СЕМЬ ИСКУССТВ

В адресованных мне письмах Гольденвейзера красной нитью проходит мысль о том, что необразованный человек не может быть хорошим музыкантом. Широта интересов Александра Борисовича не ограничивалась музыкальной тематикой и заключала в себе совокупность знаний, позволявшую назвать его подлинным эрудитом. Этот факт ставит вопрос о взаимоотношениях между эрудицией и интуицией в любом виде творчества.

Феликс Готлиб

СОВЕТЫ ГОЛЬДЕНВЕЙЗЕРА

«Учитель cоприкасается с вечностью;
он и сам не знает, где кончается его влияние.»
Генри Адамс (1838–1918)

Надпись на фотографии, подаренной мне Александром Борисовичем Гольденвейзером на следующий день после его 85-летия, — совет, сопровождающий меня всю жизнь. Понимание значимости этих слов пришло не сразу; на пути следования этому пожеланию было совершено немало ошибок, но, как гласит еврейская поговорка, «ум не приходит раньше, чем годы».

Источником этих воспоминаний являются письма Гольденвейзера и его жены Елены Ивановны Гольденвейзер— Грачёвой, обращённые ко мне и моим родителям, и моя память.

Приблизиться к постижению личности Александра Борисовича можно, лишь осознав подлинный масштаб этого гиганта. Именно Гольденвейзер выстроил государственную систему музыкального образования — пирамиду, вершиной которой были высшие учебные заведения в Москве и Ленинграде, в столицах союзных республик и в нынешних крупных городах Советского Союза (например, в Екатеринбурге, Нижнем Новгороде, Новосибирске); средние — училища и музыкальные школы-десятилетки при этих ВУЗах, и районные музыкальные школы, без которых, кажется, не обходился ни один населённый пункт страны. Как свидетельствует профессор стэнфордского университета литературовед Лазарь Флейшман, книга Гольденвейзера «Вблизи Толстого» принадлежит к основным, самым важным мемуарным источникам о творчестве Льва Николаевича. Статьи Александра Борисовича, его выступления и редакторские комментарии отличаются точностью и компактностью.

Организаторский талант был присущ не только Александру Борисовичу, но, к примеру, и его двоюродному брату Алексею Александровичу Гольденвейзеру (1890–1979) — адвокату, журналисту, общественному деятелю. Он был основателем и председателем Объединения русских адвокатов в Нью-Йорке и одним из составителей и редакторов двухтомного сборника Книга о русском еврействе.

В адресованных мне письмах Гольденвейзера красной нитью проходит мысль о том, что необразованный человек не может быть хорошим музыкантом. Широта интересов Александра Борисовича не ограничивалась музыкальной тематикой и заключала в себе совокупность знаний, позволявшую назвать его подлинным эрудитом. Этот факт ставит вопрос о взаимоотношениях между эрудицией и интуицией в любом виде творчества.

Трактовка Рахманиновым похоронного марша Шопена — Marche funèbre. Lento из сонаты b-Moll, — озарение, посетившее гениального пианиста: по окончанию среднего раздела марша, заоблачной красотой своей и фортепианной фактурой провоцирующего на ноктюрнообразную интерпретацию, реприза врывается мoщным fortissimo, не предусмотренным Шопеном и напоминающем о неотвратимости происходящего. Уместна ли дискуссия о верности авторскому тексту, когда речь идёт о гении? Приведённый пример — триумф интуиции: не случайно Александр Борисович говорил о парадоксальности рахманиновских интерпретаций.

С особой теплотой вспоминал Гольденвейзер о своём первом консерваторском педагоге Александре Ильиче Зилоти — двоюродном брате Рахманинова.

«Зилоти, к которому я поступил, чрезвычайно привлёк меня, — в нём было очень большое обаяние. Он был красив, талантлив, приятен в обращении, человек хороший, очень сердечно относившийся к ученикам. (…) Он был очень хорошим музыкантом и ярко одарённым пианистом с превосходными фортепианными качествами». Как не процитировать совет, данный Александром Ильичём своему 17-летнему ученику Гольденвейзеру: «Нельзя играть по 10 часов в день, во-первых, потому (что) заболеешь, а во-вторых, и пользы особенной не будет. (…) Заниматься вообще, т.е. учить разные пьесы, больше 6 ч., нельзя* и не следует*. Твои теперешние занятия походят на то, если б ты хотел звёзды с неба хватать — ни одной звезды не поймаешь, а шею сломать можешь. От такой работы у тебя всё, что есть музыкального, пропадёт». Последнее предложение кажется мне ключевым.

