Липкин поддержал собрата по цеху, которого едва не сделали козлом отпущения, и сказал: «Стальский жаловался на дагестанских писателей и говорил, что только с одним Капиевым можно разговаривать о литературе, потому что остальные писатели говорят с ним только о его заработках».
Павел Нерлер
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ И ПЕРЕВОДЧИКАХ
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
ГОМЕР XX ВЕКА И ЕГО ОРАКУЛ: СУЛЕЙМАН СТАЛЬСКИЙ И ЭФФЕНДИ КАПИЕВ
Я не писал поэмы Сулеймана…
Парафраз
Если надо, язык суахили,
сложный звуком и словом обильный,
чисто выучат внуки Рахили
и фольклор сочинят суахильный…
Игорь Губерман
Стальский, Капиев и Липкин
В ноябре 1937 года умер 68-летний поэт-ашуг Сулейман Стальский, он же — по словам Горького — дагестанский «Гомер ХХ века».
ЦК постановил: издать полное собрание сочинений ашуга!
Надо сказать, что сам Горький, как и все остальные советские читатели, если и читал «Гомера ХХ века», то только в русских переводах с лезгинского. И тут выяснилось, что переводы Стальского есть, а оригиналов, то есть автографов, нет. Что естественно, коль скоро Сулейман не был слеп, но был неграмотен. Оказалось, что на лезгинском языке его дореволюционные стихи и сочинения первых лет после революции есть, а вот самого главного, того, из-за чего, собственно, его так и залюбили Горький и ЦК — поэм «Светочу мира — Сталину», «Думы о родине», «Серго Орджоникидзе» и «Дагестан» — нет! Не находилось даже их подстрочников!
По сему поводу 8 января 1939 года состоялось заседание Бюро национальной комиссии ССП СССР под председательством Петра Георгиевича Скосырева (1900 — 1960). Коренной москвич, он по ходу борьбы с басмачеством в годы Гражданской войны стал большим специалистом по среднеазиатской и кавказской литературе. На ковер был вызван основной переводчик Стальского — 30-летний Эффенди Капиев (1909–1944), лакец, лезгинского языка не знающий, но знающий тюркский, на котором они худо-бедно и общались с лезгинским Гомером.
Если верить Капиеву, то Стальский пересказывал ему свои поэмы на тюркском, а Капиев уже перекладывал их на русский. Вот выдержки из его выступления:
«— Сулейман, это стихотворение хорошее, но это место нужно переделать так-то. Он либо соглашался, либо не соглашался. Когда он соглашался и переделывал стихи, я переводил их. Если это стихотворение было значительное, то я приносил Сулейману Стальскому или специально приезжал, чтобы согласовать перевод с ним. Я читал на русском языке перевод в присутствии лезгин, хорошо знающих русский язык, в присутствии редактора газеты, секретаря комсомольской ячейки или даже райкома партии и заведующего ОНО. Сулейман либо кивал головой утвердительно, либо отрицательно, говоря, что это не похоже. Он говорил:
— У меня сказано так-то, почему ты сделал по-другому?
Я говорил: если сказать так, то получится то-то, как ты думаешь — это хорошо? Если он говорил: все-таки пусть это будет так, то я вычеркивал совсем, потому что был уверен, что это получилось бы нехорошо. Я мог бы привести много вам таких примеров.
В большинстве случаев он говорил так:
— Вот, Эфенди, у меня в мешке очень много хороших плодов. Руки у меня старые и не всегда я могу к месту вынуть то, что необходимо. Ты на то и приставлен, чтобы мне помогать.
Я приехал к Сулейману Стальскому и сказал, что у меня нет концовки поэмы «Думы о родине». У Сулеймана она обрывалась. Я сказал: «Сулейман, здесь нужно дать несколько четверостиший, чтобы была концовка». Он ответил:
— Ты со мной работаешь 4 года. Если у столяра работает подмастерье, то в первый раз он сам делает весь стул, второй раз тоже, а потом уже заставляет своего ученика делать ножки, а затем и весь стул.
Что касается поэмы «Серго Орджоникидзе», то я путешествовал по Дагестану и заехал к Сулейману Стальскому. Тогда должен был быть юбилей Серго Орджоникидзе. Мне сказали в крайкоме в Пятигорске, что к юбилею нужна поэма Сулеймана Стальского. Я заехал к Сулейману и сказал, что нужно сделать поэму. Он просил составить примерный конспект. Я составил. Когда я на обратном пути заехал к нему, поэма была готова, и он рассказал мне ее.
