Свою задачу Осип Эмильевич видел не в «сверке со словарем Макарова», а в придании безъязыкому полуфабрикату чистого русского звучания, натяжения его между силовыми линиями русского языка. Делать это так, как слышал и как умел он, мало кто мог, и именно это, собственно говоря, было тем, что сам он позднее назовет: «фигурять Мандельштамом»!
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ
Этюды о переводах и переводчиках
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
ИОНОВ ПРОТИВ МАНДЕЛЬШТАМА И ЛИВШИЦА
«I do not speak English!»
Горнфельд уже помянул имя Ионова — нового директора ЗИФа.
Илья Ионович Ионов (Бернштейн) (1887–1942) — фигура примечательная. Никудышный (зато революционный!) поэт, бывший шлиссельбуржец и партийный деятель, издательский работник, свояк Г.Е. Зиновьева. С 1918 года — на руководящих должностях в больших советских издательствах: в 1918-1923 гг. — в издательстве Петросовета и в Петрогосиздате, в 1924–1926 — в Ленгизе (Ленотгизе). В результате конфликта с заведующим ГИЗом Г.И. Бройдо в марте 1926 года был отстранен от должности и переведен в Москву. В 1926-1928 гг. — в США, где занимался закупками хлопка. В 1928—1930 гг. он руководил издательством «Земля и Фабрика» и, одновременно, в 1928-1932 гг., издательством «Academia».
На «Academia»[1] он и споткнулся. Защитить от него это культурное издательство и вообще советскую издательскую жизнь однажды у Сталина попросил даже Горький. 25 января 1932 года он написал вождю из Сорренто:
«Прилагая копию письма моего Илье Ионову, я очень прошу Вас обратить внимание на вреднейшую склоку, затеянную этим ненормальным человеком и способную совершенно разрушить издательство «Академия». Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен для того, чтоб руководить таким культурным делом. Я знаю его с 18-го года, наблюдал в течение трех лет, он и тогда вызывал у меня впечатление человека психически неуравновешенного, крайне — «барски» — грубого в отношениях с людьми и не способного к большой ответственной работе. Затем мне показалось, что поездка в Америку несколько излечила его, но я ошибся, — Америка только развила в нем заносчивость, самомнение и мещанскую — «хозяйскую» — грубость. Он совершенно не выносит людей умнее и грамотнее его и по натуре своей — неизлечимый индивидуалист в самом плохом смысле этого слова»[2]
Просьба Горького была уважена, и уже с апреля 1932 года Ионов — руководитель акционерного общества «Международная книга». В 1937 году был арестован, а спустя пять лет умер в Севлаге.
Но в конце 1928 года, перенимая от Нарбута дела в ЗИФе, Ионов явно захотел стать метлой, новой и решительной. И одним из его первых шагов в посленарбутовском ЗИФе стал разрыв деловых отношений с Мандельштамом и Лившицем, которым Нарбут дал как бы на откуп и кормление сразу двух «оброчных мужиков» — собрания сочинений Вальтер-Скотта и Майн-Рида.
Собрание романов Вальтер-Скотта под тройственной общей редакцией А.Н. Горлина, Б.К. Лившица и О.Э. Мандельштама начало выходить в середине июня 1928 года. Первым вышел «Роб Рой» (в переводе с английского под редакцией и в обработке Б. Лившица). Далее друг за другом — в конце августа и начале сентября — «Эдинбургская темница» и «Пертская красавица»: тут уже в том же качестве фигурировал Мандельштам. А в шести последующих книгах — романах «Пират» (вышел в первой половине сентября), «Айвенго» (в середине ноября), «Левермурская невеста», «Тори и виги», «Антикварий» и «Астролог» (вышли в декабре) — это бремя было поделено между Б. Лившицем и О. Мандельштамом.
В середине августа, в Ялте, Мандельштам вовсю работает уже над следующим переводческим проектом — над собранием сочинений Майн-Рида, планировавшегося на 1929 год. Тенишевец Мандельштам легко согласился бы с мнением другого тенишевца, Владимира Набокова:
«Как известно, книги капитана Майн-Рида (1818-1883), в упрощенных переводах (выделено мной — П.Н.), были излюбленным чтением русских мальчиков и после того, как давно увяла его американская и англо-ирландская слава»[3].
