Товарищи, вы не волнуйтесь. Мертвецы не умирают по новой: только в обморок падают — с непривычки. Умереть после смерти — противоестественно и в некотором роде некрасиво. Как, скажите мне, мертвец может умереть?
Борис Сёмин
ШОПЕНГАУЭР. ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ
(продолжение. Начало в №3/2024)
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Звучит флейта: музыка Россини. Шопенгауэр и Дама возвращаются под руку. Кабинет Шопенгауэра.
ДАМА. У вас отменный аппетит.
ШОПЕНГАУЭР. Я думаю за троих и ем за троих [58].
ДАМА. А сколько у вас почитательниц! Гизелла Никлотти, Рика фон Гассе, Ада ван Зуйлен, Мальвида фон Мейзенбуг… Я подарю вам мухобойку.
ШОПЕНГАУЭР. Мне кажется, я по-новому открываю женщин. К тому же, случилось чудо.
ДАМА. Вы радуетесь, словно ребенок.
ШОПЕНГАУЭР. Мне пришлось расстаться с золотой монетой!
ДАМА. Вы поступили великодушно, одарив нищего.
ШОПЕНГАУЭР. Я дал обет сделать это, когда услышу от молодых людей за соседним столиком хоть что-нибудь умное. Наконец-то эти повесы, любители лошадей, собак и горничных, обсуждали инструментальную функцию познания как воли к жизни и даже познание свободное от этой подчиненной функции, то есть бескорыстное познание, не заинтересованное в объекте! Можно сказать, что вертопрахи остановили колесо Иксиона. Мне кажется, они не притворялись [59].
ДАМА. Никоим образом.
ШОПЕНГАУЭР. А вы обещали показать книгу.
ДАМА. Она на вашем столе.
Шопенгауэру подходит к столу и с удивлением находит книгу.
ШОПЕНГАУЭР. Благодарю вас. Томас Манн. «Будденброки. История гибели одного семейства». Даже не слышал. И книга какая-то необычная.
Листает книгу. Изумляется и сердится.
ШОПЕНГАУЭР. Вы меня разыгрываете?
ДАМА. Разыгрываю?
ШОПЕНГАУЭР. Опубликована в тысяча девятьсот первом (1901-м) году. Вот!
Шопенгауэр показывает Даме титульный лист книги.
ДАМА. Так и есть. Писатель закончил роман в июле тысяча девятисотого (1900-го). Кстати, в тысяча девятьсот двадцать девятом (1929-м) он получил за «Будденброков» Нобелевскую премию по литературе.
ШОПЕНГАУЭР. Не слышал о такой премии. И все же я рад за автора. А который год на дворе?
ДАМА. Пожалуй, тысяча восемьсот шестидесятый (1860-й).
ШОПЕНГАУЭР. Ну и…
Шопенгауэр замолкает. Дама выжидательно смотрит на Шопенгауэра.
ДАМА. «Едва ли даже люди стали бы философствовать, если бы не было…?» [60]. Вы не могли бы продолжить вашу фразу?
ШОПЕНГАУЭР. Смерти… (Потрясенный, догадавшийся о чем-то.) Подождите… Мой сон. Мое чудесное самочувствие. Вы. Ваша неправдоподобная осведомленность о моей жизни, память и познания… Маргарете, Атма, молодые люди в «Английском дворе». Теперь эта книга… Кто вы, черт возьми?
ДАМА. Я? (Пауза.) Смерть.
ШОПЕНГАУЭР. Вы держите меня за дурака?
ДАМА. Никоим образом. Подчас правда обескураживает. Сделайте глубокий вдох.
Шопенгауэр делает глубокий вдох и задерживает дыхание.
ДАМА. И выдох.
Шопенгауэр выдыхает.
ДАМА. Вдох и выдох.
Шопенгауэр вдыхает, задерживает дыхание и выдыхает.
ДАМА. К вам посетитель.
Появляется Адель Шопенгауэр, умершая в 1849 году в возрасте 52 лет.
АДЕЛЬ. Здравствуй, Артур. Здравствуй, брат.
Шопенгауэр теряет дар речи и роняет книгу.
ШОПЕНГАУЭР. А… а… Адель? Ты жива?!
Шопенгауэр подходит к Адель и трогает ее. Дама поднимает книгу и кладет ее на стол.
АДЕЛЬ. Я умерла одиннадцать лет назад… Боже мой, мы виделись здесь, во Франкфурте, за несколько недель до моей смерти. Ты сохранил для меня место в своей памяти. Вот я и пришла.
ШОПЕНГАУЭР. Пришла… Адель…
АДЕЛЬ. Обо многом хочется поговорить… Что ж, надеюсь, еще увидимся, брат.
Адель уходит, останавливается, оборачивается, подходит к завороженному Шопенгауэру, берет его за руки.
АДЕЛЬ. Хочется собраться. Чтобы вместе: ты, я, отец… и мать.
Адель целует Шопенгауэра и быстро уходит. Шопенгауэр смотрит ей вслед, потом со страхом взирает на Даму. Шопенгауэр нетвердым шагом подходит к дивану, хватается за сердце.
ШОПЕНГАУЭР. Ой!
Шопенгауэр падает в обморок.
ДАМА (обращается к зрителям). Я что, такая страшная? Нет, ну ведь сам говорил: не надо бояться смерти. И вот, на тебе. Товарищи, вы не волнуйтесь. Мертвецы не умирают по новой: только в обморок падают — с непривычки. Умереть после смерти — противоестественно и в некотором роде некрасиво. Как, скажите мне, мертвец может умереть? (Пауза.) Предусмотрительная смерть всегда должна иметь при себе нашатырный спирт.
Дама подносит к лицу Шопенгауэра пузырек с нашатырным спиртом и «оживляет» его. Шопенгауэр испуганно смотрит на Даму, вскакивает и начинает махать руками.
ШОПЕНГАУЭР. Чур тебя! Чур! Изыди!
ДАМА. Вот от кого, но от вас не ожидала. Такая нездоровая, такая непочтительная реакция. На самую благопристойную, самую ненавязчивую смерть. Ведь учили: «Смерть, как ни страшимся мы ее, <…> не может представлять собою никакого зла. Мало того: часто является она благом и желанной гостьей» [61].
ШОПЕНГАУЭР (держится за сердце). Ой! Я что… умер?
ДАМА. Нет, стоит человеку умереть и он начисто забывает Декарта. (Указывает на портрет Декарта.) Что он о вас подумает? Cogito ergo sum — «я мыслю, следовательно, существую».
ШОПЕНГАУЭР. Он что, тоже сюда придет?
ДАМА. Почему бы нет?
ШОПЕНГАУЭР. Вместе с Адель?
