Чтобы достичь статуса суверенности, каждому народу приходится на деле доказывать свою способность создать жизнеспособную социальную постройку, оснащённую политическими, экономическими и военными атрибутами независимого государства.
Игорь Ефимов
Феномен войны
(продолжение. Начало в № 10/2016 и сл.)
II-8. Войны за независимость
В этот час, в этот час, в этот миг
над карнизами кружится снег.
В этот час мы уходим от них,
в этот час мы уходим навек…
На чужбине отцы голосят:
«Никаких возвращений назад!»
Иосиф Бродский
Вплоть до Века Просвещения порыв человека к бессмертию повсюду реализовался в его религиозной жизни. Мой Бог, моя вера — то то, что было до меня и пребудет после. Пока я принадлежу своей церкви и сражаюсь за неё, я могу повторять за поэтом: «Нет, весь я не умру». Но научные открытия 16-17 веков пошатнули многие догматы христианства. Под их напором церковь начала дробиться, утрачивать былую цельность, терять монополию на обладание абсолютными истинами, на причастность к вечности. Душа человека начала искать новых путей к бессмертию, и отсюда вырастало новое мистическое осознание важности национальных корней.
Твоё племя, твой народ, говорящий на твоём языке, бережно хранящий заветы предков, традиции, обычаи и, в то же время, глядящий с надеждой на бескрайние горизонты грядущего, — вот что давало надежду продлить индивидуальное существование за могильную черту. Именно поэтому начиная с 18-го века религиозные войны сходят на нет, и их место — по частоте, свирепости, кровопролитности — занимают войны за национальную независимость.
В этих войнах почти исчезает загадочный иррациональный элемент. Мы видим народ, племя, национальное меньшинство, обуреваемое естественным порывом, имеющее ясную цель. Оно было бы радо достичь этой цели мирным путём, но так как верховная власть в государстве, по разным причинам и под разными предлогами, препятствует освобождению, народ берётся за оружие.
Первой в ряду европейских стран, возникших в результате войны за независимость, стоит Голландия, сражавшаяся за выход из Испанской империи чуть не сто лет — об этой войне вкратце было рассказано выше, в главе «Религиозные войны». Попробуем теперь вглядеться в несколько других исторических примеров долгих освободительных войн, приведших к образованию самостоятельных государств наших дней. Возможно, такой обзор поможет нам глубже понять природу сепаратистских войн, полыхающих сегодня.
Соединёные Штаты Америки
Выше уже говорилось о том, что обе главные войны, протекавшие на территории Северной Америки, можно отнести и в разряд «гражданских», и в разряд «сепаратистских». Попробуем задаться вопросом: «А что бы произошло, если бы правительство в Лондоне 1776 года и правительство в Вашингтоне 1861 года позволило недовольном районам своих стран мирно отделиться»? Скорее всего, в обоих случаях войны удалось бы избежать. История знает такие примеры: мирно отделилась Псковская республика от Новгородской в 14-ом веке; Швейцарские кантоны порвали свои связи с германскими княжествами; в 20-ом веке без войны распалась на два государства Чехословакия; а Россия так просто отпустила на волю вольную 15 народов. Но в Америке всё произошло так, как произошло. Поэтому оставим обе войны в тех категориях, к которым их отнесли историки.
Читателя, желающего расширить свои знания о возникновении США, я отсылаю к своим документально-историческим романам «Бунт континента» и «Джефферсон».[i] Здесь же мне хотелось бы выделить несколько важных моментов, не получивших до сих пор должного освещения в исторических исследованиях.
Первый момент: религиозный аспект противоборства. Он остался в тени, потому что на первый план вышли речи, призывы, трактаты, статьи, дебаты отцов-основателей и участников первых конгрессов, которые, в большинстве своём, чаще посещали массонские ложи, чем церкви. Но народная масса крепко держалась верований своих отцов и дедов, то есть пуритан, пресвитериан, гугенотов, баптистов. Для неё доминирующее положение епископальной церкви, поддерживаемое королевским губернатором, было в тягость. Тем более, что Лондон часто отправлял в колонии священников не первого сорта — с подмоченной репутацией, в чём-то проштрафившихся или даже спивающихся.
Другой малоосвещённый повод для недовольства: попытки парламента регулировать отношения колонистов с индейцами. Лондонские гуманисты, начитавшиеся трактатов Руссо о равенстве и уверовавшие в сочинённого им «естественного человека», то есть доброго и благоразумного дикаря, понятия не имели о том, что представляет собой жизнь поселенцев на западной границе. Коварные и безжалостные нападения племён, убийства женщин и детей, сдирание скальпов они интерпретировали как естественную реакцию на иноземное вторжение. Они даже не знали, что индейцы не имели такого понятия: «провести границы и не пересекать их». Делить территорию для них было такой же нелепостью, как делить свет, дождь, воздух.
Многим колонистам, участвовавшим в войне с французами в 1755-1763 годах, обещаны были в виде вознаграждения незанятые земельные участки на необжитых территориях. Но эти вознаграждения оставались только на бумаге. Вступить во владение участками колонистам запрещалось, если королевский чиновник объявлял это нарушением прав туземного населения.
Вся декада, предшествовавшая началу войны, была заполнена отправкой жалоб и петиций королю и парламенту, демонстрациями против введения налогов, организацией различных обществ и бойкотов импортных товаров и другими мирными акциями протеста. В парламенте хотя и раздавались голоса в поддержку американцев, они оставались в меньшинстве. А когда в Бостоне был выброшен в море с кораблей груз чая, обложенный ввозной пошлиной (1773), правительство решило, что пора применить силу. В колонию были присланы войска, а бостонский порт закрыт, что лишало торговый город средств к существованию.
Четвёртое июля 1776 года принято считать датой основания США, ибо в этот день была торжественно оглашена «Декларация независимости», подготовленная Джефферсоном и утверждённая конгрессом, собравшимся в Филадельфии. Но на самом деле к этому моменту война уже тянулась больше года, в основном на территории Массачусетса. Когда в апреле 1775 года британское командование послало полк солдат в Лексингтон и Конкорд для захвата арсеналов колонистов и ареста «главарей бунтовщиков», оно не ожидало, что перед посланными подразделениями как из-под земли вырастут отряды ополченцев и полку придётся отступить после кровопролитных стычек с ними.
