СЕМЬ ИСКУССТВ

Откровенно и честно написать о нем никому, даже близким и родным, которые достойно тащат на себе его необъятное наследие, не удается, даже ученикам… Мы, хоть на миг попавшие на «обочину» его остановки, просто носим этот ожег от встречи с ним, каждый — на своём сердце, и этот рубец, вроде бы, и зажил, замолк, переболел, но не от боли, а от странного восторга граничащего с полнейшим непониманием себя, рядом с ним.

[Дебют] Татьяна Булгакова

НА ОБОЧИНЕ

(к 95-летию со дня рождения и 30-летию со дня смерти Георгия Петровича Щедровицкого (23.02.1929-3.02.1994))

Почти все вещи ждут прикосновенья.
Райнер Мария Рильке

Февраль! Всё время… февраль! 23 февраля… Не знала, сколько ему лет, никогда не интересовалась ничьей личной жизнью. Все имеют право на личную жизнь. Люди появлялись и появляются в моей жизни, как посланцы. Только спустя много лет в своих остановках-воспоминаниях я понимаю значимость каждого поступка, каждой мелодии, каждого молчания, каждого слова, такого недосказанного, застрявшего под моим дурацко-глупым взглядом, как будто посланец хотел что-то возвестить, но… поперхнулся и замолк. Застрял в мусоре моей памяти.
И вот сейчас, когда только музыка спасает, остаешься один, никуда не торопишься, и сам себе интересен: только с собой и можешь повспоминать… Ан, нет. Начала что-то записывать.
Поздно с кем-то делиться своим непониманием, осознавать совершенно странное, как видится теперь, мое поведение, вопиющую невоспитанность. Кладбище очень интересных встреч с каждым годом разрастается и давит на меня нудящим вопросом: «После моей смерти будем или не будем мы? Больше никогда? Даже, в воспоминаниях?» «Всё, что ты можешь, делай. Делай, прилагая все силы, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышлений, ни знания, ни мудрости» (Екклезиаст 9:10). А как же «памятные склепы» (Иоанна 5:28)?
Уходит бумага, как гарант сохранения чего-то совершенно эфемерного, но всё же гарант. Роюсь в бумагах в моем кабинете и нахожу чужую статью переснятую из журнала. Начинаю читать «К 75-летию со дня рождения Г.П. Щедровицкого «Рожденный мыслить» М.А. Розов.
Умер в феврале и родился в стужу.
Поёживаюсь от холодной волны по телу от слова «февраль».
Машинально начинаю читать и втягиваюсь в ритм совместных воспоминаний с незнакомым (лично) автором статьи.
Улыбка появляется на моем старческом лице. «Тайны Щедровицкого»… Тогда-то, в 2004 году? Сразу? Всего-то через десять лет? Постичь тайну «вселенной»?
Вселенная, масштабы которой, не то, чтобы изучить, а просто даже вообразить невозможно, да, ведь, ещё и много других: неописанных, не открытых, но существующих рядом. Миру дали возможность — открыть. Наше время, начало века, время открытий. Но «Всё скоро обеззлобится /И станет на места», как писал В. Высоцкий, и, может быть, к середине века придёт в мудрый «застой», тогда и вернутся к тому, о чём Борис Слуцкий писал: «Закончился век. Его нужно описать», а описывать двадцатый век лучше несколько отстранившись, под другим углом зрения… Для Эль Греко — 300 лет, для Караваджо, да столько же. Да и для Ботичелли… Три века, чтобы «отстраниться» от произведений великих мастеров, чтобы открыть очевидное. Вот и «переброс содержаний»… Если только сейчас в 21 веке, заговорили об управленческой системе методологов, которую ещё в 60-х годах 20 века Г.П. Щедровицкий назвал ОРУ (организация, руководство, управление).
Откровенно и честно написать о нем никому, даже близким и родным, которые достойно тащат на себе его необъятное наследие, не удается, даже ученикам… Мы, хоть на миг попавшие на «обочину» его остановки, просто носим этот ожег от встречи с ним, каждый — на своём сердце, и этот рубец, вроде бы, и зажил, замолк, переболел, но не от боли, а от странного восторга граничащего с полнейшим непониманием себя, рядом с ним. Это состояние описал Платон в «Феаге»: «Скажу тебе, мой Сократ…». В нас «эта способность» не излилась прочь. С первых его шагов, от звука их, в нас что-то просыпалось, и мы ждали своего преображения, как мига счастья, своих, возникающих под его взглядами мыслей, этих «крючков», спрятанных от нашего сознания в его лекциях, когда всё наше существо просыпается, чтобы возразить, не привлечь к себе внимание, а прояснить, почему он «ошибается»…
Прищур глаз, и хитрая улыбка уже застыла на его губах. Вы просто застываете: «Профессор вас разыгрывает? Вас? Или всех?»
Продолжаю читать. Автор статьи хочется разгадать… Ну, ну… Не буду дальше читать. Пусть разгадывает свой опыт встречи с Г.П.
Нас было много, очень много людей, кто занимался своей жизнью. И вдруг…
Всё уже описано, нужно только читать правильные книги, но одно дело — читать и воображать, а другое — попадать самому в описанные ситуации. Личности, в тогдашнем моем понимании, это совершенно с другой энергетикой и мышлением люди. Это такие гиганты-магниты, притягивающие либо себе подобных, либо иных и также и отталкивающие… Сколько таких среди нас встречаются, не каждого притягивают, многих отпугивают, от некоторых отстраняются, опускают взгляд, на все выпады, молчат, как будто, не с ними разговаривают…
Г.П. был не такой.

