Кому-то страшно встретиться с собой,
с застывшею душой наедине.
Он движется наощупь, как слепой…
Я там уже была, доверьтесь мне!

Наталия Кравченко

С ТЕХ ПОР, КАК ВСЁ УСТАЛО, ЗАСТЫЛО…

***

С тех пор как всё устало, застыло,
тебя не стало, родного тыла,
и я осталась одна,
мне стало важно одно лишь слово,
что так отважно на фоне злого,
кому я до дна видна.

Пусть всюду огни вокруг погасили б,
пускай всё сгинет и обессилит,
а я сохраню свой пыл,
поскольку в мире, где кровь и драка,
так надо, чтоб кто-то светил из мрака,
так надо, чтоб кто-то был.

И если смерть грозит обесточкой,
я ручкой действую как заточкой,
не дав погасить огней.
Пускай могущество тупорылье
нас вяжет кровью и вяжет крылья —
любовь всё равно сильней.

***

Кому-то страшно встретиться с собой,
с застывшею душой наедине.
Он движется наощупь, как слепой…
Я там уже была, доверьтесь мне!

Я проведу вас по моим стихам,
чтоб ни один не сгинул, не утоп,
чтоб не убил любви левиафан,
я проведу, я сталкер этих троп.

Кто любит — как за Жанною, за мной,
я знаю, как над бездною пройти,
меж истиной небесной и земной,
меж Сциллой и Харибдою пути.

Я тоже здесь была — вот след рубца
на дереве в том сумрачном лесу.
Я тот зверёк, что вышел на ловца,
и ветки сладко хлещут по лицу.

Лови меня, ловец, любовь, лови,
и от судьбы убийственной не прячь.
Я проведу вас по своей крови,
где пепел ещё пылок и горяч.

Я жизнь пила как водку из горла,
теперь похмелье на чужом пиру.
И смерть в меня стреляла из жерла,
но я не умерла и не умру.

Поскольку я как сталкер вам нужна,
как проводник, охотник, поводырь,
чтоб провести туда, где жизнь нежна,
где садом соловьиным стал пустырь.

***

Я бросаю монетки в воду, чтоб кто-то запнулся
и не умер сегодня, и снова к любимым вернулся.
Я монеткам верю, они так похожи на слёзы,
а когда покатились — на маленькие колёса.

Я бросаю монетки, чтоб мы навек не прощались,
чтоб домой возвращались, к самим себе возвращались.
Чтоб на них гадали, чтоб их подавали, но чтоб вовеки
их бы людям потом не клали на мёртвые веки.

А Бальмонт говорил Марине: «Я принёс монету».
А их цифр он знать не хотел, словно их и нету.
Та монета восходит в небе в сиянье медном —
утешеньем влюблённым всем, одиноким, бедным.

Чтобы к ней потянулись руками и вдруг проснулись
все, кто стали как камень, ушли и к нам не вернулись.

***

Страна моя, как же ты стала чужой,
не слышащей слёз и рыданий.
Тому, что творит она с нашей душой,
я не нахожу оправданий.

Сначала с деревьев срубанье голов,
табу на правдивое слово,
потом разрушенье домашних тылов,
родство, превращённое в злобу.

Как кучка бездомных детей и кутят,
мы тычемся в мёртвое вымя.
Мы щепки, что по миру тупо летят,
мы лес, исчезающий в дыме.

***

Украсим свой нищий рай
гирляндою и звездой.
Причешем души раздрай —
не мучай пока, постой.

Пусть передохнёт тоска,
умолкнет на пару дней.
Пусть будет мечта близка
и люди ещё родней.

Мы встретимся за столом
средь старых любимых блюд
и будем дышать теплом,
как ни был бы холод лют.

Зажги меня, словно ель,
не дай потухнуть глазам.
Услышь меня сквозь метель,
откройся мне, как Сезам.

Мы празднуем Новый год,
забыв на единый миг
о грузе своих невзгод,
о мире, который сник,

о тех, кто сейчас в слезах,
о тех, кто сейчас в гробах…
Смешинка в твоих глазах,
грустинка в твоих губах.

Мы пробуем ворожить,
как пробуют лёд, скользя…
Мы робко пробуем жить,
хоть знаем, что жить нельзя.

***

Моя колея не даёт ни копья,
но я другой для себя не вижу.
Сама себе родина и семья,
я от тебя уже не завишу.