ДАМА. Ну, конечно. Они живут вместе.
ШОПЕНГАУЭР. Декарт с моей сестрой?
ДАМА. Ну да. Надо же Декарту с кем-то встречаться.
ШОПЕНГАУЭР. Живут… мертвые?
Дама укоризненно вздыхает.
ДАМА (обращается к зрителям). Помните, один литературный персонаж упрекал другого: «Вас ли я слышу? Ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы?» Нет, эти ученые мужи — двуличные люди. Когда дело касается человечества в целом — проповедуют одно. Как только дело доходит до них, все принципы улетучиваются в мановение ока.
ШОПЕНГАУЭР. Cogito ergo sum. Маргарете и Атма остались там. Они — подсказка. Сестра Адель — безусловное подтверждение моего нового бытия.
ДАМА (обращается к зрителям). Кажется, оживает.
ШОПЕНГАУЭР. Вы мне лучше скажите: я, что, все-таки умер?
ДАМА. А что вы, собственно, хотите? Вы уже не мальчик. Сами сказали: начали сдавать. Тем более в восемьсот шестидесятом (1860-м) году медицина была никакая. Ни тебе коронарографии, ни стентирования. У вас наверняка высокий холестерин и атеросклероз. Вы еще неплохо пожили и ушли скоропостижно, в здравом уме и твердой памяти. Раз и готово. Раз и готов.
ШОПЕНГАУЭР. Раз и готово… и готов. Ой… Вы, часом, не привидение?
ДАМА. Да вроде нет… А вы?
ШОПЕНГАУЭР. Я… я не знаю.
ДАМА. Вы призывали относиться к смерти по-философски, а сами прыгали от меня, как горный козел. Состарили!
ШОПЕНГАУЭР. Каролина уже называла меня козлом.
ДАМА. И правильно делала. Я не злопамятна, но всё помню. В тринадцатом (1813-м) году бежали из Берлина в Веймар перед началом войны с наполеоновской армией, испугавшись мобилизации. Бежали в то время, когда немцев охватил небывалый патриотический подъем и две трети ваших университетских товарищей записываются добровольцами в армию, когда в Берлине созывается ополчение и Фихте (!) ходит по городу с железным щитом и кинжалом, чтобы отразить удар Бонапарта.
Появляется услышавший имя «Бонапарт» Лакей.
ШОПЕНГАУЭР (указывает на Лакея). Его?
ДАМА. Угу.
Лакей демонстративно пожимает плечами и уходит.
ШОПЕНГАУЭР. Фихте — болван и ветрогон! Я должен сказать, что мне стыдно?
ДАМА. А вам стыдно?
ШОПЕНГАУЭР. Стыдно — стать посмешищем в собственных глазах. Кто-то гонится за призраками истории и спешит сделаться участником «смертоносного карнавала», а кто-то занимается философией. Кстати говоря, я снарядил одного солдата: купил ему лошадь и обмундирование. (Пауза.) Я присягал на верность музам (!), ибо рожден служить человечеству головой. Мое отечество — мир, а не Германия и глупая немецкая нация.
ДАМА. Кажется, за такие суждения вас едва не вышвырнули из кафе «Греко» в Риме. Показателен вывод, который вы сделали из случившегося: «Если бы я только мог отделаться от иллюзии: смотреть на отродье жаб и ехидн как на равных! Это мне очень помогло бы» [62].
ШОПЕНГАУЭР. Что я могу поделать, если «обычные двуногие» патологически не способны думать.
ДАМА. В апреле девятнадцатого (1819-го) бежали из Неаполя из-за страха перед эпидемией оспы. В середине двадцатых (1820-х) в Мюнхене долго болели: нервное расстройство, подагра, геморрой, воспаление уха. Вы даже оглохли — справа.
Шопенгауэр поворачивается к Даме правым ухом.
ШОПЕНГАУЭР. Ась?
ДАМА (нарочито громко, в ухо). Я говорю, оглохли!
ШОПЕНГАУЭР. А-а-а! Было дело.
ДАМА. В тридцать первом (1831-м) снова рванули из Берлина. На этот раз от холеры.
ШОПЕНГАУЭР. А как бы вы поступили на моем месте? В новогоднюю ночь во сне ко мне явился Готфрид Йениш — тот самый товарищ по детским играм из Гамбурга. Покойник. Высокий, худой, в окружении незнакомых мне людей. Готфрид приветствовал меня. Признаться, я совсем забыл о нем. А вот он обо мне вспомнил. Дал верный кореш весточку с того света… «Кореш»? Какое странное слово… Так вот, я проснулся в холодном поту, испугавшись, — до смерти! Естественным образом воля к жизни толкнула меня в объятья — жизни. Я что, должен сидеть в Берлине: ждать шальной пули или заразной болезни?
Теперь-то я понимаю, что вы преследовали меня по пятам. После переезда во Франкфурт я проболел всю зиму, ожидая вас.
ДАМА. А вот Гегель остался в Берлине и умер.
ШОПЕНГАУЭР. Ну и хрен с ним! Так ему и надо. И, пожалуйста, не поминайте в моем доме этого бумагомарателя.
ДАМА. Нет, точно ожил. В вашем доме. А где, по вашему, мой дом? Вы забыли: я — ваша смерть, а не Гегеля.
ШОПЕНГАУЭР. Да черт с ним, с Гегелем! Житья от него нет: ни при жизни, ни после… жизни… смерти. Вы лучше скажите: как такое возможно? Мы только что обедали в «Английском дворе». Мы — во Франкфурте! За окном Фааргассе, Майн… течёт.
ДАМА. Вы хотели проснуться в деревянном ящике?
ШОПЕНГАУЭР. Нет, что вы! Что вы!
Шопенгауэр в испуге машет на Даму руками.
ДАМА. Вы опять машете на меня руками. Что с вами такое сегодня? Ну, отошли в мир иной. Делов-то. Вы умираете, я… материализуюсь. Каждому овощу свое время… И вообще, складывается ощущение, что вы меня попрекаете.
ШОПЕНГАУЭР. Мне что, полюбить вас всем сердцем?
ДАМА. Почему бы нет? Зачем относиться к смерти предвзято? Ну, умер человек. С кем не бывает. Не смерть же виновата в вашей кончине. Вспомните о собственных философских воззрениях.
ШОПЕНГАУЭР. Но… как это возможно? Как?!
ДАМА (пожимает плечами). Да кто ж его знает как. Вы настаивали, что воспринимаемый нами мир — всего лишь образ, создаваемый нашим сознанием, что человек не знает «ни солнца, ни земли, а знает только глаз, который видит солнце, руку, которая осязает землю» [63]. К чему удивляться, если реальность расходится с вашим представлением?
