Взыскательной и строгой сестрой должна подойти русская литература к литературе Запада и без лицемерной разборчивости, но с величайшим, пусть оскорбительным для западных писателей недоверием выбрать хлеб среди камней.
Павел Нерлер
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ
Этюды о переводах и переводчиках
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
«БИТВА ПОД УЛЕНШПИГЕЛЕМ»: ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ — РЕДАКТОР ПЕРЕВОДОВ
Если собрать все, что я вам писал за эти месяцы,
то получится настоящая книга — убийственная, позорная для нас всех.
О.Мандельштам
ЖАК РОДИЛСЯ И УМЕР
– Жак родился и, прожив жизнь, умер.
О. Мандельштам
III. БЫТОВАНИЕ ПЕРЕВОДОВ И ПЕРЕВОДЧИКОВ: ТРАВЛИ, СКАНДАЛЫ, СУДЫ, СОБРАНИЯ
История эта — драматична и драматургична одновременно. И спектакль, и самая настоящая битва — «Битва под Уленшпигелем»!
Она обрамлена двумя мандельштамовскими «прозами». Очерк «Жак родился и умер», написанный в июне 1926 года и впервые опубликованный в вечернем выпуске «Красной газеты» 3 июля 1926[1], — как бы ее пролог, а «Четвертая проза», писавшаяся на стыке 1929 и 1930 годов, — эпилог и кульминация. В промежутке — четыре «действия»: первое — «Горнфельд против Мандельштама», второе — «Ионов против Мандельштама и Лившица», третье «Канатчиков, Эфрос и Заславский против Мандельштама» и четвертое — «Мандельштам против советских писателей».
Но уже в прологе — этой беспримесной рефлексии на состояние переводного дела в СССР, возмущенной, но и без «оргвыводов», — сказано почти все о потоках переводной халтуры, обрушивающихся на читателя, и о наживающихся на ней издательствах.
А ведь так было не всегда! Было и время,
«…когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием — честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков — Жуковский, и Пушкин — принимали переводы всерьез» (2, 444).
Но к середине 1920-х гг. перевод иностранных книг опустошил
«…целый период в истории русской книги, густой саранчой опустившийся на поля слова и мысли, был, конечно, «переводом», т. е. изводом неслыханной массы труда, энергии, времени, упорства, бумаги и живой человеческой крови» (2, 444).
Эта халтура, эта саранча — этот «Жак», который, знаете ли, «родился и умер», — вовсе не безобиден:
«Все книги, плохие и хорошие, — сестры, и от соседства с “Жаком“ страдает сестра его — русская книга. Через “Жака“ просвечивает какая-то мерзкая чичиковская рожа, кто-то показывает кукиш и гнусной фистулой спрашивает: “Что, брат, скучно жить в России? Мы тебе покажем, как разговаривают господа в лионском экспрессе, как бедная девушка страдает оттого, что у нее всего сто тысяч франков. Мы тебя окатим таким сигарным дымом и поднесем такого ликерцу, что позабудешь думать о заграничном паспорте!“»
Единственный «оргвывод», к которому пришел Мандельштам тогда, в 1926 году:
«Взыскательной и строгой сестрой должна подойти русская литература к литературе Запада и без лицемерной разборчивости, но с величайшим, пусть оскорбительным для западных писателей недоверием выбрать хлеб среди камней».
Да здравствует лучшая в мире цензура — цензура по признаку качества!..
Товарищи, правда, скоро поправили эту здравицу. В статье «Мертворожденный Жак» — своем скором отклике на «Жак родился и умер» — Иннокентий Оксенов перенес акцент на миссию внутренних рецензентов издательств. И, в отличие от Мандельштама, он не забыл и идеологический аспект этой фильтрующей работы:
«Но все эти и немногие другие жемчужины западной литературы приходится находить среди таких конюшенных залежей всякой завали, беспросветного и наглого убожества, механизированного бесстыдства, мещанства и лицемерия, — что вполне понятен истошный вопль О. Мандельштама об опасности, надвинувшейся на наш книжный рынок. // Нужно воздвигать какие-то барьеры, спешно строить плотины против этого бумажного потопа? Серьезные советские издательства давно построили эти плотины. Кому приходилось работать в отделах иностранной литературы наших крупных (советских) издательств, те знают, какое испытание проходит каждая книга, назначаемая к переводу, на каких точнейших весах взвешиваются ее идеологические и художественные достоинства и недостатки. Роль так называемого”внутреннего рецензента” — крайне почетная и ответственная роль. И если из сотни прокритикованных книг найдется одна, вполне и безусловно заслуживающая перевода, — рецензент чувствует удовлетворение. Ведь ”лучше меньше, да лучше”. Лучше дать одну книгу, способную органически войти в нашу литературу полноправной сестрой, чем отравлять читателя трупным ядом мертворожденного шпенглерианства и импортной порнографии»[2].
Сам Осип Эмильевич в это же время был в самом разгаре (чтобы не сказать в угаре) именно переводческого труда. Просто выдавал он продукт высокого качества, и это умение, собственно, и называлось потом «фигурять Мандельштамом» — синоним к «фирме, веников не вяжущей».
Но эта переводческая, ради куска хлеба и лечения жены, поденщина — оказалась вдвойне и двояко опасной для самого Мандельштама.
Тем, во-первых, что перекрывала воздух и ход собственным, непереводным, стихам. А еще тем, во-вторых, что подспудно готовила для поэта самую настоящую западню, в каковую в один нехороший день и загнала.
Вся история заняла около полутора лет, разложившихся на четыре отчетливые части, по 3-4 месяца каждая.
Первая фаза — с октября 1928 года по январь 1929. Это реакция Горнфельда на выход своего «оброчного мужика» (Уленшпигеля), переделанного выскочкой-Мандельштамом. И еще реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда: поэт тут, в основном, защищается…
ГОРНФЕЛЬД ПРОТИВ МАНДЕЛЬШТАМА
Истоки и источники «Тиля». — Редактирование и обработка. — Sos!
Истоки и источники «Тиля»
В планах на 1928 года издательства «Земля и фабрика» (ЗИФ) стоял «Тиль Уленшпигель» Шарля де-Костера — объемом в 35 листов при тираже 5000 экз.[3] Работа над этой позицией началась еще в 1927 году: 3 мая, то есть спустя 10 месяцев после выхода «Жака», Мандельштам и ЗИФ заключили договор о подготовке и издании этой книги. В задачи Мандельштама, по договору, входил не перевод, а лишь редактирование перевода, причем источники редактируемого текста в договоре не были оговорены[4]. Готовая, то есть отредактированная, рукопись должна была бы быть представлена к 10 июля 1927 года[5].
Судя по письму к М.А. Зенкевичу, срок этот выдержан не был, хотя и отставание было еще не катастрофичным:
«Я увожу с собой Уленшпиг<еля>. В среду высылаю его спешной почтой на твое имя в «ЗИФ» обратно <…> С Ул<еншпигелем> не подведу. Сам понимаю. <…> Еще раз: не беспокойся об Уленшпиг<еле>. Будет в четверг» (4, 96-97)
Письмо не датировано, но фраза «Проездом через Москву увидимся без счет, хворобы и Лены-конструктивистки[6]» дает основания предполагать, что рукопись везется не в Детское село, а подальше, раз личная встреча планировалась на Москву. Если предположение верно, то датировка письма (а, следовательно, и сдачи «Уленшпигеля» в издательство) навряд ли падает на издательский дедлайн, а приходится скорее на позднюю осень 1927 года, когда Мандельштам с женой — в тяжелейшем материальном положении — возвращались с юга: они были в Сухуме, Армавире[7] и Ялте[8]. Такая задержка уменьшает недоумение по поводу выхода «Тиля» в свет только в сентябре 1928 года: если бы рукопись была сдана в июле 1927 года, как это предусматривал договор, то неужели зифовское производство занимало бы аж 14 месяцев?..