Пусть катятся, словно слёзы, года, —
уже не просишь, уже не молишь.
Что было поздно — теперь никогда.
Что было наше — теперь моё лишь.

Живая внешне, внутри мертва,
но жизнь — ведь это вообще смертельно…
А новый год распадётся на два —
на твой отдельно и мой отдельно.

***

Я тебе и в мыслях не позвоню,
и двух слов о тебе не свяжу теперь я.
Всё, что нежило — вырвано на корню,
что жило — за закрытой осталось дверью.

Пусть ничто твой не потревожит сон,
пусть звонит тебе только один будильник,
чтобы не доносился ни плач, ни стон
до души, похожей на холодильник.

В мире, где даже самый нежный груб,
как дитя, обрывая букашке крылья,
и любовь превратится в холодный труп,
если заживо в землю её зарыли.

***

Как далеко меня речь завела.
Дальше тупик. Я хочу обратно.
В музыку, что за собой звала,
в свет фонаря над твоим парадным.

В птичьи трели, в трамвайный звон,
в небо, пылающее как знамя.
Я хочу перейти рубикон,
что пролёг теперь между нами.

Как далеко завели стихи…
Снова дорогу к тебе найду ли?
Пусть будут снова слова тихи,
а не свистят, как над ухом пули.

***

Уголок души уделил.
Дал мне повод стихи кропать.
Ты мне мягко ещё не стелил,
так за что мне так жёстко спать?

В облаках со мной не витал.
И по лесу одна брожу.
И на саночках не катал,
так за что я их всё вожу?

Да, душа не в лучшей поре.
Разошёлся зашитый шов.
Магомед подошёл к горе.
Магомед от горы ушёл.

Буду саночки я возить,
Магомеду махать вослед,
ничего не ждать, не просить
много-много счастливых лет.

***

Дважды два равняется нулю
и нулю — любая цифра в кубе,
если я на свете не люблю
и меня никто уже не любит.

Дважды два — несметное число,
если сердце ёкает при встрече,
если высоко нас занесло,
если далеко заводят речи.

Если в жизни нам она дана —
всё другое забрано на сдачу.
У любви свои ответы на
самые сложнейшие задачи.

Выше уравнений, аксиом
все её нехитрые законы.
Вам Олимп неведом и Сион,
если с нею были незнакомы.

***

Над городом плывёт туман —
то сны мои клубятся дымом,
нас обнимающий обман —
то место, где с тобой на ты мы.

Где мы с тобой — уже не мы,
а из чего мечта и нега,
свет, проникающий из тьмы,
и уходящий прямо в небо.

Туман… Тамань.. Тирамису…
О сладость сливочная тайны,
любовь на голубом глазу,
побыть в тебе хоть каплю дай нам.

Не рушь со сном святую связь,
с золотокрылым часом суток…
Как больно падать с неба в грязь,
лицом в рутину, в явь, в рассудок.

***

Не будет как обычно, как у всех.
Мы не соприкоснёмся рукавами.
Бог охраняет душу, как Гобсек.
Тебя как музыку — нельзя руками.

Как бабочку не тронуть за крыло —
нарушится тогда весь ход вселенной.
И я тебя целую сквозь стекло,
мой ненаглядный, неприкосновенный.

***

Любимый мой, на новом месте,
хоть нет давно тебя пускай, —
из наших лет, где были вместе,
не отпускай, не отпускай.

А ты, лазоревый цветочек,
хранимый бережно в груди,
из жизни, из души, из строчек
не уходи, не уходи.

Любви нельзя не быть бессмертной,
когда о ней лишь все слова.
И с этой нежностью несметной
скорей жива я, чем мертва.

О сколько же тепла и света
даёт невидимый мой скайп…
Моя любовь, и та, и эта,
не уходи, не отпускай!

***

Когда-нибудь — вот дать пить —
из рая или из сна лишь —
я буду к тебе приходить,
но ты меня не узнаешь.

Окно ли вдруг распахнёт,
дверь будет срываться с петель —
подумаешь про ремонт,
подумаешь, это ветер.

А это всего лишь я
пришла повидать всех милых.
Ни небо и ни земля
меня удержать не в силах.

Я буду являться впредь,
защитою, амулетом,
то чайник тебе согреть,
то тёплым укутать пледом.

На кухне шторки края
зацепятся за защёлку…
А это всего лишь я
тобой любовалась в щёлку.