В бога вы не верили. О посмертной участи рассуждали затейливо: говорили об обнулении человеческого «Я», но сохранении безликой воли, объективированной в человеке, которая продолжает путешествие во времени. Может, оно и умнó, но уж больно безрадостно. По крайней мере, столь яркий выдумщик как вы не заслуживает воплощения такой теории на примере собственной персоны.
Кстати, это в вашем стиле: делать для себя исключение. Может, не веря в загробную жизнь, в глубине души надеялись ее снискать? Вспомните: вы представляли себе посмертное существование?
ШОПЕНГАУЭР. Поразительно! Признаться, вот так и представлял. Но только в мечтах: не как философ — как смертный человек. Время от времени фантазировал: хорошо бы после смерти пожить вот так же — как живу.
ДАМА. Ну вот. Уже какая-то зацепка. Сами писали: великие истины рождаются в сердце. В глубине души жаждали продолжения. И потом, во Вселенной столько энергии. Почему бы ей не реализовать себя в чем-то… невероятном. Например, в персональном посмертном бытии.
ШОПЕНГАУЭР (проговаривает медленно, прозревая). В персональном посмертном…
ДАМА. Почему бы нет. С какой стати загробное должно воплощаться скопом — как Дантов ад или рай? Что, если жизненный опыт человека — его тело, разум, чувства, память, знания, труды, мысли, сокровенные желания — есть прелюдия нового, за чертой?
За других не скажу, ибо я — ваша смерть. Но почему бы вам — человеку исключительному — не сохранить свое «Я» и не пожить… со мной. Только вне времени.
ШОПЕНГАУЭР. Да-да, непременно вне времени!
ДАМА. Сами говорили: время — главный бич человека.
ШОПЕНГАУЭР. Я благодарен времени. Благодарен! Оно подгоняло, двигало вперед. Temporis filia veritas — «Истина — дочь времени». Но оно же и вяжет по рукам и ногам.
ДАМА. Согласна. Время нервирует. Прошлое, настоящее, будущее. Смерть мается, ждет своего часа. Будущий мертвец — старости и смерти… Неприятно. Теперь времени у вас вагон и маленькая тележка, а, значит, это уже и не время.
ШОПЕНГАУЭР. Вагон и маленькая тележка? Ах да: вагон (показывает руками большой вагон) и маленькая тележка (показывает руками маленькую тележку) — помимо вагона.
Дама показывает Шопенгауэру большой палец.
ДАМА. Нет, во Франкфурте лучше, чем в аду. И даже в раю. Вот что человеку делать в раю, а? Окажись мы в раю, зрители умерли бы со скуки, наблюдая наше блаженство.
ШОПЕНГАУЭР. Простите, какие зрители?
ДАМА. Тоже мне — философ. Только и занят, что собственной персоной. Посмотрите-ка в зал.
Шопенгауэр с удивлением всматривается в зрительный зал.
ШОПЕНГАУЭР. Ну и кто все эти люди?
ДАМА. Свидетели вашей смерти и несолидного поведения.
ШОПЕНГАУЭР. Какое им дело до моего поведения.
ДАМА. Вы — знаменитость, вот и любопытствуют.
ШОПЕНГАУЭР. Да?
ДАМА. Я вам больше скажу. Они заплатили деньги, чтобы посмотреть на ваше воскрешение.
ШОПЕНГАУЭР. А вот это хорошо. Я требую свою долю!
ДАМА (обращается к зрителям). Не успел умереть, уже грезит о звонкой монете. Скряга!
ШОПЕНГАУЭР (всматривается в зрительный зал). Вернемся к этому вопросу позже… Одеты они как-то странно.
ДАМА. Мы же не знаем, какой у них год на дворе.
ШОПЕНГАУЭР. Разве не тысяча восемьсот шестидесятый (1860-й)?
ДАМА. Конечно, нет. Вы так приросли к прошлому. Какой у вас год, товарищи?
Появляется Лакей и передает Даме записку. Лакей уходит. Дама читает.
ДАМА. Две тысячи двадцать [четвертый].
ШОПЕНГАУЭР. Ёшкин кот… И, кстати… говоря: а на каком языке мы разговариваем?
ДАМА. Даже не знаю.
ШОПЕНГАУЭР. Кажется, не на немецком.
ДАМА. Нет, я подействовала на вас угнетающе. Вы не способны отличить родной язык от иностранного?
ШОПЕНГАУЭР. Отличить… способен. Я знал… то есть знаю, немецкий…
ДАМА. Греческий, латынь, английский, испанский, итальянский и французский.
ШОПЕНГАУЭР (что-то бормочет). Всё не то… (Обращается к зрителям.) Товарищи по страданию [64], на каком языке мы гутарим?
Появляется Лакей и передает Шопенгауэру записку. Лакей уходит. Шопенгауэр с удивлением читает.
ШОПЕНГАУЭР. На русском? (Обращается к зрителям.) Товарищи… по страданию, мы говорим на русском? На великом, могучем, правдивом и свободном? Никогда бы не подумал. Я же не знал этого языка… Твою дивизию! Кстати говоря, моего прадеда по отцовской линии звали Андреем. Да. Андрей Шопенгауэр. Андрюха! Он принимал в своем доме в Данциге Петьку Первого и его жену Катьку — во время их путешествия по Европе. Андрюха! Твою дивизию! (Обращается к Даме.) Ну и как нас сюда занесло?
ДАМА. В России у вас масса поклонников.
ШОПЕНГАУЭР. Надо полагать, мои поклонники разбросаны по всему свету.
ДАМА (с иронией). Безусловно. Однако в России вашим горячим почитателем был сам Лев Толстой.
ШОПЕНГАУЭР. Толстой?
ДАМА. Послушайте, что он писал Афанасию Фету.
ШОПЕНГАУЭР. Фету, ёкарный бабай.
ДАМА. В конце августа восемьсот шестьдесят девятого (1869-го) года.
ШОПЕНГАУЭР. Шестьдесят девятого (1869-го) года. Как это ново!
ДАМА. «Знаете ли, что было для меня настоящее лето? — Непрестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения, и читал, и читаю (прочел и Канта). <…> Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр — гениальнейший из людей. (Шопенгауэр выказывает довольство.) <…> Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться его имя неизвестным? (Шопенгауэр кивает, соглашаясь.) Объяснение только одно — то самое, которое он так часто повторяет, — что “кроме идиотов, на свете почти никого нет…”».
ШОПЕНГАУЭР. Как это верно!
Появляется Лакей и передает Даме записку. Дама читает.
