И Регине Павловне, уже привыкшей к ухоженной жизни в эмиграции, вдруг безудержно захотелось туда — в ее нищее прошлое, на московскую кухню, где творилась жизнь и где навсегда осталось что-то настоящее, без чего все остальное не имеет никакого смысла.

[Дебют]Елена Биндер

БУКИНИСТ

Если бы не квартира, то, скорее всего, Люсик сошел бы с жизненной орбиты незамеченным. Он попросту пропал бы в московской клоаке как пылинка, сдунутая с лица земли.

Но наличие квадратных метров в самом центре Москвы привлекло к нему внимание сразу нескольких действующих лиц, и он не успел оглянуться, как оказался во вполне приличном заведении, за высоким забором, под неусыпным надзором хорошо обученного персонала.

Здесь, в приятном заточении, он вдруг, впервые за долгое время почувствовал себя на месте, и его воспаленная жизненными неурядицами душа постепенно стала успокаиваться, рассудок прояснился, и он отчетливо вспомнил всю свою жизнь, такую бесконечно долгую, и одновременно такую короткую.

Этот эффект бесконечности жизни, если ее разложить на события, и ее мгновенности в ощущениях поражал его всегда. А особенно теперь, в старости. Когда последние двадцать лет куда-то исчезли, а вся остальная жизнь подошла так близко, как будто все это было вчера.

Люсик, как завороженный, перелистывал страницы собственной судьбы и открывал в ней немало удивительного. Например, что у него была любовь, и семья, и ребенок.

А потом эта любовь куда-то подевалась. Где она сейчас? Ее поглотили последние двадцать лет, которых как будто не было, и все остальное исчезло в этом мутном временном пространстве, как в черной дыре, в которой скоро исчезнет и весь Люсик со своей удивительной судьбой.

Его первые воспоминания были ужасны: вот он сидит на грязном топчане в холодной комнате. На улице ночь, и он один на один с этой ночью, и все вокруг чуждо и враждебно, и хочется плакать от голода, но плакать нельзя, потому что мамы нет дома — она по ночам работает, а хозяйка-бурятка — злая, как ведьма, и может прибить.

И тогда Люсик начинает свою обычную игру — он жует черный хлеб. Никакого хлеба во рту нет, но он так старательно двигает челюстями, что постепенно на языке возникает сладковато-кислый вкус, и с этим вкусом он засыпает.

Все это называется эвакуация, и длится она, несмотря на бессобытийность, бесконечно долго, почти, как отдельная жизнь. Потом война заканчивается, и все как будто проясняется, и вокруг открывается огромное, наполненное светом пространство — это жизнь!

И Люсик вступает в этот радостный мир, ошарашенный восторгом и благодарностью за дарованное ему счастье.

Счастье было буквально разлито вокруг, на него можно было наступать и идти по нему, как по мостовой, его можно было трогать, от него просто некуда было деваться, и молодой Люсик, худой и оборванный, развивал бешеную скорость, чтобы ничего не упустить.

Друзья, театр, концерты, выставки, книги! Боже мой! Сколько было всего! Десяти жизней не хватит! На этой скорости, закончив школу, он однажды влетел в автодорожный институт и замер, потрясенный простой картиной.

Около доски объявлений стояла девочка в крепдешиновом платье и изучала списки поступивших.

Ее лица Люсик не видел, но ее тонкая шея с мягкими кудряшками темных волос, жалкий поясок, перетягивающий узкую талию, и каблучки, которые делали всю ее легкую фигуру какой-то беспомощной, ломкой, чуть не заставили Люсика разрыдаться.

Люсик почувствовал, как его еще непрочная душа вздрогнула и прогнулась под натиском этого непомерного чувства. Он встал на цыпочки и пошел так осторожно, как ловец, который намеревается накрыть сачком бабочку. Подойдя поближе, он почувствовал, что воздух вокруг нее напоен чарующим ароматом, похожим на запах свежей травы и полевых цветов. «Господи, что это со мной?» — подумал Люсик.

И в этот момент она обернулась… Ее лицо показалось Люсику знакомым, таким же знакомым, как небо над головой, как исхоженный до последнего миллиметра Арбат с его бесконечными дворами и закоулками, как собственное отражение в зеркале.

Девочка сдвинула темные брови так, как если бы она собиралась рассердиться, ее глаза смотрели строго из-под тенистых ресниц, и когда Люсик весь сжался от страха, как будто в ожидании оплеухи, уголки ее губ вдруг дрогнули, глаза потеплели, и она расхохоталась веселым безудержным смехом.

Люсик смешался, он совершенно не понимал, что делать. Он думал, что она смеется над ним, над его нелепой фигурой в коротких штанах, над его костлявым лицом с огромным носом, над дикой, не поддающейся никаким расческам шевелюрой на голове.

Он был близок к отчаянию, когда вдруг среди всполохов смеха услышал:

— Регина, меня зовут Регина… — и все вокруг замерло, и он услышал биение собственного сердца, ее смех растаял, и теперь они смотрели друг на друга большими удивленными глазами.

…Регина Павловна долго возилась с ключом. Замок, который прежде открывался так легко и привычно, долго не слушался. Наконец, в уставшем механизме что-то щелкнуло, дверь отворилась, и Регина Павловна застыла в горестном недоумении — перед ней была глухая стена.

Квартира оказалась буквально замурована картонными коробками, пластиковыми клетчатыми сумками. И еще каким-то хламом, о происхождении которого свидетельствовал густой, нестерпимый запах московской помойки.

— Что это?… — прошептала Регина Павловна, и перевела вопросительный взгляд Ирину Николаевну, свою бывшую соседку по лестничной площадке. Та беспомощно пожала плечами:

— А что же мы могли сделать? Мы вам писали, только вы не хотели верить.

— Не хотела… — пробормотала Регина Павловна.

— Кто же в такое поверить может. Пойдемте! — Ирина Николаевна взяла соседку под руку. — Пойдемте, я вас чаем напою.

В доме у Ирины Николаевны за последние двадцать лет не изменилось ровным счетом ничего, и это сильно поражало воображение. За эти годы Регина Павловна сменила две страны, выучила два языка, вырастила внуков, а здесь этот кусок жизни оказался как будто утерянным. Как затонувший во времени корабль тихо покоилась на дне истории жалкая советская квартира с ее до боли знакомыми предметами: хрустальными вазочками, полированными книжными полками и апогеем советской роскоши — гжелью на обшарпанной кухне.

И Регине Павловне, уже привыкшей к ухоженной жизни в эмиграции, вдруг безудержно захотелось туда — в ее нищее прошлое, на московскую кухню, где творилась жизнь и где навсегда осталось что-то настоящее, без чего все остальное не имеет никакого смысла.

Люсик с Региной поженились на последнем курсе института. Они бы поженились и раньше, но Регина боялась, что появятся дети и ей придется прервать учебу.

После свадьбы молодые поселились у Регининой мамы в четырнадцатиметровой комнате, в самом сердце Арбата, на Собачей площадке.

И остается непонятным, из чего было соткано тонкое кружево счастья, которым были окутаны они все? Из воздуха, что ли?

Казалось, что все друзья, сокурсники, даже прохожие на улицах пребывают в состоянии непрерывного ликования, и над этой радостью жизни не имела власти ни нищета, ни теснота ни, даже, политика.

Хотя именно политика тех лет определяла общее состояние духа. Оттепель! Весна! Молодость! Молодость жизни! Молодость страны! Большой сильной! Мы победили! И сколько побед у нас еще впереди! И это «мы» — оно было значительно больше и важнее нежели «я».

«Я» — со своими навязчивыми желаниями — есть, пить, создавать уют. Какая все это ерунда! На помойку! На помойку все эти низменные инстинкты! Будем жить одним духом! И жили! И ведь получалось!