Меня приведёт стезя,
сломав скорлупы коросту.
И то, что сейчас нельзя,
всё будет легко и просто.

***
Я зонт беру с собой, чтоб о дожде не думать,
чтоб знать, что от грозы теперь защищена.
А что нам взять, чтоб смерть вдруг не могла бы сдунуть,
чтоб не застигла боль, болезнь или война?

Беру настой стихов, слов золотые слитки,
всё, что взошло в душе и брезжит сквозь туман,
и чей-то глаз прищур, и уголок улыбки,
и давних снов любви заветный талисман.

Не знаешь, где упасть, не подстелить соломку,
не оградят от бурь святые миражи,
но пусть нас бережёт наивная уловка,
храни меня, храни, соломинка души!

***

Помню изгиб этих губ и бровей,
то, что душа еле в теле,
и голубей на ладони твоей,
что улетать не хотели.

Как не кончалось и как началось,
как стал не просто знаком мне…
Я и сама не пойму, для чего
всё это намертво помню.

Кладбище, мост, под навесом скамья,
снега летящего комья,
и заметённые им ты и я,
наше гнездовье бездомья…

Грей меня, память, живи, не слабей,
каждою клеточкой в теле…
Как понимала я тех голубей,
что улетать не хотели.

***

У жизни новая глава.
Простим погрешности.
Ко мне слетаются слова
на крошки нежности.

А я с ладони их кормлю —
пусть не печалятся,
учу их говорить «люблю» —
и получается.

Они просты и озорны,
как те воробушки,
вам все их пёрышки видны
и даже рёбрышки.

Мои словечки для того,
кто ими лечится,
для человечка одного,
для человечества.

***

Среди несущихся в море льдин —
маленькая ладья…
Если подумаешь: «я один» —
вспомни, что есть и я.

Строки как руки стан обовьют
и охранят от бед.
И колыбельную пропоют,
в лампе приглушат свет.

Что тебе дивы морских Мальдив,
пальмы, песок и юг,
если звучит неземной мотив
ветра на струнах вьюг?

Среди данайцев чужих даров,
среди песков и льдин,
средь опустевших в войну дворов
помни, что не один.

Если обманет мирская лесть
и в ответ — никого,
помни, кому-то тут дело есть
до тебя одного.

***

А любовь, что не принимается,
поднимается выше глаз,
алым заревом занимается,
расшивая небес атлас,

поднимается в высь без роздыха,
по соломинкам слов скользя,
выживая без капли воздуха
там, где выжить уже нельзя.

Кто любимы — так необыденны
каждой чёрточкою лица…
Между видимым и невидимым
грань стирается до конца.

В честь великой любви непринятой
и всего, что не видишь ты —
в небо лица все запрокинуты,
расцветают в садах цветы.

И любви не нужно согласие,
разрешение и ответ,
потому что и так, без нас, её
всюду сам проникает свет.

***

Вместо того, что надо, только лень,
я жизнь свою балую и сладчу
тем, что порою проживаю день
по принципу «не надо, но хочу».

И счастлива бываю вдрабадан
души непослушанием ума,
как стрекоза, плясавшая канкан,
не думавшая, что придёт зима.

Стрекозы, пусть хотя бы краткий миг,
счастливей, чем трудяги муравьи,
поскольку те вдали от звёзд и книг
и ничего не знают о любви.

Кто знает, что грядущий день несёт?
Куда взнесёт судьбы девятый вал?
Пусть вьюгой, как у Блока, занесёт,
я буду думать — Бог поцеловал.

А может, и не Бог, а юный принц,
чей поцелуй пробудит ото сна.
Под взмах ресниц, под щебетанье птиц
ворвётся в мир бездельница весна.

Как сладко с ней опять баклуши бить, —
зануда муравейник, отвяжись! —
легко, как делать нечего любить,
творя и вытанцовывая жизнь.

***

А день такой, как будто смерти нет,
как будто я не родилась пока,
и, разных обитатели планет,
как будто мы с тобой два сапога.

Как будто это всё лишь снится мне
и я не отошла ещё от сна,
где мы с тобой — хотя вполне одне,
но, кажется, одна лишь сатана.

Куда я забреду в своём бреду?
На что мне эти выдумки сдались?
Но день такой, как будто на беду,
на счастье мы друг другу родились.