«Со всех сторон я слышу: человек!.. личность!.. Враньё всё это: я — сосуд с живым, саморазвивающимся мышлением, я есть мыслящее мышление, его гипостаза и материализация, организм мысли. И ничего больше… Я всё время подразумеваю одно: я есть кнехт, слуга своего мышления, а дальше есть действия мышления, моего и других, которые, в частности, общаются. В какой-то момент — мне было тогда лет двадцать — я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление и что это и есть моя ценность и моя, как человека, суть».

Когда я читала это высказывание Георгия Петровича Щедровицкого, во мне зазвучала скрябиновская «Поэма экстаза». Помните? Из Программы «Поэмы экстаза», «литературного двойника», в которой изложена философия взглядов Маэстро: «Я — вечное Отрицание… Я миг, излучающий вечность, Я утверждение, Я Экстаз… Я есмь!»
Профессор Щедровицкий был провокатор: создавал своими вопросами поле такого интеллектуального напряжения, что «перегорали» именитые, ненавидели равные, запинались умные, погружались в решение его вопросов находчивые… Но все, все, что-то начинали делать при его появлении.
И это «что-то» и было актом мыследеятельности.
Вспоминается: семинар профессора Виктора Петровича Литвинова в Пятигорском государственном педагогическом институте иностранных языков, на котором философ Георгий Петрович Щедровицкий выступал с лекциями. Я в то время была на ФПК в этом, родном для меня, вузе и посещала его лекции по педагогике (как мы познакомились после цикла лекции я уже писала в статье «Вспоминаю необыкновенного человека: Георгий Щедровицкий» в американском русскоязычном журнале «Чайка» от 6 марта 2019, когда я вдруг поняла, что его фамилия не Черновицкий, а Щедровицкий и, как филолога, меня это сподвигло обратиться к нему с просьбой о прикреплении меня к кому-нибудь для написания диссертации).
А дальше, как в поезде, «исповедаться» человеку, внемлющему твоим самым непроизнесенным никому и никогда словам, как своим, и переосмысливает их о себе. Подбадривающим было взаимное откровение о жизненных катаклизмах: теряли мой партбилет, и я прошла все инстанции ада. Потом мне его подбросили. А Георгия Петровича исключили из партии…Мы отзеркаливали мысли друг друга. И это состояние какого-то транса: со множеством вопросов, недосказанностей, недомысливаний, останавливало время.
Благодаря просьбе Щедровицкого профессор Виктор Петрович Литвинов согласился быть моим научным руководителем. Начался новый этап: посещала методологический кружок профессора В.П. Литвинова и удивлялась широтой его научного видения мира. Перемещаться во времени и в пространстве при помощи мысли, было для него привычно, как будто все, цитируемые им философы, находились здесь и сейчас, дискутировали между собой устами Виктора Петровича, не взирая на несовпадения по датам жизни. И эти «упражнения в смерти» и были захватывающе непохожими на все нудные доклады в научной среде того времени.
Наш разговор о предполагаемой теме научного исследования был интересен, уже через год я должна была прочитать свой доклад о «содержании образования». Надо сразу оговориться, что, к тому времени, я поняла необычность «докладов». Докладчика будут мучить вопросами два или три часа, проверяя глубину понимания. И то, что Г.П. называл «потереться» о собеседника, когда коммуниканты вступают в диалог, но каждый продвигается по своей проблеме и происходит такой «инсайт» у каждого. Каждый понимает больше или делает открытие в том, о чём ведёт исследование.
Выдержала и это…
На одном из семинаров Виктор Петрович протянул мне приглашение на конференцию в Калининград «Внедрение игровых методов обучения в ИПК, вузах и техникумах (01.02.87-08.02.87)», где должна была состояться оргдеятельностная игра по проблемам высшего образования. Я робко спросила Виктора Петровича: «А можно не поехать — дети-то маленькие у меня?» Это, оказалось, личное приглашение Георгия Петровича Щедровицкого, который просил, чтобы я присутствовала на игре обязательно.
Я поехала, благо с работы отпустили в командировку. Из лекций профессора Щедровицкого я уже знала, что методология не передается путём транслирования, а только приобретается в коллективной мыследеятельности.