Он рассказывал мне по четверостишьям. Первое четверостишье было такое:
«Ты велик, ты лучший ученик Сталина. // За тобой шли лучшие сыны Дагестана // во время Гражданской войны«
Я хочу откровенно сказать следующее: я как-то приехал к Сулейману Стальскому и сказал:
— Нужно сочинить стихи к испанским событиям.
Думаю, что здесь сидят люди квалифицированные и поймут это так как нужно. Он меня спросил: — А испанцы — наши друзья или наши враги?
Я ему элементарно все рассказал.
— Ну, иди, погуляй в саду.
Я вернулся через час, и он уже сочинил стихи.
Я тут же записал их в блокнот и уехал. Затем я обработал и перевел их».
Выступление Капиева, мягко говоря, не облегчило работу комиссии по изданию собрания сочинений Сулеймана Стальского. Да, коммуникативным возможностям советских писателей нет предела, но «Гомер XX века» начинал смахивать на гибрид Оссиана и Козьмы Пруткова, а вот Эффенди Мансуровичу уже впору было бряцáть на таре: «Я не писал поэмов Сулеймана…»
И тут, как последняя надежда, на трибуну взошел Липкин. Для начала он прочитал небольшую лекцию о восточной поэзии и, в частности, о поэтике Стальского. Вот небольшой отрывок из этой части выступления:
«Стальский считал очень важной редифную рифму. Он говорил даже о семантической редифной рифме. Он говорил: — Есть такие плохие поэты, которые рифмуют чепуху, скажем, рифмуют «муха» и «брюхо». Нельзя так рифмовать. Муха маленькая, черненькая, улетит, и нет ее, а брюхо — всегда при тебе, тяжелое. Как можно эти два понятия рифмовать? Стальский вкладывал в понятие рифмы очень много»
А в конце Липкин сказал то, после чего все вздохнули с облегчением:
«Аликберов был редактором газеты в Касумкенте, где печатались стихи Стальского. Сулейман Стальский больше радовался, когда там печатались его стихи, чем в «Правде», потому что если там, то все знали и поздравляли его, а если в «Правде», — никто об это не знал. Мне кажется, что там должно быть почти все, что написал Сулейман Стальский».
Липкин поддержал собрата по цеху, которого едва не сделали козлом отпущения, и сказал: «Стальский жаловался на дагестанских писателей и говорил, что только с одним Капиевым можно разговаривать о литературе, потому что остальные писатели говорят с ним только о его заработках».
Заметьте: дело происходит в 1939 году, когда было принято спасаться по одиночке и не спасать, а топить окружающих.
Выдержка из протокола
СОЮЗ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Заседание Бюро национальной комиссии
от 8 января 1939 г.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЕТ тов. СКОСЫРЕВ П.Г.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Начнем наше заседание.
Сейчас мы заслушаем сообщение тов. Корабельникова о Дагестане и Казахстане.
КОРАБЕЛЬНИКОВ. — Я был командирован в Дагестан и Казахстан в связи со своей творческой работой над книгой «Народная поэзия в советскую эпоху».
Попутно Национальная комиссия ССП предложила мне оказать помощь местным организациям и выяснить, как обстоит дело с литературным наследством Сулеймана Стальского в Дагестане. Начну с само важного вопроса — о Сулеймане Стальском.
На месте обнаружилось, что собрания сочинений Сулеймана Стальского на лезгинском языке нет. В последний раз произведения Сулеймана Стальского издавались на лезгинском языке в 1935 году. Это значит, что все вещи последующих лет 1936 — 1937 — 1938 гг., т.е. наиболее политически значительные и зрелые в Дагестане до самого последнего времени не были опубликованы — за редким исключением в местной районной газете.
Это обстоятельство было совершенно не случайно. Оно явилось результатом того, что в руководстве самого ССП стояли враги — буржуазные националисты. Кроме того, буржуазные националисты, находившиеся в разных авторитетных учреждениях Дагестана, учредили в свое время особого рода цензуру над творчеством Сулеймана Стальского и всячески тормозили публикование его вещей.