***

Ещё один день, превращённый в стих,
перебрался в тень, постепенно стих…

А я вспоминаю на склоне дня —
чем был сегодня он для меня?

Листаю страницы его досье…
Чьи его лица придут во сне?

Чей запомнился жест и взгляд?
Чьи слова до сих пор болят?

Что он в душу мою принёс —
сколько смеха и сколько слёз?

Перемелят всё жернова…
Слава богу, ещё жива.

Зёрна радости все склюю.
Склею, выблюю, полюблю.
***

Звёзд перламутровые пуговицы
на чёрном бархате ночей
и жизней пустота и путаница,
кто одинокий и ничей.

Искать заветную звезду мою,
забыть про беды и года.
Идти, как дождь идёт, не думая,
зачем, откуда и куда…

А Бог в хорошем настроении —
ни пасмурности нет, ни слёз.
Любуется своим творением —
земли яичком, что он снёс.

Не думает, забыв минувшее,
в готовности свой плод любить,
что мышка, хвостиком махнувшая,
захочет вдруг его разбить.

В груди как будто связка шариков,
что нашу ввысь взмывают плоть,
которые какой-то шариков
так просто может проколоть…

***

Я камера видеонаблюдения
за городом и людьми.
Мне интересно их поведение
и в гордости, и в любви.

И от меня ничего не укроется…
Но я поняла уже:
жизнь — не то, что глазам откроется,
а то, что видно душе.

Я камера видеонаблюдения.
Никто не видит меня,
здесь проходящую как привидение
мимо владений дня.

А невидимку уже не обидите —
непроницаем убор.
То, что в упор вы меня не видите —
лучше, чем выстрел в упор.

Я камера видеонаблюдения
и сверху гляжу в глазок…
О, что готовит нам провидение —
страшнее пули в висок.

***

Смеешь не выйти на площадь?
Туда, где те, кому проще,
где славит клопа толпа,
на совесть и ум слаба.

Теперь и в этом отвага —
не меч, пистолет и шпага,
а просто закрыть свой рот,
когда там ликует сброд.

А просто не выйти на площадь,
отправиться в поле, в рощу,
но лишь не туда, где льстят,
где чепчики вверх летят.

Чтоб только не быть причастной,
как этот народ несчастный,
обманутый в сотый раз
десятком лукавых фраз.

Душа моя плачет, глючит,
фантомные боли мучат,
так ноет любовь, странна,
где раньше была страна.

А я ведь её любила,
пока меня не убила,
и мил был её бардак,
но что-то пошло не так.

***

Как же жизнь моя искажена —
одиночка, вечная отлучка…
Никому не мать и не жена,
никому не дочка и не внучка.

Привыкаю к роли не жены.
Столько тишины, что оглушает.
Только сны по-прежнему нежны
и душа сплошная не ветшает.

Нет названий у меня теперь.
Я живу незваною негромко.
После всех немыслимых потерь
вместо сердца — чёрная воронка.

Я никто и звать меня никак.
Лишь стихи — особая примета,
чтоб потом когда-нибудь в веках
опознали просто как поэта.

***

Любовь вернётся. Только по-другому.
Прислушивайся изредка к душе…
Она не умерла, лишь впала в кому.
И оживёт, когда не ждёшь уже.

Узнай её в улыбке мимолётной,
во взгляде сквозь трамвайное стекло,
в случайной фразе, вроде бы холодной,
таящей неумелое тепло.

Все люди дети, жаждущие ласки,
прикосновенья тёплого следа,
но из опаски надевают маски,
боясь обжечься об осколок льда.

Ты подойди и приоткрой ту маску —
увидишь, может быть, дорожки слёз,
кривой улыбки жалкую гримаску
и всю ту боль, что в глубине он нёс.

И с той поры ты за него в ответе…
Все люди дети. Возраст не при чём.
Любовь сама найдёт тебя на свете,
светя во тьме фонарика лучом.

***

В бурю сбрасывают часть груза
корабли, чтоб облегчить путь.
Я оставила только музу,
остальное всё как-нибудь.

Чтобы легче душе дышалось,
отправляю за борт балласт —
грусть и нежность, заботу, жалость, —
всё, что дальше мне плыть не даст.

Но чем дальше мелели чувства,
отправляясь на дно морей,
не легко становилось — пусто,
безвоздушнее, тяжелей.