* Подчёркнуто автором письма.

Закончив консерваторию как ученик фортепианного класса Павла Августовича Пабста, Гольденвейзер ряд лет провёл в камерном классе Василия Ильича Сафонова, которого Александр Борисович считал «одним из самых талантливых педагогов, которые вообще когда-либо были». И далее: «…В пианистическом смысле я гораздо больше ученик Сафонова, чем тех учителей, у которых учился». Более того: «У него была способность как— то в очень немногих словах и в очень коротких встречах дать очень многое. (…) Он обладал одним из труднейших искусств — уметь видеть всё то, что написано в нотах». Это же свойство было присуще Александру Борисовичу.

Обращаясь к моей приёмной матери Эдит Абрамовне Иоэльсон, Гольденвейзер пишет:

«Передайте Фиме, чтобы он не забывал всего того, что я и Елена Ивановна ему всегда говорили, и — чтобы он хорошо работал, не слишком много, но возможно аккуратнее; главное, чтобы он, занимаясь, работал в спокойном темпе и небольшими отрывками, а не от начала до конца в скором темпе и — чтобы он не забывал учить партию каждой руки отдельно (особенно партию левой руки).»

В студенческие годы я встречал немало энтузиастов ежедневных многочасовых занятий, убеждённых в прямой зависимости качества исполнения от количества часов, проведённых за роялем. Осмелюсь предположить, что это заблуждение не всегда свидетельствует о врождённой приспособленности к инструменту.

 КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Я никогда не был Ефимом. Но не случайно, обращаясь ко мне, родители и друзья, родственники и знакомые, одноклассники и учителя, невзирая на Феликс в свидетельстве о рождении, пользовались кратким именем Фима, данным мне на восьмой после рождения день: накануне в возрасте 21 года скончалась моя мама Фаина Готлиб, урождённая Бейлис, и её мама сочла обязательным дать мне имя, которое начинается с буквы Ф. Так я стал Феликсом. В 1945 г. Эдит Абрамовна, вернувшись из эвакуации в родной город Ригу, приняла меня в свою семью.

 В письмах ко мне Александр Борисович неустанно возвращался к разговору о важности общеобразовательных предметов.

«…Быть хорошим музыкантом и вообще художником в какой бы то ни было области может только человек широко образованный и всесторонне развитой. Если он в этом отношении будет отставать, то, как бы хорошо ни бегали у него пальцы, он никогда не сделается настоящим художником.»

 Когда Соломон Иосифович Рац, супруг Эдит Абрамовны, впервые посетил Гольденвейзера (это было ещё до создания музея), Александр Борисович познакомил его со многими будущими экспонатами. На вопрос Соломона Иосифовича о количестве книг и нот, составляющих библиотеку, Александр Борисович не смог назвать точное число, но предположил, что около двух тысяч. «И сколько из них Вы прочитали?», — «Пожалуй, что все», — ответил Александр Борисович. В правдивости любого произнесённого им слова сомневаться не приходится.

К Голденвейзеру нередко обращались с просьбой о прослушивании того или иного потенциального претендента на поступление в его консерваторский класс. «Соискателями» зачастую были дети или ученики его учеников, и это даёт обоснованное право говорить о поколениях воспитанных им музыкантов. Я (с его позволения) оказался свидетелем одного такого прослушивания, которое произвело на него чрезвычайно положительное впечатление. У меня в том возрасте не было более авторитетного критерия, чем мнение Александра Борисовича; знаю, что и сегодня оно осталось бы определяющим. Вечером того же дня, отягощённый мыслями о недостижимости услышанного, я осмелился обратиться к нему с вопросом о смысле моих занятий музыкой, на что получил мудрый совет: «Пока ты учишься, пока работаешь, пока ты двигаешься вперёд — не сравнивай себя ни с кем. Только остановившись, ты можешь оглянуться.»