Осенью того же года в Массачусетс прибыл генерал Джордж Вашингтон с войсками, набранными в других колониях, и осадил британский гарнизон в Бостоне. Не могло быть и речи о том, чтобы штурмовать хорошо укреплённый город. Армия американцев состояла из необученных добровольцев полных энтузиазма, но понятия не имевших о том, что такое дисциплина. Вольнолюбивые охотники, фермеры, рыбаки, ремесленники совершенно не привыкли к тому, чтобы кто-то с утра до вечера говорил им, что следует делать.
У осаждавших нехватало пороха, оружия, продовольствия, зимнего обмундирования. Окрестный лес скоро вырубили на дрова, и солдаты мёрзли в наспех вырытых землянках. Если доброволец получал из дома какое-нибудь тревожное известие, он считал себя в праве устроить себе отпуск, да ещё прихватить с собой ружьё, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь по дороге. С наступлением весны можно было ожидать прибытия мощных подкреплений из Британии. Необходимо было что-то срочно предпринять до этого момента.
Из всех предлагавшихся ему планов Вашингтон выбрал тот, который содержал элемент внезапности. За триста миль к западу от Бостона, в отбитом у британцев форте Тикандерога были захвачены в качестве трофеев великолепные мортиры, гаубицы, кулеврины — всего около шестидесяти стволов. Полковник Генри Нокс с небольшим отрядом и с бескоростной помощью жителей городков, расположенных на пути следования, сумел провести через заснеженные горы караван тяжёлых саней, нагруженных грозной артиллерией.
Теперь предстояло осуществить второй этап задуманного плана. К юго-западу от Бостона находились Дорчестерские высоты, с которых открывался вид на гавань, где зимовал британский флот. Было ясно, что любая попытка захватить эту выгодную позицию и начать устанавливать батареи вызовет убийственную контратаку осаждённых, которую будет невозможно отбить на неукреплённых позициях. Решено было использовать приём, описанный в английской книге по фортификации: переносные бастионы.
Делались они так: из двенадцати брёвен длиной в человеческий рост сколачивался пустой куб, который заполнялся связками хвороста. Такую конструкцию можно было легко разобрать, погрузить на подводы, доставить в нужное место и собрать заново. Удара ядра подобный бастион выдержать не мог, но вполне защищал от пуль и картечи.
В глубокой тайне три тысячи солдат были отправлены в окрестные горы заготавливать фортификационную новинку. В разобранном виде бастионы подвозили по ночам к Дорчестерским высотам. Чтобы заглушить стук колёс, в назначенную ночь начался массированный артиллерийский обстрел города. И наутро изумлённые британские моряки увидели нечто непостижимое: на вчера ещё голых холмах выросли вражеские редуты, ощетинившиеся пушечными стволами.
«Немедленно атаковать!», приказал адмирал Хоу. Но его офицеры указали ему на то, что холмы слишком высоки и ядра корабельных пушек их не достигнут, а без мощной артподготовки атака по голым склонам холмов под огнём картечи обернётся бессмысленным кровопролитием. Было решено вступить в переговоры с осаждавшими. «Если вы дадите флоту и гарнизону уплыть беспрепятственно, мы не станем сжигать город», предложили британцы. Осаждавшие согласились на эти условия, и в марте 1776 года английский флот, перегруженный войсками и семьями тех американцев, которые остались верны королю (лоялисты), покинул гавань Бостона.[ii]
В дальнейшем ходе войны Вашингтону тоже удавалось одерживать победы над регулярной британской армией только тогда, когда можно было напасть на неё врасплох. В боях за Нью-Йорк осенью 1776 года это оказалось невозможно, и британцы смогли захватить город, в котором лоялисты встретили их с восторгом. Во время отступления через колонию Нью-Джерси американская армия таяла не только от вражеских пуль и ядер, но и оттого, что у ополченцев кончались сроки службы и они уходили домой. В декабре осталось лишь две с половиной тысячи солдат, отброшенных за реку Делавер. Британцы считали, что эта оборванная, замерзающая толпа не представляет никакой угрозы и в течение зимы она растает сама собой. Этой самоуверенностью врага и воспользовался Вашингтон.
Из сообщений лазутчиков он знал, что в городе Трентон расположился отряд гессенских наёмников числом в полторы тысячи. В Рождественскую ночь с 25 на 26-е декабря, под прикрытием снежного бурана американцы, расталкивая льдины вёслами, пересекли Делавер, проделали восьмимильный марш-бросок по лесистому левому берегу и на рассвете обрушились на спящий город. После недолгого боя они захватили 900 пленных, большие запасы пороха, фуража, мушкетов, несколько орудий. Этот успех необычайно поднял дух восставших, вернул им надежду на возможность победы.
Сражения продолжались несколько лет и в северных, и в южных колониях. В 1778 году Франция вступила в союз с американцами и объявила войну Англии. Это дало возможность Вашингтону подготовить и осуществить осенью 1781 года блистательную операцию по окружению и разгрому британской армии под Йорктауном, в Вирджинии. И снова элемент внезапности оказался ключевым в этой победе.
Американцы начали с того, что иммитировали подготовку штурма Нью-Йорка. В их палаточный лагерь на берегу Гудзона ежедневно прибывали гружёные подводы и уезжали пустые, суда подтягивали понтоны, строились десантные баржи, по ночам горели костры. На самом же деле десятитысячная армия незаметно покинула свои позиции и быстрыми маршами двигалась на юг. Там, в Вирджинии, британский корпус под командой генерала Корнваллиса неосторожно запер себя между устьями двух рек: Джеймс и Йорк. Французский флот, вошедший в Чезапикский залив, отрезал возможность отступления морем. После кровопролитной двухмесячной осады Йорктаун был взят, и британцы капитулировали.
