Рубят связи времён, рубят связи семей и друзей.
Не впервой им рубить всё сплеча, выкорчёвывать корни.
Мир разрушен почти, превращённый в большой колизей.
Но всё рубят и рубят, упорнее, злей и топорней.
Наталия Кравченко
ЛЕС, Я ЩЕПКА ТВОЯ…
***
Рубят лес, за деревьями мы и не видим его…
Как листву или слёзы роняют, роняю слова я.
В этой горькой любви я уже не ищу своего.
Лес, я щепка твоя, и в потоке людском уплываю.
Рубят связи времён, рубят связи семей и друзей.
Не впервой им рубить всё сплеча, выкорчёвывать корни.
Мир разрушен почти, превращённый в большой колизей.
Но всё рубят и рубят, упорнее, злей и топорней.
Не впервой доверять простофиле вору и вруну,
за чужие владенья бросаться в атаку как в омут.
Вырубают леса, вырубают родную страну,
нет, не любят, а рубят и рубят, и всё по-живому.
***
А вихрь несёт, пружиня,
на мировой простор
остатки чьих-то жизней,
похожих так на сор.
Соломинки, бумажки
и щепки от стволов —
судьбы чужой промашки,
обрывки чьих-то слов.
А где-то их ведь любят,
и вой из самых недр.
Но лес, который рубят,
на щепки снова щедр.
О ветер, что на вертел
насаживаешь нас,
давно написан Вертер,
а кажется, сейчас.
И смерть не оплошает,
идёт на брата брат,
и снова приглашают
на казнь как на парад.
Страны объятья крепки,
пусть дети нас простят.
Мы щепки, только щепки,
что по ветру летят.
***
Как по стране разрослись гробы,
их не вмещает стих.
Ходим за ними как по грибы,
дрожи дробь ощутив.
Марш похоронный уже как гимн,
траура чернота.
Горе идёт одно за другим —
открывай ворота.
Может, не так уж страшен тот чёрт,
может, малюет фейк?
Были же Тёркин, Чонкин, а чё?,
бравый солдатик Швейк.
Там крутейшие мужики,
двум смертям не бывать…
Но из глотки лишь матюки,
видя, как воет мать.
Всё проходит. Всё прах и тлен.
Родина — миф и блеф.
Но когда-нибудь мы с колен
встанем, переболев.
Сможем веровать, говорить,
клеть отринув и плеть.
Сможем любить её, боготворить,
а не только жалеть.
***
Хоть не живу, увы, в нирване я,
и день-денёшенек одна,
украшено существование
цветущей веткой у окна.
Ко мне заглядывает в дом она
и машет, в прошлое маня.
Всё прочее уже обломано
и у неё, и у меня.
Кто знает, что от нас останется,
покуда миром правит гнусь.
Одна лишь ветка к небу тянется,
как я к душе твоей тянусь.
Ещё меж нами расстояние
как от акации — в ладонь.
И сверху — словно подаяние,
мне листик падает худой.
***
Это входит в тебя иглою
и вливается в кровь экстаз.
Это будущее, былое,
наши святцы, иконостас.
Это тени нам дорогие,
всё, что мучит, звучит, парит…
Как живут на земле другие,
кто не ведает, не творит?
Чем рассеивают темноты,
выпрямляют дней сколиоз
без высокой как небо ноты,
без того, что нельзя без слёз?
Не до Бога им, не до Блока,
кто-то в оргиях, кто в торгах.
Как убого и неглубоко,
незатейливо в их мирках.
Они смотрят на нас спесиво,
разносол поднося ко ртам.
А я думаю: нет, спасибо…
О, спасибо, что я не там.
Моя жизнь, как в былинка в поле,
непонятная их меню,
что качаю как зуб от боли,
но другою не заменю.
Потому что нельзя без Блока,
и без облака, и без звёзд,
потому что когда мне плохо —
улыбается мир из слёз.
***
Чичикову нынче б не пришлось
колесить по непролазным тропам.