Я и сын Стальского — Мусаиб Стальский попытались собрать все, что сочинено Сулейманом Стальским и что где бы то ни было имеется. Обнаружилось, что ни Институт истории и литературы, ни Даггиз, ни Правление ССП по существу Сулейманом Стальским серьезно не занимались. Никакого архива Сулеймана Стальского ни в одном из этих учреждений нет. В научно-исследовательском институте обнаружилось одна тетрадка, написанная в 1925 г., где записано несколько стихотворений Сулеймана Стальского, и вырезки из русской печати.
В СПП были обнаружены в большом количестве совершенно безграмотные подстрочники, абсолютно не отвечающие ни оригиналам, ни здравому смыслу.
Вот почему мне, вместе с сыном Стальского, который последние годы был его личным секретарем, пришлось заняться поисками вещей Сулеймана Стальского. Мы вместе поехали в Ашага-сталь. Там опросили целый ряд людей. Затем мы побывали в Касумкенте, где в районной газете печатались вещи Стальского. Мы проверили те записи, которые имелись…
(СОБОЛЕВ — Как проверили?)
Мы пересмотрели эти самые записи, отредактировали их, и в результате обнаружилось, что ни на лезгинском, ни на русском языке не опубликовано до последнего времени 140 произведений Сулеймана Стальского, это почти в два раза больше того, что напечатано.
(СОБОЛЕВ. — Где вы это нашли?)
У Мусаиба Стальского в старых записях, в записях старых людей из колхоза, кое-какой материал был у Аликберова, который был раньше секретарем Сулеймана Стальского. Затем у Тагира Хрюкского, поэта, с которым Сулейман Стальский был близок, и у ряда других людей.
Если вы обратили внимание на книжку Сулеймана Стальского, то, вероятно, заметили, что, за исключением 4-5 старых произведений, там сосредоточены произведения, относящиеся к 1935 — 36 — 37 гг. С Сулейманом Стальским получилось то же самое, что с некоторыми другими получается сейчас, как будто он до 1935 — 1936 гг. не слагал никаких стихов. На самом деле это неверно. Есть очень большое количество дореволюционных произведений Сулеймана Стальского. Мы обнаружили 10-12 новых дореволюционных произведений.
(ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Где вы их нашли?)
В записях у колхозников, у одного учителя и у ряда других людей. Они были проверены у одного, другого, третьего человека, от которых мы это слышали, и таким образом было выяснено, что это произведения Сулеймана Стальского. Кое-что мы нашли в районной касумкентской газете, которая существовала раньше.
В архиве Касумкентского райисполкома мы обнаружили заявление Сулеймана Стальского от 1925 г. о продналоге, написанное в стихах, очень близкое по направлению к «Разговору с фининспектором» — Маяковского.
Есть много вещей, которые вообще совершенно не публиковались, вещей на местные темы, колхозные, бытовые. Очень много вещей сатирических и лирических. Все это на лезгинском языке.
Затем мы стали разбирать то, что опубликовано на лезгинском и на русском языках. У меня есть табличка, по которой видно, что более 30 произведений, опубликованных на русском языке, в том числе такие крупнейшие вещи, как поэмы «Дагестан», «Серго Орджоникидзе», «Думы о родине», не имеют оригиналов на лезгинском языке.
Мусаиб Стальский утверждает, что Сулейман Стальский «Думы о родине» не сложил как цельную поэму. Он писал поэму о Сталине и только частично куски из этой поэмы о Сталине вошли в ту вещь, которая на русском языке называется «Думы о родине». Ряд кусков этой поэмы еще не нашли своего оригинала на лезгинском языке.
Получилось так, что то, что опубликовано на русском языке, неизвестно лезгинскому читателю. Объясняется это в значительной степени тем, что переводчики интересовались только тем, что они сами получали и мало интересовались тем, что публикуется ли эта вещь на лезгинском языке.
В результате, в Москве многие вещи публиковались, а там их не было, и оригиналы не сохранились. Никто об этом вопроса не ставил.
Когда обком поручил мне, вместе с Мусаибом Стальским, подготовить к годовщине смерти Сулеймана Стальского книжку на лезгинском языке, мне это было довольно трудно сделать. В результате ряд произведений нельзя было включить в эту книгу. Можно было сделать это только одним путем, т.е. перевести с русского языка на лезгинский.
Что касается тех вещей, которые имеются на лезгинском языке и к которым имеются подстрочные переводы, то мы проверили, насколько поэтические переводы на русском языке отвечают оригиналам. В основном поэтические переводы не очень расходятся с оригинальными, но все-таки расхождения есть. Я говорю о переводах Капиева, Ушакова, Липкина. Ряд поэтических переводов представляют больше поэтические вариации на темы Сулеймана Стальского, чем переводы текста.