Когда родилась Вика, в комнате сделалось тесно, и Люсику пришлось переместится под стол.

Из старых досок он сколотил широкую лежанку на колесах и по ночам уезжал на ней под тяжелую старинную скатерть, а утром — выкатывался на божий свет посвежевший и отдохнувший.

Там же, под скатертью, стыдливо пряталась от общинного существования комнаты их интимная жизнь.

Регина ложилась спать вместе с ребенком и нетерпеливо ждала, пока мама притворится спящей, и тогда, легким скачком перемахнув на другой конец комнаты, она приподнимала занавес в рай.

Там, в свете ночника, виднелась всклокоченная голова самого дорого человека на свете — ее мужа. Сложившись в три погибели, она с трудом протискивалась на его ложе, он нетерпеливо прижимал ее к себе, и занавес опускался.

Сколько лет, сколько дней прошло с тех пор! Сколько иллюзий унесло беспощадное время! И все же они были, эти чудные иллюзии, и собственная душа ощущалась, как птица, трепещущая чуткими крыльями, и мир вокруг был нестерпимо прекрасен, и палатки на берегу реки казались дворцами, и звук гитары — симфонической музыкой!

Айда купаться! Десятки сильных ног несут молодую ораву к реке. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! А нам и делать ничего не надо! Потому что жизнь и так сказочно прекрасна!

В те, послевоенные годы, Люсика часто будило по утрам ощущение нестерпимой радости.

Он открывал глаза, видел перед собой обратную сторону столешницы и широко улыбался. Сейчас он возьмется руками за ножки стола, сделает сильное, пружинистое движение, и вылетит на своей колеснице в сияющий день, полный улыбок родных людей, интересных встреч и, захватывающих дух открытий!

Улыбка не сходила с лица Люсика, когда он приветствовал жену и тещу, подбрасывал вверх визжащую от восторга Вику, отстаивал длинную очередь в коридоре к единственному умывальнику, из которого мерцающей струйкой текла ледяная вода.

Улыбка сопровождала его по пути на работу, и там, среди таких же, как он, восторженных молодых коллег, он чертил, проектировал и строил, и верил, что он незаменим.

А потом радость стала куда-то уходить, очень медленно, шаг за шагом, но совершенно бесповоротно, и было как-то странно, потому что жизнь становилась все лучше и лучше, и пропорционально ее улучшению убывало счастье.

Коморка на Арбате сменилась двумя комнатами в коммуналке на Пресне, лежанку под столом сменила вполне приличная двуспальная кровать под орех, и трюмо, и шифоньер из того же гарнитура, и все эти предметы, как будто вытесняли из жизни Люсика что-то чрезвычайно важное.

А вот что? Он никак не мог понять.

Ощущение было такое, как будто он с семьей переехал, а его душа так и осталась блуждать по Арбату, запутавшись в его кривых переулках, Люсик часто шел по ее следу в надежде найти самого себя.

И однажды, эта встреча произошла.

Как-то вечером, после работы, Люсик вышел на станции метро «Библиотека имени Ленина» и, обогнув с левой стороны ресторан «Прага», зашагал по хорошо знакомому маршруту.

С тех пор минуло больше пятидесяти лет, но Люсик хорошо помнил и ледяную поземку, которая вилась под ногами, и приглушенные морозом голоса людей, и совершенно особое арбатское освещение — мягкое, теплое, как в уютной комнате с крахмальными занавесками.

Он помнил, как зашел в зоомагазин, где пахло мышиным пометом и из всех клеток маленькими бусинками хомячьих глаз выглядывало неприхотливое детство — хорошо!

Но это не то, совсем не то, что ему было нужно.

Люсик немного погрелся и пошел дальше.

Постоял у театра Вахтангова, почитал репертуар и подумал, что они с Викой уже давно не выходили из дома, а раньше бывали в театре чуть ли не через день.

Потом заходил куда-то еще и еще, а потом не заметил, как оказался у двери хорошо знакомого букинистического магазина.

В этом магазине в юности он проводил немало часов. Ему нравился совершенно особый запах бумажного тлена, нравилось лицо продавца — бородатое, умное, древнее, нравились люди, заходившие, чтобы поглазеть на старинные издания, которые в изобилии лежали под стеклом на витрине.

Тогда, в студенческие годы, весь этот старый хлам его не интересовал совершенно.

Они с друзьями охотились за современными изданиями, он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил книгу с превратившимися в темное кружево краями, по цене, за которую можно было купить целое собрание сочинений Алексея Толстого или Паустовского.

Люсик остановился перед обшарпанной дверью, и сердце его потяжелело в груди от радостного предчувствия. Что—то похожее он испытывал, когда шел на первое свидание с Региной.

Прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, Люсик уставился невидящим взглядом в витрину, он как будто примерз к ледяному асфальту, когда дверь в букинистический магазин отворилась, и оттуда вышел мужчина неопределенного возраста в перелицованном драповом пальто с шарфом на голове.

Он вежливо попридержал дверь, как бы приглашая Люсика войти.

— Спасибо! — Люсик шмыгнул вовнутрь, пробежал несколько ступенек вниз и сразу уткнулся взглядом в человека, который поражал своей барской наружностью.

Такого на советских улицах не встретишь. Он стоял, элегантно облокотясь на старинную этажерку, из-под распахнутой волчьей шубы виднелся костюм из такого красивого материала, что так и хотелось провести по нему рукой, теплые ботинки из тонкой кожи бережно облегали ногу.

Мужчина держал в руках фолиант в красном переплете с золотым тиснением и любовно перелистывал страницы.

Когда Люсик вошел в магазин вместе с волной морозного воздуха, посетитель оторвался от книги и одарил его доброжелательным взглядом.

С трудом справившись со смущением, Люсик подбежал к стеллажу и, уткнувшись носом в какие-то журналы, усердно зашуршал страницами.

— Не там ищите, молодой человек! — услышал он за своей спиной голос незнакомца.

Люсик обернулся: на его физиономии было написано неподдельное изумление.

— Вы ко мне? — прошептал он и для надежности ткнул себя пальцем в грудь.

— К вам, к вам, к кому же еще? Здесь вроде бы, кроме нас, никого нет. Разве что Герман Карлович… — Мужчина повел взглядом в сторону продавца. — Но он никак не годится в молодые люди.

Герман Карлович улыбнулся, и выразительно покачал головой — мол, все проходящее.

— Да отойдите вы от этого хлама! — воскликнул удивительный посетитель даже с некоторым раздражением в голосе.

Люсик оторвался от полок с журналами и, как завороженный, пошел в направлении этой барской особы, на ходу чувствуя, как в его движениях появляется нечто неприятное, холопское.

— Что это вы так смутились? — расхохотался незнакомец. — Из-за моей шубы, что ли? Да, Бог с ней, в самом деле. Разве это важно! Вы лучше объясните мне, как можно рыться в этом советском мусоре, когда здесь имеются вот такие издания? — он протянул Люсику книгу, которую держал в руках.

От соприкосновения с такой вопиющей крамолой Люсику сделалось жутко и весело. Это сочетание слов — «советский мусор», произнесенных в присутствии двух свидетелей еще несколько лет назад могло бы стоить всем троим жизни.

Люсик взял книгу — на красной обложке золотом было вытеснено: «Гоголь, собрание сочинений, 1851 год».

— Вы хоть понимаете, что держите в руках прижизненное издание Гоголя? — поинтересовался мужчина.

Люсик оторвал взгляд от книги и только сейчас заметил, что его собеседник молод и очень хорош собой.

— Понимаю… — ответил Люсик, и тяжесть книги в его руках как будто увеличилась в несколько раз.