Срыв срока сдачи тем более вероятен, что лето 1927 года было у Мандельштама переполненным как никогда. На первом месте — и впервые за несколько лет! — стояло «свое»: «Египетская марка».[9] «Осип Мандельштам в Лицее и пишет повесть, так странно перекликающуюся с Гоголем «Портрета»…» — писал Д.С. Усов Е.А. Архиппову 15 июля 1927 года.[10]
Нелишне заметить, что 18 августа 1927 года Мандельштам заключил с Ленинградским отделением Госиздата еще один договор — на издание «Стихотворений»[11], не говоря уже о книге статей «О поэзии», ушедшей в производство в апреле, и работе еще над одним переводом — «Набоба» Альфонса Додэ.[12] Все это перечислено лишь для того, чтобы показать, с какой сумятицей и с каким нервным напряжением была сопряжена работа над книгой Шарля де-Костера.
И вот в конце сентября 1928 года[13] — с предисловием профессора П.С. Когана[14] и рисунками Алексея Кравченко, тиражом в 4000 экземпляров — злополучная эта книга выходит, наконец, в свет.
На титуле, увы, стояло то, что действительности не соответствовало и чему есть оправдания, но не извинения: «Перевод с французского Осипа Мандельштама»! На самом же деле труд Мандельштама заключался в редактировании (стилистической обработке) уже имевшихся переводов, причем не одного даже, а контаминации из двух! Начало (около 2 печатных листов) — из перевода Горнфельда, все остальное — из перевода Карякина.
Самое время представить этих переводчиков.
Василий Никитич Карякин (1872–1938) искренне считал себя переводчиком,
ведь кроме «Тиля» из-под его пера вышло еще несколько переводных книг. «Тиля» же он издал дважды и оба раза в 1916 году: один раз — книжкой[15], а другой — брошюрками в трех выпусках «Нивы»[16]. Именно перевод «Тиля» привел Карякина, по его словам, на самый пик писательской карьеры: как переводчика, «художественно работающего над словом», его избрали в члены Союза Русских Писателей, причем по предложение самого Гершензона и в присутствии самого Свирского.
В 1928 году Карякин жил в Москве, на Спиридоновке, работал в Московском коммунальном музее (позднее Музее Истории Москвы) и преподавал русский язык на рабфаке Института им. М.В. Ломоносова. Оценив свой ущерб в 1550 рублей, он подал в губернский суд иск к издательству ЗИФ, призвавшему в соответчики и Мандельштама, — и проиграл[17].
Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867-1941) — критик и литературовед,
тяготевший к проблематике психологии творчества. Крымчанин, выпускник университетов Харькова и Берлина. В Петербурге почти столько же, сколько и Мандельштам, — с 1893 года; с 1904 по 1918 гг. — член редакции и активнейший автор народнического «Русского богатства».
В 1920-е гг. жил он на улице Некрасова (бывшей Бассейной)[18]. С детства инвалид (карлик и горбун с больными ногами), редко выходил из дому, а в эти годы и вовсе не выходил. Мандельштам упоминает единственную личную встречу, но произошла она не в доме Синани, с которым были близки оба, а в каком-то журнальчике. Скорее всего в «Еженедельном журнале для всех», где — в бытность редактором все того же Нарбута — оба печатались[19].
Свой перевод Уленшпигеля Горнфельд впервые опубликовал еще в 1915 году — в первых шести выпусках «Русских записок» и под псевдонимом Ю.Б. Коршан, так смутившим впоследствии Карякина (но не Заславского — см. ниже). Книжная версия впервые была напечатана издательством «Всемирная литература» в двух томах — в 1919 году[20]. В 1925 году издательство «Молодая гвардия» и в 1926 журнал «Гудок» уже перепечатывали его перевод — один к одному и без спросу: оба раза Горнфельд судился и оба раза выиграл в суде[21]. Но в 1929[22], 1930[23], 1935 и 1938 гг.[24] — и во многом благодаря описываемому скандалу — этот же перевод переиздавался вновь. Так что и материально Горнфельд в накладе не остался, а ко времени мандельштамовской смерти в его прихожей красовалась не одно, а сразу несколько потраченных молью, но никем не перелицованных «пальто».
Сквозь призму «Русского богатства»
Мандельштам прекрасно сознавал, что ложное указание его имени на месте имени переводчика, не будучи дезавуированным, содержит в себе множество угроз. И, повторим, забил тревогу сразу же после того, как узнал о том, что спровоцированный им же самим казус уже материализовался.
Сам он в это время находился в Крыму, откуда и послал Горнфельду телеграмму (увы, не сохранившуюся): принося извинения, он предлагал компенсацию (интересно, что Карякина — переводчика куда как большей части подвергнутого редактированию текста — он даже не разыскивал). По настоянию Мандельштама, издательство подтвердило его слова, — правда, не сразу, а только 13 ноября и не принеся при этом никаких извинений никому из пострадавших переводчиков и даже не назвав их имен.
Между тем в самом ЗИФе в эти же дни произошли серьезнейшие изменения: основателя и мотор издательства — Нарбута — уволили! 3 октября 1928 года в «Правде», за подписью А.И. Муралова, председателя Центральной контрольной комиссии ВКП(б), было опубликовано постановление об исключении Нарбута из партии — за сокрытие порочащих партию и недостойных ее члена показаний, данных в 1919 году деникинской контрразведке в Ростове-на-Дону. Симптоматично, что само это разоблачение было лишь ходом в обоюдомерзкой и по сути, и по форме борьбе В.И. Нарбута и А.К. Воронского (Мусатов, 2000. С. 294-295).
Горнфельд об инциденте узнал, — и скорей всего от самого Мандельштама, — не позднее середины октября 1928 года, а возможно и раньше. В конце второй декады он сообщил об этом ближайшим конфидентам: 18 октября — в Симферополь, Раисе Михайловне Шейниной (Диканской), своей близкой родственнице, а 20-го — в Москву Абраму Борисовичу Дерману, коллеге и другу[25]. Шейниной он, в частности, писал:
«…вышел «Уленшпигель» в переводе якобы О. Мандельштама (поэта), но на самом деле краденный у меня и у другого переводчика. Мандельштам — талантливый, но безпутный человечек, умница, свинья, мелкий жулик — бомбардирует телеграммами, моля о пощаде (я могу посадить его на скамью подсудимых), но я пока суров и хочу наказать за свинство и его издательство (”Земля и фабрика”)»[26] А Дерману — немного иначе: «В «Земле и Фабрике» вышел «Уленшпигель» в переводе О.Мандельштама. Два листа украдены у меня, 20 — у перевода Карякина. Теперь великий поэт вдруг понял, что влопался, клянчит, извиняется, пишет оправдательные письма в редакции. Придется, очевидно, судиться (не с ним — Господь с ним), но с «З. и Ф.», — которая приглашала меня в сотрудники, отложила мои предложения и заказала М—му «переделать и проредактировать» — чужие переводы»[27].
Впрочем, к этой дате Дерман и сам был уже в теме. 20 октября он писал Горнфельду (письма явно перекрестились):
«А поддержка будет нужна. Взять хотя бы эту глупую историю с Ос. Мандельштамом. Надо ведь выступить с обличением, он же, труся и извиваясь, то обещает написать все объясняющее и покаянное письмо, то отказывается, то, просит принять его (на это я не пошел), то, узнав, что я назвал его жуликом, приходит в ярость и разражается такой филиппикой: ”А во всем виноват Горнфельд. Да, — он принадлежит к «старым», которые меня не признали. Если бы своевременно он понял и выяснил, кто такой Мандельштам, мне не пришлось бы прибегать для пропитания к таким способам”. Я не должен объяснять Вам, сколько здесь не только лжи и наглости, но и простого невежества. А ведь он и в печати это скажет, и уже просит общих друзей обратить мое внимание на то, что полемика (?!) между ним и мною только «обрадует чернь»»[28]
Похоже, что Горнфельд намеренно завышал ужас и униженность своего обидчика. Во всем его личном фонде в РГАЛИ и в папке «Дела об Уленшпигеле» — ни одного письма Мандельштама! А ведь уничижительные письма, если бы они были, Аркадий Георгиевич без сомнения и со сладострастием и процитировал бы, и сохранил!