Вот, например, известное стихотворение Сулеймана Стальского «21 января». Это стихотворение о смерти Ленина. Дословный перевод выглядит таким образом:
Товарища нашего, Ленина — отца и его смерти
Сегодня день есть… (читает)
У Липкина это выглядит таким образом:
Скончался Ленин — наш отец… (читает).
Далее ряд строк очень характерных для Сулеймана Стальского:
Отнявши из наших ног быстроту,
Склонивши наши руки на грудь… (читает)
Вместо этого у Капиева другая строка, а этого совсем нет.
Есть места, свидетельствующие о том, что переводчик впал в некоторую литературщину и мало считался с текстом. В оригинале мы читаем:
В нашем дереве один красный цветок упал
Стало меньше … (читает)
У Эфенди Капиева это выглядит таким образом:
В садах миндальные кусты роняют красные цветы.
Вождя и друга бедноты не стало Ленина сегодня.
Заключительные строчки:
Сулейман, твои думы правильно передают эти твои песни.
Наше горе сегодня освежающее… (читает)
У Капиева читаем:
О, Сулейман, твой скорбен взгляд
И руки в горести дрожат;
Костры на улице горят,
Какой холодный день сегодня.
В Дагестане не бывает такого дня, чтобы костры на улице горели. Это получилось неудачно.
Есть примеры, где все не сходится. Я имею в виду «из старого врага друга не бывает». Говорят, что в переводе это называется песня о бдительности. Говорят, что другого оригинала к этому стихотворению нет. Мне кажется, что или вообще перевод с какого-нибудь неизвестного текста, или если с этого, то эта песня очень далека от оригинала.
Вот так обстоит с литературным наследством Сулеймана Стальского. Конкретной задачей является обратиться ко всем переводчикам, которые переводили Сулеймана Стальского — Эфенди Капиеву, Ушакову, Липкину, Холычеву и целому ряду других, — с вопросом: сохранились ли у них дословные подстрочники. У поэтов, которые систематически переводили Сулеймана Стальского, должны были сохраниться дословные подстрочники, которые явились источником их поэтических переводов.
На месте мы приняли ряд мер при помощи обкома партии, чтобы в дальнейшем найти еще целый ряд произведений Сулеймана Стальского. Поставлен вопрос о подготовке к изданию собрания сочинений Стальского в связи с 70-летием со дня его рождения.
По поручению тов. Фадеева, мы поставили перед обкомом вопрос о редакционной комиссии по собранию сочинений Сулеймана Стальского.
Если ли у меня достаточные основания думать, что после моего отъезда, как человека специального занимающегося этим делом, на месте этим будут систематически заниматься? Для этого не хватает культурных сил и имеется ряд других причин. Нужно заново перевести все эти оригиналы, которые мы нашли. Там все это делалось чрезвычайно безграмотно.
РОЛЬЦЕВ. — Переводы могут быть добросовестными, но вместе с тем неудовлетворительными, а последнее тоже очень важно.
СОБОЛЕВ. — В какой степени можно верить тому, что существующие переводы есть действительно переводы Сулеймана Стальского?
КОРАБЕЛЬНИКОВ. — Я в своем сообщении указал, что установить, насколько добросовестно сделаны поэтические переводы, трудно, потому что поэт не знает лезгинского языка и располагает только подстрочниками, которые ему даются. В большинстве те подстрочники, которые я видел, были страшно плохими. Они просто безграмотны. Поэт мог найти в таком подстрочнике только поэтическое зерно самого стихотворения. Поэтому частично это может быть объяснено тем, что у ряда поэтов были просто плохие подстрочники. Между прочим, стихотворение которое перевел Сурков, было пропето Сулейманом Стальским на тюркском языке.
Особо стоит вопрос о работе Эфенди Капиева. Ушаков и Липкин просто получали дословные переводы и по ним работали. Этим ограничились их взаимоотношения с Сулейманом Стальским. Эфенди Капиев был лично связан с Сулейманом Стальским. Он слышал эти произведения из его собственных уст. Правда, насколько мне известно, Эфенди Капиев не владеет лезгинским языком, но он владеет тюркским языком, который знал Стальский. На этом языке они очевидно разговаривали.