— Откройте, откройте. Вы видите, какая бумага? — мужчина провел холеной рукой по странице. — Сейчас таких книг не выпускают. Мелованная бумага — слишком дорогое удовольствие для издательств, а уж переплет с золотым тиснением и подавно. Да и писателей таких нет, произведения которых заслуживают подобного оформления.

Потом, много лет спустя, Люсик пытался представить, что было бы с ним, если бы он тогда не зашел к букинисту, и каждый раз приходил к заключению, что встреча эта была из разряда мистических, судьбоносных. Она нужна была для того, чтобы жизнь Люсика сложилась именно так, как она сложилась и никак иначе.

Но это он понял много, много позже.

А тогда холодным зимним вечером на Арбате он слушал чарующие речи незнакомца и чувствовал, как с его мягким, гипнотизирующим голосом в его кровь сладкой инфекцией проникает что-то новое, что-то основополагающее, некое предчувствие, которое еще непонятно, но уже уверенно берет верх надо всем остальным.

Так композитор нащупывает новую мелодию на клавишах, еще не зная, что из нее получится, но уже понимая, что кроме этой зарождающейся мелодии в мире больше нет ничего.

Когда незнакомец покинул букинистическую лавку, Люсик еще долго стоял посреди магазина как завороженный. Из оцепенения его вывел голос Германа Карловича:

— Вы только что говорили с писателем Анатолием Рыбаковым.

Люсик вздрогнул и увидел себя и Германа Карловича, и неизвестно отчего испытал щемящее чувство потери. Этот человек — он возник так случайно на мгновение и больше не появится в его жизни никогда, почему же такая пустота возникла после его ухода!

— Советую вам хорошенько запомнить это имя… — вымолвил Герман Карлович, мечтательно глядя на дверь, за которой исчез гость. — Со временем из него вырастет большой художник.

Люсик запомнил и впоследствии много раз дивился прозорливости антиквара, но тогда, стоя посреди книжной лавки, он томился и страдал, и хотел хоть чем-то заполнить образовавшуюся пустоту.

И, не помня себя от тоски, он совершил поступок, который по тем голодным временам можно было приравнять к преступлению.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака кошелек, отсчитал тридцать рублей — весь аванс, свеженький, хрустящий, полученный пару часов назад, и, протянув деньги продавцу, спросил:

— Этого достаточно?

— Для чего? — удивился Герман Карлович.

— За Гоголя… — пояснил Люсик. — И положил руку на драгоценный переплет книги.

Герман Карлович покачал головой. Видимо, в его арсенале не было более выразительного жеста.

— Я, конечно, могу продать вам эту книжку за эту цену, но хочу предупредить, вы на опасный путь вступаете. Мне эта страсть к собирательству разрушила всю жизнь. Когда-то я, так же, как вы… — Герман Карлович окинул Люсика критическим взглядом и, видимо, убедившись в его неотразимости, продолжил. — Так же, как вы, был молод и хорош собой, и меня любила женщина. И это была лучшая женщина на свете. Жаль, что я смог это понять, когда вся жизнь оказалась в прошлом и уже ничего не вернешь. Я думал, что я сильнее страсти.

— Какой страсти? — не понял Люсик.

— Страсти к собирательству — пояснил Герман Карлович. — Я думал, что я управляю ей, а на поверку получилось, что она завладела мной полностью, и в моей жизни не осталось места ни для любви, ни для ребенка, которого родила мне моя жена. Остались только книги и неистребимое желание собрать их все, все до единой, даже те, которых я никогда не захочу прочесть. Это болезнь как алкоголизм или морфинизм… — Герман Карлович опять покачал головой. — До революции я собрал огромную библиотеку. Мои родители были обеспеченными людьми, и я мог себе это позволить. Им нравилось мое увлечение. И моей жене нравилось иметь мужа-эрудита. Но потом грянул семнадцатый год, и стало ясно, что моей семье нужно спасаться. Мы стали готовиться к отъезду. И вот тут разыгралось страшное противоборство. Я должен был выбирать между семьей и библиотекой.

— И что же вы выбрали? — прошептал потрясенный Люсик

— Если бы я выбрал семью, вы бы сейчас со мной не разговаривали, молодой человек. Я выбрал библиотеку. Правда, в мое оправдание можно сказать, что я не совсем понимал, что делаю. Я думал, что смогу найти решение, как вывезти книги, или пристрою их в какое-нибудь государственное учреждение. Я не мог тогда предполагать, что мои книги окажутся никому не нужными, что ими будут топить печки, что дом, в котором жила моя семья, в короткое время превратится в некое подобие барака, что я сам заместо Европы окажусь за решеткой и проведу там долгие пятнадцать лет, и еще буду благодарить бога за то что остался жив. Я все время как будто оправдываюсь и забываю о том, что в моем возрасте это уже не нужно. В моем возрасте уже ничего не нужно, даже Гоголь. Забирайте книжку, молодой человек, но помните: не давайте страсти взять верх надо всем остальным. Это ведет к гибели.

Люсик взял книгу, спрятал ее под пальто, на сердце и, поблагодарив букиниста, вышел из магазина.

На улице стоял лютый мороз.

Все вокруг как будто остекленело и стало прозрачным безжизненным, призрачным.

Только люди неслись, съежившись от холода, и вокруг них, оживляя пространство, теплым облаком клубилось дыхание.

Люсик не чувствовал мороза, его грудь обжигала приобретенная им книга. И это жжение постепенно перерождалось в ужас от им содеянного. Что-то подобное он испытывал во время войны, когда у него украли продуктовые карточки, и перед ним с матерью встала реальная угроза голодной смерти.

«Что я наделал! — думал Люсик, подбегая к троллейбусной остановке. — Регина каждую копейку экономит, чтобы прокормить семью, а я такие деньги за ненужную вещь выкинул!»

На троллейбусной остановке угрызения совести достигли такой силы, что Люсик, пропустив троллейбус, пустился в обратный путь с твердым намерением вернуть книгу букинисту.

Он добежал до магазина и остановился перед погасшей витриной.

— Как же я не заметил? — удивился Люсик. — Уже начало девятого, магазин закрыт. Ну, ничего… — утешил он сам себя. — Скажу Регине, что аванс задержали, а книгу верну завтра.

Всю ночь Люсик читал Гоголя на кухне и увидел его совершенно новыми глазами.

Теперь он читал хорошо знакомый текст так, как будто вел разговор с автором, и для него открывались все новые и новые глубинные мысли этого загадочного гения.

Была это магия книги, или просто правильное прочтение Гоголя требовало от человека определенной душевной зрелости, Люсик тогда не понял, но ему стало ясно, что расстаться с своим новым приобретением он сможет только вместе с жизнью.

Ах, зачем, зачем Регина тогда проявила снисхождение и, вместо того, чтобы выставить его за дверь, прижала к себе и прошептала в ухо:

— Ничего, ничего, милый, выкрутимся как-нибудь. Не хлебом единым жив человек…

Ах, если бы она знала, на что обрекает себя и его, и всю их еще не состоявшуюся жизнь!

Если бы она только знала, она легла бы поперек порога и не дала бы ему вечерами, после работы, рыскать по городу в поисках пищи для своей неутолимой страсти.

Но интуиция Регины спала, убаюканная советами матери, которая приговаривала:

— У мужчины должно быть свое увлечение, он не может жить только интересами семьи. Другие пьют или по бабам бегают, а наш — собирает книжки. Так что же может быть лучше!

И лучше, действительно, ничего не было.

Люсик знал свою библиотеку наизусть.

Он обладал феноменальной памятью и даже, проснувшись посреди ночи, мог процитировать Толстого или Пруста с указанием страницы того произведения, откуда взята цитата.

