СЕМЬ ИСКУССТВ

Не знаю по какой причине, но сразу после Нового года большинство артистов практически перестали со мной не только разговаривать, но даже здороваться, а те немногие, относившиеся ко мне с некоторой симпатией, совершенно не верили никаким моим объяснениям.

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в № 12/2023 и сл.)

Глава 26.

В 1981 году в Госоркестре произошла большая трагедия: умер первый концертмейстер оркестра, замечательный музыкант и прекрасный инструменталист Генрих Манасович Фридгейм.

Долгое время не объявляли конкурс на «главное» место в оркестре, пока Светланов не решил обойтись, если так можно выразиться, внутренними резервами. Буквально за несколько дней перед Новым, 1983 годом, в антракте последнего концерта ко мне подходит директор коллектива и объявляет сногсшибательную новость:

— Светланов назначил четырёх человек для участия в конкурсе на место концертмейстера, и ты один из них.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Какое я имею к этому отношение? Конечно же, 2 концертмейстер оркестра Борис Шульгин, заместитель концертмейстера Валерий Звонов и только что принятый в оркестр видимо с прицелом на будущее, а по слухам, лауреат международных конкурсов, Алексей Бруни, явные претенденты и их выбор понятен. Но как меня угораздило попасть в эту компанию, музыкант из группы, сидящий на 4 пульте и мечтающий о дирижировании? Мои объяснения, что я через полтора года заканчиваю дирижёрский факультет и не собираюсь больше играть на скрипке, мало того, в скором времени намерен полностью заниматься дирижёрской профессией, натолкнулись на естественный в наших реалиях ответ:

— Ты не можешь ослушаться Светланова, в противном случае тебе придётся подать заявление об уходе!

И опять подходит моё обычное выражение: «Если прокурор говорит садитесь, как-то неудобно стоять!»

Я был просто потрясён этим назначением ещё и потому, что прошло несколько лет с того самого момента, как Светланов впервые попросил приготовить для себя какую-то программу. Затем, периодически мне доводилось готовить программы и для него, и для других дирижёров. Причём несколько раз казалось, что он специально меня проверяет, когда вечером, в антракте записи, он вдруг подходил ко мне и тоном, не терпящим возражений, объявлял, что завтра утром мне предстоит репетировать, например, вторую симфонию Рахманинова. Мои робкие попытки сказать, что я не успею выучить симфонию, длящуюся почти час настолько хорошо, чтобы выходить перед своим оркестром, что, как понятно, налагает принципиально особую ответственность, мне было отвечено:

— Вы человек способный — успеете!

А после всероссийского конкурса и особенно после того, как я очень тщательно отрепетировал все программы для гастролей оркестра в Великобританию из-за отказа Светланова ехать в эту поездку, все вокруг были уверены, что вскоре меня назначат ассистентом дирижёра. Заменившие Евгения Фёдоровича Янсонсы, Арвид Кришович и Марис, прилетели в Москву за один день до выезда и просили передать Светланову много благодарственных слов за отличную подготовку оркестра к предстоящей поездке. И вот такой сюрприз. Деваться некуда, придётся начинать всерьёз заниматься на скрипке. Надо понимать, что работа в группе классного оркестра требует определённых кондиций, для поддержания которых, допустим мне (это очень и очень индивидуально) достаточно было одного часа занятий утром, до общей репетиции. А если говорить о работе концертмейстера, одновременно являющегося ещё и солистом такого уровня коллектива, то тут требуются совершенно другие нервные затраты, максимальная концентрация, а также множество других, специфических и очень важных факторов — это абсолютно иной вид деятельности, подготовке к которому придётся отдать невероятное количество времени.

Серьёзная работа началась сразу после Нового года, и это были совершенно другого уровня занятия. Кроме обычных гамм и упражнений, пришлось вспомнить упражнения Шрадика, этюды Крейцера, Донта и Мостраса, каприсы Паганини, то есть начинать чуть ли не с самого нуля, чтобы постепенно подвести самого себя к максимально возможной технологической форме, которая, как я надеялся, даст уверенность и психологическую устойчивость. Естественно, что все эти усилия не отметали репетиции и концерты в оркестре, подготовку к сессии в Новосибирске, каждодневные поездки к сыну для скрипичных занятий, в общем, «пашня» длилась с утра до ночи.

По условиям конкурса, кроме проведения одного из концертов на месте первого концертмейстера, необходимо было сыграть сольные партии из Жизни героя Р. Штрауса, Шахерезады Римского-Корсакова и сюиты Чайковского.

И тут встал вопрос об инструменте. Скрипка русского мастера Томашова, на которой я играл, считалась достаточно приличным инструментом и вполне была пригодна для работы в группе, но для сольной игры ни по тембру, ни по силе звука она совершенно точно не годилась. Выручила моя приятельница и коллега, Лера Капитонова, одолжившая до окончания конкурса свой инструмент французского мастера Вильома. Приблизительно за месяц до конкурса выяснилось, что мне нужно будет провести на месте концертмейстера авторский вечер председателя Союза композиторов СССР Тихона Николаевича Хренникова, где он ещё и солировал в фортепианном концерте. Дирижировал сам Светланов.