Если взять некоторые дословные переводы с лезгинского, которые перевел затем Эфенди Капиев, то надо прямо сказать, что дословные переводы отличаются от его поэтических переводов.
Чем это объясняется? Я сейчас говорил об этом с Эфенди Капиевым. Он объясняет (очевидно, это верно) тем, что он встречался непосредственно с Сулейманом Стальским. Он имел не только самый текст, но разговаривал с ним, советовался, говорил, что это место нехорошо и свой перевод делал не только в соответствии с самим подстрочником, сколько в соответствии с восприятием вещи Сулеймана Стальского, которое у него было в результате какого-то личного общения.
(СОБОЛЕВ. — А Стальский писал свои стихи?)
Нет, он был неграмотен. Он только устно слагал, но очень хорошо помнил стихи. Есть большое количество стихов, которые были записаны Мусаибом Стальским. На книге 1935 г. есть пометки Мусаиба Стальского со слов Сулеймана Стальского.
Что касается поэтических переводов, то Сулейман Стальский часто заявлял, что к моим белым барашкам переводчики часто прибавляют своих черных овец.
Самая большая трудность заключается в том, что основные поэмы, переведенные Эфенди Капиевым, например, поэма «О Серго Орджоникидзе», «Думы о родине» — не записаны на лезгинском языке. Это служит поводом для разговоров в Дагестане. С Гиреевым я не мог на эти темы говорить, потому что когда я приехал — он был в Москве, а когда он приехал — я не мог уже его видеть. Во всяком случае, в широких кругах есть разговоры по поводу того, что ряд вещей Эфенди Капиева не сходятся с оригиналами или не известно, где оригиналы.
Я предложил бы от имени национальной комиссии собрать всех поэтов, которые переводили Сулеймана Стальского, и попытаться через них обнаружить те источники, которые послужили основанием для их переводов.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Только что получено письмо от тов. Бакшиева, где он говорит: Оригинала поэмы «Серго Орджоникидзе» на лезгинском языке не имеется, а на русском языке она имеется…(читает).
Правильно предлагает тов. Корабельников: собрать переводчиков и поговорить об этом с ними. Сейчас мы можем вкратце выслушать Эфенди Капиева.
КАПИЕВ. — Вольно или невольно я чувствую, что в конце концов окажусь козлом отпущения. Это очень неприятно.
Я постараюсь рассказать вам очень коротко суть всего этого дела, откуда возникло так много разговоров и слухов.
В 1934 г. я был секретарем ССП Дагестана. Я тогда не занимался еще переводами. В 1935 г. я перевел два стихотворения, которые были одновременно опубликованы в «Правде». Спустя 2 месяца я выехал из Дагестана. У Сулеймана Стальского редакции требовали новых стихов, а переводчика под рукой не было. Меня вызывали, и редакции газет поручали мне, чтоб я перевел то или иное стихотворение Сулеймана Стальского. Так постепенно возникла у нас связь с Сулейманом Стальским.
Иногда я переводил стихи Сулеймана Стальского и по своей воле. Когда я встречался с Сулейманом Стальским, у него бывал целый ряд стихотворений, который он подготовлял к какому-либо случаю, а переводчиков не находилось. Я хорошо знаю тюркский язык, в свое время преподавал его, а Сулейман Стальский очень хорошо говорил по-тюркски и даже сочинял на тюркском языке стихи. Он переводил на тюркский язык свои лезгинские стихи, и я записывал их в блокнот.
Сплошь и рядом в его стихах бывали такие места, которые не звучали в русском переводе, либо вообще не звучали. Давайте называть вещи своими именами. Сплошь и рядом у него бывали такие четверостишья, которые невозможно было перевести на русский язык. Я говорил:
— Сулейман, это стихотворение хорошее, но это место нужно переделать так-то.
Он либо соглашался, либо не соглашался. Когда он соглашался и переделывал стихи, я переводил их. Если это стихотворение было значительное, то я приносил Сулейману Стальскому или специально приезжал, чтобы согласовать перевод с ним. Я читал на русском языке перевод в присутствии лезгин, хорошо знающих русский язык, в присутствии редактора газеты, секретаря комсомольской ячейки или даже райкома партии и заведующего ОНО. Сулейман либо кивал головой утвердительно, либо отрицательно, говоря, что это не похоже. Он говорил:
— У меня сказано так-то, почему ты сделал по-другому?