Мёртвых душ достаточно б нашлось,
не один состав их был бы продан.
Этот бы товар со всех концов
доставляли баржи дни и ночи,
уж таких отборных мертвецов
не видал ещё наш берег отчий.
Мёртвых душ сегодня завались,
Чичиков бы стал миллионером.
А тела от них оторвались
и живут себе в бездушье сером.
***
Не буду следить за собой –
другие следят в оба глаза.
Шаг вправо — шаг влево — конвой
не даст оступиться ни разу.
Ни да и ни нет не скажи,
и чёрного-белого тоже.
Над пропастью жизни во лжи
нас учат теперь уже, боже!
Вернётся эзопов язык,
придумаем новые шифры.
Освоим уловки, лазы…
Лишь только бы были все живы.
***
Героизмом стала совесть,
если пишешь о войне…
Ты обдумываешь повесть
о себе и о стране.
Где закручивают гайки,
где убийствам нет конца…
Всё там правда без утайки,
всё от первого лица.
Я с тобой совсем другая.
Я за жизнь твою дрожу.
Мысленно оберегаю
и на цыпочках хожу.
В мире, что не стал свободней,
страшно дать кому прочесть.
Стоят дорого сегодня
правда, жалость, мир и честь.
Но молчать себе дороже —
мы не рыбы, не рабы.
Что ни день — то дрожь по коже,
и гробы, гробы, гробы…
Вереницы силуэтов,
люди — щепки, жизнь — дрова…
О, мы знаем, у поэтов
все сбываются слова.
И молю — ну хватит, будет,
пусть надежда мне соврёт…
Пусть конец счастливым будет,
пусть никто там не умрёт.
***
Страна как будто не моя,
и с жизнью я не уживаюсь.
И лишь в стихах как дома я
средь троп и строчек ошиваюсь.
Любовь приходит, не спросясь,
не выбирая персонажей.
Но наша призрачная связь
пребудет нерушимо нашей.
Пока земля как поле боя
и жизнь похожа на расстрел,
я задеваю за живое
тех, кто ещё не омертвел.
***
Слёзы землю всю оросили,
потом выступили из пор.
Ледяные глаза России
так прицельно глядят в упор.
Ты сегодня здоров и целен,
Баха слушаешь, ешь омлет,
а уже на тебя нацелен
из-за облака пистолет.
Ты-то думал, что будет счастье.
Ты-то думал, что здесь концерт.
Меломан? Победитель? Частник?
Просто смертник и просто смерд.
Жизнь отныне такая малость.
Человек человеку зверь.
Смерть наверное обозналась
и не в ту заглянула дверь.
Муз давно победили пушки.
Выше некуда нотой брать.
Люди — мошки, они на мушке.
Не мешайте им умирать.
***
Я читаю кадиш,
на краю стою.
О весна, что скажешь
на любовь мою?
Не имею права,
высока звезда.
Ты моя отрава,
радость навсегда.
Я читаю кадиш,
кого нет давно.
Расстилаю скатерть,
пробую вино.
Третья мировая,
жизни острова.
Я ещё живая,
хоть уже мертва.
Милых поминаю
на своём посту.
Воздух обнимаю,
глажу пустоту.
Милосердна осень,
сдержанна зима.
А весна уносит,
сводит нас с ума.
Я читаю кадиш,
кто давно в раю.
Что ты, смерть, мне скажешь
на любовь мою?
***
Я к тебе в небеса — как на лифте,
но на пол-дороге застряла.
Отпустите меня, осчастливьте,
что я тут потеряла.
Но осталась в тёмной коробке
нашей встречи вместо.
На какие ни жму я кнопки —
эта жизнь ни с места.
Бог-лифтёр загулял наверно
или смотрит телек.
Сколько просьб таких ему нервных
от земных емелек.
Не стучи, не кричи, не вой-ка,
небеса не резина.
Чем плоха ваша здесь помойка,
под лужком трясина.
Это только лифт, не могила
и не гроба стенки.