Редакторской работе Гольденвейзер посвятил многие десятилетия своей жизни. Я пребывал не в том возрасте, в котором озадачиваются проблемами разночтений в разных изданиях или несоответствием авторской рукописи тексту первой её публикации. Лишь с годами возрастала значимость того, что называют уртекстом (Urtext), и пониманием комментариев Александра Борисовича, его аппликатуры, педализации и фразировки как советов замечательного педагога, адресованных как учителям, так и их ученикам. «У исполнителей и редактора степень прав совершенно различна. Исполнитель на эстраде может делать всё, что угодно. Если это Вам не нравится, не слушайте или осуждайте, но исполнителя это ни к чему не обязывает. Совсем другое дело — редактирование…» Список произведений, опубликованных под редакцией Александра Борисовича, содержит в себе пласты шедевров эпохи барокко (Бах, Скарлатти), классики (Моцарт, Бетховен) и полное собрание сочинений для фортепиано Шумана; также не следует забывать о произведениях Чайковского для фортепиано с оркестром и его трио а-Moll ор.50.

Леонид Исаакович Ройзман — известный в Советском Союзе органист, ученик Гольденвейзера и Александра Фёдоровича Гедике, проявивший себя в роли редактора клавирных произведений И.С. Баха, счёл возможным выпустить Гольдберг— Вариации без предшествующих каждой вариации авторcких указаний об использовании одного или двух мануалов. Трудно себе представить, что при исполнении величественного баховского цикла на рояле Леонид Исаакович смог бы проигнорировать что-либо, написанное рукой этого абсолютного гения. Отсутствие у рояля второй клавиатуры не может служить оправданием редактору.

Блистательным свидетельством работы Гольденвейзера в московской консерватории может служить фотография 1955 года, на которой запечатлены её профессора и педагоги в день 80-летия своего учителя.

 Елена Ивановна Гольденвейзер-Грачёва

Всё, связанное с Гольденвейзером, составляло содержание её жизни.

«Дорогой Феликс! Хотела тебе послать собственную «похоронку», да вот подзадержалась и пока отложила её в сторону. Пишу, как видишь, ещё плохо (не те буквы получаются, поэтому помарки), но всё-таки уже в состоянии худо-бедно излагать свои мысли. Посылаю книгу А. Б-ча. На всех, кто его знал, она производит огромное впечатление. Издав её, я поняла, что половину главного дела своей жизни сделала. Не знаю, сумею ли сделать вторую половину: сохранить музей А.Б- ча, его дух, его смысл. Из-за этого, наверно, всё ещё живу.

Тебе огромнейшее спасибо за твою всегдашнюю готовность помочь. Если выживу, м.б. и придётся обратиться и к твоей поддержке, но это вопрос будущего, которого просто может не быть.

Никогда, кажется, я ещё не писала тебе такого скучного письма.

Передай мою любовь Ниночке, Юле и всем сопричастным лицам.

Обнимаю и от души ещё раз благодарю за всё. Вспоминаю, как любила Эдит Абрамовна твою «весёлость». Как это свойство всегда помогало жить!

      Прости за помарки и сумбур

     твоя Е. Гольденвейзер»

Это письмо было мною получено в середине 90-х годов, когда сопричастные лица — жена и дочь — оказались вместе со мной в Германии.

Между моими родителями и Иваном Петровичем и Марией Евграфовной — родителями Елены Ивановны — сложились тёплые, дружеские отношения, благодаря чему, регулярно приезжая в Москву для консультаций с Гольденвейзером, я неоднократно ночевал в их квартире коридорного типа на улице Станиславского (они по-старинке называли эту улицу Лёвшинским переулком). И было очевидно, насколько обманчивым могло оказаться впечатление от первого общения с Еленой Ивановной: отстранённость, сдержанность, кажущаяся холодность. Она, выросшая в семье безгранично любящих друг друга родителей, словно оберегала себя от всех непричастных лиц.

 Но как же всё менялось при общении с учениками Александра Борисовича! Её никогда не покидала заинтересованность в их личной и профессиональной судьбе. Надо сказать, что и ученики, о каждом из которых ей было известно всё и наизусть, о ней не забывали.

Немало «побед» было одержано в схватках с малокультурными строителями культуры, но обходилось это Елене Ивановне совсем недёшево — приходилось сталкиваться и с откровенным хамством, и с нецензурными высказываниями некоторых из них. Даже моя попытка, говоря об этих людях, воспользоваться принципом «об умерших хорошее или ничего», ни к чему хорошему не приводит, ибо его просто не было. Её выдержкой и самообладанием можно было только восхищаться.

Елена Ивановна сумела сделать всё, что на её плечи было возложено судьбой.

Жизнь Елены Ивановны Гольденвейзер-Грачёвой достойна преклонения.