Мандельштам для Горнфельда — это «талантливый, но безпутный человечек, умница, свинья, мелкий жулик». Пятерка эпитетов выдает как горнфельдово знакомство с творчеством Мандельштама (и даже признание его класса — «талантливый», «умница»), так и крайнее раздражение, сложившееся еще задолго до этой истории.
Источник раздражения прямо называет Дерман:
«А относительно Уленшпигеля как не сказать, что это Ваш оброчный мужик! Жаль, что Мандельштам не стянул у Вас всего целиком. Хорош гусь! Какой надменно-аристократический тон, когда он трактует о разных там Михайловских и какая простенькая, вульгарная вороватость. Это не случайное совпадение, — и в том, и в другом случае это преломление ницшеанства сквозь призму русского поросенка»[29]
Тут имеются в виду иронические характеристики, данные Мандельштамом в «Шуме времени» Н.К. Михайловскому (в главках «Эрфуртская программа» и, особенно, «Семья Синани»). Но Михайловский был центральной фигурой всего круга «Русского богатства», к которому прочно принадлежал и Горнфельд! Так что такие мандельштамовские «наезды» в глазах этого круга смотрелись актами кощунства и святотатства.
Тыканье же в несовершенства перевода «оброчного мужика» только подливало масла в огонь. И, сколько бы Горнфельд ни «жалел» Мандельштама, называя его человеком «не плохим» и даже «ценным»[30], но больше всего ему хотелось с обидчиком посчитаться, максимально его проучить и ославить.
Но после двух своих открытых писем — «Переводческой стряпни», написанной в середине ноября и опубликованной в «Вечерке» 28 ноября, и еще одного, написанного в последней декаде 1928 года и так и не опубликованного, — он перешел на более ядовитую тактику: на публике и на публику «жалеть» Мандельштама, но не переставать его бить — чужими руками![31] Так, отказываясь присоединяться к Карякину в качестве истца, Горнфельд тем не менее не ленился разъяснять ему, как надо действовать против издательства и Мандельштама грамотнее всего[32].
Итак, на первом отрезке «Битвы под Уленшпигелем» мы видим реакцию Горнфельда на выход своего «оброчного мужика» Уленшпигеля, переделанного этой выскочкой и хамом Мандельштамом, что особенно оскорбительно для 60-летнего литератора, сполна нахлебавшегося при этом причитающихся каждому литератору «мук слова».
А какова реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда, а также на реакцию Карякина, присоединившегося к дуэту с большим опозданием? Он, в основном, защищается и ищет пути исчерпать инцидент без скандала. Еще в октябре он попросил о посредничестве своего старого приятеля Горлина[33], и тот посетил Горнфельда, но мира не добился:
«Наслать на Вас Горлина, — какой благородный выход из благородного положения! Боже мой, Боже мой, да ведь это гнуснейший из шантажей, это от Бесов Достоевского!»[34]
Какое-то опосредованное «общение» между поэтом и Горнфельдом продолжалось до конца октября 1928 года. 28 числа, в письме к Р.М. Шейниной, Горнфельд писал, что «…свинтус струсил, мечется, при этом наглит и надувает меня. А у меня нет ни времени, ни сил заниматься этим делом вплотную…»[35].
«Переводческая стряпня»
Напомним: 13 ноября 1928 года, наконец, заявлением разразился ЗИФ, направивший — за подписью А. Венедиктова[36] — письмо в редакцию «Красной газеты» (вечерний выпуск):
«В титульный лист «Легенды о Тиле Уленшпигеле» в издании «ЗИФа» вкралась ошибка: напечатано «перевод с французского О. Мандельштама» — в то время, как должно было стоять: «перевод с французского в обработке и под редакцией О.Э. Мандельштама. // Член правления «ЗИФа» А. Венедиктов»
Письмо это еще больше рассердило Горнфельда — и умолчанием о переводчиках, и еще тем, что выбивало из-под ног тезис об украденном пальто — о плагиате Мандельштама. Но эмоция именно обворованного уже не покидала его, и он тотчас засел за «Переводческую стряпню» — сочинение, которое в письме Р.М. Шейниной от 19 ноября он назвал «ядовитым письмом об украденном у меня переводе Уленшпигеля»[37]. Послал он его туда же, где отметился ЗИФ, — в «Красную вечерку», но там ему поначалу отказали. Горнфельд даже посетовал об этом 22 ноября другу Дерману
(«Мое письмо о Мандельштаме и ЗИФ’е, очень веселое и убедительное, конечно, не напечатано Вечерней Красной. Хочу послать его куда-нибудь в Москву. Неужто заткнут мне рот по такому частному и личному делу?»[38]),
но «Красная Вечерка» все же передумала: письмо взяли и, немного сократив, напечатали 28 ноября[39]:
«В № 313 «Вечерней Красной газеты» напечатано письмо Правления «Земли и Фабрики» о том, что перевод выпущенного этим издательством романа де Костера «Тиль Уленшпигель» ошибочно приписан на обложке О. Мандельштаму, которому принадлежит только редакция и обработка перевода. Письмо это вполне своевременно: оно снимает с известного поэта возможное в таком случае обвинение в плагиате. Не все, однако, стало ясным. Издательство не сочло нужным сообщить имя настоящего переводчика изданного им романа, а О. Мандельштам не собрался объяснить, от кого собственно получено им право распоряжаться чужим переводом. // Дело в том, что перевод, изданный «Землей и Фабрикой», сделан не по французскому тексту, а составлен из двух переводов: моего, изданного «Всемирной Литературой» (1920) и В. Карякина (Москва, 1916). // Редактора не смущает то, что из механического соединения двух разных переводов с их разным стилем, разным подходом, разным словарем, могла получиться лишь мешанина, негодная для передачи большого и своеобразного писателя. Французского подлинника Мандельштам не видел. Поэтому он обрабатывал чужие переводы отчасти по вольной догадке, отчасти посредством вдохновенного комбинирования двух различных текстов. // В таком роде это поправки, явно продиктованные только необходимостью что-нибудь изменить. Хочу ли я сказать, что среди поправок нет ни одной приемлемой? Конечно нет: Мандельштам писатель опытный. Но когда, бродя по толчку, я нахожу там, хотя и в переделанном виде пальто, вчера унесенное из моей прихожей, я вправе заявить: А ведь пальто-то краденое»[40].
«После нескольких листов мой перевод сменяется переводом Карякина. Так как О. Мандельштам видит, что этот перевод кишит неправильностями и нелепостями, очевидными и человеку, французского текста не знающему, то О. Мандельштам погружается в исправление ошибок Карякина при помощи моего перевода: этот способ редактирования посредством заимствования кажется ему правильным и достойным. Он верит мне больше, чем Карякину: я очень тронут этим доверием, но хотел бы, чтобы оно проявлялось в чем-либо более подходящем. Однако дело это трудное — исправлять Карякина, зная меньше, чем Карякин. Поэтому, несмотря на сотни заимствований у меня, карякинских курьезов и безграмотностей осталось много, а к ним присоединились еще мандельштамовские…»
Затем идет долгое перечисление переводческих «курьезов» и Карякина, и Мандельштама. Когда же курьезы кончились, Горнфельд переадресовывает всю эту историю ее жертве — читателю:
«Ведь случай с «Уленшпигелем» не единственный: он, можно сказать, типичный. // По мотивам, не имеющим в виду никаких кроме карманных интересов, в практику вошло пачками бросать на рынок старые переводы классиков в совершенно неподходящем виде. Их сочинения, необходимые для широкого круга читателей, издаются с обширными сокращениями, в переводах не только не исправленных и не сверенных наново с подлинником, но сплошь и рядом ухудшенных. Ни «Земля и Фабрика», ни О.Мандельштам не предуведомили читателя, что он, приобретая новое идание «Уленшпигеля», получает перевод не только составленный из двух разных переводов, но и сокращенный на одну пятую. А ведь Де-Костер классик и как классик трактуется в предисловии П.С. Когана — и читатель вправе знать, что классическую книгу он получает в урезанном виде. Пора положить предел этим рыночным приемам. Они отравляют вкус читателя, они становятся стеной между ним и подлинным творчеством писателя, они деморализуют злополучных переводчиков»
Итак, лишенный возможности обвинить Мандельштама в плагиате, Горнфельд упрекает его и издательство в сокрытии имени настоящего переводчика, а главное — отвергает саму методу механического соединения двух разных переводов, протестует и против их переработки, хотя бы и квалифицированной.
