Лучшее место в Кутаиси — это, конечно, мост через Риони — бурный поток, россыпи белых камней, плавные каменные отмели, темные крылья берегов. Мост металлический, часть покрытия из стекла, наступишь на прозрачный квадрат — страшно висеть в воздухе над прыгающими волнами.
Татьяна Вольтскаях
ГРУЗИНСКИЙ БЛОКНОТ
(продолжение. Начало в №10/2022 и сл.)
Мы стоим у низкого заборчика, окружающего ресторан, в котором Сима давно уже приметил зажигательные грузинские танцы и теперь привел меня посмотреть. Тут уже собралась небольшая толпа — отсюда прекрасно видно пространство, куда вылетают шесть мужиков в черных мохнатых шапках и начинают вихрем носиться друг за другом, кружиться, падать на одно колено, залихватски прыгать, рисуя своими телами захватывающий узор. Когда пламя танца взвивается совсем высоко и вдруг гаснет, мы испытываем острое разочарование — как, уже?
Мужики с достоинством удаляются, и, ожидая их повторного появления, мы невольно следим за полной блондинкой, ловко совмещающей роли певицы и диджея, и за посетителями ресторана, выходящими потанцевать. Что-то напоминают эти яркие нарядные группки — да вот что, брейгелевский деревенский праздник. Глядя на его мозаику, мы вдруг замечаем, что люди танцуют не так, как в России — руки двигаются совсем иначе, и это открытие нас очень занимает. В чем дело — традиция, мода, большая раскованность — мы перебираем варианты и, наконец, уходим, так и не разрешив загадку и не дождавшись выхода огненных черных мужиков. Когда мы отделяемся от заборчика, к нему подбегает маленькая девочка и заботливо поправляет смявшийся было грузинский флажок.
* * * *
Сима не сдал теорию вождения, Ваня теорию сдал, а площадку провалил — забыл про ручник. Так что усилия Гуджи и Серго пошли прахом — по крайней мере, для Симы, который уже ничего пересдать не успеет — скоро каникулы кончаются.
Мы едем по окраинам Батуми, навигатор, пытаясь обмануть пробку, кружит нас по улочкам, почти деревенским, через пыльные глухие кварталы, увитые виноградом, до которых своими ногами мы вряд ли бы дошли. — Ого! — Сима издает торжествующий вопль охотника и указывает на золоченый бюст Сталина в чьем-то дворе. Вернее, бюста два, симметрично стоящих у входа, но второго золотого мужика мы не узнаем, только робко предполагаем, что это Орджоникидзе. Я взяла недельный отпуск, и теперь мы отправляемся в небольшое путешествие. Первая наша цель — Кутаиси.
За окнами машины катится грузинская земля, бесшумно разворачивает перед нами сияющие поля, тянет плоские каменистые речки, сыплет густые сады и дома с округлыми лестницами, плавно взлетающими на второй этаж. Нам нравится останавливаться, где приглянется, и мы бурно веселимся каждый раз, когда путь перегораживает корова. Если корова одна, это еще полбеды, а если их несколько — проскользнуть между ними бывает непросто. Собака или кошка, завидев машину, мгновенно шарахается с дороги, а корове параллельно, едешь ты на нее или нет, она твердо упирается в двойную сплошную, глядя на тебя большими спокойными глазами, за которыми притаился неподвижный маленький мозг, придавленный диадемой рогов.
С первыми коровами мы столкнулись еще в Уреки и уже тогда заметили, что, по сравнению с нашими, северными, они какие-то маломерные, зато очень ловкие и самостоятельные. Они виртуозно лазают по горам и дорожным насыпям, щиплют колючки по обочинам, с ними никогда не бывает пастуха, зато у многих на шее болтается колокольчик. Экологичный Ваня мрачнеет — что же у них за молоко, если они все время ошиваются у шоссе.