Вроде всё прошло нормально, никаких претензий никто не выказал и подготовка к конкурсу продолжилась. Тут необходимо ещё сказать о той обстановке, которая сопровождала меня сразу после назначения на конкурс. Все музыканты, да и администрация оркестра были абсолютно убеждены, что выдвижение Светлановым в ряды конкурсантов музыканта из группы само по себе говорит о том, что именно он получит концертмейстерское место.

Не знаю по какой причине, но сразу после Нового года большинство артистов практически перестали со мной не только разговаривать, но даже здороваться, а те немногие, относившиеся ко мне с некоторой симпатией, совершенно не верили никаким моим объяснениям. Могу честно признаться: с момента поступления на дирижёрский факультет, мною было принято твёрдое решение о смене деятельности, то есть о прекращении игры на скрипке в ближайшем будущем. Из этого решения вытекало и категорическое нежелание становиться концертмейстером, что наверняка ставило бы крест на моих дирижёрских устремлениях. Просто было необходимо по возможности спокойно доработать до получения дирижёрского диплома, а затем уже думать о своей дальнейшей жизни в другой ипостаси. Но спокойно, благодаря этому треклятому конкурсу уже не получалось, никто не хотел верить моим словам, пребывая в абсолютном убеждении, что всё это просто отговорки. Поразительно, что когда я становился за пульт и проводил репетиции как дирижёр, учил уже знакомые программы или новые сочинения, как никому не известную ораторию английского композитора Уолтона, это ни у одного человека не вызывало никаких возражений или противодействий, а тут какая-то откровенная, неприкрытая ненависть.

Я не смог отказаться от участия в этом конкурсе, да и кто в той советской действительности, мог сказать нет самому Светланову — это точно обозначало потерю работы. Но в заданных обстоятельствах я был уверен, что независимо от результатов, мне жизненно необходимо продемонстрировать высокий скрипичный уровень и показать свои музыкантские возможности. Если предположить, что меня, как я надеялся, рано или поздно всё-таки назначат ассистентом дирижёра, подобная демонстрация своего потенциала была отнюдь не лишней.

Конкурс состоялся в самом конце сезона, перед отпуском.

В БЗК (большом зале консерватории) сидел только художественный совет во главе со Светлановым, почему-то никому из посторонних категорически не разрешалось присутствовать на прослушивании и даже артистам оркестра, свободным от вышеназванных трёх аккомпанементов, было запрещено даже заходить в зал. Но один мой тогдашний приятель залез на третий ярус, лёг на пол, поставил на барьер маленький аудиомагнитофон и записал весь конкурс (у меня сохранилась эта кассета). Мне показалось, что выступление моё прошло достаточно удачно, а дальше всё зависело от заключения комиссии. Обсуждение, ко всеобщему изумлению, закончилось удивительным образом. Едва начавшееся, оно было прервано Светлановым, не проронившем ни единого слова, который вдруг вскочил и просто убежал. Так завершился этот конкурс, забравший у всех его участников страшное количество сил и нервов.

Вернувшись из отпуска, продолжали осуществлять «голубую мечту» Светланова — записи антологии русской музыки, а в сентябре, 18 числа, мне было впервые доверено продирижировать весь концерт с Госоркестром, правда не в Москве, а во Владимире, но всё равно это был огромный шаг вперёд.

Программа состояла из сочинений русских композиторов — Глинка, Чайковский, солистка-виолончелистка Марина Чайковская. А дальше всё вернулось на круги своя — то есть полное непонимание, как выстраивать дальнейшую жизнь.

Вскоре предстояли две, одна за другой, заграничные поездки, в Великобританию и Японию, и за всеми предпоездными хлопотами как-то немного сгладилась странная и предельно непонятная ситуация с результатами конкурса. Через год должно было закончиться моё, так называемое «обучение» в Новосибирской консерватории, (убеждён, что это первый и последний случай в истории — дирижёр-заочник, получивший 2(!) урока по специальности) и после концерта с Госоркестром, у меня практически созрело окончательное мнение: пора наконец-то перестать надеяться на получение места ассистента и уходить, а там — будь что будет. Последовавшие в скором времени события только ускорили принятие этого решения.

После Великобритании была неделя перерыва в Москве, во время которой совершенно случайно попал на день рождения в совсем незнакомую компанию. Где-то задержавшись, появился там гораздо позже назначенного времени и сразу стало заметно, что все присутствующие уже в изрядном подпитии. Минут через двадцать ко мне подходит незнакомый молодой человек, предельно выпивший и заплетающимся языком начинает рассказывать, что он меня давно знает, а скоро мы вместе поедем в Японию.

— Что обозначает «вместе»?

Оказалось, что он скрипач, работающий в каком-то оркестре и наш директор, Александр Николаевич Плетцер гарантировал, что его возьмут в поездку, а он за это будет отдавать ему половину суточных. Я расценил этот трёп как пьяную болтовню, но, когда через несколько дней мы отправились в поездку, в составе отъезжающих не оказалось одного нашего скрипача, но зато там оказался мой чудный знакомый. В середине японской поездки, в свободный вечер, мы собрались компанией поужинать. К нам присоединился директор Плетцер и, когда дошла до меня очередь произносить тост, я сказал, не имея никого и ничего в виду, кроме собственной истории и предполагаемого расставания, что где бы мы ни были, где бы ни жили и где бы ни работали, хорошо бы остаться добрыми друзьями. Непонятно что могло настолько не понравиться Плетцеру в этом безобидном тосте, но он вдруг резко поднялся и покинул номер. Тут следует сделать небольшое отступление.