Недостатки собственного перевода он не обсуждает: их, видимо, нет или не видно.
«В обработке и под редакцией»
Что же делал и что сделал с этими двумя посредственными переводами Мандельштам?
Он их отредактировал и создал на их основе нечто третье, и впрямь изрядно оторвавшееся от своих «корней».
Называлась такая процедура «редактирование и обработка», и, кроме небрежности с титулом, зифовское издание «Тиля» ничем не отличалась от преобладающей практики выпуска переводной литературы того времени.
Точно таким же образом и все тот же «ЗИФ» выпустил в 1928 году 13-томное Собрание романов Вальтера Скотта под общей редакцией А.Н. Горлина, Б.К. Лившица и О.Э. Мандельштама, в котором последний, например, был редактором и обработчиком восьми томов. Но вот что забавно: критико-биографический очерк о Вальтер Скотте, открывающий всю серию, написал… Горнфельд: этот очерк предварял первый том собрания с романом «Веверлей», вышедший, кстати, «в переводе и обработке» А.Н. Горлина всего двумя месяцами позже «Тиля»[41].
Так что же все-таки — худое или доброе — совершил писатель Мандельштам с текстом де Костера, обрабатывая и редактируя переводы Горнфельда и Карякина?
Вот несколько независимых суждений.
А.В. Федоров:
«Большинство переводов (как старых, так и новых), вышедших в течение последних лет, — переводы редактированные. Целесообразность и плодотворность принципа редактуры, широко применяемого сейчас, — вне сомнения. <…> При переделке старого перевода, тем более перевода классического произведения, задача редактуры усложняется: может произойти конфликт разных методов передачи или беспринципное, компромиссное соединение разных переводческих манер и разных систем речи. Какой бы радикальный характер не имела переделка, редактор все же вынужден считаться со свойствами перерабатываемого материала, поскольку старый перевод, хотя бы и в измененном виде, кладется в основу. Случаи полной творческой переработки — редки. // Подобный случай представляет собою изданный ЗИФом перевод «Тиля Уленшпигеля» Де-Костера в переработке О. Мандельштама. Здесь мы видим контаминацию двух ранее вышедших переводов этого романа, отбор наиболее удачных вариантов, проверку одного перевода посредством другого. И своеобразие подлинника, действительно, найдено (может быть, угадано) сквозь словесную чащу двух переводов. Блестящие результаты, достигнутые Мандельштамом, не случайны конечно в плоскости работы самого Мандельштама — крупнейшего художника слова и автора превосходных переводов, и лишь с точки зрения практики редактуры удача эта, пожалуй, случайна, как слишком индивидуальная»[42]
Исследовав и сличив все три перевода, В.М. Шор счел, что мандельштамовская обработка двух переводов «Тиля Уленшпигеля» является
«…выражением определенной стадии в развитии русского прозаического перевода — промежуточной между стадиями, представленными переводами А.Г. Горнфельда и Н.М. Любимова. Далеко не точный, не ориентирующийся на народный язык, а следовательно — и на стилистику оригинала, этот вариант перевода отличается вместе с тем отсутствовавшей и у Карякина, и у Горнфельда языковой живостью, выразительностью лексических средств, четкостью синтаксических конструкций… Примеры достаточно иллюстрируют тенденцию Мандельштама как редактора: оживить перевод, освободить его от тягучести и однотонности. Мандельштам не поднимается до уровня мастерства, достигнутого в этом переводе Н.М. Любимовым, но он идет в сходном направлении, добиваясь художественной выразительности текста»[43]
Третий эксперт — Олег Лекманов, посвятивший немало страниц аналитическому сличению горнфельдовской и мандельштамовской версий «Тиля Уленшпигеля», гораздо суровее к обработчику и редактору:
«Стремясь сохранить и передать национальный колорит «Легенды о Тиле Уленшпигеле», Горнфельд многие иноязычные слова оставлял без перевода, рассчитывая на проясняющий контекст. Мандельштам, редактировавший роман для так называемого ”широкого читателя”, встречавшиеся французские слова или переводил или совсем сокращал. Кроме того, в целом ряде случаев он бестрепетно пожертвовал бережно сохраненными переводчиком подробностями фламандского быта, которыми щедро насыщено произведение Шарля де Костера. // <…> Самый радикальный способ купирования текста «Легенды о Тиле Уленшпигеле», к которому прибегал Мандельштам, поставленный перед необходимостью значительно сократить перевод Горнфельда, заключался в элиминировании не только множества частных подробностей, <…> но и целых побочных сюжетных линий и, соответственно, главок. Так, редактируя первую часть романа, Мандельштам полностью сократил XLI, LX, LXIV и LXXIX главки горнфельдовского перевода. // <…> Главный вывод, напрашивающийся из сопоставительного анализа горнфельдовского перевода с мандельштамовской перелицовкой, следующий: как бы мы сегодня не оценивали проделанную Мандельштамом работу, назвать ее откровенной халтурой нельзя. Густая правка, которой в процессе переделки подвергся горнфельдовский текст, была спровоцирована необходимостью решать вполне конкретные редакторские задачи. Две самые очевидные среди них, это тотальное упрощение и сокращение «слишком грузного текста» Горнфельда <…> с целью сделать его максимально доступным для восприятия «широкого читателя». А также идеологическое причесывание текста, вымарывание из него фрагментов, ”несозвучных” советской эпохе»[44]
Сами по себе задачи, поставленные издательством перед Мандельштамом, не слишком кошерны, ибо никак не считались ни с авторской волей де Костера, ни с авторской волей его реальных переводчиков.
Но все эксперты сходятся в одном: отредактированная Мандельштамом версия, во-первых, самостоятельна (текст перелопачен практически весь), во-вторых, эффективна (текст сокращен и освобожден от политически нежелательных двусмысленностей, что и ставилось редактору в задачу издательством) и, в-третьих, эффектна, то есть привлекательна для читателя (текст облегчен, и читается легко — «Уленшпигель-лайт-энд-шорт»!).
Очень похоже, что с экспертами согласился бы и сам обличитель Мандельштама — Горнфельд. Более того, именно это и задевало Аркадия Георгиевича сильнее всего — та уничижительная «критика» его переводческой работы, которую он вдруг обнаружил при сличении версий «Уленшпигеля» — своей и мандельштамовской. И оттого, что он и сам поймал Мандельштама на многих ошибках, «мозоль» нисколько не проходила.
Как литератор с 40-летним стажем, Горнфельд понимал, что, несмотря на все проколы и «курьезы», мандельштамовская версия все же лучше. Разве не об этом — его же слова в публичном письме: «Хочу ли я сказать, что среди поправок нет ни одной приемлемой? Конечно нет: Мандельштам писатель опытный»?[45] Но в особенности — проговорка в письме частном: «А если бы он (О. Мандельштам — П.Н.), дурак, перевел добросовестно, то мне бы моего перевода уж никак не пристроить!»[46]
Если принять за чистую монету ответ на запрос ВСП, сам Горнфельд в это время добивался «только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело»[47].