Целый мир стал предельно сужен,
а тоска по тебе острей.
Лжёт душа, что ты ей не нужен,
и сама я не верю ей.

И подумалось прозорливо:
жизнь мудрее готовых схем.
Лучше быть с тобой несчастливой,
чем счастливою, но ни с кем.

***

Кому есть дело до меня,
до сердца моего,
когда забвенья полынья
поглотит и его?

Вон где-то вижу домик мой,
и мама из окна
устала звать меня домой,
но я ей не видна.

Я здесь! — машу я ей в ответ,
мне просто много лет…
Кричу, кричу — а звука нет.
И мамы больше нет…

Мне хочется вернуться в дом —
я дверь не заперла,
но вспоминаю я с трудом,
что тоже умерла.

Но как же — вот он, свет в окне,
забыла погасить.
И чайник выкипел на дне,
уставший голосить.

Чур-чур, я в домике, друзья,
за вас мой первый тост!
Теперь меня уже нельзя
на холод, на погост.

Кто за чертою — тот спасён…
Но чёрт, за столько лет
тот домик уж давно снесён,
друзей простыл и след.

А ты — не просто человек,
растаявший вдали,
ты — свет из-под прикрытых век
и повод для любви.

Ты просто голос, тень и дух,
напиток ледяной,
и сладко думать мне о двух,
пожизненно одной.

***

То снится, то чудится или мстится —
то деревом ты обернёшься, то птицей,
раскинешь зонт надо мной древесный,
протянешь мост над разверстой бездной,

протянешь руку в минуту скорби,
твои сплетутся с моими корни.
Со стенки мне улыбнёшься…
Но никогда не вернёшься.

***

Я придумала свежую рифму: «дождик — Додик».
Ты оценил бы и посмеялся со мной.
Вот и ещё один без тебя пережился годик…
Как тебе там, в обители неземной?

Вот почему я дождик люблю, оказывается, —
потому что с именем рифмуется он твоим.
Слово к слову, человек к человеку привязывается,
но этот процесс, к сожаленью, неостановим.

Дерево тянет ко мне продрогшие веточки.
Хочется их укутать, как плечики, в плащ…
Дождик идёт настолько по-человечески,
что я ему даже сказала: «Не надо, не плачь».

***

Ещё недавно ел и спал —
и вдруг собрался тенью быть!
Ты просто без вести пропал.
В подземном царстве где-нибудь.

Ты Эвридика, я Орфей —
ролями поменяемся…
У смерти вырву я трофей,
за всё подряд цепляюсь я.

Я верю, где-то есть тоннель…
Всё это божьи шалости.
Бери, как в песне той, шинель,
пойдём домой, пожалуйста.

***

Таких не делают уже… ты был таков.
Был рядом не один десяток лет.
Но ветер вечности подул — и был таков…
простыл и след.

Мой кредитор, голодный Аполлон,
расплаты жаждет, гибели всерьёз.
Всех прочих жертв не принимает он,
лишь кровь до слёз.

Последние погасли фонари.
Аорты сердца порваны давно.
О муза, за меня договори,
как Сирано.

Скажи такое, что и он не мог —
в горячке, в лихорадке, во хмелю…
И, может быть, тогда услышит Бог,
как я люблю.
***

Любовь, переодетая весной,
цветами, снегопадами, закатом…
Она всегда как мой сурок со мной,
хотя лежит неузнанно под катом,

до той поры, пока её прочтут,
пока нажать на клавишу решатся.
А мне привычно за свою мечту,
за вечность как за поручень держаться.

«Всего прочнее на земле печаль»…
О, олово расплавленного слова!
А ты, моё отчаянье, отчаль,
я жизни парус расправляю снова.

Останься на полях моей судьбы,
на главный текст немало не влияя.
Пусть лишь любовь оставит там следы,
по строчкам в одиночестве гуляя.

***

Как небо сегодня радушно,
и, кажется, всё по плечу,
и я, как на шаре воздушном,
в корзине балкона лечу.

А в небе то сине, то ало,
и солнце теснится в груди,
как будто я горя не знала
и всё у меня впереди.

***

Я по ночам отпугиваю смерть
и звёзд пасу разбредшееся стадо.
За маленькой вселенной присмотреть
кому-то надо.

Чтоб не затёрли полчища вояк
её сияние следами грязи.
Балкон — мой пост бессменный и маяк.
И Бог на связи.