Какие беседы, какие споры велись по вечерам в их уютной коммуналке! Какие люди встречались за полупустым столом!

В их доме быт занимал самое незначительное место. Никто не знал, откуда берутся продукты и были ли они вообще в наличии. Иногда друзья приносили что-нибудь с собой на ужин, и тогда посиделки затягивались далеко за полночь.

— Черт их разберет! — жаловалась своей товарке соседка Мария Ивановна. — все сидят и сидят, не выпьют, не споют, даже драки ни одной не было. Спрашивается — чего сидеть-то? Штаны просиживать.

— А про что говорят? — выпытывала любопытная гостья.

— Да все про книжки. Этот еврей — Лазарь — хитрый. Знает, во что деньги вкладывать.

— Во что?

— Вот в книжки-то и вкладывает.

— В книжки? Так это ж макулатура!

— Это для тебя макулатура, а он из этой макулатуры такие деньги делает!

Надо отдать должное прозорливости Марии Ивановны, потому что именно в тот момент, когда она произносила эти пророческие слова, страсть Люсика к собирательству, действительно начала приносить первые плоды.

Постепенно среди московских доков коллекция Люсика стала приобретать известность. Она собиралась с большим знанием дела и с большим вкусом.

В ней не было ничего случайного, лишнего.

Человеку, покупавшему книгу из такой коллекции, имя библиомана служило определенной гарантией качества.

Особенно важно это было для людей, желающих приобрести какое-нибудь редкое издание и не особо разбирающихся в материи.

В таких случаях Люсик являлся незаменимым экспертом. Но деньги приносили не только антикварные книги, настоящим источником доходов был книжный дефицит.

Ненасытная, бездонная прорва потребителей тянула к Люсику руки, умоляя продать тот или иной томик по цене половины их жалкой зарплаты, и Люсик, как мог, удовлетворял запросы советских эрудитов.

Он был вездесущ, его всклокоченную голову хорошо знали во всех издательствах, во всех редакциях, во всех книжных и букинистических магазинах.

Он брал в одном месте, сдавал — в другое, на вырученные деньги приобретал что-то редкое в третьем и нес в четвертое.

На заработанные таким образом деньги он неустанно расширял свою библиотеку.

Тем временем в двух комнатах их коммунальной квартиры становилось тесно.

Книги были повсюду: на столе, под столом, на кровати, под кроватью.

Книги заполонили все места общественного пользования: коридор, кухню, опасно провисала набухшим животом антресоль.

При этом Люсик, каким-то непостижимым образом, завоевал расположение довольно скандальной соседки Марии Ивановны и умудрился втиснуть несколько коробок в ее маленькую коморку.

Мария Ивановна чувствовала себя хранительницей несметных сокровищ и это слегка приподнимало ее над ее некрасивой судьбой, над безутешным одиночеством, и вносило неведомый доселе смысл в ее никому не нужную жизнь.

Иногда по вечерам она приподнимала верх одной из картонных коробок и с затаенной гордостью рассматривала переплеты книг, своим скудным умом пытаясь проникнуть в великую тайну, которая толкает человека на путь познания.

И, видимо, это непосильное напряжение умственных способностей со временем привело несчастную женщину к полнейшему помешательству.

Однажды вечером, ничего не подозревая, Люсик постучался в дверь к соседке. Ответа не последовало, но из-за двери отчетливо слышалось дребезжащее, монотонное пение. Люсик постоял некоторое время, прислушиваясь, и, наконец, решившись, приоткрыл дверь.

Картина, которая открылась его взору, вызвала у Люсика что-то вроде мгновенного паралича.

Мария Ивановна сидела за столом совершенно голая, только на голове у нее красовался большой капроновый бант, и резала на крохотные кусочки одно за другим ценнейшие издания.

Какое-то время Люсик стоял с выпученными глазами не в силах шелохнуться, потом, как бы мгновенно налившись нечеловеческой силой, он рванулся с места, подлетел к старухе и, сжав ее мертвой хваткой, заорал на всю квартиру:

— Регина, вызывай психиатричку!

Мария Ивановна, оказавшись обездвиженной, выронила из рук ножницы, кокетливо пошевелила плечами, и, глядя на Люсика с неподражаемой нежностью, произнесла:

— Зачем Вам это, Лазарь Яковлевич, вы что себе помоложе найти не можете?

В этот же вечер Мария Ивановна оказалась в сумасшедшем доме, где через месяц благополучно скончалась в состоянии радостного безумия. Освободившаяся таким образом комната перешла в распоряжение семьи Люсика.

Посягательства жены и тещи на свободные метры Люсик пресек сразу, аргументировав свои права на комнату тем, что уже при жизни соседки на этой территории располагалась часть его библиотеки. И вот, с этого момента, именно с этого момента, в поведении Люсика стало появляться нечто маниакальное. Он как будто ушел из семьи в эту проклятую комнату. Первое время Регина пыталась бороться. Она продолжала приглашать друзей, чувствуя, что это единственная возможность выманить мужа из его берлоги, и Люсик ловился на эту хитрость, принимал участие в посиделках. Но его присутствие за столом становилось все короче и короче, а со временем и вовсе свелось на нет. Твой муж великое дело делает — утешали Регину друзья. Такой частной библиотеки не сыщешь во всем Советском Союзе! Да этому цены нет!

Лучше бы он все продал, и оставался нормальным человеком — сетовала Регина.

Это безответственно — упрекали друзья-интеллектуалы — Ты являешься женой сподвижника, в каком-то роде гениального человека! Твоя задача помогать ему на этом трудном пути.

Но Регина устала помогать. По сути, она являлась соломенной вдовой. Книги, как китайская стена встали между ней и мужем. Постепенно у нее появлялось устойчивое отвращение ко всему печатному. Она даже перестала читать в знак протеста.

— Я больше не могу жить в этом архиве! — выговаривала она мужу — Ты совсем сошел сума, нам скоро ходить негде будет!

— Потерпи, потерпи немного, — утешал ее Люсик — сейчас новую картотеку составлю. И станет ясно, что можно продать. Вот увидишь, половина уйдет. Мы с тобой богатыми людьми станем, и поедем в Сочи.

Но обогатить семью Люсиику так и не удалось, потому что в стране стали происходить события, трагических последствий которых, тогда никто предвидеть не мог.