До Госоркестра местом работы Плетцера был оркестр Московской филармонии. Когда он появился у нас по рекомендации жены Светланова, Нины Александровны, высокий, достаточно презентабельный и очень неглупый, особенно в сравнении со своим предшественником, многие, в отличие от меня, встретили его в штыки. Я же считал, что хуже обстановки внутри коллектива, чем при предыдущем начальнике, просто быть не может и надеялся, что новый директор окажется более порядочным человеком. Несколько музыкантов, и я в том числе, в меру своих сил и возможностей, начали активно помогать ему выстраивать взаимоотношения внутри коллектива. В течение короткого времени мы стали, как казалось, приятелями, встречались вне работы и даже ходили друг к другу на дни рождения. Но вернёмся к японской поездке. После вечернего инцидента, на утро следующего дня, мы случайно встретились в коридоре и Плетцер сам завёл разговор, извинившись за вчерашний случай и затронув ещё какие-то темы. Выглядело это всё абсолютно доверительно, и я посчитал, имея в виду мои добрые с ним отношения, что сейчас самое время поговорить о странных попаданиях «запасных» музыкантов в состав, выезжающий за границу. Не называя имён и фамилий просто рассказал, как один малознакомый мне человек по пьяной лавочке поведал о формировании списка коллектива для зарубежных гастролей, причём дал честное слово, что об этом никому не было сказано ни звука и никто впредь об этом никогда не узнает. Ещё было сказано, что если мне, практически незнакомому человеку, всё было поведано, то с таким же успехом это может дойти до кого-то другого и тогда неприятностей точно не избежать. Причём, идея этого разговора заключалась в абсолютно искреннем желании предостеречь от большой беды именно Плетцера. Но, как показали дальнейшие события, обернулось это для меня крупными неприятностями.

Глава 27.

Весной 1984 года предстояла длительная, около полутора месяцев, поездка в Европу: Австрия, Германия, Швейцария. Поездка начиналась 9 марта, а 7 была репетиция со Светлановым, после которой он сразу улетал. Так как 8 марта в Советском Союзе всегда был выходной, а 7 укороченный рабочий день, то 6-го, как обычно, за сутки перед поездкой, 3 человека, директор, секретарь парторганизации и председатель профкома, обязаны были явиться в Министерство культуры к начальнику 1 отдела. На этом совещании, кроме других вопросов, оглашались фамилии музыкантов, которые по тем или иным причинам будут отстранены от предстоящей поездки. Как мне было сказано вечером 6-го, моей фамилии в этом списке не было, и я спокойно собирал чемодан. В 16 часов, 7-го, когда я уже приехал после репетиции домой, звонит наш директор и трагическим голосом сообщает, что мне не выдали паспорт. Причины он не знает, министерство теперь начнёт работать только 10 марта, Светланов улетел и сделать уже ничего нельзя. Расстроился я страшно. Мало того, что остался без замечательной поездки, концертов в самых престижных концертных залах, дополнительного заработка, что тоже, поверьте, было немаловажно, но меня ещё превратили в преступника, потерявшего доверие государства.

10 марта мне удалось попасть на приём к начальнику первого отдела министерства культуры, оказавшимся хорошим знакомым моего родственника Эммы Виторгана. Узнав о наших семейных связях и отвечая на мой вопрос откуда ветер дует, он посоветовал искать истоки проблемы внутри оркестра. Впоследствии мне удалось восстановить всю хронологию этой, как оказалось, очень простой истории.

Когда 6 марта три вышеназванные представителя оркестра вышли из Министерства на улицу со списком людей, не допущенных в этот раз до гастролей, моей фамилии там не было. И тут директор сказал, чтобы его подождали несколько минут, так как он, якобы, забыл что-то очень важное узнать у начальника первого отдела. На следующее утро, инспектор оркестра, Сева Черныш, забирая «заграничные» паспорта, хранящиеся как обычно в Министерстве культуры, ещё во время нашей репетиции со Светлановым позвонил Плетцеру и в полном недоумении, как он мне потом сам рассказывал, поставил того в известность, что в список невыезжающих добавлен ещё один человек — Горенштейн. На что директор категорически запретил ему объявлять об этом Светланову, мотивировав нежеланием расстраивать Маэстро перед гастролями. А в 16 часов, когда он мне позвонил, Светланов уже находился в Вене, министерство уже было закрыто и вариантов исправления ситуации не осталось никаких. Именно на всё это и был расчёт, ведь Плетцеру было известно о когда-то случившемся с моей поездкой в Испанию.

И всё-таки я попытался довести эту историю до конца. Сразу после возвращения коллектива из-за границы, попросил вызвать меня и Плетцера на партбюро оркестра, хотя никогда не был членом партии. Рассказав очень скрупулёзно мой вариант произошедшего с невыездом в последнюю поездку по датам и часам, только не прикоснувшись к делам с заменами наших музыкантов на приглашённых, ведь всё равно свидетелей у меня не было, и приперев Плетцера буквально фактами к стенке, услышал в итоге ошеломляющее меня признание: «да, я тебя оставил намеренно, это месть за то, что ты, ужиная у нас дома, под столом гладил мою жену по коленке». Потрясённый этой фантастической выдумкой, я ничего не смог ответить, кроме того, что назвал его редким подонком. В мае закончилось обучение в Новосибирской консерватории.