Обсуждая количество вредных примесей в местных молочных продуктах, мы решаем сделать привал — на большой поляне на берегу реки. Еда у нас с собой, и перекусив, мы еще долго ползаем посреди валунов, заросших ежевикой, выискивая спелые ягоды. С высокого берега хорошо видно долину, низкие луга на той стороне, рыбака с удочкой, идущего по тропинке, и прозрачные горы, струящиеся вдалеке. Горы сопровождают нас везде — бесшумным отрядом всадников, то следуют за нами поодаль водянистыми тенями, то приближаются, отделяясь от горизонта, темнея, наливаясь плотью.
Мне хорошо ехать по этой дороге, с двумя сыновьями и свободной неделей впереди, но когда мы — там, у себя дома, ходили по нашему шоссе в соседнюю деревню, я точно знала, что меня видят и крыши Селивановки, и опытное поле бывшего совхоза, и опушка леса, где мне знаком каждый валун, и одинокая елка на обочине, до которой мы с Симой доезжали, когда он учился кататься на велосипеде — это называлось “до елочки”. Бог весть, когда мы теперь пройдем по тому шоссе, меня там нет, но я не уверена, что я есть — здесь, что я не проношусь мимо этих настороженных гор и чутких речек — невидимкой. Эффект отсутствия не предполагает присутствия где-то в другом месте.
Тамада
В Кутаиси мы живем у самой реки — открытая терраса выходит в маленький садик, а садик впадает прямо в Риони, мчащую мимо нас серое шуршащее тело. Наш хозяин, худющий высоченный Гоча, показывает нам нашу комнату — огромную, но одну на всех и объясняет, что объявление на сайте устарело — кухни, на которую мы рассчитывали, нет. Мы слегка расстраиваемся, рестораны — это много времени и денег, а у нас всего три дня. Дверь закрывается на игрушечный хлипкий замочек, но Гоча нас успокаивает — да что вы, я полицейский, у меня весь Кутаиси под контролем. — А, ну раз так! — радуемся мы. Я интересуюсь, что это за огромная бадья с краном стоит в саду — оказывается, для вина. А в ванне, накрытой клеенкой, осенью давят виноград — как положено, ногами — я сразу представляю Гочу в полицейской форме, с закатанными штанами, танцующего в виноградной гуще, как Челентано в незабвенном фильме. — Вино — это мое хобби, — поясняет Гоча и дарит Ване желтую бутылку без этикетки, выудив ее откуда-то из-под стены.
Лучшее место в Кутаиси — это, конечно, мост через Риони — бурный поток, россыпи белых камней, плавные каменные отмели, темные крылья берегов. Мост металлический, часть покрытия из стекла, наступишь на прозрачный квадрат — страшно висеть в воздухе над прыгающими волнами. Уже стемнело, но вокруг светло и людно, на маленькой площади начинается концерт, толпа молодежи приветствует рок-группу, завывающую на сцене в клубах белого дыма. В круглом парке вокруг фонтана прохаживаются люди с бокалами в руках. Сквозь деревья видны улицы с нарядными домами — стройный петербургский ампир, мягкий золотистый свет.
Но мы выскальзываем из праздничного облака — пока нет жары, хорошо бы взобраться на гору. Дорога идет мимо сплошных садов и гаражей с террасами и виноградными навесами на крышах и упирается в ворота парка, но сторож говорит, что мы можем пройти, просто аттракционы уже не работают.
Мы пробираемся по аллее, светя себе телефонами, на весь парк — одинокая медуза фонаря, плавающая далеко в темных ветках. На центральной площадке, с которой виден весь город, нас окружают многорукие чудища каруселей, маятников, гигантских качелей, осьминогов, летающих монстров, замерших в угрожающих позах, высоко в темных деревьях повис огромный паук колеса обозрения. Мы бродим между неподвижными великанами, подавленные странным зрелищем, пока из будки не появляется еще один сторож — на всякий случай посветить фонариком на подозрительных гостей.