Это было последним крупным сражением Войны за независимость. Мир подписали в Париже летом 1783 года. Но выработка конституции нового государства, восстановление разрушенного хозяйства, залечивание ран тянулись ещё долго. В какой-то момент хаос достиг такой степени, что близкие соратники Вашингтона просили его взять бразды правления в свои руки, даже принять корону. Но Вашингтон, отслужив два срока на посту президента, ушёл в отставку. Когда об отказе от короны узнал английский король Георг Третий, он воскликнул: «Это величайший человек нашего века».[iii]
Греция
Турки-османы, покорившие Византию и завоевавшие Константинополь в 1453 году, три с половиной века господствовали над народами Балканского полуострова. В глазах победоносных кочевников эти земледельцы, питавшиеся тем, что растёт из земли, не знавшие «истинного Бога», говорившего устами пророка Мухаммеда, были людьми низшего сорта. Все они обозначались словом rayah — «райя», то есть «скот». Им запрещено было носить оружие и ездить верхом. Они должны были платить налог с каждой головы — за это им разрешалось сохранять голову на плечах и даже молиться своему Христу.[iv]
Православный патриарх в столице Оттоманской империи и назначаемые им епископы выполняли для турецких султанов роль местной администрации, управлявшей христианскими подданными. Так как Коран запрещал финансовую деятельность, банкирами и купцами становились греки, армяне, евреи. Но ограничения, накладываемые на них, приводили к тому, что экономика страны оставалась крайне отсталой. Британский посол в Стамбуле писал, что за шесть дней пути в провинции ему не попалось ни одной деревни, в которой путешественник мог бы купить еды, он питался только собственными запасами.[v]
На крестьян, трудившихся в долинах, часто нападали шайки грабителей, укрывавшихся в горах. Также и корсары всех сортов устраивали налёты на приморские города и деревни. Явление это сделалось таким распространённым, что турецкое правительство, наконец, разрешило грекам иметь оружие для самообороны. Ведь ограбленный и разорённый крестьянин не мог уплатить налог, а казна остро нуждалась в постоянном притоке средств для войн, которые Турция вела с Австрией, Россией, Персией и итальянскими республиками.
Наполеоновские армии обошли Балканский полуостров стороной. Но веяния Французской революции проникали в Грецию через многочисленные колонии греков-эмигрантов, обосновавшихся в европейских городах. Также и в Российской империи православные греческие беглецы находили приют, особенно на берегах Чёрного моря и в Крыму, аннексированном у Турции в 1783 году.
«Образованные греки в Европе были восприимчивы к идеям либерализма и национальной независимости… В создаваемых ими общинах строились церкви и школы, открывались библиотеки и издательства».[vi] Внутри Оттоманской империи религиозные чувства тоже усиливали националистические тенденции, подогревали враждебность к угнетателям-мусульманам. Недаром восстание в Пелопонессе началось с вызова, брошенного турецким властям митрополитом Патроса: вопреки их запрещению он водрузил крест на своей церкви 25 марта 1821 года, и этот день до сих пор отмечается в Греции как праздник независимости.[vii]
В том же марте небольшая армия греков проникла на территорию империи с востока. Её вёл бывший флигель-адьютант русского царя, грек Александр Ипсиланти. Он надеялся поднять восстание в Молдавии и Валахии, но надежды эти не оправдались. Турецкая армия отразила вторжение, а на подавление восстания в Пелопонессе был направлен большой корпус из Египта. Взбешённый султан Мехмед Второй потребовал, чтобы патриарх Грегори Пятый подверг бунтовщиков анафеме. Патриарх подчинился, но несмотря на это вскоре был повешен на воротах своего дворца в Стамбуле.[viii]
Жестокость, с которой подавлялось восстание греков, вызвала шумные протесты в Европе. С осуждениями выступали Гёте, Шиллер, Гюго, Перси Шелли, лорд Байрон. Французский художник Делакруа нарисовал картину «Резня на Хиосе»,[ix] которая произвела такой же эффект, как сто лет спустя — «Герника» Пикассо. Но у греков не было политического единства. Простой народ ненавидел турок и при любой возможности отвечал резнёй на резню. Верхние же слои купечества и церкви считали, что Оттоманская империя надёжнее защищает их привилегии, чем это будут делать революционно настроенные националисты, если им удастся добиться независимости.
Карательный корпус из Египта высадился на Пелопонессе в феврале 1825 года. Один за другим он завоевывал города, захваченные повстанцами. Афины держались дольше других, но и они капитулировали после долгой осады.[x] Зато на море война продолжалась. Небольшие манёвренные бриги греков, базировавшиеся на островах, смело нападали на турецкие суда, затрудняли работу морских коммуникаций. Они часто применяли диверсии с использованием брандеров — подожжённых кораблей, которые команда направляла на вражеский флот и покидала лишь в последний момент.
Летом 1826 года султан Мехмед Второй зачем-то попытался провести реформу корпуса янычар. Маскируя её ссылками на Коран и другие священные тексты, он, по сути, попытался расколоть эту элитарную гвардию на две части. Янычары воспротивились, подняли восстание в Стамбуле, начали грабить и жечь дома, охотиться за министрами, которых они считали инициаторами реформы. Для подавления бунта султану пришлось использовать регулярные войска, численность которых историки оценивают в 20 тысяч и больше. Артиллерия открыла огонь по казармам янычар, множество восставших погибло в начавшемся пожаре.[xi]
Можно задать себе вопрос: почему в момент тяжёлой борьбы с восставшими греками султан решился на военные реформы, которые наверняка должны были спровоцировать янычар на вооружённый протест? Не было ли это связано с тем, что весной 1826 года до Стамбула должны были дойти вести о восстании декабристов в Петербурге? Бунт собственной гвардии — вот главная угроза, всегда висящая над головой единовластного повелителя, и ради отражения её он готов на время забыть все остальные.