Вечерний концерт, с программой скрипичного концерта Хачатуряна и 6 (Патетической) симфонией Чайковского, должен был быть засчитан за Госэкзамен. Солист — вскоре мировая знаменитость, а тогда талантливейший вундеркинд, 13-летний ребёнок, Вадим Репин. На следующий день после приезда в Новосибирск мне удалось поприсутствовать на уроках в классе профессора Захара Брона, которого я знал ещё по Одессе, познакомиться с Репиным и послушать, как он играет. Играл он замечательно, но совершенно не то сочинение, что нам через неделю предстояло играть в концерте. Когда я задал вопрос Брону, а что с Хачатуряном, ответом было, что концерт ещё совсем не готов, но чтобы я не волновался, всё будет в порядке. Что значит в порядке, до концерта 7 дней! Не переживай, я тебе гарантирую — всё будет отлично. Когда Репин пришёл на 1 репетицию из трёх, он играл концерт по нотам, на 2 репетиции уже наизусть, но сказал, что каденцию выучит к завтрашнему дню. На генеральной репетиции ещё изредка ошибался, но вечером всё было сыграно потрясающе, особенно имея в виду, что ребёнку было всего 13 лет! Зал был забит до отказа, концерт прошёл с большим успехом, я получил свою пятёрку и диплом об окончании Новосибирской консерватории по специальности оперно-симфоническое дирижирование!!!

В середине июня у меня был запланирован ещё один концерт с Репиным и оркестром Ленинградской филармонии. Но за неделю до концерта звонит Захар Брон и говорит, что мама Репина ни под каким видом не отпускает его в Ленинград, спрятала скрипку, не даёт ему заниматься, потому что ему надо досдавать какие-то предметы в школе. Запланированная программа: Чайковский — «Концерт для скрипки», Мусоргский-Равель — «Картинки с выставки». «Картинки» я уже дирижировал в Новосибирске и это было катастрофическое исполнение, о котором надо сказать особо. Произведение начинается с сольной фразы трубы и дальше во всём сочинении написаны сольные эпизоды почти у всех деревянных и медных инструментов. Непонятно, что произошло с довольно качественным трубачом новосибирского оркестра Виталием Гороховым, но с самого начала, с самой первой не взявшейся ноты, начался буквально кошмар. Все играющие за трубой солисты «киксовали», делали ошибки и закончился этот ужас только с самой последней нотой. После концерта, в артистическую пришёл заведующий нашей дирижёрской кафедрой Алан Исаакович Жаленц и, видя мою крайне расстроенную физиономию, сказал:

— Молодой человек! Не страдайте! Такие «черные концерты» бывают у всех. Так всегда бывает, особенно в таком сочинении как «Картинки». Стоит первому «киксануть» и дальше всё покатится как снежный ком. Дирижёр в таких случаях ничем помочь не может, нужно просто терпеливо дождаться окончания всей этой безвыходной ситуации.

Но все тревоги по поводу Картинок отступили на второй план. Теперь самое главное найти хорошего скрипача. После долгих раздумий и обсуждений с худруком Ленинградской филармонии, было решено обратиться к Виктору Викторовичу Третьякову, с которым я недавно уже сотрудничал, играя несколько концертов с камерным составом Госоркестра. Третьяков в то время был главным дирижёром Московского камерного оркестра, бывшего Баршаевского. Как ни странно, Виктор сразу согласился, но сказал, что мне повезло, так как в субботу и понедельник у него концерты в Москве со своим оркестром, а в воскресенье, когда должен состояться концерт в Ленинграде, у него свободный день. Вечером, сразу после субботнего концерта он сядет в поезд, утром прибудет в Ленинград прямо на генеральную репетицию, которую он просил начать именно с концерта Чайковского. Так и получилось. Но на репетиции меня неприятно поразило странное качество его игры. Первая мысль, пришедшая мне в голову: он, видимо, очень устал после вчерашнего концерта, надирижировавшись, (в дирижировании задействованы совершенно другие мышцы чем в игре на скрипке), и не может так быстро задействовать прежние рефлексы. Кое-как отрепетировав на первом часу, он пошёл в артистическую заниматься. Через час, когда репетиция закончилась, я предложил пойти вместе пообедать.

— Ты иди, я уже попил чаю, хочу ещё поиграть.

Пообедав, отдохнув и придя перед концертом в Большой зал филармонии, застал там Третьякова, продолжающего заниматься. С момента моего ухода в гостиницу прошло 6 часов (!!!) На концерте он играл как Б-г, абсолютно потрясающе, не допустив даже намёка на какую-нибудь мелкую помарку. Конечно, он и тогда уже был известен всему миру как выдающийся, великий скрипач, но, чтобы у человека была такая невероятная ответственность перед слушателями, да я думаю, и перед самим собой — это практически не встречающееся качество!