Начало перестройки семья Люсика встретила с энтузиазмом. Еще бы! Плюрализм, свобода, демократия! Какие слова! Какие понятия! Люсик даже на время забыл о своих книгах. Он чувствовал, что вокруг творится история, и он находится в самом ее эпицентре. И опять, как много лет назад, после войны, из маленького частного, на его глазах на свет появлялось огромное общее, и он, Люсик, вместе со всеми своими страстями, становился частью этого пульсирующего, живого организма, который демонстрациями растекался по улицам, собирался на митинги, и верил, что все в его руках. По прошествии нескольких лет, Люсик заглядывал в погасшие лица прохожих, и думал — неужели это те же люди, которые увлекали его за собой по улице Горького, которые часами стояли на морозе перед зданием Моссовета, в надежде изменить мир к лучшему. Где, на каком отрезке пути надежда оставила их? Когда, в какой момент, их, светящиеся свободой лица, превратились в мертвые маски? Лицо Люсика тоже превратилось в такую маску, он больше не верил ни во что. Он только видел, как бледнеют, и подменяются уродливыми карикатурами понятия, за которые еще совсем недавно он готов был отдать жизнь, как дробится на маленькие составные части общество, и как бессильно оно противостоять беспощадному ходу событий. А события в семье Люсика разворачивались самым неблагоприятным образом. Конструкторское бюро, в котором Люсик проработал всю жизнь, распалось, и ему пришлось уйти на пенсию. Таким же образом обстояли дела у Регины. Их общие сбережения уничтожила инфляция, и перед ними, вот уже в который раз, за их долгий век, раскрыла свои безобразные объятия нищета. Только тогда, после войны, нищета не пугала, потому что было ощущение начала, теперь же, во всем происходящем, явно усматривалось настроение конца, конца для таких людей, как Люсик. Мир вокруг него, надежный, прочный, в стенах которого он прожил всю свою жизнь, накренился под опасным углом. Люди стали неузнаваемы. Даже у близких друзей появился в глазах нездоровый блеск, и все куда-то побежали, на большой скорости, чтобы успеть, не пропустить. Такого момента больше не повторится! И были такие, которые успели. А Люсик не успевал. Увлекаемый общим потоком, он тоже метался из стороны в сторону в поисках какого-то заработка, но траектория его маршрута неизменно заканчивалась на книжном рынке, где на деревянных ящиках сидели интеллигентные старики и старухи, и торговали каким-то литературным мусором. Правда, надо отдать должное, что, среди прочего, стали появляться и серьезные издания. И на приобретение этих изданий Люсик, не задумываясь, выкладывал всю свою пенсию. Страсть к собирательству, на какое-то время приостановленная перестройкой, накрыла его с новой силой. Он как бы выпал из действительности, которую не понимал, не принимал. Ушел в свой мир, до прозрачности знакомый, ясный, в котором не было живых людей, а были только литературные образы, созданные разумными, талантливыми людьми. И в поведении этих литературных героев все было по-человечески — и плохое и хорошее. Во всех их поступках усматривалась определенная логика, которая невидимыми нитями была связана с их душой. А те существа, с которыми Люсик сталкивался ежедневно на улицах, в метро, на рынках, они где-то растеряли свои души, и теперь бегали легкие и пустые, опасно подхватываемые ветром, и ничего не ведающие о своей пустоте. Их Люсик боялся. Это от них он прятался в своем убежище, заполненном коробками с книгами до потолка.

Однажды, на пороге комнаты Марии Ивановны, Люсик увидел Регину. Он не сразу узнал в этой измотанной, неухоженной тетке свою жену. Регина выглядела на двадцать лет старше той женщины, которую зафиксировала его память. Она стояла в дверном проеме, в старом, изношенном до дыр халате, и во всем ее облике было что-то сильно смахивающее на сумасшедшую старуху, которую много лет назад из этой комнаты увезли в психиатрическую больницу. И тем сильнее поразили Люсика слова, которые произнесла Регина прямо с порога.

— Ты совсем сошел сума — сказала она — обводя взглядом его бумажное царство.

— Кто, я? — Удивился Люсик.

— Ну, а кто же еще! — Устало вздохнула Регина, она зашла в комнату, прикрыла за собой дверь. Знаешь, — Регина огляделась по сторонам, и не найдя ничего лучшего, уселась на одну из коробок — я уже давно смирилась с тем, что у меня нет мужа.

— Как это нет! — Взбудоражился Люсик — Я здесь! Я еще живой! — Для убедительности Люсик даже похлопал себя руками.

— Живой! — Регина горько усмехнулась — Да разве это жизнь! Ты за последние годы хоть раз поинтересовался, на какие деньги мы влачим это жалкое существование. Ведь ты же не видишь ничего вокруг себя, кроме своих книг, ты даже не заметил, что умерла моя мама.

— Как умерла? — испугался Люсик. Мы же ее отвезли в больницу.

— Отвезли, три года назад, только из больницы она не вернулась. Ты хоть раз спросил, здорова ли я, как дела у твоей дочери.

— У моей? — Люсик вскинул на Регину удивленный взгляд. Какой смысл Люсик вкладывал в этот вопрос, оставалось неясно. Может быть, он хотел подчеркнуть, что Вика является не только его дочерью, и тем самым поделить ответственность на двоих? Но Регина, как всегда, поняла все буквально. Она посмотрела на мужа, пробирающим до костей взглядом, и с неподражаемым равнодушием произнесла:
— Не вижу ничего удивительного в том, что ты забыл о наличии у тебя ребенка. Странно, что ты вообще еще дорогу домой находишь. Неужели ты не видишь, что служишь призракам, что твое время давно ушло, что весь этот хлам — Регина обвела рукой комнату — уже давно никому не нужен.

— Регина! — На лице Люсика появилось выражение священного ужаса — Как ты можешь называть книги хламом!

— Лазарь — Регина тяжело вздохнула — люди книги на помойку выносят, не до книг им сейчас, понимаешь. Все что ты когда-то приобретал за большие деньги, теперь ничего не стоит. Посмотри, книжные магазины забиты. А ты все покупаешь, покупаешь вместо того, чтобы хоть что-нибудь попытаться продать. Я знаю, тебе тяжело признать, что дело всей твоей жизни потерпело банкротство. Ну, что ж теперь делать! Ты не один. Вся страна потерпела банкротство. Если бы мы были помоложе, то, наверное, могли бы начать все заново, организовать какой-нибудь бизнес, что ли, сейчас такие возможности. Но мы все слишком устали, у меня ни на что нет сил.

Все это время, Люсик сидел нахохлившись, как больной воробей. Вот и она про бизнес — Думал он, глотая комок в горле, куда подевалась та девочка, которая шептала ему в ухо — не хлебом единым жив человек. Что сделалось с ними со всеми? Почему они перестали походить на людей?

Регина молчала, она смотрела перед собой невидящим взглядом, и о чем-то думала.

— Это неправда! — Вдруг, воскликнул Люсик.

От неожиданности Регина подпрыгнула. Голос мужа прозвучал как-то очень резко в образовавшейся тишине.

— Что неправда? — Регина посмотрела на мужа с удивлением.

— Все, что ты говоришь, неправда! Потому что все настоящее безвременно, а моя коллекция настоящая! Понимаешь? Это настоящая культурная ценность! И она не поддается тлению, которому подвержено все вокруг. Мы все умрем, а мои книги будут жить вечно! И не беда, что сейчас никто не дает за них настоящую цену, их ценность все равно не измеряется денежными знаками.

— А чем, чем она измеряется? — Воскликнула Регина. Ты, благородная натура, тебя денежные знаки не интересуют, потому что их для тебя добывают другие.

— Неправда, я тоже получаю пенсию!

— Пенсию! — Регина нехорошо усмехнулась — да на твою пенсию ты не смог бы прожить и нескольких дней! И где она, твоя пенсия? Я лично ее ни разу не видела. Ты все спускаешь на свои книги, и даже не замечешь, что мы с дочерью сутками торгуем тряпьем на рынке.

— Неправда! Наша дочь работает врачом в поликлинике.

— Эх, Лазарь, Лазарь! — Регина встала, подошла к мужу, и, усевшись рядом, обняла его скованные недоумением плечи — ты идешь мимо нашей жизни, как мимо пустого места, потому что для тебя пустым является все, что не заполнено книгами. Вика уже давно оставила службу в поликлинике.

— Почему? — вяло поинтересовался Лазарь — Она не должна была этого делать.

— Конечно, не должна — Устало вздохнула Регина, но в поликлинике ничего не платят, а у нее на руках два старика.

— Я не старик! — встрепенулся Лазарь.

— Ты не старик — Регина погладила мужа по костлявой спине — ты безумец, а безумец в семье, это дорогое удовольствие.

Лазарь не возражал, конечно же, он безумец, если за норму взять то, что происходит вокруг. Но, если они все нормальны, то лучше уж он будет оставаться сумасшедшим.

Теперь они сидели молча, и Люсик чувствовал слабое тепло женщины, которую когда-то любил, и этого тепла было так мало, что оно не в состоянии было пробудить в душе Лазаря ничего, кроме печали.