Темный сгусток горы так сосредоточен на себе, так пустынен, что мы поскорей спускаемся к подножию, все еще полному света и веселья. Концерт продолжается — теперь на сцену вылезает толстый мужик в оранжевом халате, из которого выкатывается голое волосатое брюхо. Я поражаюсь, почему зрители встречают его ужимки и прыжки с таким восторгом — видно, что он по-настоящему популярен. Но Сима говорит, что я просто не понимаю, это известный в Грузии Тамада, и дело не в его брюхе, а в энергии и весельи, которыми он всех заражает, в самоиронии и в хорошей музыке, ведь он не певец, а артист, что-то вроде диджея. И действительно, мои уши больше не мечтают захлопнуться — это уже музыка, а не бессмысленный грохот. Я стараюсь смотреть на Тамаду благосклоннее — глазами Симы и его ровесников, машущих руками, танцующих, катающих друг друга на плечах. Когда восторг достигает кульминации, какой-нибудь паренек плавно взлетает над толпой — от избытка чувств его качают и подбрасывают.
Публика юная — старшие школьники и студенты, лица мягкие, человеческие, никаких гопников, никаких хищных стаек с печатью трудной семьи на шакальих личиках. На балконе, выходящем на площадь, стоит компания мужчин лет сорока и тоже с явным удовольствием смотрит на Тамаду, притоптывая в такт. Ваня исчезает и появляется с бокалом пива, а нам хорошо и так — толпа и музыка всегда слегка опьяняют.
Аргонавты и свинки
Мы сидим на террасе и пытаемся пить желтое вино, подаренное Гочей. Вино так себе, что вообще-то удивительно — тут в любом супермаркете ткни в бутылку за 8 или 10 лари и не прогадаешь. То ли Гоча еще неопытный винодел, то ли трудные обязанности стража порядка отвлекают его от любимого занятия, но больше нескольких глотков мы одолеть не можем.
Сбоку по стене стекает струйка ящерицы, прямо перед нами быстро скользит в темноте упругая чешуя реки. Гоча говорит, что весной Риони разливается во-он до той металлической сетки. А я пытаюсь представить, как по реке поднимался корабль Язона, ведь Кутаиси — город царя Эета, и аргонавты не куда-нибудь, а сюда приплыли за золотым руном. И подумать только, уже тогда здесь было царство, и Медея вглядывалась в ту же самую реку, в которую сейчас смотрим мы — как в “жерло́ времен”. Миф обретает плоть. Как знать, может, стоглазый Аргус, стороживший руно, слегка смахивал на какой-нибудь из особенно свирепых аттракционов, обитающих на горе.
* * * *
Дорогу переходит молодая красивая свинья с животом, аккуратно застегнутым на пуговки сосков. Сима и Ваня стремятся не в монастыри, а в каньоны и пещеры, которых вокруг Кутаиси великое множество, вот мы и едем в каньон, а по дороге считаем свиней — вон, смотри, еще одна, а вон сразу две в канаве! Наконец, в какой-то деревне мы не выдерживаем и выходим из машины — у каменной поилки для скота, к которой подошли две коровы и теленок, а рядом пасется большая хавронья с поросенком.
Я вспоминаю, как мы когда-то ездили на Рождество и Новый год в Израиль, и шестилетний Сима с изумлением увидел в окне электрички пальму — впервые в жизни, а потом другую, третью — и стал их громко считать, совершенно достав нас с Ваней — пальм было очень много. Теперь Сима чуть ли не впервые в жизни видит свиней — и тоже их считает, правда, уже понятно, что это не имеет смысла — свиней тут не меньше, чем пальм. Мы их старательно фотографируем — у меня в памяти всплывает коллекция свинок, которую много лет собирала Ира Евса. Я видела их, вертела в руках, любовалась ими — этих хрюшек ей привозили друзья со всего света, они так весело пестрели у нее на полке — и все остались в ее брошенной харьковской квартире, когда она убегала из родного гнезда от бомбежек. Вот вернемся, надо будет сделать свинскую фотогалерею и послать ей в утешение. Теперь Ира собирает другую коллекцию — каждый день публикует у себя в Фейсбуке картины разрушений от очередных “прилетов” — в Краматорске, Славянске, Николаеве и, конечно, в Харькове.