Вернувшись в Москву, встретился с моим хорошим знакомым, Андреем Андреевичем Козачуком, работавшим в Министерстве культуры и помогавшим мне 3 года назад собирать документы для поступления в Новосибирскую консерваторию. Все эти годы мы поддерживали связь, встречались, перезванивались, в общем, были в добрых отношениях. Когда-то, ещё до рекомендательных писем от Светланова и Хренникова, он мне сказал, что для получения работы в стране, нужно, как минимум, иметь дирижёрский диплом, а лучше, если получится, ещё и звание лауреата. Показав Козачуку оба диплома и похваставшись ими, высказал надежду, что теперь, наконец-то, смогу получить работу, причём мне было совершенно всё равно куда ехать, в большой или маленький город, в Сибирь или в любую республику, главное — работа. Мы вышли из его кабинета на улицу (потом догадался, что это неспроста, не хотел говорить в помещении, опасаясь прослушки) и дальше было сказано: «Можешь последовать моему совету или нет — это твоё дело. Я точно знаю, что с твоей фамилией ты не получишь работу у нас в стране. Уезжай, если действительно так страстно хочешь дирижировать». Без комментариев, как говорит один мой друг.

Летом, когда оркестр отдыхал, всеми правдами и неправдами мне удалось узнать адрес санатория в Подмосковье, где находился Светланов с женой. Когда я предстал перед ними, это произвело такое впечатление, как будто они увидели снежного человека. В мёртвой тишине я рассказал обо всех грязных историях, связанных с Плетцером и, так и не увидев ответной реакции, не услышав ни единого слова в ответ, уехал.

В первый день после отпуска, в августе 1984 года, на записи в пятой студии дома звукозаписи, ещё до того, как оркестр сыграл первую ноту, Светланов сделал объявление (цитирую):

— Борис Михайлович, встаньте! Сегодня, основываясь на единогласном решении художественного совета оркестра, приказом директора филармонии Авангарда Алексеевича Федотова, концертмейстером оркестра назначен Шульгин Борис Михайлович.

Обычно, когда в коллективе кто-то из артистов получал звание или когда происходили продвижения по служебной лестнице, объявления подобного рода всегда встречались бурными овациями, струнные стучали смычками по пультам, а духовики аплодировали. В этот раз в оркестре была просто гробовая тишина. Даже Светланов настолько растерялся, что произнёс фразу, не совсем соответствующую событию. Положив руку на плечо Шульгину, он сказал:

— В августе звёзды не падают, но у нас есть своя звезда, что имеем, то имеем. У всех шок, в том числе и у виновника события, а тут ещё и такое по-разному трактуемое поздравление!!!

Мёртвая тишина после этого объявления имела веские причины. Во-первых, всем членам худсовета, а значит и всему коллективу было точно известно, что никакого обсуждения и тем более голосования не было и ни о каком единогласном решении не могло быть и речи. Во-вторых, всех потрясло, что Светланов, точно зная о всем известной истории с обсуждением, глядя в глаза членам худсовета и оркестра, говорит неправду. И в-третьих, все понимали, что Шульгин по качеству сольной игры, да и по умению играть в оркестре совершенно не соответствует уровню коллектива, особенно если сравнивать с великими предшественниками Исааком Жуком и Генрихом Фридгеймом.

Глава 28.

Все мои коллеги в один голос утверждали, что вот теперь уж точно у Светланова не остаётся другого выхода, как назначить меня ассистентом дирижёра. Но время шло, и ничего не происходило. Возник проект записи на телевидении всех симфоний Чайковского и 2-й симфонии Рахманинова. Если основные симфонии Чайковского и Рахманинова оркестр знал очень хорошо, всё-таки это основной репертуар, то вторая и третья симфонии Чайковского игрались сравнительно редко, и Светланов попросил меня их отрепетировать к записи. Каждый раз, когда поступала подобная просьба от Евгения Фёдоровича, надежда на получение работы ассистента вспыхивала с новой силой. Ведь после слов Козачука мне стало совершенно понятно, что, если не должность ассистента в Госоркестре, остаётся только один вариант — уезжать.

Начались телевизионные записи в Останкино, вперемешку c записями антологии. В конце октября, после окончания телевизионной записи 2 и 3 симфонии, Светланов перед всем оркестром поблагодарил меня за хорошую подготовку этих двух симфоний к записи. И опять никакого продолжения. В итоге, я решился, ведь все мои мучения и неопределённость длятся уже 3 года. 1 ноября, после записи в Доме звукозаписи мне удалось поговорить со Светлановым. Я попросил его об отпуске за свой счёт на 6 месяцев, обосновывая просьбу тем, что недавно женился на венгерке и хочу поехать туда, чтобы попробовать найти работу. Судя по сразу окаменевшему лицу и фразе «Я не могу сам это решить — надо спросить у худсовета» — ответ был предрешён. Никогда при решении любых вопросов он не обращал внимания ни на какой худсовет, всё в оркестре решалось им только самостоятельно, без всяких исключений, но, если высказывались какие-то просьбы или пожелания, идущие против его воли, тут же всё сваливалось на художественный совет, против которого он как бы не мог пойти. Мне было предложено подойти за ответом 10 ноября.