Свет снаружи живой и милый,
все его оттенки.
Не в больнице и не на фронте,
всю не выжечь.
Осчастливьте меня — не троньте,
дайте выжить.
***
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит…
А. Ахматова
По утрам заря лучилась.
Я училась выживать.
У меня же получилось
только раны свежевать.
Так болото, зарастая
тонкой зыбкою травой,
завлекая нас местами,
в бездну тянет с головой.
Я ступаю осторожно,
как по лезвию иду.
То одной ногою в прошлом,
то обеими в аду.
Там собаки баскервилей,
там болотные огни
поглотили, очернили,
отравили ночи-дни.
Я сычей не вышиваю,
их увидеть не к добру.
Выживаю, выживаю,
вот чуть-чуть, и не умру.
***
Осадки в средней полосе
и ожидаются теракты…
Наутро выживут не все.
Привычные для слуха факты.
Какое счастье, что в жильё
ещё ракета не попала!
Надеть красивое бельё —
чтоб выкопать не в чём попало.
Как шли мне эти кружева…
Шумел камыш, деревья гнулись…
Алё, я жив! А ты жива?
Какое счастье — мы проснулись!
***
О кто за это всё ответит?
Пока что отвечаем мы.
За то, что всё ещё на свете,
вне смерти, фронта и тюрьмы.
За эти залпы не хлопушкой
ответим только я и ты
в слезах намокшею подушкой,
душою, рваной в лоскуты.
За тех, в ком мы души не чаем,
кто в ночь отправится гуртом,
мы отвечаем, отвечаем
запаянным опальным ртом.
За то, что воет, но не ветер,
без рук-без ног, но не огонь,
о кто за это всё ответит
и не спасётся от погонь?!
***
Я вспоминаю — стало быть, живу.
Бог, подскажи волшебное словечко,
чтобы вернуть родного человечка,
кому мы шепчем вечное «Je vous»…
Ты оторвался от меня как тромб,
и воздуху мне не хватает в лёгких,
задача сохраниться не из лёгких,
так пусто, словно все ушли на фронт.
И вся земля отныне стала фронтом,
всех поделив на близких и врагов.
А я застряла между берегов
и всё ищу тебя за горизонтом…
***
Я вспоминаю без печали —
ещё не то перенесём, —
как собирались мы за чаем
поговорить о том о сём.
Осталась в прошлом та затея,
тот чай уже не заварить.
Вы уважаете злодея —
о чём же можно говорить.
Вы выбираете гэбиста,
причём на вечные года.
Вы одобряете убийства —
о чём нам говорить тогда.
Вы посылаете на бойню
пусть не своих, чужих детей,
и вам не стыдно и не больно
за эти тысячи смертей.
Мы столько лет в единой лодке,
но словно вижу в первый раз.
И молча застывают в глотке
бессмысленные комья фраз.
Не соберёмся мы за чаем
поговорить о том о сём,
поскольку слишком отличаем
тот мир, что в душах мы несём.
***
Золотые волосы,
глаз голубизна…
Но сойдут за полосы —
и тебе хана.
То цвета опасные —
жёлто-голубой —
словно тряпка красная
в ярости слепой.
Надо перекраситься,
линзы поменять,
а не то спецназовцы
могут не понять.
***
Отойдите все, кто в спаме,
в жизни — прочь пошли!
Если я любезна с вами —
то потом тошнит.
Вашим брезгую касаньем,
липким, как клеймом,
всех, живущих указаньем,
не своим умом.
Всех, кому хозяйский лаком
королевский зад,
кто скучает по гулагам,
по пути назад.
Отойдите, не смердите,
убирайтесь вон.
Взгромоздился ваш родитель
на святой амвон.
Восхищайтесь, обожайте
ту лапшу в ушах,
но ко мне не приближайтесь
больше ни на шаг.
Перекличка с Тютчевым
Молчи, скрывайся и таись,
в отчаянье, в бессильи,
чтоб до тебя не добрались
хозяева России.