* * * *
Мы сидим на террасе придорожного ресторанчика — нет сил тащиться до Кутаиси, так устали и проголодались. Рядом, сдвинув столы, веселится молодая компания, они притащили свою колонку, откуда несется что-то вполне благозвучное. Мы еще раз поражаемся тому, что почти нигде в Грузии не слышим пошлой разухабистой попсы, от которой нет житья в России. О, что-то знакомое — да это же те самые песни, под которые приплясывал на сцене обаятельный Тамада в шелковом халате — мы радуемся, что их узнали. Я вспоминаю, как прошлым летом в Костроме невозможно было уснуть, потому что каждые три минуты под окнами проносилась тачка с гремящей из окон мерзостью — промчаться вот так, с воем и ревом по родным просторам считается там особым шиком. В Питере такое тоже бывает, но Кострома — столица этой адской моды.
Молодые люди время от времени выключают колонку, что-то возбужденно обсуждают, смеются, иногда дружелюбно поглядывают на нас. Мы тоже им улыбаемся и спрашиваем — не Тамада ли это у них. — Да, да! — радостно кивает кудрявый парень, сидящий ближе всего к нам, — ему явно приятно, что мы оценили их кумира. Мы рассказываем про концерт, на который попали вчера, в ответ раздаются одобрительные возгласы. На прощание мы еще раз хвалим их музыку. — А грузины и вообще — кудрявый парень делает рукой залихватский жест, показывающий, какие вообще молодцы грузины, мы с готовностью соглашаемся и уходим, маша руками и еще долго, до самой машины, продолжая улыбаться.
Антиготика
Утро мы начали с подвига — поднялись на гору к храму Баграта, а теперь, как бы в противовес, совершаем движение вниз, в пещеру Прометея. Мы, конечно, и раньше бывали под землей, видели сталактиты и сталагмиты, но здешние подземные залы — не простое собрание забавных штук, зачем-то сработанных природой, это что-то другое: антимир, негатив — вот только чего? Я смотрю на темные сводчатые пространства, и мне кажется, что вода вымыла из них не один песчаник, что эти пустоты, как в Помпеях, были когда-то заполнены чем-то теплым и живым. И вдруг я понимаю — это же перевернутая готика, пламенеющая не в жизнь, а в смерть, собор Саграда Фамилия наоборот, идеальное место для черной мессы. Складки известковой плоти прикидываются не только непристойными частями человеческого тела, но и тканью — платьем, пеленкой, тряпкой, фестонами занавесок. Известняк, никогда не видевший солнца, передразнивает верхний мир — строит кафедру епископа в пышных драпировках, прикидывается индийским храмом с бесконечными рядами скульптур — только этот храм, в отличие от готики, не перевернут — язычество чувствует себя здесь уверенно и вовсе не вверх ногами.
Последний зал подтверждает мою догадку — это зал Сердца: у него в центре — огромная глыба, действительно очень похожая не на “сердечко”, а на настоящее сердце, только в человеческий рост — с камерами, сосудами, артериями, и, конечно, с апофеозом пошлости — аккуратно пропиленной щелью для монеток “на счастье”. Эта щель только усугубляет ощущение — вот он, антипод католического символа Святого сердца — сердце темное, каменное, не способное ни к состраданию, ни к любви. Выходя из пещеры на свет, я думаю, что это и есть наше сердце, запертое в темноте, глухое к взрывам снарядов, летящих с нашей стороны на украинские города. Странная земля Колхида обостряет зрение, как будто живущее в двух мирах: в дневном — Эета, сына Солнца, и в ночном — колдуньи Медеи, все еще кропящей эту землю кровью черных овец.
