СЕМЬ ИСКУССТВ

…Над городом померкла синева.
И улица так быстро опустела,
где задрожавший свет белее мела
пробился между узких стен едва.

Денис Кальнов

НА ДРУГИХ БЕРЕГАХ
СТИХИ

* * *

Открыто новое пространство
всё в той же комнате моей:
шумит Берлина тесный транспорт
и слышен звон двойных ключей.
Стою с приезжими в проёме
(ещё не знаю точно с кем),
и лишь догадываюсь: в доме
они, как я, — не насовсем.
Идут, меня не замечая;
вот здесь гостиная, вот зал,
таинственная кладовая;
лежит закрывшийся журнал.
В окне ряды чередований
увижу, ближе подойдя:
черты притворных изваяний
под липой с каплями дождя.
Жильца (и главного героя)
я постепенно узнаю́ —
на слайдах детство вижу в профиль
и снег в утраченном раю.
…Но все оставить здесь придётся,
привыкнув ко всему едва;
страница вновь перевернётся,
где не дочитана глава.

* * *

Полуночный, тяжёлый
дребезжит грузовик.
И квартал меланхолий
зимним домом поник.

Никого. И, мерцая
кристаллическим льдом,
спит Большая Морская
каждым тёмным окном.

Что-то выше мелькнуло
над лучом фонаря, —
с электрическим гулом
растворилось искря…

Спит Большая Морская,
как столетье назад,
гул эпох умножая.
И идёт снегопад.

* * *

Адриатические волны!
О, Брента!..
«Евгений Онегин»

Здесь всё исчезнет невозвратно:
тяжёлый ключ, тугой замок,
витрины лавок маскарадных;
не зазвонит дверной звонок.
Исчезнут сны, мосты, ступени,
кривая улица (на ней
перебегающие тени
и ряд округлых фонарей),
и звон посуды ресторанной,
и дни замедленных минут;
однофамильцы Тициана
с таблички дома пропадут…
Полутемно. Ещё есть время
запечатлеть на плёнку то,
что незаконченной поэмой,
быть может, станет, что никто
и не приметит на прогулке
(вот, например, сырой узор
стены в безлюдном переулке,
в чужом окне движенье штор).
Ещё есть время. Что ещё бы
запомнить и запечатлеть?
Воды канал? Калейдоскопы?
Туннель, ушедший вниз на треть?
…Пусть будет шорох бедной мыши
в туманной памяти строфы,
звезда, что замерла у крыши
(своим названьем назови).
Здесь всё исчезнет невозвратно.
И пусть почти из ничего
вернётся сном невероятным
трёхмерность снимка твоего.

В Лондоне

1

Светильники как ночью, так и днём
горят у входа блёклым, ровным светом;
согласие тональное во всём,
и дождик барабанит по газетам.

Зонты, ботинки, шляпы и пальто…
Одежда что-то вроде униформы.
Сливается водитель и авто.
Фигурка — караульный на платформе
с завышенной ценой который год
с витрины наблюдает за аббатством,
что к вечеру, как прежде, оживёт
рождественской игрушкой —
так прекрасно.

Весь Вестминстер с подсветками иной.
Часы на башне кажутся луной.

2

В квадратной душевой гудящий кран.
В боксёрском зале нет воды горячей.
Слышны удары бледных англичан.
И тренер новичками озадачен.

Выходишь, и удары по глазам
наносит полдень; Темзы берег южный
окутал шум: несутся по мостам
жуки-машины.
Ламбета окружность
ломает обустроенный пейзаж.
Встречают изваяния Родена.
Как в фильме Гая Ричи антураж
на снимках полицейских с конгрессменом.

Прохладно. Зажигаются огни
далёкой отуманенной страны.

3

Обыденная сырость черепиц.
Вот солнце выделяет номер дома.
Под ржавый крик облезлых, мокрых птиц
геральдика мерцает цветом хрома.

В ногах гудит; маршрут на Риджентс-парк.
Но лучше там, где больше старых зданий;
в кафе висит эмблема — малый барк.
В местах исхода северных сияний
я помню тот же самый на волнах,
и жителей черты я тоже видел
плывущими в осенних облаках.
Смеркается.
И Лондон снова выцвел.

Автобус, возвращая цвет, летит.
Повсюду зеркала гранитных плит.

4

Входная дверь, цепочка на засов;
последний день; все кажется знакомым:
Картина Блейка, сборники стихов,
журналы, позабытые альбомы.