ДАМА. В известнейшей энциклопедии говорится, что в будущем ваша философия стала источником вдохновения для многих великих творцов. В их числе: композитор Рихард Вагнер, основоположник культурологии Якоб Буркхардт; писатели Лев Толстой, Марсель Пруст, Томас Манн, Франц Кафка, Джеймс Джойс, Сэмюэл Беккет, Томас Бернхард, Станислав Лем; философы Фридрих Ницше и Людвиг Витгенштейн, психологи Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг, физики Альберт Эйнштейн и Эрвин Шрёдингер…
Шопенгауэр снимает с Лакея двуугольную шляпу Наполеона, известную как «Маленькая шляпа», водружает ее на голову и делано изображает наполеоновскую манию величия.
ДАМА. Что с вами?
ШОПЕНГАУЭР. Так, кажется, выглядел Наполеон Бонапарт. Я видел его в Париже в восемьсот третьем (1803-м) году в театре и на военном параде, а потом на княжеском конгрессе в Эрфурте в восемьсот восьмом (1808-м).
ДАМА. У вас мания величия?
ШОПЕНГАУЭР. Похоже на то. Я никогда не страдал от ее отсутствия. Только не мания, но трезвый взгляд на собственное место в истории.
ДАМА. Что ж, это хорошо. Вы окончательно вернулись к жизни.
ШОПЕНГАУЭР. Я мыслю, следовательно, существую!
ДАМА. Мыслите-то вы мыслите, и всегда мыслили, но и в прежней жизни порой походили на мертвеца.
ШОПЕНГАУЭР. С чего это?
ДАМА. Ну как с чего: сидели в четырех стенах как сыч. Скажите, вы никогда не хотели создать семью, завести детей, отправиться в кругосветное плавание, рвануть на Мальдивы?
ШОПЕНГАУЭР. Куда?
ДАМА. На Мальдивы. Позагорать.
ШОПЕНГАУЭР. Зачем?
Дама укоризненно вздыхает и машет на Шопенгауэра рукой.
ДАМА. Ладно. О философии поговорили, о Мальдивах тоже. А может, посидим за рюмкой чая, поболтаем, посплетничаем, кому-нибудь косточки перемоем?
ШОПЕНГАУЭР. Не понимаю, зачем разливать чай в рюмки?
ДАМА. Позже поймете. Вы же в России.
ШОПЕНГАУЭР. Послушайте, а как насчет моего тайного желания?
ДАМА. Вы своим (с иронией) тайным желанием обидели хорошую женщину.
ШОПЕНГАУЭР. Женщина и впрямь замечательная. Однако в момент нашего знакомства она была моложе… на сорок лет.
ДАМА. А вы?
ШОПЕНГАУЭР. Я… Я — совсем другое дело. Скажите-ка лучше, а появление Каролины…
ДАМА. Думаю, всё в ваших руках.
ШОПЕНГАУЭР. То есть я могу…
ДАМА. Легко.
ШОПЕНГАУЭР. В таком случае, мне бы что-нибудь для бодрости. Духа. (Дама смотрит на Шопенгауэра вопросительно.) Я говорю — духа.
ДАМА. Думаю, для бодрости… духа вам нужно что-нибудь духо-подъемное: скажем, коньячок.
Лакей приносит бокал коньяка и лимон. Лакей и Дама уходят. Шопенгауэр делает глоток, вкушает дольку лимона, садится на диван и предвкушает, стараясь силой мысли вызвать возлюбленную. Звучит марш Мендельсона. Появляется прелестная Девушка, одетая в свадебное платье. Девушка подходит к Шопенгауэру и целует его в лоб.
ДЕВУШКА. Артур!
ШОПЕНГАУЭР (пламенея). Прелестное, прелестное создание! (Обращается к зрителям.) Венец моего представления. Услада моей воли. Вещь-в-себе! Вещь-для-нас! Нет, для меня!
ДЕВУШКА. Артур!
ШОПЕНГАУЭР. Прелестное, прелестное создание! Вы не могли бы повторить выход — на бис! Это так восхитительно!
Девушка уходит и снова появляется под марш Мендельсона. Девушка подходит к Шопенгауэру, целует его в лоб. Девушка и Шопенгауэр садятся рядышком на диван.
ДЕВУШКА. Мой милый Артур!
ШОПЕНГАУЭР. Прелестное, прелестное создание! Моя Каролина в расцвете пленительной юности. Правильно ли я понимаю, что вы являетесь неотъемлемой частью моего посмертного бытия?
ДЕВУШКА. Артур, я ваша навеки!
ШОПЕНГАУЭР. То есть в новых обстоятельствах вы не будете изменять своему… (указывает на себя) спутнику, как… в прошлом?
ДЕВУШКА. Спутнику? То есть покойному?
ШОПЕНГАУЭР. Нет, беспокойному (!)… спутнику.
ДЕВУШКА (с иронией). Что вы! И в мыслях нет! (Задумывается.) Нет, ну всякое может статься. Вы сами утверждали: мир не предсказуем, не упорядочен, в нем бушует океан желаний, страстей. Одним словом… воля!
ШОПЕНГАУЭР. Ну, мало ли, что я утверждал по жизни.
ДЕВУШКА. Нет, вы не волнуйтесь. Это… крайне маловероятно.
ШОПЕНГАУЭР. В этом контексте у меня есть еще один вопрос… Деликатный.
ДЕВУШКА. Могила!
ШОПЕНГАУЭР. Видите ли, когда я умер, то есть воскрес — вот на этом диване… Словом, я давно не чувствовал себя так… многообещающе. Давно не испытывал такой потребности… в ласке. Так вот меня чрезвычайно интересует (озирается по сторонам, приглушает голос): может ли покойный, то есть беспокойный… спутник, вступить с объектом своего вожделения… в связь?
ДЕВУШКА (нарочито громко). В связь? Естественно!
ШОПЕНГАУЭР. Это — прекрасно! Прекрасно! Ах, дитя мое! Вы так юны. Я любил женщин. В молодости… Особенно в молодости. Ну, вы помните. Теперь же… Как вам сказать: я ушел из той жизни человеком не молодым. Сколько мне было лет?
ДЕВУШКА (с горечью). Семьдесят два.
ШОПЕНГАУЭР. Многовато… Но я чувствую себя так хорошо! Дитя мое, давайте ковать железо, пока оно горячо. Давайте закроем… занавес.
ДЕВУШКА. Занавес? Сейчас?! (Указывает на зрителей.) Вы с ума сошли.
ШПЕНГАУЭР. «Аристотель говорит в Этике, что во время полового наслаждения совершенно невозможно что-либо мыслить» [65].
ДЕВУШКА. Не будем поминать имя Аристотеля всуе: тем более, в этом контексте. И не теряйте голову.