Лимонный дедушка
У Гочи есть пес Юки, он играет с Ваней, ласковый, как все хаски, и мы не устаем сокрушаться, что его держат на цепи. Ваня заводит пламенную речь о том, что хаски обязательно должны бегать, вспоминает нашего дачного соседа Максима, у которого по двору носятся аж три таких собаки, и ничего — но Гоча уверяет нас, что здесь у всех принято содержать дворовых собак именно так, и что мы просто не видим — Юки отпускают раза три в день на полчаса, а больше нельзя, потому что он тогда весь сад разроет. Мы киваем, но выражаем сомнение, что бедному Юки, часами лежащему на унылом бетоне в тени своей будки, достаточно этих прогулок. Когда мы приехали, он выл всю ночь — видимо, от тоски и одиночества.
Тоска накрывает и нас — очень тяжело сознавать, что ты не можешь помочь живому существу, обреченному всю жизнь провести на цепи. Мы вспоминаем Груню, собаку нашей дачной соседки, злобной бабки, ни о ком не сказавшей доброго слова и на наших глазах пожизненно лишившей свободы трех собак. Груня, помесь хаски и дворняги, последняя, ее посадили на цепь пятимесячным щенком, с тех пор прошло два года, но мы так и не научились спокойно слушать ее плач и звон цепи, которую она постоянно грызет.
Гоча вовсе не злой, и Юки он все-таки отпускает побегать — вид у него вполне ухоженный и довольный. Утром Ваня старается с ним поиграть, побеситься, и Юки весел и благодарен — прыгает на него, прикусывает за руки, мотает головой, катается по земле. Уходя из дома, мы треплем его по пушистому загривку, но я не могу подавить угрызений — вот, мы-то идем, куда хотим, а он остается.
* * * *
Сегодня мы уезжаем в Местию, но сначала хотим еще раз пробежаться по Кутаиси — мимо Колхидского фонтана с золотыми баранами и конями царя Эета, мимо замысловатой оперы в стиле ар нуво, к еврейскому кварталу. Мы уже знаем, что тут должно быть четыре синагоги, но обнаружить удается только одну. Зато около нее сидит на скамейке задумчивый бронзовый господин — как гласит табличка, Борис Гапонов, переведший на иврит “Витязя в тигровой шкуре”. Мы чешем в затылках, дивясь — вот ведь куда занесло древнего героя. Еврейский квартал втягивает нас все глубже, блеклую широкую улицу сменяет узкая, с цветными домиками в узорных балконах, завлекая нас, как витиеватая фраза — ну, еще немножко, самое интересное в конце — но дойти до конца уже нет времени. Мы возвращаемся через рынок — рыжая стена в горельефах наивного советского изобилия, пряные внутренности шибают в нос всем сразу — сырами, травами, соленьями, овощами, но нам нужны фрукты. Пока мы их выбираем, одна из торговок сует мне в руки большой оранжевый кусок дыни, мы еще не завтракали, и сочащаяся мякоть повергает нас в экстаз, кажется, ничего вкуснее на свете не бывает. Спокойный молодой повелитель дынь сидит тут же, и мы, как зачарованные, покупаем одну — положим в багажник и повезем в Сванетию.
Дыня сияет, как золотое руно, Сима несет ее осторожно, прижимая к животу. Недалеко от дома нам встречается “лимонный дедушка” — мы уже несколько раз видели его здесь, на людной улице — он держит в руках лимоны и робко предлагает их прохожим. Каждый раз мы виновато проходили мимо, а теперь покупаем три штуки — выжмем себе в бутылки, и будет у нас в пути лимонная вода.