Мысль изречённая есть ложь —
теперь в буквальном смысле.
Лишь ложь приветствуется сплошь,
преследуются мысли.
Как сердцу высказать себя,
не огребя по полной?
Как можно, челюсти сцепя,
неправде быть покорной?
Молчи, скрывайся, убегай,
спасай живую душу…
(О Тютчев, ты там не икай,
строку услышав ту же).
***
Моя любимая картина —
балкон, каштан и облака…
Да не возьмёт меня рутина,
так от неё я далека.
О бело-розовые свечи,
что надо мной сейчас парят…
Как мир войною изувечен,
как жизни жалобно горят.
Я забывать о том не вправе,
когда, когда-то быв людьми,
в зеленолиственной оправе
деревья шепчут о любви.
Я этим лепетам внимаю,
и думаю, спеша сюда,
что их язык я понимаю,
а человечий — не всегда.
***
Слова вспоминают себя —
штрихи, обертоны, оттенки…
Наощупь, во мраке светя,
стучатся в сердечные стенки.
Сейчас девальвация слов,
понятий, идей, идеалов.
Но что-то из самых основ
на дне уцелеет завалов.
Как в гетто спасали детей,
тайком вывозив, укрывали,
так прячем слова от людей
в души одиноком подвале.
Нам рты затыкают сейчас,
карают за честное слово,
но верьте, придёт его час,
и вспомнит оно себя снова.
Запрет на порывы души,
отчизне потребно другое…
Но как нашу речь ни души —
она всё же хлынет рекою.
И жизни детей на алтарь,
и кровью залитое знамя…
Своими, своими, как встарь,
мы всё назовём именами.
***
Сквозь дым и гарь, сквозь вой и ярость,
сквозь месть за око и за зуб,
добро тихонько пробиралось
и утирало нам слезу.
Оно укутывало тело
своею нежностью слепой
и лепестками шелестело:
«Люблю… я рядом… я с тобой…»
Оно шагало еле слышно,
руками разводя беду,
сквозь зло, разросшееся пышно
в души заброшенном саду.
Через границы и преграды,
с нехитрым белым узелком
туда, где брат идёт на брата,
где каждый злобою влеком.
Оно водою смочит губы
и колыбельную споёт.
И каждый, пусть по крохе, скупо,
увидит, как под смерть, своё…
Расслышать этот голос слабый,
увидеть свет его лица,
пока пылающая лава
не поглотила до конца.
О жизнь, застывшая над бездной,
пешком ходившая под стол,
верни нам облик свой чудесный
и ухватись всем миром честным
за материнский тот подол!..
***
Хорошо быть лишним человеком,
независимым ни от кого,
не бежать, задрав штаны, за веком
и спастись побегом из него.
Хорошо быть личным человеком,
только честь и совесть ублажать,
не внимать указам и советам,
лишь себе самой принадлежать.
Хорошо быть просто человеком,
с цветом глаз любым или волос,
в тридевятом государстве неком,
том, что светлым будущим звалось.
Человеком, что звучало б гордо,
что не спал бы с книгой до зари,
чтоб лицо, а не мурло и морда,
освещалось светом изнутри.
Хорошо быть близким человеком,
чтобы рядом — близкий человек.
И губами прикасаться к векам,
лишь твоим, единственным навек.
Хорошо быть… просто быть, и точка.
Надышаться воздухом земным.
Хоть травинкой, бабочкой, листочком,
только бы не месивом мясным.
Только бы не падалью и прахом,
в мире не оставившим следа…
Чтобы просыпаться не со страхом
стать нечеловеком навсегда.
***
Когда-нибудь ты нас в крови утопишь,
коль в этот ад не остановишь бег.
Каких ещё чудовищ и стыдобищ
ты нам готовишь, 21 век?
Идею как идиллию лелеем.
Так мифы приросли — не отодрать.
Мы жить хотим, но жить мы не умеем.
Ведь нас учили только умирать.
Бессмысленно, безвестно, бессловесно…
Не вырваться из стиснутых клешней.