На самом деле — еще отступного от издательства. 11 декабря 1928 года Горнфельд писал Дерману:
«”Земля и Фабрика” как будто не собирается платить, а между тем, если мне придется судиться, то тут с несомненностью выяснится, что Мандельштам не просто редактировал, а продал чужие переводы. Так шельмовать его я не хотел бы»[48].
Тут впечатляют и самодовольство Горнфельда, и сама его уверенность в том, что его контрагент — жулик.
«Отбросив всякое миндальничанье…»
Итак, с появлением горнфельдовского письма конфликт стал публичным, и Мандельштаму стало уже невозможно не отвечать.
Но поначалу он попросил двух писателей — Всеволода Иванова и Юрия Олешу — вступиться за него. Олеша сочинил такой текст:
«В номере 328 «Вечернего выпуска «Красной Газеты»» появилось письмо А. Горнфельда, в котором последний, обвиняя писателя О.Э. Мандельштама в обработке его, Горнфельда, перевода «Уленшпигеля» Шарля де Костера без предварительного разрешения переводчика — позволяет себе ряд недопустимых выпадов по адресу известного двадцатилетней работой писателя. // Легкомысленно было со стороны редакции «Красной Газеты» и А. Горнфельда печатать письмо, порочащее безупречное имя О. Мандельштама. Мы протестуем против бульварных приемов А. Горнфельда и напоминаем ему, что для разбирательства подобного рода конфликтов, стоящих в прямой связи с практикой издательств, существует такая авторитетная организация как Федерация Писателей. // Всеволод Иванов Юрий Олеша»[49]
Посланное в вечернюю «Биржевку», письмо не было опубликовано.
Тогда Мандельштам взялся за ответ сам. Тата Лившиц вспоминала, как я «Ося ходил по кабинету Бена и вслух сочинял ответ Горнфельду»[50]. После чего он обратился в «Вечерку», но не в ленинградскую, а московскую. И 12 декабря 1928 года «Вечерняя Москва» под рубрикой «Письмо в редакцию» опубликовала его ответ, несколько его сократив.
Взяв эпиграфом фразу из горнфельдовой филиппики («Когда, бродя по толчку, я узнаю хотя бы в переделанном виде, мое пальто, вчера висевшее у меня в прихожей, я вправе сказать: «А ведь пальто-то краденое»»), Мандельштам как бы бросился в бой:
«Мне приходится выступать в непривычной для меня роли — отчитываться по обвинению в использовании чужого литературного материала. Дело идет о письме критика Горнфельда в № 328 ”Красной Вечерней Газеты” по поводу моей обработки старых переводов ”Уленшпигеля”, заказанной мне издательством ЗиФ.
К столкновению с Горнфельдом меня привела дурная практика издательств, выпускающих в явочном порядке и анонимно десятки отредактированных и обработанных переводов, причем соглашение между издательством и переводчиком достигается неизменно задним числом.
Несмотря на это, считая себя морально ответственным перед товарищем по переводной работе, я, по выходе книги, первый известил ничего не подозревавшего Горнфельда и заявил [Горнфельд с садизмом, достойным Передонова, казнит исконным подстрочником мой вольный, но живой пересказ сложного и трудноусвояемого автора], что отвечаю за его гонорар всем своим литературным заработком. [Горнфельд об этом почему-то умалчивает.]
Ответом его явилось письмо в редакцию ”Красной Вечерней Газеты”.
Оставляя на совести Горнфельда тон и выводы его письма с попытками изобразить дело в уголовном разрезе и с упоминаниями о ”толчках” и ”шубах”, отвечу почтенному критику-рецензенту по существу.
Позволю себе заговорить с Горнфельдом на несколько неожиданном для него производственном языке — мой переводческий стаж — свыше 30 томов за 10 лет дает мне на это право. У нас нищенская смета на перевоплощение тех колоссальных культурных ценностей, которые мы должны протолкнуть в читательскую массу. Переводы иностранных классиков по плечу лишь крупным художникам слова. Мы вынуждены работать на кустарном станке и все-таки выпускаем тексты лучше прежних. Педантическая сверка с подлинником отступает здесь на задний план перед несравненно более важной культурной задачей — чтобы каждая фраза звучала по-русски и в согласии с духом подлинника. Нам важно, чтобы молодежь не путала Тиля Уленшпигеля с Вильгельмом Телем, а книжникам-фарисеям — «безгрешная» книга на полке и пустое место в умах и сердце читателей. Поэтому я не смущаюсь, если при перечислении характерного костюма вместо чулок и юбок в текст проскользнут чепцы, ничуть не обидные для Костера и как следует надетые на голову фламандки.
”А король Филипп пребывал в неизменной тоске и злобе. В бессильном честолюбии молил он Господа…” (перевод Горнфельда). Неужели так говорит Костер? Не верю: канцелярское ”пребывал в неизменной тоске”, славянское ”Господь”, двойное построение на одном предлоге с мертвящим параллелизмом прилагательных. Послушайте так: “…между тем, король Филипп тосковал и злобствовал. Честолюбивый недоумок молился Богу…”. Два разноустремленных глагола (”тоскует” и ”злобствует”), один ударный эпитет (”честолюбивый”) и брошенная вскользь характеристика Филиппа (”недоумок”). Строением фразы определяется строй мысли (пример мой). Моя правка, вернее ломка, Карякина, из которой возникла подавляющая масса текста (18 листов), заключалась не в механическом лавировании между его текстом и текстом Горнфельда, а в сознательном оживлении почти каждой фразы.
Я много и долго боролся с условным переводческим языком — этим воистину паразитическим наречием, развращающим читателя и воздвигающим стену между ним и автором. [Колоссальные гимназические упражнения разгуливают у нас в форме «академических» переводов — и никто этого не замечает.] Он страшен, въедлив, уродлив и всегда заслоняет автора. Кашеобразный синтаксис, отсутствие ритма прозы, резиновый язык — все это не считается у нас отсебятиной. Лишь бы не обиделся словарь Макарова[51]. ”Мохнатые ноги с раздвоенными копытцами” — (о черте) — это можно, как поправляет меня даже Горнфельд, стоящий на целую голову выше большинства переводчиков, но давший в своем Уленшпигеле слишком грузный текст».
Защищаясь, поэт сначала отводит брошенные в его адрес обвинения, а затем переходит в наступление:
«Но неважно, плохо или хорошо исправил я старые переводы или создал новый текст по их канве. Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 верст для объяснений, чтобы загладить нелепую, досадную оплошность (свою и издательства)? Неужели он хотел, чтобы мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши? Как можно не отделять ”черную” повседневную работу писателя от его жизненной задачи? Из случайной безалаберности делать черный ”литературный скандал” в духе мелкотравчатых ”понедельничных” газет доброго старого времени?
Неужели я мог понадобиться Горнфельду, как пример литературного хищничества?
А теперь, когда извинения уже давно произнесены, — отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт и литератор, подъявший за 20 лет гору самостоятельного труда, спрашиваю литературного критика Горнфельда, как мог он унизиться до своей фразы о ”шубе”? Мой ложный шаг — следовало настоять на том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками — и вина Горнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик, — несоизмеримы. Избранный им путь нецелесообразен и мелочен. В нем такое равнодушие к литератору и младшему современнику, такое пренебрежение к его труду, такое омертвение социальной и товарищеской связи, на которой держится литература, что становится страшно за писателя и человека.
Дурным порядкам и навыкам нужно свертывать шею, но это не значит, что писатели должны свертывать шею друг другу. О. Мандельштам»[52]
Такой ассиметричный отклик оказался для Горнфельда полной неожиданностью. 17 декабря А.Б. Дерман писал ему: «Исправляю свой промах и посылаю зато два экземпляра этой помеси наглости с жалостью (и это не только мое мнение)»[53].