Но это не мешало Мандельштаму о самом Майн-Риде думать примерно то же, что в свое время он думал и писал о Джеке Лондоне: нет, это высшая литературная лига! (1, 188-190)
В силу этого сам он не испытывал ни малейших угрызений, когда переводил не с английского подлинника, а с французского перевода. Французская версия была для него рабочим подстрочником — не более.
Но и любой первичный перевод с английского не мог бы стать для него чем-то принципиально иным. Александр Ильич Ромм, изготавливавший для Мандельштама как раз такой субпродукт, писал 29 ноября 1928 года:
«Уважаемый Осип Эмильевич! // Посылаю Вам перевод вместе с оригиналом, и очень рад, что наперекор стихиям мне удалось не обмануть Вас ни на один день.О, сколько было этих стихий! И случайная работа меня прерывала, и машинистка моя хворала, и друг мой приехал из ссылки и остановился у меня. // Я очень прошу Вас, Осип Эмильевич, учесть все это, и по прилагаемой работе судить обо мне не столько как о переводчике, сколько как о человеке, верном своим обещаниям. Если случится и если Вы захотите, я надеюсь еще доказать Вам, что в условиях меньшей спешки могу работать и лучше. // Еще прошу Вас заметить, что одну главу (XXIX) я вовсе выкинул, т.к. в ней нет решительно ничего, кроме словесных курьезов дешевого, как всегда, сорта. Прочтите сами (вместе с предыдущим и последующим) и Вы убедитесь, что в ней просто ничего не сообщается. А заменил я ее двумя фразами в начале след<ующей> главы. Говорю обо всем этом главным образом для того, чтобы Вы не забыли изменить нумерацию глав во второй половине романа. // Очень рад буду, если моя работа испортит Вам не слишком много крови. Я знаю по опыту, как противно править чужой перевод. // Ваш искренне А.Ромм. P.S. По моему расчету в работе оказалось около 5 1/2 листов (первые 13 стр. почти без ножниц)»[4].
Свою задачу Осип Эмильевич видел не в «сверке со словарем Макарова», а в придании безъязыкому полуфабрикату чистого русского звучания, натяжения его между силовыми линиями русского языка. Делать это так, как слышал и как умел он, мало кто мог, и именно это, собственно говоря, было тем, что сам он позднее назовет: «фигурять Мандельштамом»![5]
Когда в феврале 1929 года Ионов приехал в Ленинград принимать у Нарбута дела ленинградского отделения «ЗИФа», с ним встретился Бенедикт Лившиц (Мандельштам с женой в это время были в Киеве). Е.К. Лившиц, вдова Лившица вспоминала:
«К Ионову Лившиц взял меня. Ионов остановился в “Европейской”. Лившиц зашел в номер один. Потом рассказал, что Ионов поздоровался с ним по-английски[6]. Бенедикт Константинович ответил: I do not speak English. — Как же вы тогда переводите с английского? — Договор был разорван» (III, 797).
Отлучение Лившица и Мандельштама от издательской кормушки до крайности затрудняло материальное положение обоих. 14 февраля М. Кузмин с неприятным хладнокровием записал в дневник:
«У Лившицев неприятность. Ионов расторг все договоры и не хочет заключать новые. Это, конечно, крушение временное их немалого благосостояния, их фабрики переводов. Потому они кисловаты»[7].
Письмо Мандельштама Михаилу Зенкевичу, написанное тогда же или чуть раньше, не только показывает острую тревогу и Мандельштамов по поводу этой «неприятности», но и дает возможность заглянуть внутрь «фабрики переводов»:
«Только что Лившиц мне переслал твое письмо, где говорится о приостановке печатанья Майн-Рида со всеми его последствиями. Кроме того, тут же Лившиц мне сообщает, что из десяти оставшихся намеченных в плане названий у него имеется только пять. Он не потрудился объяснить — английские они или французские, а также каков их листаж, а вещи Майн-Рида колеблются от 6 до 18, причем грамотный перевод нередко из 14 делает 7, а в плане все это называется огульно томами и сопровождено взятыми из головы цифрами — 14-15-16 листов. // Итак, вместо половины всего издания, которое как-никак могло и может содержать по смете плана 160 листов, мы рискуем остаться вдвоем с Лившицем с 40-50 листами, если не будут найдены отсутствующие книги. Каждая английская книга означает для нас сокращение заработка на 2/3 или даже больше. Между тем хороший перевод с французского лучше, чем плохой — а где взять хороший? — с английского. // Для того, чтобы дотянуть до осени, нам абсолютно необходимо восстановить настоящий объем работы. // Для этого я предлагаю следующие средства: 1) раздобыть все, что только можно Майн-Рида по-французски (берусь это сделать сам — частью в Киеве, частью через Эренбурга), 2) в сущности это не во-вторых, а во-первых, и без этого ничего не выйдет: дополнить план рядом новых названий, основываясь на требованиях композиции, на утечке материала и т.д. // Для этого лично приеду в Москву. Другими словами, предлагаю немедленно составить расширенный и измененный в смысле названий план издания, но с тем же количеством листов, какой указан в договоре. От этого зависит почти год нашей обеспеченности, а положение сам знаешь какое. <…> Через три дня я кончаю работу над очередным томом, и в две недели мы можем перевести с французского 15 листов, которые нам вышлет Лившиц» (4, 104-105).