Описывать то, что происходило там, я не буду. Об этом уже написано, как событийное мероприятие в истории оргдеятельностных игр. После первого дня игры весь город Калининград знал, что что-то странное происходит на научном конференции… У входа в здание, где проводилась конференция, на следующее утро стояла толпа зевак, смотревших на нас, как на небожителей, в глазах которых была одна мольба: «Возьмите с собой! Проведите меня!»
А это, не забывайте, 1987 год.
Когда я после второго дня пребывания на игре в Калининграде, на вопрос профессора Щедровицкого: «Как Вам здесь?» — восторженно ответила: «Я не предполагала, что можно в одном месте собрать столько замечательных и хороших людей». Он так грустно ответил: «В том-то и беда, что все — хорошие».
Я только расскажу, как я выиграла эту игр. (Знающие люди поймут. «Но пораженья от победы …» любимые пастернаковские строчки Г.П.).
В предпоследний день игры я сидела на общем собрании и произнесла вслух результат моего понимания разгадки игры моим соседям-профессуре, а юноша, сидевший впереди меня и слышавший мои слова, тут же поднял руку и пошёл к доске.
При помощи методологических схем рассказал мой ответ.
А когда он только начал вещать, то его представили. Он оказался сыном Георгия Петровича Пётр Щедровицкий. Стало как-то не по себе. Смиренно воспринимала все происходящее: то, что никогда не докажу, да ещё и отцу, что это — моё решение, мои мысли. «Честная коммуникация»?
С тем мы и разошлись: Пётр — как победитель игры — с поздравлениями и славой; я — молча, и только профессура, которая слышала моё решение, ропча и возмущаясь. Ночью мучилась шекспировским вопросом: «Достойно ль/ Смиряться под ударами судьбы…» В последний день в 10 часов нас всех собрали, как обычно, на общее собрание. Георгий Петрович рассказывал о том правильном решении, которое озвучил его сын, а потом сказал, что эту идею Пётр просто украл у… Он произнёс мою фамилию. Я даже не поверила своим ушам. Я забилась на балкон после вчерашней несправедливости, смирясь с мыслью о том, что иначе и не бывает в мире «науки», да и не всё ли равно, кто решил задачу. Для меня результат был важнее амбиций. «В нравственном поступке я утверждаю не самого себя…» И вдруг… Зазвучала моя фамилия. Философ стал искать меня взглядом на привычном месте в партере зала, потом стал выкликать. Кто-то подтолкнул меня в спину. Я попыталась встать. Весь зал: доктора, кандидаты, методологи, оргтехники, проникнувшие в последний день… Все стали хлопать.
Я стояла, а Георгий Петрович Шедровицкий всё говорил и говорил, но, за аплодисментами, его слов, на балконе, не было слышно: помню только ощущение: неловкого, в пол-оборота, стояния на одной ноге, так как стулья в первом ряду были прибиты в пол, почти впритык к стенке балкона. Только одна моя нога поместилась бочком…
Г.П. говорил долго, вычерчивая схемы на доске и периодически поглядывая в мою сторону, на балкон.
Из всех методологов в той игре мне запомнился Юрий Громыко, к которому я порывалась подойти, как к человеку, который душой, как мне показалось тогда, был созвучен Г.П. Мне хотелось знать, что же говорил обо мне Г.П. на заключительном заседании игры.
Но я его не нашла… Позже, читая рекомендованные Литвиновым статьи Ю. Хабермаса и П. Рикёра ко мне приходило понимание движения «от личности к «я», к моральным «вменениям».
Та игра и методологические инструменты, которые усвоил мой мозг, мне пригодились в жизни. Георгий Петрович советовал всё записывать после игры. Начался интересный этап в моей жизни — активное участие в научных конференциях, интересные встречи, знакомства. Научить мыслить — это огромный подарок. На методологических семинарах профессора В.П. Литвинова: «Герменевтика», «Теория Иностранного языка», происходило оттачивание ранее приобретенных навыков мыследеятельности.