Разъяренный Горнфельд немедленно сел за ответ, каковой закончил и отправил в редакцию «Вечерки» 18 декабря:
«По поводу письма О. Мандельштама в № 288 ”Вечерней Москвы” разрешите мне оправдаться. О. Мандельштам обвиняет меня в том, что я умолчал о его предложении ”ответить за мой гонорар”. Едва ли он пострадал от этого, так как теперь я должен сказать, что он по существу предлагал мне гонорар не за мой перевод, а за мое молчание. В его изображении во всем виноват «явочный порядок», при котором «соглашение достигается задним числом». Он забыл, — а писатель об этом не смеет забывать, — что этот ”явочный порядок” есть недопустимое насилие над волей писателя, преследуемое и нашими законами.
Обличенные в изнасиловании, боясь наказания, тоже обычно предлагают ”достигнуть соглашения задним числом”, но далеко не всегда им это удается. Мандельштам знает, что я ни на какое соглашение этого рода не пошел бы и не собирался никому давать за гонорар позволение исправлять чужой перевод посредством моего перевода и исправлять мою работу, после того как она напечатана в сотнях тысяч экземпляров, и даже во ”Всемирной Литературе”, — вопреки правилам этого издательства, — появилась без редактора. Лицо, обратившееся ко мне от имени Мандельштама[54], может засвидетельствовать также, что я на это ответил: ”Я собой не торгую”. Конечно, делая такое предложение, О. Мандельштам думал не о своей безопасности: он не хотел, чтобы ”мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши”. Однако и после моего протеста я себя торгашом не ощущаю — ведь не я продавал работу Мандельштама, а он мою — и не вижу, почему он обзывает мещанами наших читателей, — в том числе и читателей ”Вечерней Москвы”, — которые вправе же знать, как поступают с ними некоторые книгоиздательства и некоторые редакторы.
Мандельштам освещает по-своему некоторые из данных мной иллюстраций его работы. Он скрывает при этом от читателя, что я приводил их совсем не как примеры его перевода, а как доказательство того, что он, составляя свой текст по двум разным переводам, при незнакомстве с подлинником, вынужден был вилять, чтобы затушевать это незнакомство. Из вереницы сходных вот еще один пример: в одном из переводов, взятых Мандельштамом, quatre vingt jours переведено ”восемьдесят дней”, в другом — по ошибке — ”двадцать четыре”. Мандельштам, не зная, кому из переводчиков верить, вычисляет среднюю арифметическую и предлагает ”сорок дней”. Это у него называется ”сознательным оживлением фразы” и возвращением к духу подлинника. Он позволяет себе говорить о духе подлинника, он, который этого подлинника в глаза не видел. Он позволяет себе обсуждать качества моего перевода — он, который предварительно попользовался этим переводом. Он забыл, что всякий неизбежно должен его спросить: ”Если перевод Горнфельда плох, то почему мы его избрали? Не проще ли было наново перевести роман де-Костера, — хотя бы при помощи того же Горнфельда”. Но Мандельштам до такой степени потерял чувство действительности, что, совершив по отношению ко мне некие поступки, в которых ему пришлось потом ”приносить извинения”, меня винит в том, что я нарушил его покой. Я не хотел и не хочу от него ничего: — ни его извинений, ни его посещений, ни его волнений. Он, однако, должен узнать от писателя и ”старшего современника”, что в тех случаях, когда речь идет об интересах читателя и об общественной морали, мы лишены возможности считаться с чьим бы то ни было покоем. Тут не помогут ни ”подъятые горы”, ни двадцать лет, ни тридцать томов, ни 2000 верст, ни прочие 35 тысяч курьеров. Мандельштам находит, что произошел скандал, ибо избранный мной путь нецелесообразен. Путь этот еще не пройден и о его целесообразности его судить рано. Скандала в изобличении ”дурной практики” не только издателей, но и некоторых писателей нет никакого. Но если скандал и произошел, то это очень хорошо: ”явочному порядку” положен некий предел. Это должен приветствовать и Мандельштам: это избавит его от сходных ”ложных шагов” и неизбежно связанных с ними нарушений его покоя. А.Горнфельд»[55].
В день отправки письма в редакцию, не полагаясь, видимо, на пробивную силу одного только Дермана, Горнфельд написал другому москвичу и давнему знакомцу — Абраму Рувимовичу Палею (1893 — 1995)[56]: «Если можете, то, пожалуйста, посодействуйте напечатанию моего письма в редакцию ”Вечерней Москвы”, сегодня туда отправленного. Москвичи ведь не знают, в чем дело, и я остаюсь безвинно облаянным. За все, что Вы сделаете и сообщите по этому делу вообще, буду очень благодарен»[57]. А назавтра — Р.М. Шейниной: «Посылаю Вам письмо О. Мандельштама, — по характеристике А.Б. Дермана — ”смесь наглости и жалости”. Написал и возражение — убийственное — в ”Вечернюю Москву”, но, конечно, очень мало надеюсь на напечатанье. Как-нибудь пришлю тебе писанный экземпляр…»[58]
Несмотря на безусловную хлесткость и ядовитость горнфельдовского «ответа на ответ», «Вечерка» печатать его не стала:
«27/XII-28 г. // Уважаемый Аркадий Георгиевич. // К большому сожалению, мы не можем дать в нашей газете места для Вашего открытого письма. Конечно, можно почесть оплошностью, что мы дали возможность высказаться Осипу Эмильевичу Мандельштаму на страницах нашей газеты в то время, как узел дискуссии был завязан в Ленинградской «Красной Вечерней Газeте». Но эту оплошность нельзя исправлять за счет читателя, взваливая на него тяжелую обязанность выслушивать все реплики обеих спорящих сторон. Несомненно, что при Вашей чуткости к печатному слову — Вы поймете всю затруднительность положения газеты, которое вынуждает нас к подобному отказу. Место, интересы читателя и т.д. — не дают нам права удовлетворить Ваше морально вполне обоснованное требование. // С уважением, зав. лит. отд. Л. Колесников»[59].
Между тем Горнфельд и Дерман, продолжая свою переписку, не упускали случая вернуться к скандалу. 31 декабря 1928 года Дерман писал:
«Были у нас на днях два родственника Вашего супостата О. Мандельштама: проф. Гурвич[60] и проф. Мандельштам (его теперь выбрали в академики)[61], оба люди более чем порядочные. Как-то случилось в разговоре, что Мандельштам сказал: я не ожидал от Горнфельда, что он может прибегать к таким формам полемики. — Я говорю: — а Вы читали его письмо? Он: нет, но я читал письмо Мандельштама и там выдержки (краденое пальто и проч.). Тогда я прочел им Ваше письмо и кой-чем дополнил (в частности — о визите Горлина). Тогда и Гурвич, и Мандельштам оба решительно стали на Вашу сторону и обрушились на О.Мандельштама. — Кстати, имела эта история какое-нибудь продолжение?»[62]
Горнфельд ответил уже в Новом, 1929-м, году — 2 января:
«…К этому волнующему не принадлежит история с Мандельштамом Здесь я весел, kampflustig[63] и даже при неудачах бодр, и даже в ярости благодушен. “Вечерняя Москва” на мое письмо в редакцию ответила очень любезным и даже лирическим отказом — со ссылкой на недостаток места и интересы читателей. Посылаю Вам это ненапечатанное письмо — прочитайте его кому можете, между прочим и профессорам Гурвичу и Мандельштаму. А ведь в нем сказано далеко не все: я хотел быть возможно короче»[64].
А 17 января, ознакомившись со вторым письмом Горнфельда, Дерман писал ему:
«Ваше контр-возражение Мандельштаму, откровенно говоря, довольно-таки беспощадная штука, — для первого письма. Но несокрушимо убедительно. Неужто и в Питере отказываются напечатать?»[65]
На что Горнфельд отвечал 20 января 1929 года:
«Ответ Мандельштаму я и не пытался напечатать здесь: дело явно безнадежное. Хуже то, что во главе «Земли и Фабрики» стоит теперь И.И. Ионов, который всегда относился ко мне хорошо и которого я не хотел бы дразнить процессом совсем не денежным, а принципиальным»[66].