ШОПЕНГАУЭР. Не могу! В «Новых Paralipomena» — отдельных, но систематически изложенных мыслях о разных предметах — я писал, что «крайне повышенная умственная деятельность во время эрекции невозможна» [66].
ДЕВУШКА. У вас что…?
Девушка изображает руками эрекцию.
ШОПЕНГАУЭР (прислушиваясь к себе). В процессе… В стадии устойчивого… то есть настойчивого томления.
ДЕВУШКА. Куда же вы спешите? А поговорить?
ШОПЕНГАУЭР. Нет же! Нет! Я хочу спешить! Хочу жить! Дышать полной грудью, несмотря на отдышку! (Прикасается к свадебному платью Каролины.) Ах, это платье! Каролина, я… я женюсь на вас (!) и мы отправимся в свадебное путешествие. У нас будет… первая брачная ночь (!) и медовый месяц! Мы объедем мир! Я буду выступать с лекциями. С лекциями? Хм… Но кто же их будет слушать? Ах, да! Еще как будут. Ведь это мой мир! Мы полетим по свету на крыльях любви. Мы поедем на Мальдивы, чтобы… позагорать!
ДЕВУШКА. Мальдивы! Так это совсем другое дело!
Девушка и Шопенгауэр делают ласточку и машут руками, изображая полет на крыльях любви. Девушка — грациозно. Шопенгауэр — коряво.
ШОПЕНГАУЭР. На крыльях любви!
Когда я осознал свое новое положение, мне показалось, что сила всемирного тяготения удвоилась. Теперь мне кажется, что ее упразднили: «Всё прочее остается на месте, и тем не менее возникает совершенно новый строй вещей; на каждом шагу нас снова поражает <…> невозможное; трудное стало легким <…>, из казавшегося ничем бьет ключом новый мир, и чудовищное исчезает в небытии» [67].
ДЕВУШКА. Какое выразительное высказывание! Артур, мне хочется столько от вас услышать.
ШОПЕНГАУЭР (в нетерпении). Что же, прелестное создание? Слова любви?
ДЕВУШКА. Для начала, детальный разбор теории познания Канта.
Шопенгауэр в недоумении смотрит на Девушку.
ШОПЕНГАУЭР. Дался вам этот Кант. Зачем вам… нам Кант? Знаете, как говорят у нас в России: третий — лишний.
ДЕВУШКА. Даже Кант?
ШОПЕНГАУЭР. Тем более Кант. Кстати, вам на заметку: он умер в возрасте семидесяти девяти лет в довольно потрепанном состоянии. И у него должно быть свое посмертное бытие. А в моем ему делать нечего.
ДЕВУШКА. Но эпистемология Канта, изложенная в «Критике чистого разума», является фундаментом современного философского знания. Всякая приличная девушка просто обязана знать труды основоположника немецкой классической философии.
ШОПЕНГАУЭР. Но зачем вам его труды?
ДЕВУШКА. Как?! Разве великий философ способен надолго полюбить существо женского пола, не отличающее трансцендентальное от трансцендентного, вещь-в-себе от вещи-для-нас — ноуменальное от феноменального, не ведающее об априорном и апостериорном знании, чего доброго, профанирующее эти святые понятия [68]?
ШОПЕНГАУЭР. О, господи! Вы меня пугаете.
ДЕВУШКА. И еще. Меня чрезвычайно интересует выдвинутая вами теория палингенéзии. И я страстно желаю знать: корректно ли определение вашей метафизики воли как герменевтики наличного бытия?
И главное. (Кокетливо обнимает Шопенгауэра, изображая вожделение.) Меня снедает вопрос. Как я могу отрицать волю к жизни, которая составляет мою собственную суть, и «сохранить мир, который представляет, однако, объективацию воли?» [69]. Вот.
Ошалевший Шопенгауэр прикладывает руку ко лбу.
ДЕВУШКА. Одним словом, мы будем заниматься с вами… философией.
ШОПЕНГАУЭР (в расстройстве). И только?
ДЕВУШКА. Конечно, нет. Еще мы будем заниматься… медитативными практиками.
ШОПЕНГАУЭР. Как индийские йоги?
ДЕВУШКА. Да.
ШОПЕНГАУЭР. Мы будем изучать «Камасутру»?
ДЕВУШКА. Артур, что у вас на уме? Я чувствую в вашем стремлении к… (Подбирает слово.)
ШОПЕНГАУЭР. К…
ДЕВУШКА. К общению со мной всплеск мировой воли, терзание ее кванта.
ШОПЕНГАУЭР (хватается за голову). О, господи!
ДЕВУШКА. Которое не красит мыслящего человека. Разве не вы нашли выход из порочного круга страстей — в экстазе (!)… творческом, в искусстве, в высоком созерцании, в квиетиве (!).
ШОПЕНГАУЭР. Дался всем этот квиетив! Да ну его к черту!
ДЕВУШКА. Хорошо. Пусть будет… резиньяция.
ШОПЕНГАУЭР (обращается к зрителям). Час от часу не легче.
ДЕВУШКА. Кроме того, вы уподобляли людей дикобразам, которые всегда стремятся соблюдать известную дистанцию друг от друга, выпуская иголки. Как же, в таком случае, можно приступить к… (Подбирает слово.)
ШОПЕНГАУЭР. К…
ДЕВУШКА. К общению.
ШОПЕНГАУЭР. Ну мало ли кого и кому я уподоблял. Это сказано образно. В духе общего, так сказать, анализа.
ДЕВУШКА. Но частное не может противоречить общему: общее не знает исключений.
ШОПЕНГАУЭР. Дитя мое! «Наслаждаться настоящим и обратить это в цель своей жизни — величайшая мудрость, так как оно одно реально, все же остальное — только игра воображения» [70].
ДЕВУШКА. А дальше вы пишите: «Но с одинаковым успехом можно было назвать это и величайшей глупостью; ибо то, чего уже больше нет в следующее мгновение, что исчезает, подобно сну, недостойно серьезного стремления» [71].
ШОПЕНГАУЭР (тяжело вздыхает, обращается к зрителям). Ну и кто из нас дикобраз?
Девушка изображает дикобраза.
ДЕВУШКА. Еще вы писали, что в момент общения, то есть в самый что ни на есть момент, личность растворяется в надындивидуальном. Я не могу допустить растворения такого великого человека в пароксизме животности! (Обращается к зрителям, указывая на Шопенгауэра.) Чего доброго, сердечко-то накроется медным тазом.
ШОПЕНГАУЭР (обращается к Девушке). Прелестное создание, уж больно вы умны. Девушкам это противопоказано. (В расстройстве обращается к зрителям.) Ну вот, мерцание мужской силы улетучилось. Мне было так хорошо! Разве можно так… плохо поступать с человеком моего возраста. (Обращается к Девушке.) Дитя мое, идите с миром. Я подумал: может, в следующий раз вы явитесь в прежнем воплощении?