Письмо же кончается так:
«Прошу тебя отчаянно слезно предупредить (Лихницкого[8], что в январе подлежит оплате том «Охотников за растен‹иями›. — Гаспар Гаучо»[9] — это один том, а не два 14 — 15 листов. // Мы сидим без гроша. У стариков нет кредита. Раздобываю на жизнь по 3 рубля. Хуже всего, что нет на лечение. Хорошо еще, что Гедройц здесь».
За скобки выносятся отношения с Нарбутом — позавчерашним товарищем Мандельштама и Зенкевича по акмеизму и вчерашним кормильцем обоих корреспондентов, ныне же самим нуждающимся в помощи:
«Все это не имеет ни малейшего отношения к Владимиру Ивановичу. Мое решение делиться с ним работой стоит твердо, но именно делиться с ним, а не с посторонними переводчиками. Я предлагаю следующее: перевести для Владимира Иван‹овича› любой том, а если нужно то и 2 и 3 — без редактуры и без примечаний — по 35 рублей с листа, как всякий переводчик, высылая ему листы через тебя по мере продвижения работы. Это избавляет меня от кропотливой возни с окончательным текстом и явится для меня настоящим отдыхом и облегчит работу Влад‹имира› Иван‹овича›, т.к. все ж таки я лучше других переводчиков. Кроме нормальной стилистической редактуры, на Влад‹имира› Иван‹овича› лягут также примечания — и можно будет устроить так, чтоб избежать вторичной переписки, если впечатывать все поправки на машинке, что всегда возможно, если основная фраза не ломается. // При этом отпадает, конечно, английский том «Мексиканские стрелки»[10], которого мы с Надей перевести не можем. // <…> Если «Мексиканские стрелки» уже переведены, то разумеется ничего не поделаешь. Если же нет — то задержи их. Т.к. все эти перестановки Владимира Ивановича не касаются и на нем отразиться не могут и не должны, то лучше ему о них и вовсе не рассказывать — ведь ему в конце концов все равно, кто делает для него черновой перевод».
Обостряющееся в беде чувство активного товарищества — очень мандельштамовская черта![11]
Переход в контратаку
Одностороннее отвержение Ионовым Лившица и Мандельштама толкало их к попытке внесудебного выяснения отношений с работодателем и реанимации договоров. Попытка была, разумеется, предпринята, — но какая!..
Мандельштам написал Ионову — точно так же, как если бы писал, например, Горнфельду, — задорно и заносчиво:
«…переводчик тот же писатель и что, заявляя переводчику о нежелании с ним работать, закрывая перед ним двери крупнейшего, едва ли не монопольного советского художественного издательства, вы берете на себя тяжелейшую ответственность, точно такую же, как если бы вы принципиально закрыли Зиф или Госиздат тому или иному оригинальному автору. Для этого должны быть серьезнейшие основания. У вас их нет и быть не может. // Постановку переводного дела в Зифе и других издательствах нельзя назвать иначе, как вопиющим хроническим безобразием. Перевод заранее и заведомо считается халтурой. Издательства делают все от них зависящее, чтобы снизить качество продукции. Вместо того, чтобы озаботиться подбором кадра квалифицированных переводчиков, использовать их по специальности и создать для их труда минимально благоприятную атмосферу, издательства — и в первую очередь Зиф — набирают переводчиков с бору по сосенке, превращая огромную отрасль производства не то в «собес», не то в хаотическое кустарничество на потребу рынку. // Специфическое отличие в профессиональном положении переводчика от оригинального автора сводится к тому, что переводчик — лицо пассивное, то есть вынужден ждать, пока ему предложат ту или иную работу. Он не торгует Бальзаком или Майн-Ридом, а предлагает свой труд вообще» [12].