Телевизионный проект с записями был придуман достаточно оригинально. Сначала делалась аудио версия, а когда писалась видеоверсия, оркестр должен был быть одет в концертные костюмы, записанная аудио версия включалась с достаточной громкостью в павильон и все, слушая запись, делали вид что играют, тщательно следя, чтобы смычки и движения по возможности совпадали. 9 ноября мы записывали аудио версию симфонии Чайковского «Манфред». В самом конце, в четвёртой части симфонии, две арфы, по очереди, должны сыграть ля-мажорный аккорд. Год назад я дирижировал этой симфонией в Новосибирске и достаточно хорошо её знал. Сразу после окончания записи я подошёл к пульту Светланова и тихо, чтобы никто не слышал сказал — мне показалось, что из-за того, что арфы находятся прямо под сильно нагревающимися, очень мощными лампами, они расстроились и вместо до-диеза в арфовых аккордах практически прозвучал почти до-бекар—(известно, что у струнных от высокой температуры строй опускается, а у деревянных и медных поднимается). И, вдруг, он страшным голосом дико закричал: «Когда у Вас будет свой оркестр, Вы будете его поправлять» и быстро ушёл. Через минуту ко мне подскочил счастливый Плетцер и сообщил, что с завтрашнего дня меня отстраняют от работы до особого распоряжения. И я всё понял. Светланов никак не мог придумать вескую причину, по которой моя просьба будет отклонена. Дело в том, что незадолго до этого одна наша скрипачка вышла замуж за югослава и уехала вроде на какое-то короткое время, но прошёл уже почти год, а она всё не возвращалась. Именно поэтому я и придумал эту историю с отпуском, надеясь, что по аналогии мне тоже разрешат. И тут очень кстати, видимо, подвернулась история с записью.

Вернувшись домой, всю ночь писал, переписывал, писал и опять переписывал, переписывал и опять писал письмо Светланову, точно зная, что поговорить уже не удастся. В письме многократно звучала благодарность за всё что он сделал для меня. За то, что, только благодаря ему, меня, неизвестного никому скрипача, учившегося в провинциальной консерватории, без всяких блатов и знакомств взяли в его оркестр. И за то, что на всех внутренних конкурсах я постоянно двигался вперёд и сегодня уже занимаю место на 4 пульте. И за то, что только благодаря его рекомендательному письму мне удалось получить дирижёрское образование. И ещё в письме было объяснение моего чисто эмоционального подхода к пульту на той злосчастной репетиции. Во-первых, потому что довольно часто Светланов сам о чём-то меня спрашивал, то отправляя в зал послушать звучание оркестра, как во время репетиции двойного концерта Брамса с Натальей Гутман и Олегом Каганом, то о каком-то штрихе и так далее. Но самой главной причиной моего высказывания, было недавнее появление статьи Светланова в газете «Советская культура» по поводу выпущенных Владимиром Федосеевым аудио дисков с записями всех симфоний Глазунова. У меня была полная уверенность, что Светланов, видимо не самым лучшим образом относящийся к Федосееву, а это явно следовало из текста вышедшей статьи, не поленился прослушать все 8 симфоний и обнаружив там несколько ошибок, высказался очень нелицеприятно. Опасаясь ответной реакции Федосеева и руководствуясь только этими соображениями я и позволил себе нет, не сделать замечание, а только предложить чуть скорректировать записанное, чтобы в окончательном варианте не прозвучала пусть мелкая, но явно слышимая ошибка. В письме было также сказано, что, чтобы не случилось в дальнейшем, я буду по гроб жизни ему благодарен и он может в этом ни на секунду не сомневаться. На следующий день, 10 ноября, я приехал в Дом звукозаписи и в присутствии свидетелей, секретаря парторганизации Льва Фёдоровича Семенцова и председателя профбюро оркестра Юры Капитонова вручил Плетцеру два запечатанных конверта. В одном было письмо Светланову, а в другом заявление об уходе. Просьба была простой: отдать сначала письмо и, если в течении трёх дней не будет никакой ответной реакции, вручить заявление об уходе. Как выяснилось, буквально на следующий день негодяй Плетцер сначала отдал заявление об уходе, а о письме даже не заикнулся, явно не собираясь его отдавать. Увидев заявление, Светланов видимо дико разозлился и тут же его подписал. Таким образом, я стал безработным.

Финал истории прозвучал в самом конце декабря. У меня в оркестре были очень хорошие, дружеские отношения с виолончелистом, другом Светланова ещё по учёбе в институте Гнесиных, Аркадием Семёновичем Буданицким. Мы были соседями, жили в соседних домах и практически ежедневно ездили вместе на работу. Зная обо всех моих перипетиях с дирижированием, Буданицкий постоянно меня «поддавливал», объясняя, что, работая в оркестре, дирижёром не стать. Конечно, было понятно, что это здравая мысль, но как же тяжело было на это решиться! Бросить лучший оркестр в стране, сытую, благополучную, несмотря на периодически возникающие коллизии, жизнь и броситься в полную неизвестность. Но после уже подписанного заявления, назад пути не было. Аркадию Семёновичу было рассказано как поступил Плетцер с этими двумя конвертами и перед Новым годом Буданицкий поведал об этом Светланову, который немедленно потребовал отдать ему письмо. После чего, Евгений Фёдорович заявил на худсовете, как рассказал мне Юра Капитонов, «был один порядочный человек в оркестре и того сожрали!» А через какое-то короткое время уволили и Плетцера.