Запомнился семинар о творчестве В. Высоцкого. Мы пришли вдвоем с мужем, который, как и большинство нашего поколения, обожал творчество поэта, но никогда не исполнял его песни под гитару. Это было табу. Для Виктора Петровича творчество В. Высоцкого было камертоном для проверки на совместимость в научной работе. Он читал его наизусть и знал, вероятно, всего. Ценил его, именно, как поэта. И повторял, что из СССР не уехали два замечательных человека: Высоцкий и Щедровицкий. Жизнь тем и прекрасна, что меняет наши планы, независимо от наших желаний. Новая цель выбила меня с ветвистого пути в науку, но я всегда с удовольствием ходила на семинары профессора В.П. Литвинова. Его отличала такая свойственная только ему элегантность во всём: в мыслях, в знаниях, в открытиях, в отношениях с близкими по духу людьми… Когда ему принесла свою первую книгу — так ласково её погладил, как своего ребёнка. Поздравил… Некая утончённость восприятия всего, что происходит в мире присуща только ему. Он был близким человеком для Георгия Петровича Щедровицкого. Они демонстрировали единение душ, умели возражать и не соглашаться друг с другом, прислушивались, казалось, не к словам друг друга, а к некому Абсолюту, который тоже вступал с ними в ментальные игры. Для участников семинара это было захватывающее зрелище и пример высшего проявления педагогического мастерства. В начале двухтысячных я пришла на семинар к В.П. Он так обрадовался и стал представлять меня своим аспирантам. В середине семинара, рассказывая о Г.П. Щедровицком, о том, как он часто приезжал в Пятигорск на семинары, вдруг подмигнул мне и произнёс: «Да и понятно. Муза у него здесь жила». Я подхватила: «Да, Да. Бойко…» (Я вспомнила, как они ходили вместе то на Машук, то совершали восхождение на Бештау. Она переводила для него статьи Хайдеггера). А он так улыбнулся, по-щедровицки, хитрюще, и громко сказал: «Нет. Это вами он приезжал любоваться». Этой фразой он смутил меня, но, тем не менее, я подхватила его «игру». «Мы все его любили». И это была правда. В тех немногочисленных беседах, которые мне посчастливилось вести с Георгием Петровичем, он как-то, подспудно, намекал, а иногда и твердо утверждал, что любого человека можно просчитать, вычислить… Я понимала губительное использование другого человека как инструмента, уже понимала ход его мыследействий и не вступала с ним в дискуссию. Молчание мне давало больше преимуществ в наших беседах…
Есть личности, которые притягивают к себе, как бездна. Долго находиться рядом нельзя— «прыгнешь и умрёшь». Я вспомнила, как в один из приездов Г.П. предложил мне возглавить методологическое движение в крае, что даст мне время подумать. Загорелся, стал объяснять. Каким-то странным взглядом, искоса, поглядывал на меня, я его рассказ прервала: «Ну что вы! Конечно, нет. Я — человек без амбиций. Для меня семья и дети — самое главное в моей жизни».
Но после признания Литвинова на семинаре в мой адрес, я вспомнила тот удивительно зачарованный взгляд его хитрых бездонных глаз в конце беседы — это было такое странное для меня любование чего-то во мне такого, теперь то я поняла, чего не хватало в его жизни.
После семинара Виктор Петрович окликнул меня, и мы стали медленно спускаться по лестнице, опустевшего корпуса немецкого факультета.
Ему хотелось повспоминать Георгия Петровича со мной. Он произнёс: «А вы знаете, как он первый раз рассказал мне о вас? — он перешагнул через несколько ступенек, повернулся ко мне лицом: «Женщина — красивая, украшение для твоего семинара. Так я и согласился вас взять».
Мы попрощались.
Я медленно шла по яркому проспекту — мой дом в двух шагах от института, а слова Георгия Петровича, сказанные давно-давно, когда он решил, что я должна заниматься наукой с Виктором Петровичем Литвиновым, звучали у меня в голове: «Виктор Петрович — порядочный, умнейший человек, для него наука всегда на первом месте».
Я, как «булавка» оставленная на «обочине», придуманная братьями Стругацкими, почувствовала, что старею, если осмелилась рассказать и об этом.
Г.П. Щедровицкий умер в 1994 году. В 1993 я вернулась после стажировки из Франции и засела за написание книги, помня часто повторяемое Георгием Петровичем: «Напечатайте! Положите в Культуру!»
90-тые годы были тяжелы «усилиями, прилагаемыми к разрешению выдвигаемых жизнью задач» и как-то не заметила некролога Георгию Петровичу Щедровицкому, но чтобы в моей жизни не происходило — это было время прожитое с прививкой от бессмыслия.
«Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!»
А. и Б. Стругацкие, «Пикник на обочине».