Давай уедем, — вдруг, произнесла Регина, и ее голос прозвучал гулко, как в пустой комнате.

— Уедем? Куда? — Лазарь с удивлением прислушался, и ему показалось, что его голос тоже, как будто отдается эхом.

— Мы уедем в Израиль — Регина стала слегка покачиваться, и теперь ее речь напоминала колыбельную — там тепло, там море, и там мы будем среди своих. Вика опять станет работать врачом, выйдет замуж, родит нам внуков, а мне больше не придется мерзнуть на рынках. Мы сможем вести достойный образ жизни. Поехали, Лазарь, давай попробуем спасти хотя бы то, что осталось.

Лазарь чувствовал проникающее действие этих волшебных слов — тепло, море, беспечность на берегу безбрежного водного пространства. Когда это было в последний раз, и было ли когда-то вообще? Конечно, конечно надо уехать. Регина и дочь — два последних человека в этом мире, которые его понимают, или хотя бы пытаются понять. Лазарь прижался к жене покрепче, и почувствовал биение ее сердца, и ему показалось, что это его сердце бьется в ее груди.

— Милая — прошептал он — сколько же ты со мной натерпелась! А ведь была такая красавица! Могла бы выйти замуж за нормального человека.

— Если бы мужей выбирали, как яблоки на рынке, я бы, конечно же, выбрала себе что-нибудь попроще, но мужей не выбирают, замуж идут по любви. Я не смогла бы никого любить так, как любила тебя.

— Любила! А сейчас больше не любишь.

— Если бы не любили, не звала бы с собой. Давай, собирайся, Лазарь — Регина встала, и направилась к выходу, мы уже подали документы на выезд, сейчас оформляют быстро, а нам еще нужно успеть продать квартиру и библиотеку.
 С этими словами Регина вышла из комнаты, а Лазарь остался сидеть на своем месте. Очарование момента постепенно рассеивалось, и перед его взором, на месте Регины теперь отчетливо вырисовывался старый букинист, который тогда, сто лет назад, на Арбате предсказал Лазарю его судьбу. Он хотел только предупредить Лазаря, а получилось пророчество. Как его звали, этого старика? Кажется Герман Карлович? Лазарь не верил в мистику, он был реалистом, но в данный момент, он отчетливо ощущал в себе волю другого человека, человека, который уже давно умер, и теперь блуждал в книжных лабиринтах, только уже в других мирах. И этот человек, как будто принуждал Лазаря в точности повторить ту ошибку, которая привела его самого к гибели.

— Я не могу оставить библиотеку — проговорил Лазарь вслух — кому предназначались эти слова, не известно, в комнате больше никого не было — и вывезти самые ценные издания я не смогу, меня с ними не выпустят. На какое-то мгновение он почувствовал себя, как человек, который всю жизнь, своими руками стоил себе убежище, и вот, наступил момент, пришли люди, надели на дверь засовы, и он понял, что это не убежище, а темница, из которой ему уже не выбраться никогда. Лазарь не дрогнул. Его физическое тело, за последние годы стало таким неприхотливым, что он был готов к любым лишениям, единственное, чего он никак не мог лишиться, это веры в то, что, в конце концов, разум воздержит верх над невежеством, и тогда, он сможет передать труд всей своей жизни в достойные руки.

Регина с дочерью собирались недолго. Прошлое с собой не заберешь — сказала Регина — а барахлом, и там обрастем.

Лазарь не поехал в аэропорт.

— К чему все эти душераздирающие сцены — весело выкрикивал он, помогая выносить вещи — вы еще хорошенько устроиться не успеете, как я к вам приеду. Вот только разберусь с библиотекой.

Регина молчала. Она молчала, когда они застегивали чемоданы, когда ехали в родном, ухающем, как сова лифте вниз, когда мучительно утрамбовывали в багажнике старого такси поклажу, а Лазарь, все это время тарахтел, как подвыпивший одессит, который решился любой ценой развеселить общество. И только, когда багажник закрыли, и таксист включил зажигание, Лазарь, вдруг замолчал, и стал переводить испуганный взгляд с жены на дочь, и опять на жену.

Вика заплакала первая. Она обняла отца, и срывающимся голосом произнесла:
— Береги себя, папочка, и приезжай поскорее, мы тебя будем ждать.

— Я приеду, я обязательно приеду — всхлипывал Лазарь.

Когда Вика уселась в такси, Регина подошла к мужу.

— Мне нужен примерно месяц — заторопился Лазарь, я все самое ценное продам…

— Не надо — остановила его Регина — не трать последние мгновения на ложь. Давай лучше посмотрим друг другу в глаза, и поблагодарим за все хорошее.

— Ну, вот, вечно ты сгущаешь краски — попытался сохранить водевильный тон Лазарь.

Но Регина как будто его не слышала.

— Знаешь, все-таки хорошего было больше, чем плохого — продолжала она — и я, пожалуй, все хорошее возьму с собой в Израиль, а плохое брошу здесь, зачем таскать за собой по миру ненужный груз. Прощай, Лазарь, — Регина обняла мужа.

— Почему прощай? — прошептал Лазарь ей в воротник.

— Потому что я знаю, и ты знаешь, что мы больше никогда не увидимся.
С этими словами Регина села в машину, захлопнула дверь, и такси тронулось. Регина ошиблась. Много лет спустя им предстояло еще раз встретиться.

На кухне у Ирины Николаевны было, как в парной. Батарея шпарила на полную катушку, при этом форточка была широко раскрыта, и оттуда тянуло морозным воздухом. Смешно, конечно, отапливать улицу, но в этом было что-то грандиозное, широкое, великодушное, и Регина Павловна, уставшая от крохоборских расчетов в мире строгой экономии, дышала полной грудью. На столе перед ней лежали два листа, исписанных мелким, пляшущим, до боли знакомым почерком. Это была рука ее мужа — Лазаря. Регина Павловна вот уже битый час сидела на кухне у соседки, и все никак не решалась приступить к чтению. Наконец, Ирина Николаевна догадалась оставить гостью одну. Я пойду прилягу — сказала она, что-то с утра сердце побаливает, а вы здесь в покое почитайте, а потом поговорим. Соседка вышла. Регина Павловна взяла в руки документ, и преступила к чтению.

Заявление

Я, Лазарь Яковлевич Готлиб, (1931 г.) оказался полтора года назад в трудном положении. Не имея возможности проживать в собственной квартире, захламленной мною до такой степени, что в нее невозможно даже открыть входную дверь, я стал спать под дверью своей квартиры, и через некоторое время был изгнан соседями по коридору. Я стал жить по лестничным клеткам разных домов, и ото всюду меня гнали, как бомжа. К тому же мною были утеряны все документы, удостоверяющие личность. В конце марта этого года, в таком состоянии меня встретила на улице моя соседка — Лазарева Ирина Николаевна (1937 г.) Ирина Николаевна через общих знакомых связалась с моей женой Готлиб Региной Павловной, проживающей уже много лет с дочерью в Канаде, и предложила помочь в восстановлении моих утерянных документов, и в определении меня в пансионат. На что моя жена согласилась, и обещала приехать, как только будут готовы все документы для решения моей дальнейшей судьбы. Ирина Николаевна отвела меня в «Социальный патруль» в Теплом стане, но меня не приняли, так как я фактически бомж, а не юридически. После этого Ирина Николаевна отвела меня в санпропускник на Ярославском шоссе дом 9 и, получив справку о моей дезинфекции, добилась, что мне разрешили ночевать на лестнице дома, где она проживает, и где расположена моя квартира. Затем Ирина Николаевна водила меня по всем инстанциям для восстановления утраченных мною документов. Сейчас мы получили в собесе пакет документов для оформления меня в пансионат престарелых (дом интернат)