В горнфельдовом письме от 2 января есть и другой пассаж:
«И ”Земля и Фабрика” на мое предложение покончить дело миром (если они 1. внесут мой гонорар в Литературный Фонд, 2. обязуются мандельштамовского ”Уленшпигеля” не выпускать) не ответила ничего. Придется судиться, пожалуй, ”в уголовном разрезе”, причем неизбежно будет втянут и Манд. Я этого совсем не хочу — поверите ли, мне и теперь его все-таки жалко, главным образом вследствие его практической близорукости, которая удивительно уживается в нем с хитростью и подлостью. Но le vin est fire… [67]»[68].
Как видим, несмотря на все объяснения и извинения, Горнфельд так и не переменил своего отношения к поэту и его проступку: воровство, плагиат, ограбление среди бела дня! Убеждение же в том, что Мандельштам — шулер, со временем только усиливается: да он не только оригинал не раскрывал, но и гонорар наверняка слупил авторский, а не редакторский!
4 февраля 1929 года он писал Дерману о Викторе Шкловском:
«…он хочет иметь право на эту бесшабашность, как Мандельштам хочет иметь право на кражу. И из-за этого эти не плохие ведь и ценные люди стали мне врагами. Очень грустно»[69].
Кстати: в перерывах между вспышками грусти и «благодушной ярости» Аркадий Георгиевич никогда не забывал о своем интересе, о материальной стороне дела. 12 января 1929 года в письме к Шейниной он так пошутил об этом:
«С Мандельштамом я очевидно судиться не буду: думаю, что сговорюсь мирно с ”Землей и Фабрикой”. Несчастный, — мне его озорство очень помогло: я продал ”Уленшпигеля”, который весною выйдет; деньги буду получать понемногу, но все-таки это хорошее подспорье. А если бы он, дурак, перевел добросовестно, то мне бы моего перевода уж никак не пристроить! Я ведь сижу, а он подвижен, и как!»[70].
Карякин против всех
…Между тем накануне Нового года впервые подал голос и Василий Никитич Карякин. 28 декабря он обратился в Правление ВСП с заявлением:
«Прошу высказать мнение Союза по поводу «Письма в редакцию» О. Мандельштама — («Вечерняя Москва» № 288, 12-го декабря 1928 г.), стоящего в связи с письмом в редакцию А.Горнфельда «Переводческая стряпня» — («Вечерняя Красная Газета», N 328, среда 28 н. 1928 г.) // Мне важно знать мнение Союза Писателей, т.к. я, как лицо, пострадавшее в данном случае морально и материально, буду искать защиты своих пострадавших интересов перед Советским Судом. // Считаю необходимым прибавить, что я за свой перевод «Уленшпигеля» Ш.д. Кастера, по предложению покойного Михаила Осиповича Гершензона, был избран членом бывш<его> профессионального Союза Русских Писателей, как переводчик, «художественно работающий над словом». Последнее заявление может подтвердить А.И. Свирский, присутствовавший при указанном мной обстоятельстве. // В.Н. Карякин. 28/XII-28 г. // Спиридоновская ул., д. № 27, кв. 1»[71].
В тот же день заявление Карякина было рассмотрено на правлении ВСП: постановили — запросить Мандельштама и Горнфельда о том, не сочтут ли они нужным «перенести разбор этого дела в конфликтную комиссию Союза»[72]. 2 января 1929 года секретариат ВСП переслал запрос вместе с копией заявления Карякина «тов. А.Г. Горнфельду»[73], Мандельштаму, по адресу Ленинградского отделения ВСП, не отправили — за выбытием адресата из Ленинграда по неизвестному адресу»[74].
По каким-то причинам Горнфельд получил это письмо только 9 января. Но уже назавтра ответил:
«Получив вчера письмо Правления от 2 января по поводу издания ЗИФ’а ”Тиль Уленшпигель” под ред. О. Мандельштама, спешу ответить, что готов представить органам Союза все интересующие их материалы и объяснения по этому вопросу, но полагаю, что обращенное ко мне предложение перенести разбор этого дела в конфликтную комиссию Союза основано на некотором недоразумении. Что касается моих претензий к О. Мандельштаму, то в этом отношении я добивался только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело. — Если вопрос о разборе относится только к заявлению В.Н. Карякина, то я, ни в какой мере не отказываясь от ответственности за мои слова и действия, все же просил бы Правление разъяснить В.Н. Карякину, что суждения и оценки, высказанные писателем о чужом произведении, могут быть предметом литературного спора и возражений, но не судебного разбирательства, — кроме, конечно, случаев, когда писатель обвиняется в явной недобросовестности таких суждений. Но в таком случае заявление гр.Карякина должно быть формулировано как совершенно определенное обвинение в недобросовестности. — Что касается, наконец, изд-ва ЗИФ, выражавшего желание вступить со мною в переговоры, то я предложил ему через юрисконсульта Ленинградского отделения покончить дело без судебного разбирательства, если издательство 1. обязуется не повторять выпущенного им издания «Уленшпигеля» и 2. внесет гонорар за пользование моим переводом для перепечатки и редакции в Литературный Фонд. Продолжаю ждать ответа, в случае неудовлетворительности которого я обращусь к Народному Суду, решение которого будет обязательно для издательства, в Союз не входящего. // А.Горнфельд»[75]
12 января Горнфельд описывал эту же интригу Дерману:
«Карякин подал в конфликтную Комиссию Союза Писателей просьбу высказаться об обиде, претерпенной им от Манд. и от меня. <…> Что Вы скажете об этом бедламе?»[76]
При этом Горнфельд слегка передергивал: о намерении судиться именно с ним в заявлении Карякина — ни слова! А на тот случай, если борьба разгорится на мандельштамовско-зифовском фронте, 20 февраля 1929 года он направил в ВСП копию своего ненапечатанного ответа Мандельштаму[77].
Примечания
[1] Спустя год он был перепечатан в: Журналист. 1927. № 6. С. 30-31.
[2] Красная газета. Веч. выпуск. 1926. 13 июля.
[3] РГАЛИ. Ф. 616. Оп.1. Д.1. Л.6.
[4] Предприятие было вполне акмеистическое, если вспомнить, что редактором «ЗИФа» был Владимир Нарбут, а редактором книги — Михаил Зенкевич.
[5] Даты известны из письма Д. Заславского А. Горнфельду от 18 мая 1929 г. (РГАЛИ. Ф. 155. Oп. 1. Д. 316. Л. 1-5).
[6] Художница Е.М. Фрадкина, жена Е.Я. Хазина.
[7] Где в это время жил и работал Шура Мандельштам.
[8] ЦГАЛИ СПб. Ф.2913. Оп.1. Д.558. Л.157.
[9] Договор с «Прибоем» о переиздании «Шума времени» он заключил еще в марте-апреле.
[10] РГАЛИ. Ф.1458. Оп.1.Д.78. Л.113об.
[11] ЦГАЛИ СПб. Ф.2913. Оп.3. Д.92. Л.12.
[12] Договор от 12 апреля 1927 г. (ЦГАЛИ СПб. Ф.2913. Оп.3. Д.92. Л.13)
[13] Книжная летопись. 1928, № 38, 21 сентября.
[14] Коган Петр Семенович (1872 – 1932) – литературный критик и литературовед, профессор и ректор МГУ, президент Государственный академии художественных наук, автор ряда книг и учебников, написанных с позиций довольно вульгарного социологизма.
[15] Ш. де Костер. Уленшпигель (Герой бессмертной Бельгии). М.: Современные проблемы, 1916.
[16] Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гоодзаке, их приключениях геройских, забавных и достославных во Фландрии и иных странах. Пг.: А.Ф.Маркс [1916]. Авторство Карякина, впрочем, не доказано.
