Птицы с просторными лицами,
Как похоронный конвой.
Так далеко наши близкие,
Знать бы еще — кто живой.
Лена Берсон
ЭТО ПОКА ТЫ МОЛЧИШЬ
Я боюсь больниц, я боюсь чумы, я боюсь войны.
Как вниидешь в рай, оглядишься там, помолись за ны.
Разберёшься, как подключить вай-фай, чем закрыть матрас,
А потом, как сможешь, найди кого попросить за нас.
Извинись за наш (я — Тебе, Ты — мне) бестолковый торг:
Мол, надеюсь, только давай не зря — обеспечь курорт;
За потуги эти, семь раз отмерь и один отвесь,
Но проверь сначала, что кто-то там, в смысле, кто-то есть.
Извинись за свой неуместный вид, все равно каюк.
Я не знаю места, где все свои, но спроси, а вдруг.
Почему, спроси, за чужую речь можно лечь костьми,
Если нечем в той, что была моей, говорить с людьми,
Раздирая горло, ползти в нору, бормоча на ру…
Насмеши: так долго учу другой, что скорей умру.
Пусть поищет способ, глотая рев, он же должен быть,
Чтоб они забыли глагол «стрелять» и глагол «убить».
Объясни, что больше не страшен ад, что страшнее тут,
Что они убили тебя, потом — и Его убьют,
Что в железных лужах цветет мазут и не видно дна,
Что когда мы были в последний раз…
Что у нас война.
***
— И что, это всё?
— Это все почти.
— А память почтили?
— По стопочке.
— А наши-то были? Да где вообще?
— Ну, Дима, ну, Саша, ну, девочки.
— Скажи…
— Что сказали? О, всякое:
«Печально», «безвременно», «знаково»,
Сказали, как много не сделано.
— Да нет, подожди, важно, где они?
— Одни, ты же знаешь, как страшно им,
Спаслись принудительным странствием
Далече и дальше возможного.
— Когда же вернутся домой уже?
— В Тбилиси весною живительно,
А в Мюнхене разные виды, но
Что есть у нас? Тело и только-то
Куда его гонят и торкают?
(Приватное, теплое, частное,
Зачем его рвете на части вы,
То болью, то ужасом двигаете
И что вы от этого выиграете?)
— Другие… не хочется спрашивать.
— Но это же наши, ну наши ведь?
— Не хочется прежнего близкого
Среди посторонних выискивать
Под выхлопы майского знамени.
— Постой, погоди! Мы-то сами где,
Что ж тьма между нами все ширится?
— Мне так без тебя…
— Повтори еще.
***
Елене Касьян
Знаешь, с тех пор, как ты где-то там —
Третья Пасха дана.
Господи, что они делают?
Господи, это война.
Ведают, все они ведают,
Ведают все, что творят.
Вместо разверстого света ведь —
Превозмогаемый ад.
Как ты когда-то не выжила,
Я до сих пор не пойму.
Харьков качается выжженный,
Львов каменеет в дыму.
Птицы с просторными лицами,
Как похоронный конвой.
Так далеко наши близкие,
Знать бы еще — кто живой.
Ждать воскресенья — а толку-то,
Толку-то печь куличи,
В братскую яму затолканы
Если не наши, то чьи.
Солнце апрельское дразнится,
Мертвое греет пальто.
Ранишься, ранишься, ранишься.
Видишь его? Ну и что?
Тянется, как над евреями,
Вынувший душу кадиш.
Я говорю? Это временно,
Это пока ты молчишь.
Самая темная лестница.
Первых каштанов свечень…
Если все это залечится,
Если залечится — чем?
Видишь твой дом уничтоженный,
Небо в четыре окна?
Дом уничтоженный — вот же он.
Жизнь наша — вот же она.
***
В чужой стране с утра вставать не к спеху,
А надо встать, уже никто не спит.
Ты думаешь: ok, dum spiro spero,
Но нужен спирт.
Где магазин? Направо и налево,
Пройди двором, напрасно покружив.
В чужой стране с утра идешь за хлебом,
Поскольку жив.
Распределен, и никаких истерик,
По лужам — снег, как жизнь по роддомам.
Когда пойду долиной смертной тени
Зла убоюсь, но виду не подам.
Идти на выход, на позор, на бойню,
Зажав весенний день в глазах сухих.
Не вейся, черный ворон, я не твой, не
Ищи своих.
Как желтый жжет и осеняет синий
Февраль, располовиненный уже!
Безвиз Отца, прожилки глины в Сыне
В натянутом на лужу витраже.
Как будет всё? Как свидеться еще нам?
Где, пересилив свой сердечный бой,
Ты валишься лицом перемещенным
В чужой сугроб, прикрыв его собой?
***
Ты в поликлинике с крылечком под навесом
Сидишь и думаешь: пошли они все лесом,
«Зову я смерть, мне видеть невтерпеж»
Все эти ваши митинги, салюты.
Был месяц май? А превратился в лютий.
Но доктор говорит: переживешь.
Кивая доктору, конечно, перетерпишь,
По коридорчику сидеть выходишь с теми ж,
Отметив нерушимость этих уз.
Теперь покашляй, у тебя респира…
Покажь глаза, когда сонет Шекспира
Шисят шестой читаешь наизусть.
Флюорография, свечение форели.
Должно быть, лёгкие твои отяжелели
Вдохнуть никак и выдохнуть нельзя.
В окне спешат усталые узбеки
Повесить на фасад библиотеки
Плакат со словом «мы» и словом «zа».
Идет уборщица, вихляя мокрой тряпкой.
«Подвиньтесь, женщина». Подвинься и не тявкай,
Глотая запах хлорки и мочи,
За то, что каждый день в ущерб обеду,
Она таскает сына к логопеду
И плачет: «Васик, сволочь, не молчи».
На что надеешься, пока надсадно дышишь,
На милосердие? Ну нет, на пару тысяч,
На то, что не промокнешь под дождем,
На то, что мент пропустит и не тронет,
На лебедей, пасущихся в истоме,
На лебедином озере своем.
Жизнь кем-то взвешена и почему-то брутто.
Вы убиваете, а мы живём как будто,
Как будто ждём, что что-то может быть,
Как будто мы готовы (не готовы)
За украиносказанное слово…
Скажи, скажи!
А нечем заплатить.