У меня есть знакомый по району Юрий Свалыгин, зарегистрированный по адресу:….. Это уличное знакомство. Он знал, что я имею квартиру. В конце апреля сего года Юрий предложил мне жить у него на полном пансионе, и за это я ему должен подарить свою долю квартиры, т.е. одну вторую, где я являюсь собственником вместе с женой. С 29 апреля я начал жить у него, но, прожив несколько дней, понял, что хочу в пансионат. Ирина Николаевна, которая навещала меня у него, говорила ему неоднократно, что вопрос квартиры будет решен только когда приедет жена, и если это будет не в пользу Юрия, то ему будет уплачено за мое проживание у него. 14 мая 2011 года Юрий заставил меня против моей воли написать дарственную на его имя. Я написал дарственную собственноручно, но не подписал, так как все равно мой паспорт, в целях безопасности находится у Ирины Николаевны. На что Юрий ответил, что это не проблема, он за несколько дней сделает мне новый паспорт, а этот будет считаться утерянным. В случае, если Юрий заставит меня официально оформить дарственную, так как у меня нет сил противостоять его давлению, прошу дать официальный ход моему заявлению, с целью дискредитации дарственной.

Отложив в сторону заявление, Регина Павловна достала из сумочки пакетик с бумажными носовыми платками. Внешне она казалась спокойной, только руки ходили ходуном, и у нее никак не получалось вытащить из упаковки платок.

— Не нервничайте вы так — послышался голос соседки.

Регина Павловна подняла голову кверху и увидела над собой доброе, морщинистое лицо Ирины Николаевны.

— Успокойтесь — произнесла она, заботливо заглядывая Регине Павловне в глаза — все самое страшное уже позади.
Этот заботливый взгляд, успокаивающий голос, как будто развязали в горле у Регины Павловны жесткий узел, который сковал ее дыхание во время чтения.

— Нет, нет, не беспокойтесь — произнесла она, громко вздохнула, и разрыдалась с такой силой, что сердце казалось вот-вот выпрыгнет из груди.

— Я думала, я думала — всхлипывала она, что он нас забыл, нашел себе другую женщину. Все эти годы я холила свою обиду, и не могла простить ему предательства, а, оказывается, он просто не сумел изменить своей идее, и от этого сошел сума. Господи, а ведь я же когда-то была в состоянии его понять! Наверное, он до последнего рассчитывал на мое понимание. И получается, что это не он меня, а я его предала.

— Да, не убивайтесь вы так! — попыталась успокоить соседку Ирина Николаевна — Сейчас главное понять, что делать с содержимым квартиры.

— С содержимым? — Как деликатно вы это назвали — Регина Павловна горько усмехнулась.

— Ну, да, он последнее время приносил мусор с помойки, там развелись крысы. Я вообще не знаю, осталось ли что-нибудь от библиотеки. — Ирина Николаевна смущенно откашлялась. — Вам необходимо освободить квартиру, отремонтировать и сдать. На вырученные деньги вы сможете оплачивать интернат, в который помещен ваш муж. До сих пор я сама вносила деньги на его содержание. Это всего два месяца, но вы поймите меня правильно, я больше платить не могу.

— Что вы, что вы! Вам не надо ничего платить — испугалась Регина Павловна. — Вы и так столько для нас сделали! Вы такой замечательный человек! Как мало осталось людей, которые готовы помочь, вот так, совершенно бескорыстно! — Регина Павловна взяла соседку за руку и попыталась заглянуть ей в глаза, но та отвернулась. — Вы только не волнуйтесь, деньги я вам немедленно верну, и с процентами. А насчет квартиры, вы правы, нужно что-то делать, но я даже не представляю себе, как взяться за эту задачу.

— Вы знаете, я кое-что надумала — Ирина Николаевна села — нужно найти съемщика, который будет готов самостоятельно решить эту проблему, и сделает ремонт, а вы за это какое-то время не будете брать с него квартирную плату.

— А где же я такого найду? — Регина Павловна продолжала плакать, но теперь уже тихо, без надрыва.

— У меня есть такой один на примете — Ирина Николаевна смущенно прятала глаза.

— А он сумеет правильно распорядиться библиотекой? Вы поймите, там есть ценнейшие издания, они не должны пропасть. Если бы я была помоложе, я бы сама перебрала всю библиотеку, подержала в руках каждую книжку. Но мне скоро восемьдесят…

— Регина Павловна — прервала ее соседка — вы должны понять — трехкомнатная квартира забита до отказа. Лазарь Яковлевич спал долгие годы сидя на коробках, потому что лечь было негде. Для того, чтобы все это разобрать, даже молодому человеку понадобится полгода, а нам с вами и того дольше. Претендент на вашу квартиру согласился вывезти книги в отапливаемый гараж, и потом уже потихоньку заняться их классификацией. У нас с вами нет другого выхода. Мы должны ему верить.

— Да, вы правы. — Согласилась Регина Павловна — у нас нет другого выхода. Я не могу оставаться здесь дольше пяти дней. Вике нужна моя помощь. Она работает, двое детей, сами понимаете.

— Вот и замечательно! Завтра в одиннадцать он будет здесь. Я знала, что сумею вас убедить, и заранее обо всем договорилась.

На следующий день с утра Регина Павловна сидела у соседки на кухне. Время подходило уже к половине двенадцатого, а обещанного съемщика все не было.

Может быть, он передумал — нервничала Регина Павловна. Это было бы ужасно! Ведь у меня билет на субботу.

— Не волнуйтесь — уговаривала ее Регина Николаевна — он приедет. Задержался где-нибудь, вы же знаете, в Москве такие пробки!
Наконец, в районе двух часов, в дверь позвонили. Это был особый звонок — продолжительный, требовательный, по такому звонку в тридцатые годы узнавали НКВД. Регина Павловна вздрогнула, и сердце ее непроизвольно наполнилось страхом.

— Ну вот, а вы боялись — обрадовалась Ирина Николаевна — я же говорила, что он придет.

— А может быть это вовсе не он?

— Не может быть, это он, он всегда так звонит.

Через мгновение в кухню вошли двое — один, здоровенный детина в красивом шерстяном пальто, и второй — коротышка. У коротышки была бритая, неровная, как булыжник голова, обрюзгшее лицо с отвисшими губами, которые как будто специально сложились в гримасу отвращения, глубокие глазницы казались пустыми и только любопытный блеск указывал на наличие в них глаз, из распахнутой дорогой куртки насмешливо выпирал большой покосившийся живот.

— Ну чего, давайте квартиру посмотрим, а то у меня времени в обрез — прогнусавил коротышка, и бросил взгляд на выдающихся размеров золотой Ролекс, который гирей висел на его маленькой руке.

Регина Павловна обомлела.
— А может быть, вы сначала представитесь?

Гость сделал короткое движение в сторону своего спутника, и тот четко, как автомат, достал визитку и положил ее на стол, перед Региной Павловной.

— Скажите, а когда бы вы хотели въехать? — поинтересовалась Регина Павловна.

— Я вообще никуда въезжать не собираюсь — фыркнул гость — квартира мне нужна для одной сотрудницы, и если мы сейчас договоримся, я готов подписать договор, и заплатить за пол года вперед, конечно за вычетом расходов за ремонт. Мой адвокат, — он сделал пренебрежительный жест в сторону детины — уже все подготовил.

— Но вы знаете, что в квартире есть одна сложность? Там хранится библиотека, которая является культурной ценностью.
Слова про культурную ценность, в присутствии этих двоих, прозвучали как-то неуместно, глупо.

— Да знаю я про ваши культурные ценности. Мне, вон, Ирина Николаевна все уши прожужжала. Завтра приедет грузовик, и вся культура-мультура поедет на дачу, в гараж, чтобы здесь можно было начать ремонт. А там, я отдам распоряжение, и специалисты займутся этой проблемой.