[17] Вечерний Киев. 1928. 19 июня. С.4.
[18] Ул. Некрасова, 58, кв. 25.
[19] Встреча их была возможной и в 1921 г. в «Доме искусств» на Мойке: однажды их имена вплотную сблизились в программе вечеров, где Горнфельд с лекцией о Достоевском выступал там 18 марта, а Мандельштам, с рядом других поэтов, 14 марта.
[20] Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах, т.1-2. Пг.: Всемирная литература, 1919.
[21] См.: Краткая литературная энциклопедия. Т.7. М., 1934. Столбец 587. Вот уж поистине «оброчный мужик», как пошутил А.Б. Дерман!
[22] Перевод, предисловие и примечания А.Г. Горнфельда составили книгу: Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах (выпущена в Ленинграде в 1929 г. издательством «Красной газеты»).
[23] В конце 1929 г., как явствует из писем А. Дейча к А. Горнфельду, переводом Горнфельда заинтересовалось издательство «Огонек», заинтерсованное, впрочем, лишь в сильно сокращенной версии книги – по лекалам издания 1919 года, также весьма сокращенного. Чтобы подслалстить пилюлю, А. Дейч называет горнфельдовский перевод «признанным лучшим из всех существующих на русском языке» (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 294. Л.3)
[24] В 1938 г. «Тиля Уленшпигеля» в переводе и с предисловием А.Г. Горнфельда выпустило Ленинградское отделение Госиздата; гонорар за это издание, согласно письму бухгалтерии от 13 декабря 1938 г., составил 5840,50 рублей (Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. № 2. С. 29).
[25] Дерман Абрам Борисович (1880-1952) — ближайший друг Горнфельда, литературовед. В 1919-1920 гг. в Симферополе он издал антологию «Избранные стихи русских поэтов», куда включил и стихи Мандельштама, находившегося тогда в Коктебеле и Феодосии.
[26] РНБ. Ф.211. Д.266. Л.24.
[27] РГБ. Ф.356. К.1. Д.20. Л.26.
[28] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 20. Л.27-27об)
[29] Из письма А.Б. Дермана от 23 октября 1928 г. (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.27об.)
[30] В письме А.Б. Дерману от 4 февраля 1929 г. (РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.8-8об.)
[31] На это первым и справедливо обратил внимание В.В. Мусатов, посвятивший истории с Уленшпигелем целую главу «Щучий суд» (Мусатов, 2000. С.293-321).
[32] В письме Правлению ВСП от 10 января 1929 г. (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.586. Л.25-25об.)
[33] Горлин Александр Николаевич (1878–1938), переводчик, в середине 1920-х гг. главный редактор отдела иностранной литературы Ленотгиза. В 1966 г. Н. Мандельштам, комментируя по просьбе К. Брауна мандельштамовские произведения, сообщила, что Горлин очень не советовал Мандельштаму связываться с переводом «Тиля Уленшпигеля». Попытка его посредничества между Мандельштамом и Горнфельдом к примирению не привела.
[34] А.Б. Дерман — А.Г. Горнфельду, 28 октября 1928 г. (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 296. Л.30-30об)
[35] РНБ. Ф.211. Д.266. Л.25-25об. А что же такого бесовского в подключении посредника в улаживание отношений между людьми в разных городах?
[36] Венедиктов (Абросимов) Александр Георгиевич (1884–1932) – деятель революционного движения и член правления изд-ва ЗИФ. Автор книги: История международного рабочего движения / Под ред. и с предисл. Н. И. Бухарина. 2-е изд. М.; Л., [1925]. Эпизодически и сам занимался переводами. Так, в октябре 1930 г. в его, совместном с А. И. Роммом, переводе вышел т. I Собрания сочинений Майн Рида «Вольные стрелки». Согласно приписке неустановленного лица на оригинале сатирического обзора «Коминтерна ЗИФовской периодики», написанного Мандельштамом вместе с Нарбутом, Венедиктов умер в 1931-1932 гг. на Урале (РГАЛИ. Ф.616. Оп.1. Д. 57а. Л.1-10).
[37] РНБ. Ф.211. Д.266. Л.28.
[38] РГБ. Ф.356. К.1. Д.33-33об.
[39] Здесь по газете. Полную авторскую версию с разметкой редакционных сокращений см. в: Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. № 2. С. 20-21, где дано по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 584. Л.13-16).
[40] Последняя фраза абзаца вписана А. Горнфельдом в авторскую машинопись (РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 584. Л.14). Именно она впоследствии и вызвала наиболее резкую реакцию со стороны Мандельштама.
[41] Не ранее 23 ноября 1928 г.
[42] Федоров А.В. О современном переводе // Звезда. 1929. № 9. С.191-192.
[43] Шор В.М. Из истории советского перевода // Мастерство перевода. Сб. 13. М., 1990. С.314-317.
[44] Лекманов О. Осип Мандельштам. Жизнь поэта. М., 2009. С.172-177.
[45] Красная газета. Веч. выпуск. 1928. 28 ноября. С.4.
[46] Из письма Р.М. Шейниной от 12 января 1929 г.
[47] РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 21-22.
[48] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 20. Л.36 об.
[49] РГАЛИ. Ф.1893. Оп.1. Д. 1. Л.20. Машинопись с подписями. На л.21 — тот же текст рукой Ю.И. Олеши, без даты и с припиской: «Это я писал – Олеша».
[50] Из письма Е.К. Лившиц Е.К. Дейч от 4 октября 1985 г. (РГАЛИ. Ф.2837. Оп 1. Д.2093).
[51] «Полный французско-русский словарь» Н.П. Макарова, впервые изданный в 1870 г., после чего он выдержал множество изданий.
[52] Вечерняя Москва. 1928. № 288. 12 декабря. Здесь – по авторизованной машинописи: в квадратных скобках – фрагменты, отброшенные автором.
[53] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.33.
[54] А.Н. Горлин.
[55] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.584. Л.20-22.
[56] О его взаимоотношениях с А.Г. Горнфельдом см.: Палей А.Р. Встречи на длинном пути. Воспоминания. М., 1990. С.18-28. Стихи Мандельштама Палей в свое время аттестовал как ничем не замечательные (Книга и революция. 1923. № 3. С.78).
[57] РГАЛИ. Ф.1897. Оп.1. Д.4.
[58] РНБ. Ф.211. Д.266. Л.31.
[59] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 584. Л.22.
[60] Гурвич Александр Гаврилович (1874-1954) – советский биолог, в 1918-1924 гг. профессор Таврического университета. Открыл митогенетические лучи – сверхслабые излучения живых систем – и создал концепцию морфогенетического поля, судя по «Путешествию в Армению», сильно впечатлившую О. Мандельштама.
[61] Л.И. Мандельштам приходился А.Г. Гурвичу племянником. В члены-корреспонденты АН СССР его избрали в 1928, а в академики – в 1929 г.
[62] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 296. Л.37-37об.
[63] «Настроен по-боевому» (нем.)
[64] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.1-1об.
[65] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 296. Л.39.
[66] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.6-6об.
[67] «Вино–огонь» (фр.)
[68] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.1-1об.
[69] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.8-8об.
[70] РНБ. Ф.211. Д.267. Л.2.
[71] ИРЛИ. Ф. 291. Оп.1. Д.377. Л.1.
[72] ИМЛИ. Ф. 157. Оп.1. Д.19. Л.48.
[73] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 586. Л.23 (на бланке Секретариата ВСП, за № 121), 24.
[74] ИРЛИ. Ф. 291. Оп.1. Д.377. Л.3.Мандельштам в это время находился в Москве, ночуя у родных и друзей, особенно часто у Э. Герштейн (ЭГ, 14).
[75] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 586. Л.25-25об. Автограф.
[76] РГБ. Ф.356, К.1. Д. 21. Л.2.
[77] ИРЛИ. Ф. 291. Оп. 1. Д. 377. Л. 4.