Бумеранг всегда возвращается!

Глава 29.

Через три месяца решил поехать в Венгрию. Нет, ещё ни о каком переселении даже не задумывался. Это была так называемая ознакомительная поездка. Венгрия, как известно, была страной социалистического лагеря, входила в Варшавский договор, но социализм в этой стране разительно отличался в лучшую сторону от Советского. В стране была разрешена частная собственность, венгры свободно, без получения разрешения от властей и всяких виз, ездили в Австрию и европейские страны соцлагеря, а коммунистическая партия осуществляла руководство внешней политикой, не особо вдаваясь во внутренние проблемы. Мне хотелось не торопясь посмотреть очень красивый Будапешт, хотя уже доводилось несколько раз бывать там на гастролях и даже однажды, что врезалось в память, во время декады советского искусства в Венгрии, посмотреть гениальный спектакль ленинградского театра БДТ «История лошади» с потрясающим Евгением Лебедевым в постановке Великого Георгия Александровича Товстоногова. Но гастроли, когда всё бегом и практически мало что удаётся увидеть — это одно, а спокойное, почти трёхмесячное пребывание в незнакомом городе — совсем другое. Главная цель была определена сразу — походить по концертным залам, послушать максимально возможное количество симфонических оркестров, получить представление об уровне музыкальной культуры и сравнить с культурой нашей страны. Два с половиной месяца, практически ежедневно, посещал два концертных зала Будапешта, зал консерватории и зал VIGADO, несколько раз побывал на спектаклях в оперном театре. Впечатления были довольно грустные. Венгрия по качеству игры симфонических оркестров, по уровню исполнительского мастерства солистов-инструменталистов и вокалистов, в общей массе, за редким исключением, довольно сильно проигрывала в сравнении с Союзом. Но, несмотря на это, возможностей, связанных с устройством на работу, было очень мало, вернее они практически отсутствовали. Вакантных дирижёрских мест вообще не было, а потенциальные перспективы никто даже не собирался обсуждать. Правда, однажды, на встрече с руководством оперного театра, ознакомившись с моим резюме, директор тут же предложил работу концертмейстера оркестра, но я даже не стал рассматривать такое предложение — играть на скрипке я мог и в Москве. Как обычно бывает в жизни и что подтверждалось и подтверждается многократно, всё определил случай.

4 апреля в Венгрии ежегодно отмечали день освобождения от фашизма. Все оркестры, как столичные, так и провинциальные, играли концерты, посвящённые этой дате, хотя, не уверен, что это делалось по собственной инициативе, думаю, что это был такой демонстративный жест по отношению к «старшему брату». И вот где-то дня за четыре до этой знаменательной даты оказалось, что в одном из столичных оркестров заболел дирижёр и, случайно услышав о нахождении в стране дирижёра из Союза, решили меня пригласить. С директором оркестра, бывшим скрипачом, обговорили программу, состоящую из популярных хитов российских и советских композиторов, Рахманинова, Чайковского, Шостаковича, Хачатуряна, в общем тот обычный набор, который играется в подобного рода концертах.

После первого же часа репетиции, в антракте, подошёл директор и предложил стать главным дирижёром этого коллектива. На мой вопрос:

— Что, у вас нет главного? — было сказано, что есть, но у него через три месяца заканчивается контракт.

— Ну вот когда место освободится, тогда и обращайтесь, я на «живое» место не пойду.

Концерт прошёл нормально, и мне сразу же предложили продирижировать в мае ещё одним концертом, уже с серьёзной программой: Вебер — увертюра Оберон, Брамс концерт для скрипки с лучшим на то время венгерским скрипачом, заведующим кафедрой в академии музыки имени Листа (по нашему консерватории) Ковачем Денешем и 6-я, моя любимая, симфония Чайковского. После концерта, прошедшего, как мне показалось, на достаточно приличном уровне, за ужином, мои друзья, давно живущие в Будапеште, Андрюша Шош, замечательный врач, большой любитель классической музыки и его жена, Наташа, скрипачка, закончившая когда-то Московскую консерваторию, рассказали прекрасную историю.

Сразу после концерта, Андрюша, ожидая пока я переоденусь, прогуливался по фойе и увидел четырёх общающихся между собой знаменитых венгерских музыкальных критиков, которых Андрюша знал в лицо, а они его, естественно, нет. Подойдя поближе, он подслушал их разговор. Обсудив прошедший концерт, они сделали такой вывод: оркестр сегодня играл замечательно, но дирижёр полное дерьмо!

Так или иначе, через несколько дней я улетел в Москву, а почти через 3 месяца поступило предложение стать главным дирижёром Будапештского симфонического оркестра MAV. Пока я завершал дела в Москве, собирал документы, выписывался, сдавал свою квартиру государству, получал разрешение на постоянное место жительства, прошло два с половиной месяца. Со сдачей квартиры произошёл забавный случай. Мой близкий друг, живший в коммунальной квартире, предложил за внушительную сумму (5000 рублей, что являлось ценой «жигулей») произвести фиктивный обмен и, таким образом, после моего отъезда его соседка переезжала в мою квартиру, а он со своей семьёй оставался владельцем трёхкомнатной квартиры в центре Москвы. Но я отказался, не хотел никаких сомнительных историй и связанных с ними проблем.