Войны за независимость редко достигают успеха без мощной военной помощи извне. Но кто мог бы придти на помощь грекам? Для католиков Австрии и Италии православные жители Оттоманской империи были еретиками, не стоившими того, чтобы защищать их от мусульман. Всё же российским дипломатам удалось создать антитурецкую коалицию, и в 1827 году к берегам Греции подошёл соединённый флот Франции, Британии и России.[xii]
Монархи, пославшие этот флот, дали своим адмиралам довольно расплывчатые инструкции: припугнуть турок и заставить их уйти из Пелопонесса. Но гордый командир турецкого экспедиционного корпуса отказался подчиниться и открыл огонь по шлюпу с парламентёрами. Это уже был явный предлог для начала военных действий. Объединённая армада вошла в Навариннский залив и 27 октября 1827 года там завязалось морское сражение, в котором турки потеряли 60 кораблей, а нападавшие — ни одного.[xiii]
В следующем году Россия начала войну с Турцией на Кавказе, закончившуюся полной победой российской армии под командой генерала Паскевича. Пользуясь ослаблением Оттоманской империи, Дмитриус Ипсиланти прошёл со своим войском через Аттику и Беотию и осенью 1829 года разбил турок под Фивами. В 1830 году в Лондоне был подписан протокол, объявлявший Грецию независимым государством.[xiv]
Первым лидером новой республики стал Иоанн Каподистриас, который в своё время был министром иностранных дел российского императора Александра Первого (совместно с Нессельроде). Ему досталось управлять народом, представлявшим бурлящую массу враждующих и соперничающих группировок, не имеющих никакого опыта свободной жизни под властью законов. Страна оказалась на грани гражданской войны. Внешним силам снова пришлось вмешаться. Франции, Британи, России и Баварии удалось договориться, и они совместными усилиями объявили Грецию королевством. На трон в 1833 году был возведён семнадцатилетний баварский принц Отто Первый. Столицей стали Афины, где вскоре построили королевский дворец и университет.[xv] После двухтысячелетнего перерыва греки вернулись в семью независимых народов.
Польша
Лондонский протокол, объявлявший об этом событии, был обнародован в 1830 году. Можно ли считать случайным совпадением то, что в этом же самом году вспыхнуло восстание на польских землях, находившихся под властью Российской империи? Независимая Греция, конечно, добавила решимости полякам. Но ещё больше должна была их вдохновить июльская революция во Франции, покончившая с правлением династии Бурбонов.
Описанию долгой борьбы поляков за независимость, мы должны предпослать хотя бы краткий обзор того, как они эту независимость утратили. Что должно было произойти, чтобы страна, простиравшаяся в 17 веке от Балтийского моря до Чёрного, побеждавшая Россию, Турцию, Австрию, Швецию, вдруг исчезла с карты Европы?
Политическое устройство Польши с самого начала представляло собой уникальный гибрид монархического и аристократического правлений, немного напоминающего венецианский вариант. Знатная верхушка страны, шляхта, собиралась на свои сеймы для обсуждения важных государственных дел и для выборов очередного короля. Однако решение большинства не делалось обязательным для меньшинства. Любой шляхтич имел «право вето», он мог встать на собрании и выразить свой протест, что аннулировало принятое решение. Это открывало возможность для иностранных правительств вмешиваться в борьбу за власть. Так, например, в 1733 году сейм избрал королём Станислава Лещинского. Но Россия и Пруссия поддержали меньшинство, выступавшее за угодного им претендента, Августа Третьего Саксонского, победили в разразившейся «Войне за польское наследство», и Август Третий сделался их послушной марионеткой на 30 лет своего правления.[xvi]
Если описывать политическую трансформацию Польши 17-18 веков в терминах нашего исследования, можно сказать, что порыв польской шляхты к самоутверждению настолько пересилил порыв к сплочению, что государство утратило контроль над своей судьбой, как утрачивает его человек, слишком склонный следовать своим минутным капризам. Русский историк Ключевский имел полное право сказать, что «польская конституция была узаконенной анархией».[xvii]
Польша, ослабленная политически и экономически, стала игрушкой дипломатических интриг своих грозных соседей. «После второго раздела (1793) десятимиллионная Речь Посполитая… сократилась в узкую полоску между средней и верхней Вислой и Неманом… Восстание 1794 года с объявлением войны России и Пруссии и с диктатурой Костюшко было предсмертной судорогой Польши… Конвенция трёх держав, поделивших между собой остаток страны, закрепила международным актом падение польского государства (13 октября 1795 г.)».[xviii]
Вторжение в эти страны Наполеоновских войск вернуло полякам надежду на независимость. Они смело сражались за Бонопарта под Мадридом и под Москвой, но в 1815 году все надежды были окончательно разбиты.
Правда, следует отдать должное тому, как повела себя победившая Россия. На Венском конгрессе, где решались послевоенные судьбы стран и народов, царь Александр Первый настоял на предоставлении полякам широкой автономии внутри монархий, в которых они проживали. В российской части «была выработана конституция, по ней законодательная власть принадлежала избираемому сейму… Так случилось, что завоёванная страна получила учреждения, более свободные, чем какими управлялась страна-завоевательница».[xix]
Воцарение Николая Первого положило конец либеральным преобразованиям его предшественника. Напуганный восстанием декабристов (1825) и революционным брожением в Европе, он считал своим долгом подавлять все свободолюбивые порывы в своей империи. И когда поляки, ободрённые Французской июльской революцией, восстали в ноябре 1830 года, он без промедления отдал приказ своим войскам подавить этот мятеж.
Как это всегда бывает, в рядах восставших не было единства. Дальнозоркие, провидя безнадёжность чисто военного противостояния, склонялись к выдвижению умеренных требований и лозунгов. Близорукие рвались покончить с властью захватчиков и объявили своей целью свержение российского императора.[xx] «Чем мы хуже французов, свергнувших своего монарха?!». Они начали с атаки на резиденцию российского губернатора, великого князя Константина, брата царя. Во главе польского правительства встал князь Адам Чарторыйский, пользовавшийся большим авторитетом в своей стране и в Европе.
Военные действия продолжались в течение года. Поляки не раз проявляли отменное мужество, но их разрозненные отряды не могли противостоять регулярным русским войскам, ведомым опытным генералом Паскевичем. В октябре 1831 года осаждённая Варшава капитулировала, и начались аресты, казни, высылки в Сибирь, конфискации и усиленная русификация покорённых территорий. Были закрыты университеты, прекращена деятельность сейма, запрещены любые военные организации.[xxi]
Европейское общественное мнение выступало с бурными протестами, на которые Пушкин откликнулся знаменитым пророссийским стихотворением «О чём шумите вы, народные витии?». Но никакой реальной военной помощи польское восстание не получило. Франция, так активно помогавшая американцам и грекам в их борьбе за независимость, здесь ограничилась дипломатическими нотами. И причина этой сдержанности была очевидна: прямая помощь означала бы конфронтацию не только с Россией, но и с Австрией и Пруссией, которые отнюдь не желали пробуждать надежды на независимость у поляков, проживавших внутри их границ.