Стена и вода
По дороге в Местию мы сворачиваем ко дворцу Дадиани в Зугдиди. Нам хватает беглого взгляда — стены, притворившиеся замковыми, регулярный парк, сомлевший от зноя, — таких дворцов много под Петербургом, облезлых и пустынных. Мимо проплывают неопознанные советские объекты, полные сумрачного величия, то ли бывшие санатории, то ли дворцы непонятного назначения — наполовину заслоненные от глаз бесхозными клубящимися парками. Странное ощущение — огромная сталинская заброшка с крошащимися скульптурами на крыше похожа на дворец спящей красавицы, где все уснули — и огонь, и вертел с курицей, и поваренок, и стражник, и Каганович, и Ежов, и Берия…
Дорога идет мимо Ингурской ГЭС, мы не можем удержаться и делаем небольшой крюк. Оставив машину в тени под деревом, покупаем в ларьке круглые жетоны по 2 лари, отдаем их крепкому мужику у шлагбаума и — вот она, циклопическая постройка, вогнутая бетонная стена, запирающая реку, удивительно гладкая и такая огромная, что перед ней невольно притихаешь: кажется, человеку не под силу такое соорудить. Внизу ряд маленьких аккуратных шлюзов, а за стеной — торжественное ярко-зеленое водохранилище, налитое прямо между гор, как между темных корявых ладоней. На тыльной стороне той ладони, что напротив нас — уже Абхазия. Горы изрыты черными дырками — заброшенными туннелями: говорят, сообщения с Грузией с 2008 года нет.
Мы проходим дальше, за поворотом торчат огромные ржавые вышки, а для чего их сюда воткнули, непонятно. Симе нравится советский гигантизм, бессмысленный и беспощадный, он с радостью смотрит на взмывающих в небо мертвых железных ящеров, скелеты фараоновой стройки, до которых равнодушный к имперским останкам Ваня так и не дошел, углубившись в заросли ежевики.
Дальше мы едем вдоль Ингури, сначала она мелькает внизу, под горой, потом, по мере того как мы спускаемся, ее хриплый рев становится все слышнее, и, наконец, завороженные ее вздыбленной шерстью и хищными прыжками, мы останавливаемся на большой поляне: привал.
Ваня сидит на корточках на валуне, нависающим над кипящим потоком: валун подрагивает, волны несутся прямо в него, разбивая набыченные лбы о камень. Потом и мы с Симой по очереди вылезаем туда постоять, цепляясь за ветки дерева, с трудом выпраставшего кривой ствол из-под тяжкого каменного тела. Почему-то нестерпимо хочется туда, где шумно и страшно. Вспененная вода цвета кофе с молоком мчится мимо нас, вырвавшись из тесного ущелья и обезумев от свободы. Дно явно каменистое — в нескольких местах вскипают очаги неистовой ярости — белые буруны крутятся на месте, грызя невидимого врага.
Мы приносим из машины еду и молча обедаем, косясь на скачущего водяного зверя, потрясенные его разнузданной грацией. Раньше при слове “река” передо мной возникал образ ровной глади в зеленых берегах, теперь я впервые вижу совершенно другую реку — охваченную священным безумием — и еще острее понимаю, что я не в России, где таких рек не бывает.
Кабанчик
В Местии мы живем в небольшом домике на втором этаже, окруженные четырьмя древними сванскими башнями. Башни тут повсюду, но больше всего нас впечатляют коровы. Вот они идут навстречу, покачиваясь, неся свои тела, как сундуки, полные добра, вот невозмутимо лежат, подогнув под себя передние ноги, и их спины цвета пожухлой травы сливаются с дорогой.
Местия — город, но он выглядит, как большая деревня или рабочий поселок, сильно растянутый вдоль реки. Мы идем по задворкам, по коровьим тропкам, слева на склоне — неровные квадраты полей, справа — продолжением горы — плотный каменный клубок улочек, дворов с башнями, садов, неприметных храмов с укромными рассохшимися дверями и слепыми окошками и крошечных кладбищ прямо посреди домов. Жизнь и смерть миролюбиво соседствуют, буднично перетекая одна в другую, на кладбищах не больше десятка могильных плит, и на двух или трех — обязательно пристроена маленькая сванская башенка, потому что как же без нее, даже здесь. Наступают сумерки, и нам встречается все больше коров, идущих домой, мимо низкой ограды рысью пробегает несколько свиней, потом еще одна с двумя пятнистыми поросятами.