ДЕВУШКА. Мой милый Артур, хотите… кофе?
ШОПЕНГАУЭР. Ну и причем здесь кофе? (Пауза. Смиренно.) Прелестное создание, вы не могли бы принести мне чашечку кофе?
Появляется неизвестный Шопенгауэру молодой человек в одежде жениха — Юный Шопенгауэр, который бесцеремонно обнимает и целует Девушку. Девушка отвечает взаимностью. Шопенгауэр в негодовании смотрит на любовников.
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Моя услада! Ну и куда ты запропастилась? Я обыскался. А кто этот причудливый старикашка? (Указывает на Шопенгауэра.)
Шопенгауэр теряет дар речи от фамильярности и наглости незнакомца.
ДЕВУШКА. Мой старый знакомый.
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Да? По-моему, ты ему нравишься. Вон, у него даже слюни текут!
Шопенгауэр вытирает мнимые слюни. Юный Шопенгауэр показывает на него пальцем и хохочет.
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Ха-ха-ха! (Обращается к Девушке.) Ну, пойдем. Я уже соскучился по нашей ролевой игре.
ДЕВУШКА. Только принесу кофе.
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Перебьется.
Шопенгауэр всматривается в Юного Шопенгауэра, не вполне узнавая себя.
ШОПЕНГАУЭР. Молодой человек, что вы себе…
Юный Шопенгауэр перебивает Шопенгауэра.
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Позволяете? Да, да, да! Слышу эту сентенцию на каждом шагу. Но, что с того? Вы, конечно же, не замечали: люди в массе своей до невозможности глупы. Зачем же внимать их советам? реагировать на их обиды? следовать их условностям?
ШОПЕНГАУЭР. Да кто вы такой, черт вас возьми?
ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР. Пройдет совсем немного времени и мир будет жить с моим именем на устах. Узнаете его и вы: если доживете. Я напишу величайшую философскую работу. А теперь прощайте! У нас с Каролиной есть дела поважнее. Мы называем нашу забаву первой брачной ночью. Хватит болтать, старый знакомый! (Снимает с Девушки фату и передает ее Шопенгауэру.) Вот, оставьте себе фату. Для утех. Ха-ха-ха!
ДЕВУШКА. До свидания, Артур!
Юный Шопенгауэр уносит Девушку на руках. Растерянный и уязвленный Шопенгауэр смотрит им вслед. Появляется Дама с чашкой кофе.
ДАМА. Ваш кофе.
ШОПЕНГАУЭР. Благодарю вас. (Обращается к зрителям.) Нет, девушкам определенно претит чтение философских работ. (Обращается к Даме.) А кто этот невоспитанный молодой человек? Наглый и самоуверенный до безобразия.
ДАМА. До безобразия?
ШОПЕНГАУЭР. Да!
Дама разводит руками.
ДАМА. Ну как же. Не иначе — ваша реинкарнация. В молодости. Вы себя не узнали?
ШОПЕНГАУЭР. То-то я смотрю он мне кого-то напоминает. (Смущается и поправляется.) Чисто внешне.
ДАМА (с иронией). Сугубо внешне. Знаете, иногда бывает полезно посмотреть на себя со стороны. Жизнь не всегда дает такую возможность, а вот смерть открывает новые горизонты.
ШОПЕНГАУЭР. Хам трамвайный. Она что, ушла с ним?
ДАМА. Нет. Он унес ее на руках.
ШОПЕНГАУЭР. Куда?
Дама показывает в направлении кулис.
ДАМА. Туда.
ШОПЕНГАУЭР. Зачем?
ДАМА. Полагаю, это как-то связано с раствором, о котором вы говорили.
ШОПЕНГАУЭР (догадавшись). А-а-а… Нет, какой нахал! (Жалостливо обращается к зрителям, демонстрируя им фату.) Они упорхнули.
Шопенгауэр делает ласточку, имитируя порхание.
ШОПЕНГАУЭР (обиженно). А я?
ДАМА. Раньше надо было умирать.
ШОПЕНГАУЭР (обреченно). Да?
ДАМА. А посему, вы поступаете в мое распоряжение. И, пожалуйста, — взбодритесь, а то, чего доброго, я и впрямь сочту вас пессимистом. Кстати, именно вы ввели в научный оборот этот термин — «пессимизм». Но гению пессимизм не к лицу. Они практически несовместимы.
Шопенгауэр обреченно садится на диван и делает глоток кофе.
ШОПЕНГАУЭР. Вот ведь, молодой гад! Ладно… Пусть растворяется. В надындивидуальном. (Обращается к Даме.) Скажите лучше, а как я умер?
ДАМА. А вы не помните?
ШОПЕНГАУЭР. Как это по-русски: ничегошеньки!
ДАМА. Цирюльник перерезал вам горло.
ШОПЕНГАУЭР. Тьфу! Так я и знал.
Дама хохочет.
ДАМА. Развод!
Шопенгауэр нервно смеется вместе с Дамой. Хватается за горло и удостоверяется, что Дама шутит.
ШОПЕНГАУЭР. Ну и шуточки у вас, у смертей.
ДАМА. Вы всегда боялись брадобреев… На самом деле, сегодня утром вы так же сидели на этом диване. Так же пили кофе.
Шопенгауэр напрягается и ставит чашку на столик.
ДАМА. Вот, так же отставили чашку.
Шопенгауэр снова тянется за чашкой.
ДАМА. Нет, вы пейте. Два раза не умирают. Наверное. (Шопенгауэр испуганно кашляет.) Через какое-то время зашла Маргарете, чтобы открыть окно.
ШОПЕНГАУЭР. Помню.
ДАМА. Потом явился врач.
Шопенгауэр в неведении разводит руками.
ДАМА. И обнаружил бездыханное тело. Я пришла мгновенно. Ваше лицо дышало покоем. (Пауза.) Пока не забыла: перестаньте держать в постели кинжал и заряженный пистолет. С моим приходом это… не эстетично.
Шопенгауэр пьет кофе. Дама смотрит на Шопенгауэра и смеется.
ШОПЕНГАУЭР. Ну и что вы смеетесь? Покойника не видели.
ДАМА. Признаться, вы у меня — первый. Смерть, она как верная жена, потерявшая невинность в объятьях мужа. Просто вспомнила один короткий рассказ. О вас.
ШОПЕНГАУЭР. Неужели?
ДАМА. «Ночь возле мертвеца» [72]. Мертвец — вы.
ШОПЕНГАУЭР (с недовольством). Звучит многообещающе.