То же самое произошло и тридцать лет спустя, во время Польского восстания 1863 года. Франция, Англия, папа римский направляли ноты в Санкт-Петербург, но не пушки и порох в Варшаву. Туда прибыл с большим войском генерал Муравьёв, который своими суровыми карами заработал прозвище «вешателя». Но общественное мнение в России было настроено решительно против поляков. Поэты Тютчев и Некрасов приветствовали строгости Муравьёва, поэт Фет писал Толстому, что он готов снять саблю со стены и идти «рубить ляха без жалости». Один Герцен в лондонской эмиграции вступился за восставших, но после этого популярность его «Колокола» в России резко пошла вниз.
Только разгром Австрии и Германии в Первой мировой войне дал Польше реальный шанс на обретение независимости. Но и тут, чтобы это произошло, молодая польская армия под командой генерала Юзефа Пилсудского должна была отчаяно отбиваться от большевистских корпусов Будёного и Тухачевского, подступавших к Варшаве в 1920 году. Конечно, за последовавший двадцатилетний период между мировыми войнами страна не могла набрать достаточно сил, чтобы выдержать одновременное вторжение полчищ Гитлера и Сталина в 1939 году. Ещё полвека должно было пройти, прежде чем распад коммунистического лагеря дал Польше возможность стать по-настоящему самостоятельным государством, завершающим сегодня вступление в индустриальную эру.
Оглядывая два последних столетия в истории польского народа, мы имеем право сделать немаловажное наблюдение:
Прочную государственную конструкцию невозможно выстроить там, где жажда сплочения в народной жизни не получает достаточных возможностей для реализации, потому что слишком теснима жаждой самоутверждения, объявляющей себя жаждой свободы.
«Польская спесь», «заносчивая шляхта», «гордые ляхи» — эти выражения не зря утвердились в русском языке. Так же утвердились в мировом общественном мнении представления о России как о «тюрьме народов», о вечном «угнетателе», о враге всего талантливого и своеобразного. Но есть один фактор в истории двух соседних славянских народов, который заслуживает внимания: невероятное число польских фамилий в пантеоне русской славы 19-го века.
Конечно, родословную всех проследить невозможно, польские корни часто теряются во мраке ушедших веков, но само такое сгущение не может быть случайным. Должно было существовать в устройстве Российской империи какое-то благотворное начало, чтобы в ней могли созреть и творить литераторы Баратынский, Гоголь-Яновский, Достоевский, художники Генрих Семирадский, Михаил Врубель, Казимир Малевич, учёные Николай Лобачевский, Софья Ковалевская, Константин Циолковский, исследователи Николай Пржевальский и Леон Барщевский, философы Николай Лосский и Василий Зеньковский. Число офицеров и генералов польского происхождения, прославившихся на службе русским императорам, перевалит за тысячу, даже знаменитый Григорий Потёмкин был из известного польского рода Потемпковских.
Думается, это «благотворное начало» напрямую связано с тем, что Пётр Первый, в своей борьбе с засильем знатного боярства, ввёл в начале 18-го века так называемую «Табель о рангах». Это была система, позволявшая неродовитым, но одарённым и энергичным молодым людям подниматься по лестнице чинов, как военных, так и статских, в соответствии с проявленными способностями и исполнительностью. Переход в православие сильно помогал карьере, но вообще иностранцы и иноверцы не подвергались дискриминации, костёлы, кирхи, мечети имелись в обеих столицах и других крупных городах. В дворянском сословии множество родов вели свою историю от татар, ливонцев, шведов, шотландцев, немцев, греков и, конечно, поляков, поступавших на службу к русским царям. Не здесь ли таится разгадка могущества Российской империи, только возраставшего на протяжении двух веков?
Италия
В сознании русского читателя слова «История Италии» вызовут первым делом блистательную эпоху Возрождения, потом воображение сразу перенесёт его в век двадцатый: Муссолини, Вторая мировая война, расцвет «неореализма» в кинематографе — Висконти, Феллини, Антониони, Бертолуччи. А что же было в промежутке, хотя бы в 19-ом веке? Кажется, там бунтовали какие-то карбонарии, геройствовал Артур из романа «Овод», Жерар Филипп печально смотрел на двор тюрьмы из окна «Пармской обители». Ещё русские художники обучались живописному мастерству, а Гоголь в добровольном изгнании сочинял «Выбранные места из переписки с друзьями».
Было бы несправедливо обвинять россиянина в плохом знании истории. Ибо в первой половине 19-го века не было на карте Европы такой страны — Италия. Весь Аппенинский полуостров и прилегающие острова были поделены между соседними империями так же основательно, как и Польша. Даже итальянский язык с трудом выживал в образованном слое, а народ общался при помощи местных диалектов, и житель Калабрии лишь с большим трудом мог бы понять жителя Ломбардии. 75% были неграмотны.[xxii]
Всё же после потрясений Наполеоновской эры новое поколение итальянцев заразилось мечтой вернуть народу былое единство и славу, утолить жажду национального сплочения. Среди революционеров большой авторитет приобрёл Джузеппе Манзини, создавший организацию «Молодая Италия». Этим мечтателям приходилось вступать в противоборство с могучим и безжалостным полицейским аппаратом двух империй — Австрийской в северных районах и Испанской — в южных. «Обладание оружием или распространение республиканской пропаганды каралось смертью. Многие патриоты были повешены, брошены в тюрьму, подвергнуты бичеванию. Оккупационная полиция австрийцев избивала даже женщин».[xxiii]
Тем не менее спонтанные бунты вспыхивали то в одном месте, то в другом: в Генуе в 1835 году, в Сицилии в 1837, в Калабрии в 1844, в Римини в 1845. В 1848 волна революций прокатилась по всей Европе, не обошла она и Италию. В марте восстали жители Милана, изгнали австрийский гарнизон. Вскоре их примеру последовали венецианцы, они провозгласили создание республики. Итальянцы, жившие в независимом Сардинском королевстве (Пьемонт) объявили войну Австрии, которая в это время была отвлечена подавлением восстаний в Чехии, Венгрии, даже в столице — Вене.[xxiv]
Как и следовало ожидать, европейские монархии выступили единым фронтом против революционных движений. Им было гораздо легче находить общий язык, чем разрозненным сторонникам республиканского правления. Умеренный средний класс в Италии с большим подозрением относился к идеям Манзини, который призывал к всеобщему избирательному праву и чуть ли не к социализму в духе герцога Сен-Симона. Республиканцы вынуждены были отступать на всех фронтах, восстание в Риме было подавлено. Сицилия снова стала частью Неаполитанского королевства, в котором правили испанские Бурбоны. Венеция после шестинедельной осады капитулировала перед австрийцами. Первая война за независимость Италии закончилась поражением патриотов.[xxv]
Дальше следуют десять лет брожения, собирания новых сил, поисков новых союзников. В эти годы только северо-запад Аппенинского полуострова оставался итальянским и назывался Королевством Сардиния или Пьемонтом, со столицей в Турине. Премьер-министром там в 1852 году стал талантливый политик, Камилло Кавур. Он сумел поднять международный престиж Пьемонта, присоединившись к англо-французской коалиции в Крымской войне. Войдя в секретные переговоры с Наполеоном Третьим, Кавур заручился поддержкой Франции и в 1859 году решился на борьбу с Австрией за освобождение Ломбардии. Так началась вторая война за независимость Италии.