Я говорил: если сказать так, то получится то-то, как ты думаешь — это хорошо? Если он говорил: все-таки пусть это будет так, то я вычеркивал совсем, потом что был уверен, что это получилось бы нехорошо. Я мог бы привести много вам таких примеров.
В большинстве случае он говорил так:
— Вот, Эфенди, у меня в мешке очень много хороших плодов. Руки у меня старые и не всегда я могу к месту вынуть то, что необходимо. Ты на то и приставлен, чтобы мне помогать.
Я приехал к Сулейману Стальскому и сказал, что у меня нет концовки поэмы «Думы о родине». У Сулеймана она обрывалась. Я сказал: «Сулейман, здесь нужно дать несколько четверостиший, что бы была концовка. Он ответил:
— Ты со мной работаешь 4 года. Если у столяра работает подмастерье, то в первый раз он сам делает весь стул, второй раз тоже, а потом уже заставляет своего ученика делать ножки, а затем и весь стул. (Смех).
Это было сказано в присутствии нескольких человек.
Тогда же, прекрасно зная, что на лезгинском языке его стихи не появляются, я написал статью о безобразном положении в дагестанском ССП. Это было 9 июля 1937 г. Я писал, что Сулеймана Стальского на лезгинском языке не издают и вообще абсолютно никакого внимания на творчество Сулеймана Стальского не обращают. Затем была статья «Еще раз об авербаховщине в Дагестане» — под псевдонимом. Статья моя. Там было очень подробно написано, что в Дагестане занимаются склоками вместо того, чтобы работать и издавать Сулеймана Стальского на лезгинском языке.
Таким образом, когда Сулейман Стальский был жив, я поднимал этот вопрос в печати дважды. Трудно доказать, сколько раз я говорил об этом устно тем самым людям, которые разоблачены теперь. Я говорил, что спустя некоторое время начнутся разговоры о том, что этой поэмы нет, почему же вы не записываете текста на лезгинском языке? Ведь я то не лезгин, я по своей доброй воле записал себе в блокнот начало, середину и конец, чтобы знать ритм, чтобы знать, как это стихотворение звучит. Целиком я поэму не записывал, да и не моя эта была задача. У Сулеймана Стальского был специальный секретарь для этого, который получал 300 рублей с чем-то. Он должен был записывать и следить за переводами. Как только в «Правде» или «Известиях» что-либо появлялось, секретарь вырезывал и этим все ограничивалось. Появилось в центральной прессе, ну и ладно, Москва апробировала.
В присутствии Мусаиба Стальского я приезжал на курорт, где отдыхал Сулейман Стальский со своей старухой, чтобы согласовать поэму «Думы о родине». Говорят, что не сохранился оригинал этой поэмы. Тогда уже было много разговоров о том, что Капиев сам сочиняет, а не Сулейман. Я сказал Сулейману Стальскому:
— Ходят такие слухи, что не ты Сулейман, а я и что ты не сочиняешь.
— Я знаю, — говорит, — кто эти разговоры распространяет. Что делать, чтобы этих разговоров не было?
Я сказал:
— Ты напиши Ставскому письмо, чтобы он занялся этим вопросом, дай телеграмму Самурскому.
Эти разговоры мне страшно надоели. В присутствии секретаря райкома комсомола и редактора местной газеты Сулейман Стальский дал мне документ, в котором сказано, что «Думы о родине» прочитаны мне Эфенди Капиевым в переводе на русский язык. Я одобряю этот перевод и доверяю ему. Если этот документ вас интересует, я могу его продемонстрировать.
Тов. Корабельников говорил здесь об этой строчке «Костры на улице горят». У меня было переведено более точно, но хуже и редакция «Колхозника» мне по телефону сказала:
— Мы переделываем это место так-то, потому что это нехорошо звучит.
У меня было так:
«Его уж не вернуть назад… (читает»)
Я с вами совершенно согласен в том отношении, что костры здесь неуместны.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — А как с оригиналом поэмы «Серго Орджоникидзе»?
КАПИЕВ. — У меня этого оригинала нет.
КОРАБЕЛЬНИКОВ. — Где оригинал «Светочу мира — Сталину»?
КАПИЕВ. — Мы это переводили в вагоне, когда он ехал в Москву. Он остановился на ночь в Кисловодске и, а присутствии Аликберова, который работает сейчас заведующим отделом печати, мы перевели это стихотворение. Считаю, что я не должен был собирать оригиналы, это не мое дело.