ДАМА. Нет-нет, автор относится к вам с почтением, называет вашу мысль «бессмертной», а вас — «самым великим в мире разрушителем иллюзий».
ШОПЕНГАУЭР. Окей.
ДАМА. Вы завещали похоронить себя на пятый день из-за боязни летаргического сна. В результате разложения ваш рот разомкнулся. Выпавшая вставная челюсть до смерти напугала дежуривших.
Дама начинает заразительно смеяться. Обиженный Шопенгауэр брезгливо смотрит на Даму.
ШОПЕНГАУЭР. Какая чушь! Что вы… (щелкает пальцами, подбирая слово) ржёте? (Шопенгауэр не понимает, как у него вырвалось незнакомое слово и проговаривает его вопросительно.)
Дама смеется еще сильнее.
ШОПЕНГАУЭР. Не понимаю, что может быть смешного в несусветной глупости? Безмозглый писака. Вот му…, му… (Шопенгауэр смотрит на зрителей, потом на Даму, которая приглашает его сказать искомое слово.) Вот мудак!
ДАМА. Вы ничего не поняли, Артур.
ШОПЕНГАУЭР. Что вы говорите! Дурацкий выверт узколобого щелкопера.
ДАМА. Не выверт — бессмертие.
Шопенгауэр задумывается. Потом победоносно улыбается, открывает рот и щелкает зубами.
ШОПЕНГАУЭР. Бессмертие, черт возьми! (После паузы.) И тем не менее… (Беззвучно проговаривает, обращаясь к зрителям, слово «мудак».)
ДАМА. Помните, что вы ответили душеприказчику о месте вашего погребения?
ШОПЕНГАУЭР. Всё равно. Потомки меня отыщут.
ДАМА. Вас похоронили на главном кладбище Франкфурта. Надгробие, как вы и пожелали, украшают два слова: «Артур Шопенгауэр». И потомки никогда не забывали о вас. Ваша философия оказала огромное влияние на умы. Вы изменили мировоззрение целой эпохи. Два влиятельнейших учителя человечества — Фридрих Ницше и Зигмунд Фрейд — стояли на ваших плечах. Первый в том признавался и даже написал эссе «Шопенгауэр как воспитатель». Второй предпочитал скрывать интеллектуальное окормление.
Шопенгауэр машет рукой.
ШОПЕНГАУЭР. Ну и шут с ним. (Пауза.) Давайте отправимся в путешествие.
ДАМА. На Мальдивы?
ШОПЕНГАУЭР. На Бали.
ДАМА. Вы этого хотите?
ШОПЕНГАУЭР. Признаться, не особо. Так, для разнообразия. А то вы, чего доброго, помрете здесь со скуки.
ДАМА. Это было бы оригинально. И вы подумали обо мне. Воистину: в минуту смерти наш эгоизм претерпевает крушение. Но вы сами «вывели» нового беса — «беса путешествия». Может, останемся дома?
ШОПЕНГАУЭР. Уверены?
ДАМА. Ну, конечно. Вы были самим собой при жизни — резким, но искренним; самовлюбленным, но чутким; противоречивым, но цельным. Со своими слабостями, странностями и страхами. И еще — очень умным. К чему меняться? Вот только попробуйте, оставаясь собой, обрести то, что упустили: недодумав, убоявшись, высокомерно отвергнув. Для этого не обязательно куда-то ехать.
Думаю, познав оборотную сторону времени, когда стрелки часов отсчитывают не существующее, вы найдете новую мотивацию в занятиях философией. Не вы ли называли смерть ее «гением-вдохновителем» и «музагетом».
ШОПЕНГАУЭР. В глубине души я надеялся, что со смертью тайна мира приоткроется посильнее.
ДАМА. Ну, что-то да приоткрылось. К тому же, еще не вечер. И разве неопределенность и недосказанность не является для философа благом, непременным условием его бытия. О чем мыслить, зачем дерзать, если всё и так ясно?
ШОПЕНГАУЭР. Но в моем мире моя философия и ее восприятие станут сродни спектаклю. Для кого мне творить?
ДАМА. Главным образом, для себя. Вспомните ваши золотые слова: быть самим собою человек может лишь до тех пор, пока он один: кто не любит одиночества, не любит свободы, — лишь в одиночестве мы свободны [73]. Вы, кажется, собирались доработать афоризмы житейской мудрости. Написанное станет достоянием мира имени Артура Шопенгауэра, в котором молодые люди в «Английском дворе» более всего ждут вашего появления и жадно ловят каждое ваше слово. Быть может, после смерти жизнь только начинается? И какая жизнь! Время идет безостановочно и его нет. А что будет завтра — решать вам.
Входит Лакей и передает Даме записку. Дама читает.
ДАМА. Завтра на главной площади Франкфурта состоится чествование Артура Шопенгауэра. Город хочет воздать должное своему великому гражданину.
ШОПЕНГАУЭР. Наконец-то чухнулись. (Смотрит на Лакея.) Послушайте, этот болван решительно напоминает Наполеона.
ДАМА. Он и есть Наполеон.
ШОПЕНГАУЭР. Скажите пожалуйста!
ДАМА. Наполеон Бонапарт собственной персоной. Судя по всему, при жизни вы подумали о нем смешно («объемлет» руками Лакея): вот что-то в этом роде. Он и сделался смешным. Однако как промыслительно! Правители, эти бичи мировой воли, и философы заняли положенные им места.
ЛАКЕЙ. «Все предрассудки истребя, // Мы почитаем всех нулями, // А единицами — себя. // Мы все глядим в Наполеоны; // Двуногих тварей миллионы».
ШОПЕНГАУЭР. Я бы предпочел увидеть на его месте Гегеля.
ДАМА. Помните Плиния: «Сколь многое считают невозможным, пока оно не осуществится» [74].
ШОПЕНГАУЭР. Именно эти слова я предпослал первому изданию своего главного труда.
ДАМА. Однажды, в разговоре с Гёте, вы увязали сам факт существования Солнца с тем обстоятельством, что его видят люди. Вы провозгласили: «Мир есть мое представление». Почему бы мирозданию не реализовать этот сценарий без условностей и толкований, во всей великолепной буквальности.
Мне кажется, новое бытие способно одарить вас немыслимым. Разве не восхитительно: позавтракать с Кантом? обсудить теорию зрения и цвета с Гёте? потолковать по душам с Гегелем?
Вы призывали снисходительно относиться к недостаткам людей, видя в них свои собственные недостатки. Так забудьте обиды, нанесенные вам матерью. Она забудет ваши. Почему бы не исполнить мечту сестры и не пообедать в семейном кругу? Судя по всему, именно вы пожелали, чтобы я носила имя вашей матери.