Пьемонтцы выдерживали натиск австрийцев достаточно долго, чтобы французы подоспели к ним на помощь. Австрийская армия была разбита при Монтебелло, при Магенте, при Солферино, также удалось освободить Милан. Но на мирных переговорах Наполеон Третий не проявил достаточной твёрдости в отстаивании интересов своих союзников — итальянцев. Тем более что в это время Пруссия пригрозила вмешаться в войну на стороне Австрии. Только Ломбардия была присоединена к Пьемонтскому королевству.[xxvi]
Зато в центральной Италии, ободрённые победами на Севере, подняли успешное восстание карбонарии. Эта секретная организация была самой сильной из подпольных группировок. Структура её напоминала масонские ложи, но, в отличие от интернациональных устремлений масонов, карбонарии нацеливали свою деятельность исключительно на Италию и оставались в рамках христианских идеалов и вероучения. Король Пьемонта, Виктор-Эммануил Второй, двинулся во главе своей армии в направлении Рима.
В эти же месяцы революционные события разворачивались в Сицилии. Там Гарибальди собрал армию из тысячи патриотов, которые называли себя «краснорубашечники». С невероятной лёгкостью это войско завоевало весь остров, пересекло пролив, взяло Неаполь и тоже двинулось на Рим. Гарибальди был последователем Манзини, пьемонтцы с большой опаской относились к его радикальным идеям. Политическая рознь грозила перерасти в вооружённое противоборство, когда две армии стали друг против друга в окрестностях Рима.
Многие сторонники Гарибальди настаивали на том, чтобы он объявил южную Италию республикой. Он колебался, но, в конце концов, решил, что единство страны важнее. Он признал Виктора Эммануила королём объединённой Италии. Пьемонтцы завершили разгром армии Неаполитанского королевства. 17 марта 1861 года в Турине было торжественно провозглашено создание королевства Италия — парламентской монархии.[xxvii] Правда, избирательные права в новом государстве предоставлялись только тем жителям, которые платили значительные налоги. Это привело к тому, что, по данным 1870 года, в выборах участвовали только 2% населения.[xxviii]
Ирландия
В своих отношениях с Ирландией в веках 17-18 Англия была похожа на богатое семейство, которому приходится терпеть бедную и скандальную родню, живущую за ручьём: совсем порвать с нею будет как-то не по-божески, а пригласишь в гости, так и жди свары, драки, разбитых окон, оскорблений гостям и хозяевам. Но потеря заокеанских колоний в Америке в 1783 году подтолкнула Вестминстер принять решительные меры по улучшению отношений: было объявлено о создании отдельного Ирландского парламента, которому вручалась вся законодательная власть на острове. Исполнительная власть оставалась в руках губернатора, присылаемого из Лондона.[xxix]
Эта реформа утихомирила сепаратистские настроения — но ненадолго. Вдохновлённые французской революцией радикалы в 1791 году создали общество «Объединённые ирландцы», возглавленное Вольфом Тоном. Снова начались бунты, стычки, поджоги поместий. Посреди войны с Наполеоновской Францией всё это представляло серьёзную опасность. Премьер-министру Питту-младшему удалось в 1800 году провести новую реформу: объединить британский парламент с ирландским. Ирландцы получили 100 мест в Палате общин и 32 — в Палате лордов.[xxx]
Но как примирить разницу религий? В 1829 году лидер ирландских националистов О’Коннелл был избран в парламент. По закону, при вступлении в депутатскую должность он обязан был присягнуть английскому монарху, признавая его главой церкви. Формально это означало, что депутат-католик признает главой своей церкви не папу римского, а британского короля. О’Коннел отказался присягнуть и был исключён из парламента. Вся католическая Ирландия ответила взрывом возмущения, шаткий союз между двумя народами снова затрещал.[xxxi]
В середине 19-го века к политическим и религиозным поводам для раздора добавились и экономические. Англия быстро входила в индустриальную эру, её сельское хозяйство оснащалось механическими сеялками, молотилками, веялками, паровыми мельницами, химическими удобрениями. Отсталая Ирландия не могла конкурировать с ней. Экспортировать ей удавалось только продукты животноводства и шерсть. Это означало расширение пастбищ и сокращение территорий для посева. Мелкие арендаторы беднели, не могли выплачивать ренту, с трудом выживали на картошке. И тут, как казни египетские, их единственный источник пропитания был поражён загадочной эпидемией.
По-английски это заболевание картофеля называется blight, на научном русском — «альтернариоз» или «раннее увядание». Возбудитель образует множество спор, которые распространяются ветром или брызгами дождя. В 1845 году в Ирландии погиб почти весь урожай картофеля, и это бедствие повторилось ещё три раза. «Великий голод» остался страшным пятном в истории страны.
Британское правительство пыталось придти на помощь, но без большого успеха. Население почти не пользовалось деньгами, в сельской местности не было сети лавок, где можно было бы купить продовольствие. Крестьянин обычно оплачивал ренту своим трудом, а питался тем, что выращивал в огороде. Благотворительные организации отправляли маис из США, но ирландцы не знали, как превращать твёрдые зёрна в муку. По разным оценкам от голода погибло больше миллиона человек.