У закрытых ворот стоит небольшой кабанчик с растерянным и обиженным лицом: ворота заперты — а он замешкался и остался снаружи. Хрю. Кабанчик пытается просунуть пятачок в щель. Не получается. Хрю. Еще раз пытается, становится на колени, выставив зад и елозя рылом по порогу — все напрасно. Хрю. Кабанчик стоит, обреченно понурившись, хлопая длинными белобрысыми ресницами, и чувства, написанные на свинской физиономии, абсолютно понятны. Как же, оказывается, близок к человеку зверь, как сильно человек нуждается в звере — в другом, созданном всего за день до него самого, в его понимающем взгляде, шумном дыхании, в его тепле. Сима никогда не видел столько домашних животных сразу — и как же хорошо нам ходить среди этих широких спин, мягких влажных носов, рогов, пятачков, в окружении стада мохнатых гор, с такими же круглыми боками и острыми хребтами, как и у коров, лежащих в пыли.
* * * *
С утра мы идем к фуникулеру и покупаем билеты сразу на две канатные дороги. Первая — просто лыжный подъемник: сидишь на открытой скамейке и плывешь над маленькими желтыми покосами, над темными елками и светлыми пихтами, выше и выше, а потом, перейдя ко второму павильону, вливаешься в стеклянную каплю, взбегающую на самый верх, и горы увеличиваются на глазах, особенно Ушба с двумя навостренными снежными ушами. Наверху уже нет ни елок, ни пихт — березы, осины да розовый иван-чай, по которому я так скучала все лето — а вон где он прятался, в горах, где не так жарко, и травы — почти как у нас в деревне, если не смотреть по сторонам на серые складчатые вершины в белых разводах. У самой тропинки Сима находит подберезовик, а я рядышком — еще один, поменьше. Мы вздыхаем, гладим их по головкам и с сожалением оставляем — что нам с ними делать, пусть растут.
Странное ощущение — среднерусский лес в окружении гор. Мне все кажется — чья-то рука его сюда постелила, как коврик, чтобы смягчить длинный каменный хребет, сгладить спуски и подъемы и порадовать облака. Только горечавки у нас нет — Ваня показал нам маленький пучок такого глубокого синего цвета, как будто это и не растение вовсе, а горсточка светящихся капель. Теперь мы и сами их замечаем — все поляны ими забрызганы.
Мы идем дальше и дальше, волнистая тропинка — вверх-вниз — приводит нас к ржавому фургону цвета хаки и мертвой круглой антенне, лежащей ничком в высокой траве. Не иначе, что-то военное, но очень древнее — вон и вышка еще цела — торчит, как стебель перезрелого подсолнуха, а голова оторвалась и откатилась в бурьян. И семечки высыпались.
За антенной — корявая многорукая сосна, под ней — полусгнивший столик со скамейками. Мы садимся с некоторой опаской, перекусить фруктами, а потом подходим к краю обрыва и долго смотрим на хоровод горных вершин, присыпанных снегом, в зеленых кафтанах, накинутых на одно плечо. Здесь они кажутся почти вровень с нами, видна каждая складка, каждый отворот, и только тайный смысл этого могучего ритма остается скрытым. Может, поэтому так мучительно не хочется отсюда уходить — не узнав главного.
Икона
— А вот это Нина, это наша крыса, — говорит хозяйка, показывая мне внучку лет полутора, которую держит на руках. — Почему крыса?! — удивляюсь я, глядя на девочку. — А потому что лезет всюду — да, Нина? — отвечает хозяйка. Я спустилась в кухню, чтобы сварить нам яиц на дорогу. Домом владеет большая грузинская семья — кроме хозяйки, Нели, на кухне мелькают две ее дочери с детьми, их мужья, старенький Нелин муж и еще какие-то непонятные дедушки, наверное, его друзья. Все они обитают на первом этаже, а второй сдается посуточно. Женщины постоянно что-то готовят, месят тесто, жарят сырники и хачапури, разливают по стаканчикам мацони, раскладывают варенье в плошки — здесь можно заказать завтрак. — Когда же сезон закончится и вы отдохнете? — спрашиваю я у младшей. — Никогда, — отвечает она. И правда, зимой Местия тоже всем желанна — здесь снег и лыжный курорт.