Когда я пришёл в ЖЭК за финальной подписью, фиксирующей сдачу квартиры государству, его начальник, крупная дама восточного вида с огромными буклями на голове и полным ртом золотых зубов, подписав бумагу, спросила:

— Можно задать не совсем корректный вопрос?

— Конечно.

— Вы еврей?

— Да, — ответил я.

— Таких идиотов евреев я ещё никогда не видела!

Через неделю я на машине уехал в Венгрию.

На границе между СССР и Венгрией, в знаменитом городке Чоп, («не говори гоп, пока не переехал Чоп»!!) наш таможенник, увидев в паспорте разрешение на постоянное жительство в Венгрии, спросил: «следует ли отдельно от Вас груз?» и, услышав отрицательный ответ, искренне удивился. Ведь обычно люди, переселяющиеся в другую страну, везли с собой мебель, посуду какую-то, утварь, а здесь только машина с прицепом. В машине кроме двух чемоданов, аудио техники, пластинок, партитур и лежащего в прицепе огромного деревянного ящика с заказанной будапештскими друзьями советской микроволновкой ничего не было. Следующий вопрос: «Кто вы по специальности?» После моего ответа — дирижёр, он глубокомысленно изрёк:

— Так не бывает, значит, где-то спрятана золотая палочка. Заезжайте на яму, кстати единственную.

Как сейчас помню, что тут же подъехавший автобус с югославскими туристами встал за моей машиной, чтобы пройти досмотр на той же яме. Около трёх часов два таможенника в поте лица, практически разобрав весь автомобиль, вплоть до внутренностей колёс, пытались найти то, чего там никогда не было, мифическую золотую палочку. Бедные югославские туристы, уже позеленевшие от злости, выпили в буфете таможни весь алкоголь и кофе, а мне оставалось только спокойно дождаться окончания этого цирка.

25 октября я приехал в Будапешт, а 1 ноября был назначен главным дирижёром оркестра MAV сроком на 3 года.

Поначалу самой большой проблемой стал венгерский язык. Как мне казалось, совершенно не ассоциативный и не логичный. Не знаю, как кому, но мне он давался невероятно трудно. В связи с отсутствием времени, языковые курсы после пяти-шести занятий пришлось бросить, частные уроки с преподавателем по той же причине проходили нерегулярно, короче говоря, в первые полгода я чувствовал себя просто глухонемым. Особенно тяжело приходилось на репетициях, хотя жена очень помогала. Но, к окончанию первого сезона, я с большим трудом всё-таки заговорил. Должен рассказать об одном забавном случае в начале второго сезона, продемонстрировавшем музыкантам оркестра, что с некоторых пор мне нельзя отвечать какой-то несуразностью в полной уверенности, что я ничего не понимаю. Во время генеральной репетиции 5-ой симфонии Малера один из ударников должен был произвести удар фортиссимо по подвесной тарелке очень большого размера, висящей на стойке прямо перед ним. Широко размахнувшись и показав тем самым точное время этого очень важного для конкретного эпизода звучания тарелки, в ответ, к моему удивлению, не произошло ровным счётом ничего. Пришлось остановить и задать вопрос: Mit tortent? (Что случилось?) Ответ заставил всех, включая меня, расхохотаться: Nem tolal!!! (Не попал!!!) Hogy, ilyan kicsi a tanyer? (Как это, тарелка настолько маленькая?). Ударник долго извинялся за свою так называемую шутку, но больше никогда никто в оркестре шутить со мной подобным образом не осмеливался. Помимо языка, у меня были большие сложности с накапливанием симфонического репертуара. До получения контракта, ведь это была моя первая серьёзная работа, я знал, не помню точно, 8, может быть 10 сочинений крупной формы, но этого было явно недостаточно, тем более, что первый сезон был свёрстан другим дирижёром, а менять что-либо категорически запрещалось. Репетируя с оркестром текущую программу, а репетиции по принятым правилам проходили два раза в день, с 10 до 13 и с 19 до 22, ночью, до четырёх-пяти утра учил следующую программу и такое расписание стало нормой. По контракту обязан был продирижировать 12 программ из тех 24 абонементных, которые оркестр исполнял в течении сезона.

Все концерты, возникающие сверх контракта, регламентировались отдельным договором или специальным соглашением. Количество повторяющихся концертов в контракте не было прописано, так как, если программа повторялась в другом зале или провинциальном городе, дирижёр получал дополнительные деньги, и никто заранее не мог предположить количество повторов. В первый сезон таких дополнительных концертов было очень мало, да и оплата была минимальной, но в следующем сезоне всё резко изменилось. Но об этом чуть позже. В первом сезоне произошло форс-мажорное событие, заставившее приложить много усилий для его разрешения. По существующему положению, если приглашённый дирижёр внезапно заболевает или по каким-то причинам отказывается от программы, а главный дирижёр находится в стране, он обязан заменить, или, как это называется по-венгерски, «впрыгнуть» в эту программу. За день до первой репетиции, канадский дирижёр венгерского происхождения Йо Арпад написал, что он не сможет прилететь. И мне пришлось за ночь выучить симфонию Малера № 1, которую я никогда до этого не учил и не дирижировал.

(продолжение)