ШОПЕНГАУЭР. Наверное, вы правы. Сознательное «Я» не всегда отдает отчет в своих желаниях. Это одно из моих открытий, которые навсегда останутся в памяти человечества [75]. Воля часто управляет нами исподволь.
ДАМА. Быть может, оно и к лучшему… Меня гложет тревога. История все-таки может закончиться. Но не всеобщим благоденствием, которое предрекали Кант и Гегель. Информационные технологии, искусственный интеллект, новые виды биологического оружия открывают невиданные возможности для узурпации власти, для оглупления и манипулирования людьми, для их истребления. Я вижу в будущем очертания концентрационного лагеря, в котором воплотится самая страшная антиутопия. Надежда на коллективный разум, на универсальный «моральный закон внутри нас» эфемерна. Парадоксально, но вся надежда на призванную вами волю — бездушную и слепую. Мне кажется, она одна способна спасти наш мир. Уж лучше он останется несчастливым, безумным и даже воюющим, но хоть сколько-нибудь свободным, хоть сколько-нибудь живым.
ШОПЕНГАУЭР. Будем надеяться, что корыстные люди не смогут противостоять натиску воли и будут изничтожены ею в своих дьявольских устремлениях. Покорить мир, совладав с волей, способна только высокодуховная личность.
ДАМА. Вы открыли путь умиротворения всемогущей воли.
ШОПЕНГАУЭР. Их два. Первый — аскеза. Отрешение от мира. Но есть еще один. Человек наделен способностью к состраданию. Я не часто открывал ее в себе. Но только это великое внутреннее обретение делает человека Человеком. С большой буквы. Соединяет его со страдающим миром. Больше двух тысячелетий назад Диоген зажег свой фонарь и солнечным днем ходил по улицам Афин, возвещая: «Ищу человека!», «Ищу человека!». Зажечь фонарь Диогена. Услышать человека в себе. Нет ничего труднее и прекраснее. И такое возрождение дается немногим. (Обращается к Даме.) Вы сказали, я открыл путь. Я его описал. Вот только открыл ли: ступил ли на него?
ДАМА. Самое правдоподобное объяснение вашего бессмертия в том, что вас помнят. Вас признали и даже полюбили именно таким — колючим, строптивым, неоднозначным.
Вы сравнивали себя с Каменным гостем из «Дон Жуана», с Минотавром и новорожденным Зевсом, с Мефистофелем и Монбланом, с Солнцем, и даже видели в себе новое божество. Полюбили, когда в знак почитания вам стали целовать руку.
Но в главном деле своей жизни вы были поистине безупречны. В начале пути в письме к Гёте вы говорили об интеллектуальной верности и честности. Так вот: вы всегда были верны и честны по отношению к философии.
ШОПЕНГАУЭР. И в главном я оказался прав: не надо бояться смерти.
ДАМА. Как знать… Быть может, умереть так способен человек, не просто живший на свете, но и оставивший на этом свете след. Не думаю, что черта, именуемая смертью, открывает врата бессмертия для многих. Есть люди — богатые, сановные, «раскрученные», о которых никто не вспомнит после кончины. Но есть люди, которые сумели привнести в мир нечто по-настоящему важное. Вы — один из них. И ваше бытие продолжается.
ШОПЕНГАУЭР. Я несказанно рад провести его вместе с вами. Мне кажется, в вашем лице я говорю не со смертью, но со своей собственной жизнью, а значит, с самим собой — прежним, но обновленным. Остаться собой и обрести то, что упустил: недодумав, убоявшись, высокомерно отвергнув. Исполнить просьбу сестры — как свое желание…
ДАМА. Я знаю, вы способны начать с открытым сердцем, без предубеждений и страхов.
ШОПЕНГАУЭР. К черту предубеждения и страхи! Я умер! Я жив! Помните, как во время учебы в Готе я танцевал с принцессами на празднике в Тюрингском лесу. Давайте танцевать! Я приглашаю вас на танец!
ДАМА. А вам не кажется, что танец слишком резв? Вы превозносили искусство и сказали важное о его значении для людей. Искусство — спасательный круг, позволяющий человеку, пусть ненадолго, вырваться из суетного водоворота повседневности. И на верхнюю ступень пьедестала вы поставили музыку. Она звучит вне времени. Она — бескорыстный голос сущности нашего мира. Сегодня вы не играли на флейте — по уважительной причине. Давайте же насладимся пением вашего инструмента. Играйте на волшебной флейте свой собственный мир, Артур Шопенгауэр.
Звучит флейта: музыка Россини.
ШОПЕНГАУЭР. Вы, как всегда, правы, Иоганна Генриетта.
Дама улыбается: Шопенгауэр первый раз доброжелательно назвал ее по имени.
ШОПЕНГАУЭР (обращается к зрителям). «Постучитесь в гробы и спросите у мертвецов, не хотят ли они воскреснуть, — и они отрицательно покачают головами» [76].
Раздается требовательный стук в дверь. Музыка обрывается. Раздается мерзкий голос Каролины Маркет.
ГОЛОС. Сволочь, в грудь пихнул!
Шопенгауэр в отчаянии хватается за голову. Появляется Лакей.
ЛАКЕЙ (обращается к Шопенгауэру). Вас требует какая-то полоумная: Каролина Маркет.
Раздается требовательный стук в дверь.
ГОЛОС. Это я полоумная? Безмозглый придурок! Мелкий холуй!
ШОПЕНГАУЭР. О, господи! (Обращается к Даме.) Швея, которую я спустил с лестницы в Берлине. Она же умерла! (Пауза. Шопенгауэр вспоминает, что тоже умер.) Твою дивизию! (Шопенгауэр обращается к Лакею.) И что ей нужно?
Раздается требовательный стук в дверь.
ГОЛОС. Как это что?! Где деньги! За четырнадцать лет с моей смерти набежало восемьсот сорок талеров! И проценты!
ШОПЕНГАУЭР. Вот гнида!
ДАМА (благодушно смотрит на Шопенгауэра). Оставьте. Разрулим. (Обращается к Лакею.) Наполеончик, друг любезный, спусти-ка эту дуру с лестницы.
Шопенгауэр с радостным удивлением смотрит на Даму. Лакей удаляется. Раздается требовательный стук в дверь.
ГОЛОС. Что значит «спусти с лестницы»! Я вас засужу! Немедленно откройте дверь!
Открывается дверь, раздается крик Каролины Маркет и грохот: Лакей спустил просительницу с лестницы. Дама с удовлетворением смотрит на злорадствующего Шопенгауэра. Воцаряется тишина. Звучит флейта: музыка Россини. Шопенгауэр и Дама выказывают довольство, степенно садятся на диван и смотрят на зрителей.
ЗАНАВЕС