На всех углах стоят джипы, их хозяева прохаживаются неподалеку, а некоторые окликают прохожих — не нужно ли подвезти в горы. Говорят, ехать туда самому нечего и думать. Цены кусаются — 100, 200, а то и 250 лари, но мы кооперируемся с соседями — так дешевле — и едем вместе в горную деревню Ушгули. Как только начинается подъем, становится ясно, почему такая цена: ни асфальта, ни бетонных плит на этом серпантине нет, устращающие ухабы и ямы трясут и подкидывают машину над пропастью. — Три таких поездки — и колодки надо менять, — радостно сообщает шофер, крепкий круглоголовый сван. Он родился здесь, но давно уже поселился в Кутаиси, а сюда приезжает только на лето — на заработки.
Прежде всего мы поднимаемся в маленький монастырь, стоящий на отшибе на холме. Весь он из темного желто-зеленого камня — и ограда, и древняя Успенская церковь, и сторожевая башня, вросшая в служебные постройки, и “колокольня” — четыре столба и крыша, откуда свисает колокол с длинной веревкой. В такую жару мы, понятно, в шортах, и нам приходится навертеть на бедра “юбки” — широкие передники с тесемками, сложенные на скамейке под навесом. У дверей храма стоит с отсутствующим видом полный пожилой монах. Но когда во двор заходит группа израильских туристов, высыпавших из автобуса, и один из них от большого ума вдруг ударяет в колокол, монах свирепеет и начинает всех строить. Его явно раздражает равнодушная щебечущая толпа: “А это кто — Иисус Христос?” — и он от души гоняет недостаточно одетых дам за платками. Потолкавшись, толпа уносится в сторону легким столбиком мошкары.
Внутри храма полутемно, он очень мал и тесен, в нем еще сохранились остатки фресок Х и ХIII века, но смотреть на них больно — они осыпаются и погибают на глазах. Лики, проступившие на этих камнях тысячу лет назад, гаснут, возвращаясь обратно в камень. Я уже поворачиваюсь к выходу, но Сима останавливает меня, молча указывая на одну из новеньких икон. Я замираю: Христос, сидящий рядом с Богородицей, склонил голову ей на колени. Мгновенно вспоминаю икону в Джвари — там ведь тоже Иисус и Богоматерь сидят рядом, рука в руке. Но этот иконописец пошел еще дальше — такого удивительного, человеческого образа Матери и Сына мы никогда не видели. Обычно Христос спокоен, откуда же здесь такой энергичный жест, такой резкий наклон, ладони, протянутые в молении, чего он просит у Богородицы — неужели прощения за все, что Ей пришлось пережить? Или это просто ласка, радость встречи? Такое Успение кто-то наверняка назовет неканоническим, ну и пусть. Наверное, здесь, в Грузии, отношения матерей и сыновей более близкие, чем в России — фантазирую я — а иначе откуда бы появился такой образ. Скорее всего, я неправа, но сейчас мне хочется так думать.
Мы выбираемся из храма, тесного, как каменный шалаш, низко склоняясь, чтобы не задеть притолоку. Мне жалко монаха — какое же надо терпение, чтобы выстаивать вот так целыми днями, впуская бестолковых зевак внутрь своего сокровища, которое, по уму, надо бы запереть на пару лет, не дышать на него, реставрировать, беречь. — Спасибо, — говорю я монаху и ловлю его потеплевший взгляд. А у меня перед глазами все расплывается — фигуры Богоматери и Христа, склонившегося к ней на колени, наливаются влагой и дрожат поверх сгорбленной церковки, темной стены и крахмальной горы вдалеке.
Примечание
х Властями РФ признана иностранным агентом