Другим следствием этого бедствия сделалась массовая эмиграция в Америку и Канаду. «Они набивались в любое судёнышко, какое подвернётся. К этим кораблям прилипло название “плавучие гробы”. Каждый девятый эмигрант умирал в пути. К 1851 году уровень эмиграции достиг четверти миллиона в год, и это продолжалось и в последующие годы».[xxxii] Конечно, народное сознание должно было отыскать виновного в такой катастрофе. И оно нашло его. Даже сегодня девять из десяти опрошенных ирландцев скажут вам, что голод был нарочно устроен англичанами.
Во второй половине 19-го века терроризм становится частью политической жизни Европы. В Италии террористы стали известны под именем карбонариев, во Франции — анархистов, в России — народовольцев, потом эсеров, в Ирландии — фении, фенианцы, потом ИРА (Ирландская революционная армия). В английском парламенте всё громче раздавались голоса, призывающие предоставить острову полное самоуправление. Премьер-министр Гладстон несколько раз выносил на голосование этот билль, но его проваливали раз за разом.[xxxiii]
Трудность состояла в том, что протестанты и католики успели тесно перемешаться в Ирландии. Перспектива оказаться под властью католического большинства внушала ужас протестантскому меньшинству. Как правило, землевладельцы были протестантами, это они взимали ренту с крестьян и становились объектами ненависти, нападений, остракизма. Шумная компания против одного из них превратила его фамилию в новое слово в английском языке: «бойкот» (Чарльз Бойкот).[xxxiv]
Пока в парламенте продолжались дебаты, враждующие стороны готовились к вооружённой борьбе. В северных графствах протестантами была создана бригада «Волонтёры Ольстера», и многие офицеры английской армии объявили, что они скорее уйдут в отставку, чем станут воевать против ольстерских добровольцев.[xxxv] В противовес этим отрядам на юге формировались подразделения «Республиканского братства» — «Волонтёры Ирландии». Деньгами и оружием им активно помогали ирландские общины, обосновавшиеся в США. Летом 1914 года все ждали начала военных стычек. Они не случились только потому, что в августе вспыхнула Первая мировая война.
Это событие на какое-то время притушило внутреннюю вражду. Многие ирландцы смело сражались в рядах британской армии на континенте, их потери за четыре года войны оценивают в 50 тысяч.[xxxvi] Но радикальная часть антибританского движения, наоборот, попыталась воспользоваться удачным стечением обстоятельств и в апреле 1916 года подняла восстание в Дублине. Возглавить его должен был сэр Роджер Кэйзмент, которого немецкая подводная лодка тайно высадила на берег вместе с партией оружия.[xxxvii] (Невольно вспоминается доставка в Петроград в запломбированном вагоне другого политического радикала, осуществлённая немцами год спустя.)
Апрельское (или «Пасхальное») восстание не получило широкой народной поддержки. После недели боёв в Дублине и окрестностях бунтовщики были разбиты, их лидеры схвачены и казнены, включая и сэра Кэйзмента. Но вражда не угасла и вспыхнула новым пожаром сразу после капитуляции Германии в ноябре 1918 года.
21 января 1919 года 73 депутата английского парламента, объявившие себя полномочным парламентом Ирландии, приняли декларацию о суверенитете Ирландии, провозгласили Ирландскую республику и потребовали немедленного вывода английских войск с территории острова. Было сформировано временное ирландское республиканское правительство. Президентом республики был избран лидер националистической партии Де-Валера. Вскоре начались террористические акты ИРА против английских властей. Английская полиция противодействовала им, что часто выливалось в боевые действия.[xxxviii]
В 1922 году новорожденная республика была разделена на две части: 26 южнвх графств были объявлены самоуправляемым доминионом со столицей в Дублине; шесть северных графств остались в составе Британского королевства со своим парламентом в Белфасте. После этого «протестантов, живших на юге, начали грабить, теснить, лишать имущества и земли. Дома, церкви, учреждения поджигали. Случались и массовые убийства… Массовое бегство на север достигло маштабов, каких Британия не знала с 17-го века».[xxxix]
Раздор проник и в ряды католиков. Партия Шин-Фейн раскололась: одна часть поддерживала новое национальное правительство в Дублине, другая — радикалов ИРА. Она требовала полного разрыва с Англией и оккупации шести северных графств. Летом 1922 года война за независимость переросла в гражданскую войну, в которой уже католики убивали католиков.
Английский писатель Рой Керридж так охарактеризовал особенности ирландского национализма: «У них с незапамятных времён существовала каста воинов, которая сегодня называется ИРА. Их нельзя назвать патриотами, потому что в прошлом они были готовы призывать на роль правителей испанцев, французов, немцев — лишь бы навредить Англии. Мы, англичане, останемся навсегда врагами в глазах касты воинов, что бы мы ни делали».[xl]
История терроризма, развязанного ИРА в Ольстере в годы после Второй мировой войны, подтверждает это печальное наблюдение. Казалось бы, что стоит радикалам-католикам просто переехать из ненавистного протестантского Ольстера в соседнюю независимую католическую Ирландию? Нет, они предпочитают оставаться там, убивать протестантов и провоцировать их на ответные убийства. Иррациональность такого поведения даёт нам основания для того, чтобы перенести этот пожар в разряд войн, описанных в главе II-2; «Отставшие атакуют обогнавших».
Помню, после очередного теракта в Белфасте сострадательная англичанка горячо говорила мне:
— Мы должны уйти, уйти оттуда!
— Мэри, — сказал я, — там 70% населения — англичане, которые в ужасе от перспективы оказаться под властью католического большинства в Ирландии.
— Неважно! — воскликнула сердобольная Мэри. — Главное — чтобы мы не отвечали за всю эту кровь.
Экзамен на суверенность
После окончания Второй мировой войны новые независимые государства стали возникать на карте земного шара чуть ли не каждый месяц. И почти все эти «рождения» сопровождались свирепыми военными конфликтами или террором. Выход Индии и Пакистана из Британской империи (1947) унёс около полутора миллионов жизней, потом к этому добавились ещё сотни тысяч при отделении Бангладеша от Пакистана (1971). Создание Израиля (1948) вызвало такую волну возмущения в мусульманском мире, что война израильтян за независимость по сути длится до сих пор. Возникновение независимых государств в Африке затянуло весь континент кровавым туманом так, что наш мысленный взор уже не поспевает следить за заголовками новостей, сообщающих каждое утро о новых боях, вторжениях, свержениях правителей, терактах.