Регина Павловна чувствовала, как под воздействием взгляда этого человека, ее душа превращается в рогожку, и вся она как будто уменьшается в размерах, чтобы уступить место этому агрессивному хозяину жизни. Она знала, что ему нельзя верить, и все же верила, верила, потому что у нее не было другого выхода.

— Давайте договор, я все подпишу — устало произнесла она.

Адвокат с готовностью, но без излишней поспешности распахнул папку, долго зачитывал пункты договора. Регина Павловна слышала его монотонный голос, но смысл слов не доходил до нее совершенно. Ей казалось, что этот человек зачитывает не договор, а приговор всей их жизни, и что сейчас, своей подписью она удостоверит бессмысленность всего того, что было ее духовной составляющей. Подпись она поставила не задумываясь, как будто ее рукой водил кто-то посторонний. Адвокат поблагодарил, захлопнул папку, и через мгновение оба посетителя исчезли, они не ушли, а именно исчезли, как два дематерелизовавшихся духа.

— Какой неприятный человек. — В задумчивости произнесла Регина Павловна — От куда вы его знаете?

Ирина Николаевна включила воду, и повернувшись лицом к раковине, произнесла:
— Он живет с моей дочерью. Это для нее он снимает квартиру.

Такси остановилось на окраине Москвы, у высокого забора. Регина Павловна с трудом выбралась с переднего сидения, попросила таксиста подождать, и направилась к воротам, таким же высоким, безликим, как сама ограда. Безутешная пустота ландшафта вокруг строения придавала ему сходство с острогом. На сотни метров вокруг открывалось побеленное снегом пространство, и только вдалеке виднелся чахлый кустарник, а за ним синеватая полоска леса. Зато, сразу за воротами оказался настоящий оазис — заснеженный сад с расчищенными дорожками, в глубине виднелся вполне приличный особнячок современной постройки, оттуда доносился запах общественной кухни. Лазаря Яковлевича Регина Павловна нашла сидящим на скамейке, среди сугробов. Он и сам походил на маленький одинокий сугроб, такой же покатый и неподвижный. Сердце Регины Павловны забилось гулко и внятно, как барабан. Они не виделись больше двадцати лет, и она думала, что вся эта часть жизни уже давно отболела, отмерла. И вот, теперь, аккуратно ступая по хрустящему снегу, она с каждым шагом ощущала, как в ее душе набухает тяжелая, всепоглощающая жалость. Такое чувство, которое можно испытывать только к родному человеку. Подойдя поближе, Регина уселась рядом с Лазарем. Он даже не обернулся, он продолжал смотреть в одну точку. Лазарь —позвала Регина. Лазарь вздрогнул, некоторое время он сидел не оборачиваясь, как будто прислушиваясь к эху, которое оставил в его душе голос Регины, затем, он удивленно поднял брови, и покосился одними глазами в сторону, и, уже разглядев рядом с собой фигуру женщины, резко по-молодому вскочил на ноги.
— Регина, ты! — Воскликнул он — Какими судьбами?! В этом возгласе было что-то отталкивающее, что-то официозное, так встречают постороннего человека. Регина почувствовала в своей душе легкое шипение, как будто плеснули холодную воду на раскаленную сковороду. Она с трудом встала, подошла к Лазарю, и попыталась его обнять, но вместо мужа у нее в руках оказался воздух, которым до отказа была наполнена его дутая куртка. Пойдем в дом — смущенно предложил Лазарь — у нас там прекрасное кафе, тепло, и можно поговорить.

Регина с Лазарем сидели за пластмассовым столиком, накрытым бумажной скатертью и молчали. На столе дымился горячий кофе со сливками, и Лазарь, с видимым наслаждением время от времени шумно отхлебывал из чашки.

Теперь он уже так и умрет с плохими манерами — думала Регина, со скрытой тоской наблюдая за мужем.

— Знаешь, — вдруг заговорил Лазарь, что было самым сильным ощущением, когда я впервые попал в этот интернат?

— Что?

— Горячий суп. Я много лет не ел горячего супа, и совершенно забыл, какое это чудо!

— Лазарь — Регина нерешительно взяла мужа за руку — поехали со мной в Канаду. У тебя есть семья, есть внуки. Ведь ты же их еще ни разу не видел. Мы не смогли прожить жизнь вместе, но можно попробовать прожить вместе хотя бы старость.

— Лазарь молчал, он напряженно о чем-то думал, Регина ждала.

— Я не могу — наконец вымолвил Лазарь.

— Почему?

— Не помню. — Он мучительно наморщил лоб — но, ведь была же какая-то причина, по которой я не уехал тогда, давно.

Регина изменилась в лице.
— Как, ты совсем, совсем ничего не помнишь?

— Нет, помню, помню, что это было что-то чрезвычайно важное, что-то такое, для чего я вообще родился на свет.

— Что может быт быть важнее семьи, детей, внуков — Попыталась Регина увести мужа от воспоминаний.

— Я не знаю, не знаю! — Лазарь тер ладонями виски — Но еще вчера знал. Регина, Лазарь решительно встал на ноги — ты поезжай, поезжай, а я приеду, как только вспомню…

На протяжении всего обратного пути в Канаду Регина плакала, и только когда шасси коснулись взлетной полосы, слезы сами собой закончились, они здесь были никому не нужны ее слезы. Регина вышла с самолета, как в другое измерение, и все, что она оставила в России, теперь опять казалось смутным, фантастическим сном.

В двадцати километрах от Москвы, на безбрежном пустыре, полыхал костер. Это было необычное пламя — сухое, ясное, до самого неба. Дерево так не горит, и мусор тоже, так может полыхать только бумага. Двое грузчиков с недовольными лицами стаскивали с грузовика, завязанные пластиковой бечевкой коробки, и, не глядя, швыряли их в огонь. И видимо, этот пластик, сгорая завивался тонкими завихреньями на красном фоне, создавая ощущение, как будто что-то живое мучительно пробирается сквозь языки костра к небу.

— Чего палим-то, Михалыч? — Крикнул простуженным голосом один из грузчиков.

— Да вроде книжки какие-то — Ответил Михалыч.

— Книжки? — на испитом лице грузчика отобразилось недоумение — Зачем же их жечь то? Они все-таки денег стоят.

— А это, Колян, не наше дело. Хозяин сказал сжечь, вот мы и жгем. Грузчик крякнул, и с натугой вытащил из грузовика последнюю коробку. Бечевка, не выдержав тяжести лопнула, книги рассыпались по снегу, и беспомощно затрепетали на ветру страницами.

— Смотри, как мучаются, тоже ведь помирать не хотят — сочувственно произнес тот, которого называли Коляном.
Он присел на корточки и взял в руки одну из книг.

— Смотри, какая красивая, с золотцем. — Задумчиво произнес он.

— Давай, заканчивай — недовольно прикрикнул коллега, а то вон в горле пересохло — он попытался вырвать книгу из рук Коляна, но тот ловко спрятал находку за спину.

— А эту я жечь не дам, я ее Люське подарю, там сказки, наверное, пущай ребенок порадуется.
Колян убрал находку за пазуху, и, побросав остатки книг в огонь, забрался в кузов грузовика. Через некоторое время машина тронулась. Михалыч сидел в кабине, он был старший по званию и мог претендовать на место в тепле, а Колян, чтобы не околеть от холода, обхватил себя руками, и нащупал сквозь куртку твердый предмет. Он расстегнул молнию, и вынул на свет божий книгу, на красной обложке которой золотом было вытеснено — Гоголь, собрание сочинений 1851 год.

Декабрь 2011г.