Мы так боялись вглядываться в бездну,
но в душу заглянуть куда страшней.
Цветы лишь зла повсюду созревают,
цвета в опале — жёлтый, голубой,
пшеница, небо — всех подозревают,
кипя убогой яростью слепой.
И в этой сумасшедшей круговерти,
где вся страна один большой дурдом,
войну от мира или жизнь от смерти
мы отличаем всё ещё с трудом.
Не всё словам доступно или звукам,
не всё возможно алгеброй разъять,
прошедшее порой по стольким мукам,
что мудрецам не снилось, не понять.
Сердца сковало холодом и льдами,
не думать и не чувствовать веля.
Взамен садов, усыпанных плодами,
усыпанная тpyпами земля.
Душа кружит как раненая птица,
ей подвиг одиночества вершить.
От топора пером не защититься
и флейтой пушек нам не заглушить.
Сейчас повсюду лишь военный запах,
толпа нерасчленима на людей.
И смерть крадётся на бесшумных лапах,
не ведая, что жизнь её лютей.
***
Счастья подлинного, не ложного
не найти в круговерти дней.
Мы живём среди невозможного
и несбывшегося теней.
От былого ключи потеряны,
дали светлые скрыла мгла.
И осталась надпись на дереве:
«Здесь когда-то любовь была».
Не захочешь жить жизнью гадкою,
ищешь где-то волшебный лаз.
Лишь во сне озарит догадкою,
ускользнув из открытых глаз.
Надо в мир из себя выглядывать,
как цветок или как птенец.
Там найдётся, чем нас порадовать —
танец, саженец, леденец.
И у деревца безызвестного,
нашим верного именам,
столько общего и телесного,
и любви, неизвестной нам.
Словно бродим с тобой по саду мы,
и стихов моих бубенец
как ответ на вопрос не заданный,
как письмо, что в один конец.
На груди твоей руки сложены,
смерть подумала — забрала.
Но я видела, что приложены
два широких к спине крыла.
Эти годы меня не старили,
ибо — нет важней ремесла —
до тебя шесть лет дорастала я
и теперь только доросла.
Далеко до ястреба Бродского,
я летаю невысоко,
но земное, людское, плотское
мне давно уже здесь узко.
Я в меха твоих ласк закутана —
и соломок не надо стлать.
Как мне жаль, что меня такую вот
ты уже не успел узнать.
Ту, вобравшую в клетки крошево
нежных слов из вчерашних дней,
всю в тебя до корней проросшую,
до гранитных твоих камней,
в том блаженнейшем состоянии,
что не хочет другой стези,
ибо видно на расстоянии
то, чего не видать вблизи.
Сном ли духом, душой и телом ли,
от рассвета до темноты
я ищу, что бы день мой сделало,
как судьбу мою сделал ты.
Вспоминаю, сплю, медитирую
или кофе варю гляссе —
встречу нашу там репетирую,
на подмостках небесных сцен.
Не однажды уж обманувшейся,
вдруг откроются мне врата,
счастья сбывшегося, вернувшегося
небывалая острота.
Наполняясь по горло строчками,
чашу жизни взяв за бока,
пью я медленными глоточками,
чтоб хватило на все века.
Кто нам дальние, кто нам ближние,
перепутает время вновь.
Покрывалом закроет лишнее,
и останется лишь любовь.
***
В моём дому заброшенно,
но суть его светла.
Выглядывает прошлое
из каждого угла.
Здесь столько нами прожито,
мы были два в одном.
Что может быть дороже-то,
чем память о родном.
Вы думаете, в старости
мы сами не свои,
а я хранитель радости,
укромности, семьи.
Я не хочу закрашивать,
менять и обновлять.
Мне хочется на страже быть,
беречь и прославлять.
Мне вещи как реликвии,
не мусор и не хлам,
а музыка, религия,
ветхозаветный храм.
Пусть все они по-прежнему
стоят на тех местах,
как будто фразы нежные,
застывшие в устах.