Поэма «Дагестан» переводилась Сурковым и Липкиным. Это было в течение двух месяцев, когда Сулейман Стальский выезжал в Махачкалу. Я был отстранен от работы с Сулейманом.
С ним жили в это время Гаджибеков и Вагабов в доме отдыха. Они делали подстрочник этого стихотворения. Метода их работы не знаю, но в результате через 2 месяца они две общие тетради подстрочников переслали — корреспонденту «Правды» Перевозкину. Перевозкин отвез это в Москву и передал Суркову.
Сурков поработал и сказал, что с этим подстрочником работать совершенно невозможно. Он сказал об этом год спустя. Я взял этот подстрочник, перепечатал на машинке и передал тов. Липкину. Липкин по этому подстрочнику сделал перевод.
Где оригинал и почему эти два лезгина, которые были приставлены к Сулейману Стальскому на два месяца, не сделали оригинала — я не понимаю. Очевидно, это было сделано умышленно.
Что касается поэмы «Серго Орджоникидзе», то я путешествовал по Дагестану и заехал к Сулейману Стальскому. Тогда должен был быть юбилей Серго Орджоникидзе. Мне сказали в крайкоме в Пятигорске, что к юбилею нужна поэма Сулеймана Стальского. Я заехал к Сулейману и сказал, что нужно сделать поэму. Он просил составить примерный конспект. Я составил. Когда я на обратном пути заехал к нему, поэма была готова, и он рассказал мне ее.
Он рассказывал мне по четверостишьям. Первое четверостишье было такое:
«Ты велик, ты лучший ученик Сталина.
За тобой шли лучшие сыны Дагестана во время
Гражданской войны».
Я с этим подстрочником приехал в Пятигорск. Когда я перевел издательство потребовало, чтобы Сулейман Стальский завизировал перевод. Я приехал к нему и прочел поэму в присутствии Аликберова. Аликберов сам написал мне своей рукой документ, в котором говорилось, что Эфенди Капиев прочел Сулейману Стальскому поэму, Стальский одобрил ее, со всеми поправками согласился и сказал, чтобы в таком виде ничего не изменяя, печатать поэму.
Я этот документ приложил к своему переводу и сдал Северокавказскому издательству.
Когда Сулейман Стальский был жив, никаких разговоров о неточности не было. Были только слухи.
Сейчас я чувствую себя очень неловко. Не могу же я вечно ходить в переводчиках, который когда-то сфальсифицировал какие-то переводы. Я чувствую, что каждый думает, что Капиев что-то такое сделал, а вот ходит еще живой.
У Липкина и Суркова было несколько иное положение.
Когда им приходилось переводить, они получали подстрочники через несколько инстанций и по этим подстрочникам работали. Те стихи, которые приходилось мне переводить, возникали непосредственно у Сулеймана Стальского либо по заказу, либо без него.
Я хочу откровенно сказать следующее: я как-то приехал к Сулейману Стальскому и сказал:
— Нужно сочинить стихи к испанским событиям.
Думаю, что здесь сидят люди квалифицированные и поймут это так как нужно. Он меня спросил:
— А испанцы — наши друзья или наши враги?
Я ему элементарно все рассказал.
— Ну, иди, погуляй в саду.
Я вернулся через час, и он уже сочинил стихи.
Я тут же записал их в блокнот и уехал. Затем я обработал и перевел их.
Уверяю вас, что я думал, что, поскольку есть человек, получающий специальную заработную плату, он следит за всем этим и записывает стихи. Я же лезгинского языка не знаю!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Этот вопрос мы сейчас затронули в связи с общими вопросами, поднятыми т. Корабельниковым о наследии Сулеймана Стальского.
Действительно, у Капиева положение неприятное. Ходит писатель среди нас, а у каждого из нас всегда было какое-то неприятное ощущение при упоминании его фамилии. Очень хорошо, что тов. Капиев это рассказал.
Совещание переводчиков, безусловно, назрело. Наследие Стальского находится в совершенно недопустимом состоянии, не соответствующим ни месту, ни значению Стальского.
Обсуждение капиевского вопроса мы на этом закончим, но только с тем, чтобы сейчас же принять конкретное решение по всем делам, связанным с наследием Стальского.
ЛИПКИН. — Ясно, что [раз] нет оригиналов, то все всполошились. Почему нет оригинала — понятно из того, что говорил Капиев.