При своём возникновении Организация Объединённых Наций насчитывала 50 членов (1945). Сегодня их число достигло 193. Развал СССР и Югославии вызвали рождение двух десятков новых государств и беспрецедентное число военных столкновений и погромов. Выше уже говорилось о несовместимости двух лозунгов, двух догматов, утвердившихся в правилах международных отношений наших дней: ненарушимость границ и право любого народа на создание независимого государства. Каждая супердержава может извлекать тот или иной догмат по мере надобности и украшать им свою политическую демагогию. Так и получается, что два месяца бомбить сербов ради создания независимого албанского Косова — дело похвальное и гуманное, а бескровное и добровольное присоединение двух миллионов этнических русских, живущих в Крыму, к своей исторической родине — это такое грубое нарушение неприкосновенности границ независимой Украины, что прощения ему не может быть никогда.
Из нашего исторического обзора мы имеем право сделать такой вывод:
Чтобы достичь статуса суверенности, каждому народу приходится на деле доказывать свою способность создать жизнеспособную социальную постройку, оснащённую политическими, экономическими и военными атрибутами независимого государства.
Далеко не всем это удавалось. У международной дипломатии нет критериев, по которым можно было бы принимать у разных этносов «экзамен на зрелость». Именно поэтому им так часто приходится прибегать к вооружёной борьбе. Долго тянулась война тамилов за выход из Шри-Ланки (Цейлон), но кончилась поражением. Чеченцы дважды воевали в 1990-е за отделение от России — и тоже тщетно. Скоро исполнится сто лет упорной борьбы курдов за создание своего государства, но для этого необходимо отнять какую-то часть территории у Турции, Сирии, Ирака — а кто же согласится на это добровольно? Конца не видно борьбе за создание государства для палестинцев.
В студенческие годы мы знали, что исход экзамена может быть трояким: провалил, сдал или «сдал условно». Сегодня на карте мира есть несколько образований, имеющих статус «условной независимости». Им как бы дан испытательный срок: выживут или нет? Таков армянской Нагорный Карабах посреди Азербайджана. Таково Приднестровье, зажатое между Украиной и Молдавией. Таков Северный Кипр. Таковы Абхазия и Южная Осетия, отделившиеся от Грузии с помощью России. Возможно, такая же судьба ждёт и две республики в Донбасе, пытающиеся отделиться от Украины. Независимость Тайваня сегодня признают только 22 других государства.
Феодально раздробленная Европа Средних веков постепенно заполнялась крупными монархиями. Немецкие княжества и графства держались за свою независимость дольше других. Но постепенно и они увидели, что рядом с могучей Францией, Австрией, Турцией, Россией это будет невозможно, и поддались нажиму Пруссии в сторону создания единой Германии.
Сегодня, похоже, в мире происходит обратное движение. При усилении гуманных и миролюбивых идеалов малые народности утрачивают нужду в военной защите государства-сюзерена и легче поддаются сепаратистским настроениям. Сильный импульс к отделению мы видим в Шотландии, Каталонии, Басконии, Квебеке, Тибете, Кашмире. Даже в Калифорнии поговаривают об отделении от США, в интернете можно уже найти и эскиз будущего флага новой республики. Если эта тенденция будет продолжаться, зданию ООН в Нью-Йорке скоро придётся перестраиваться, чтобы вместить делегации удвоившегося и утроившегося числа независимых наций.
Нам же пора вглядеться в военные пожары, раздутые людьми, не имевшими ясной цели, но, тем не менее, сражавшимися с диким иррациональным упорством и оставившими после себя бескрайние захоронения и пепелища.
(продолжение следует)
Примечания:
[i] Игорь Ефимов. «Бунт континента», журнал «Звезда» №4, 2014; «Джефферсон», Москва: Молодая гвардия, 2015.
[ii] Chernow, Ron. Washington. A Life (New York: The Penguin Press, 2010), page 226.
[iii] Ibid., p. 757.
[iv] Eliot, Alexander. Greece (New York: American Heritage Publishing Co., 1972), p. 183
[v] Ibid., p. 188.
[vi] Finkel, Caroline. Osman’s Dream. The Story of the Ottoman Empire 1300-1923 (New York: Basic Books Group, 2005), p. 431.
[vii] Ibid., p. 429.
[viii] Ibid., p. 430.
[ix] Ibid., p. 432.
[x] Ibid.
[xi] Ibid., p. 435.
[xii] Eliot, op. cit., p. 195.
[xiii] Ibid.
[xiv] Ibid., p. 198.
[xv] Ibid., p. 199.
[xvi] Halecki, Oscar. A History of Poland (New York: Roy Publishers, 1966), p. 185.
[xvii] Ключевский В.О. Курс русской истории (Москва: Госполитиздат, 1956), том 5, стр. 53.
[xviii] Там же, стр. 59.
[xix] Там же, стр. 231.
[xx] Halecki, op. cit., p. 233.
[xxi] Ibid.
[xxii] Shinn, Rinn. Italy. A Country Study (Washington: American University, Foreign Area Studies, 1986), р. 32.
[xxiii] Whelpton, Eric. A Concise History of Italy (New York: Roy Publishing, Inc., 1964), р. 175.
[xxiv] Ibid., p 171.
[xxv] Ibid., p. 173.
[xxvi] Shinn, op. cit., p. 29
[xxvii] Whelpton, op. cit., p. 181-82.
[xxviii] Shinn, op. cit., p. 32.
[xxix] Sears, Stephen W. (editor). History of the British Empire (New York: Heritage Publishers Co., 1973), p. 404.
[xxx] Ibid., p. 405.
[xxxi] Ibid., p. 406.
[xxxii] Ibid., p. 408.
[xxxiii] Churchill, Winston S., arranged by Commager, Henry Steele. History of the English Speaking Peoples (New York: Barnes & Noble, 1994), р. 456.
[xxxiv] Sears, op. cit., p. 409.
[xxxv] Ibid., p. 411.
[xxxvi] Roberts, Andrew. A History of the English Speaking People Since 1900 (New York: Harper-Collins Publishers, 2007), p. 118.
[xxxvii] Ibid., p. 113.
[xxxviii] Sears, op. cit., p. 411.
[xxxix] Roberts, op. cit., p. 166.
[xl] Ibid., p. 112.