***
Жизнь — расправа за растрату,
беспощадная лоза.
Память, правду, только правду,
глядя пристально в глаза.
Знаю, любишь приукрасить,
незаметный влить елей,
знаю, это коль утратить,
жить намного тяжелей.
Знаю, всё неоднозначно,
(ненавистное словцо),
пусть она мрачна, невзрачна, —
только правду, мне в лицо.
Пусть свидетелей не будет,
очевидцев слов и дел, —
память прошлое пробудит,
всё, что скрыть в себе хотел.
Будоражит нашу душу
и приходит вещим сном
то, что вылезет наружу
шилом в месте потайном.
Да, мы живы только тайной,
но себе нельзя соврать,
чтобы позже в час летальный
легче было умирать.
***
Жить вслепую, наощупь и наугад,
ибо нет гарантий, что будешь завтра
созерцать закат, смаковать мускат
и варить овсянку себе на завтрак.
Нет гарантий, что выживет человек,
что не будет Христос ещё раз распятым,
станет двадцать вторым двадцать первый век,
или двадцать четвёртый год двадцать пятым.
Пригодятся ли нам ключи от квартир,
если вместо дома нас встретит горе,
что ты хочешь, коль мир превратился в тир
и в сортир душа превратится вскоре.
Если запросто может какой-то гад
как плакат наши жизни порвать на клочья…
Жить вслепую, наощупь и наугад,
чуять нюхом звериным их свору волчью…
***
Упал в ладони ласковый листок.
Листва шептала, слов не подбирая.
В меня вливался речи той поток
на языке младенческого рая.
Любовь моя, ты воздуха глоток
душе, что не боится оголиться.
И слиты в неразборчивый поток
родные уплывающие лица.
Я всех вас неразборчиво люблю
как родину отечества и детства.
Я никогда любви не утолю.
Мне никуда от вас уже не деться.
И будет лес шептать о чём-то мне,
и будет речь как речка течь и длиться,
неся в своей прозрачной глубине
навеки несмываемые лица.
***
Новый год понемногу становится старым,
приучает к подаркам своим и ударам.
Не страдает он сентиментальностью, тактом.
Привыкаем к атакам его и терактам.
Привыкаем к тому, с чем нельзя примириться,
и к тому, что рванёт, и что где загорится.
Мы на бочке той пороховой отдыхаем,
обнимаем, рожаем, едим и бухаем.
Мы под кожею слой нарастили защитный.
Мир на тонкую кожу уже не рассчитан.
Каждый смертный учтён и сосчитан верхами.
Я наивно пытаюсь укрыться стихами.
Новый год, погоди, не меняй так обличье.
Пусть в тебе остаётся цветочное, птичье.
Пусть не грязь и не кровь не пятнает одежды.
Пусть в тебе остаётся хоть капля надежды.
***
Так давно это было, что, кажется, было неправдой.
После стольких потерь — то ли оттепель, то ли метель…
И неважно уже, был ли прав ты тогда иль неправ ты,
с высоты этих прожитых лет всё неважно теперь.
Наша родина — те, кто нас любят, лелеют и помнят,
а не то, что по клетке грудной словно танком прошлось.
Наша родина, дом — это просто лишь сумма всех комнат,
где когда-то нам так хорошо и беспечно жилось.
Уходя, не забудь и не бойся назад оглянуться.
Помаши на прощанье тому, что уносит рекой.
Уезжают всегда навсегда. Невозможно вернуться.
Вместо нас возвращается каждый раз кто-то другой.
Но пока не настигла за всё дорогое расплата,
заслонив небосвод вереницей рутинных забот,
очень важный секрет, — чтоб идти не туда, куда надо,
а туда, куда тянет, туда, куда сердце зовёт.
Нам никто не вернёт ни родных, ни надежду, ни юность.
Значит, надо придумать, как нам обходиться без них.
Остаются шальная бездумность, и струнность, и лунность,
и сердечный тайник, и серебряной чести родник.