Та поэма, которую я переводил, которую он называл «Моя история», действительно, не была записана на лезгинском языке. Мне кажется, что это объясняется тем, что тогдашним руководителям Дагестанской республики важно было, чтобы Стальский их фамилии поместил в свою поэму, и чтобы русские читатели о них узнали. На лезгинских читателей им было наплевать.
Будем искать подстрочники, но не представляю себе, как они помогут новому полному изданию произведений Стальского. Ну, хорошо, найдутся подстрочники, но оригиналов то не найдут и опять комиссия будет топтаться на одном и том же месте.
Считаю, что надо пойти дальше в области перевода произведений Стальского на русский язык. Мне кажется, что надо все переводы Стальского пересмотреть. Переводы Стальского недостаточно точны поэтически. Тов. Капиев тоже должен немного поработать. Большинство его вещей переведены без соблюдения рифм Стальского.
Стальский считал очень важной редифную рифму. Он говорил даже о семантической редифной рифме. Он говорил:
— Есть такие плохие поэты, которые рифмуют чепуху, скажем, рифмуют «муха» и «брюхо». Нельзя там рифмовать. Муха маленькая, черненькая, улетит, и нет ее, а брюхо — всегда при тебе, тяжелое. Как можно эти два понятия рифмовать?
Стальский вкладывал в понятие рифмы очень много.
В восточных языках даются на равных падежах и значениях одни и те же слова. Там это очень важно. Мне кажется, что редколлегия должна пересмотреть с этой точки зрения переводы.
Мы имеем мало представления о поэтической технике Стальского. Вся она пронизана аллитерациями, как полагается восточной поэзии. Я не знаю лезгинского языка, но у меня есть книга Стальского на лезгинском языке. Вся она играет. Сам Стальский не был таким поэтом, которому важно было написать несколько стихотворений на какую-то ходкую тему. Сын Стальского, когда мы приехали, читал ему перевод. Я допустил такую шутку: я по-русски написал такими же звуками, как на лезгинском языке. Я написал так несколько строк. Когда сын Стальского прочел их, Стальский подпрыгнул. Ему показалось что-то новое и странное в стихе. Он очень много думал и размышлял о самом стихе.
Стальский жаловался на дагестанских писателей и говорил, что только с одним Капиевым можно разговаривать о литературе, потому что остальные писатели говорят с ним только о его заработках.
Я говорю это для того, чтобы показать, насколько этот человек, как любой из пишущих, а не слагающих поэтов, углубляется в специфику стиха.
Относительно истории с Капиевым. Не вдаваясь в детали, я понимаю Капиева, что действительно там могла произойти такая вещь, что не было оригиналов, ряд вещей не записывался. Когда я приехал в Дагестан, мне и Капиеву поручили перевести поэму «Серго Орджоникидзе». Я перевел часть поэмы. Когда появилась поэма Капиева, я вставил ее в поэму о Дагестане, но тогда она еще не была записана.
Аликберов был редактором газеты в Касумкенте, где печатались стихи Стальского. Сулейман Стальский больше радовался, когда там печатались его стихи, чем в «Правде», потому что если там, то все знали и поздравляли его, а если в «Правде», — никто об это не знал. Мне кажется, что там должно быть почти все, что написал Сулейман Стальский.
КОРАБЕЛЬНИКОВ. — Я говорил, что мы обнаружили, частично, в газете произведения Стальского.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Может быть, наше предложение удовлетворит всех, поскольку вопрос о наследстве Стальского, о его переводах, об оригиналах и т.д. является вопросом очень большой сложности и важности, вопросом, имеющим значение для всего Советского Союза, мы сейчас не будем здесь заниматься этим делом. Наша дагестанская комиссия в составе тт. Корабельникова, Пасынкова, Ушакова, Фефера, Аршаруника и Глебова, с участием Капиева и Липкина, должна будет заняться этим вопросом с тем, чтобы к ближайшему президиуму внести деловое предложение.
Какой-то Институт может быть Институт мировой литературы, а может быть Институт письменности должен будет взять на себя всю работу с помощью нашей дагестанской комиссии, Дагестанского союза писателей и дагестанских работников, в том числе Аликберова, с тем, чтобы реализовать все вопросы.
Дагестанская комиссия должна будет наметить, как одно из ближайших и важнейших мероприятий, здесь в Москве широкое собрание всех переводчиков, работавших над переводами Стальского.
(окончание следует)