И перед сном сквозит самообман,
что вещи стали ближе и роднее.
Но дорог мне сознания изъян.…
Нам не принадлежат на самом деле
ни время, ни предметы, ни пейзаж.
Лишь только кадры города и быта
войдут в воображаемый багаж,
но позже что-то станет в нём забыто…

До встречи Лондон — город серых стен.
До встречи Темза, Тауэр, Биг-Бен.

* * *

В час, когда зажжётся местность
редким светом у дверей,
выйду снова в неизвестность
улиц, парков, площадей.
И пойду мостом канала
мимо узких балюстрад
до финляндского вокзала,
где составы всё гремят,
где предчувствие дороги,
где гигантский циферблат,
где ночные монологи
гулом в здании звучат.
…И обратно мимо тёмных
очертаний городских,
мимо волн Невы огромных
и пейзажей заводских.
С небом вновь сольются стены;
буду будто бы один,
где со мною только тени
и Селены керосин.

* * *

…Над городом померкла синева.
И улица так быстро опустела,
где задрожавший свет белее мела
пробился между узких стен едва.

Когда-то представлял здесь всё другим;
теперь же будто много лет знакомы
сквозные монолитные разломы
и месяц в них, что Буниным любим.

Всё так. И почему-то знаешь ты,
что по дороге встретишь взгляд печальный.
И Сириус найдёшь над башней дальней
в пространстве незнакомой широты.

* * *

Конец второго месяца зимы,
подробнее застывшие узоры,
и каждый день сюжетные повторы
проносятся с обеда до восьми.
Вот смотрит дворник в ледяную гладь,
открытую подобно континенту;
здесь первоклассник сочинит легенду
и зарисует образы в тетрадь.
Зима глядит сквозь окна на себя
и узнаёт себя совсем не сразу.
И пар всё то, что недоступно глазу
вернул нам, водостоком протрубя.
Всё неизменно: ночь, амуры, львы,
как неизменны хмурые атланты
и греческие боги-эмигранты,
и в продуктовой лавке цвет айвы.
Все чувства обостряются; в портал
не человек, не призрак, кто-то третий
вошёл, исчез, как сон тысячелетий,
что с городом холодным совпадал.
И пусть об этом знаешь только ты,
пусть снова всё смешается с печалью,
и этот миг запомнится деталью
в конце второго месяца зимы.

* * *

В лиловатом разливе
у границ полутьмы
слышен отзвук тоскливый
за двойными дверьми.

Шум воды и посуды
за отвесной стеной
на случайном маршруте
жизни зримой, земной.

…Показался печальным
мной услышанный быт,
где знакомый (зеркальный)
переулок сквозит.

И всё дальше и дальше,
ирреальность дробя,
звук деталей мельчайших
повторяет себя.

…Что-то есть в повторенье,
как в открытых стихах;
может суть — отраженье
на других берегах.

* * *

Ожившее присутствием людей,
жилище, превращённое в музей,
напомнило «Сиротские подарки»
под детский шёпот в сумраке теней,
где комната охватывает аркой.

…Но где-то там тончайшая свеча,
едва заметным пламенем звуча,
вернула ткань дышащую, живую:
ткань чистого, уютного луча
почти как аллегорию простую.

Уже за колыханием слышны
истории придуманной страны.
И кто-то пересказывает сказку
игрушечной восточной старины
о лампе с неожиданной развязкой.

…А дальше не припомнить ничего.
И грустно всем немного оттого,
что призрачная жизнь так скоротечна;
вот след руки, а в доме никого…
Лишь дымом поднимается подсвечник.

Колыбельная

Там у дальних деревьев метелью гонимый огонь —
это путник в ночи согревает коня и ладонь.
Он поскачет вдоль узких оврагов, отыщет ручей;
кто же встретит его у приснившихся низких дверей?
Вот и вьюга утихла, вот яркой звезды изумруд —
это ангел библейский и с ним остальные поют.
И бегут облака, освещённые полной луной;
кто-то ждёт далеко, где-то там. Где-то там, по прямой
снова поле и лес, и сгущается зимняя тьма,
и дорога выводит к высокому склону холма.
А за ним электрическим светом горят города,
сотни улиц, и каждая улица ночью пуста.
Вот колодец. Вот дом. И, за этой кирпичной стеной
сумма маленьких комнат объята густой тишиной;
лишь в одной кто-то сказку читает при свете свечи,
чтобы в ней разглядеть чей-то образ, идущий в ночи.