Затем поэт переходит лично к себе:
«…Несмотря на безобразно низкую оплату труда и полное равнодушие издательства к качеству работы, несмотря на грозившую заново после каждой сделанной книги безработицу (в связи с нежеланием маклерствовать и самому доставать «новиночки» с Запада), моя переводческая деятельность сохраняла черты литературы на протяжении ряда лет исключительно благодаря высокой культурности А.Н. Горлина, крупнейшего специалиста по переводческому делу в нашей стране, сумевшего поднять переводческий отдел Ленинград-Гиза на должную высоту» (4, 107).
И тут же снова сбивается на корпоративный эпос, противопоставляя друг другу горлинский ГИЗ и «Прибой» как эпицентры и рассадники халтуры:
«Уже в Ленинград-Гизе начинались халтурные тенденции издательств, параллельно с настоящей работой, уже там по инициативе некоторых товарищей, своеобразно экономивших копейку, делались предложения ”приспособить” за пять или десять рублей к печати абсолютно безграмотные переводы классиков, вроде Альфонса Доде[13], и находились люди, выполнявшие подобные заказы. // После Ленинград-Гиза с Госиздатом лучший в стране переводческий аппарат захирел и был фактически разгромлен. Для старых опытных работников наступила безработица. Центр тяжести переводного дела временно переместился в ”Прибой”. // Халтура ”Прибоя” в иностранной литературе была беспримерна. Нельзя найти достаточно резких слов, чтобы заклеймить отношение т. Шунявского[14] и его сотрудников к литераторам-переводчикам и к самому производству. Объявлялись конкурсы на скаковой рекорд по переводу пятнадцатилистных книг в десять дней, гонорар цинично задерживался вплоть до того, что ряд переводчиков вынужден был продать все свое имущество до последнего стула; с квалифицированными переводчиками велся рыночный торг, чтобы оттянуть у них копейку — с тенденцией снизить оплату за перевод, ”не требующий редактуры”, до двадцати пяти рублей с листа; в издательство, наконец, хлынула целая масса псевдо-переводчиков, никому не ведомых безграмотных дилетантов, готовых на все условия» (4, 107-108).
И затем снова о себе, но уже в обрамлении нарбутовского ЗИФ, хотя и без упоминания самого Нарбута:
«Несмотря на безобразную постановку дела в «Прибое», моя работа в нем удерживалась на той же высоте, что и в Ленотгизе. Упомяну хотя бы книгу Даудистеля «Жертва»[15] или «Тартарена» Доде — работы во многих отношениях показательные. Между закрывшимся «Прибоем», омертвевшим Ленотгизом и Зифом протянулась полоса абсолютной безработицы. Так осуществлялось право специалиста на труд. // В Зифе я впервые столкнулся с так называемой ”массовой” работой, то есть с механизированным выпуском полных собраний сочинений иностранных авторов в до смешного маленькие «военные» сроки методом обработки или правки старых переводов, большей частью датированных самыми упадочными десятилетиями прошлого века. Это был модус производства. Нужно только удивляться, как это Зиф не заказал в месячный срок перевода и обработки Божественной Комедии Данта по сорок рублей с листа, с уплатой через месяц по представлению рукописи и с удержанием переписки. Впрочем, Рабле по сходной цене был кому-то заказан[16]. К чести моей и Лившица нужно сказать, что мы не соблазнились Рабле и Дантом, а занялись несравненно более скромным и в условиях Зифа единственно здоровым делом — обработкой для юношества устаревших по форме авторов, но сохранивших крупное историческое значение, как Вальтер-Скотт, или научно-воспитательное, как Майн-Рид. ‹…› // …Самые договора Зифа являлись хитроумными юридическими ловушками, во избежание ответственности издательства перед тружениками 90-х и 900-х годов из договорных формул тщательно вытравлялось самое имя переводчика, замененное казуистическим термином — «редактор-переводчик». Само издательство выродилось в бездушную, уродливую канцелярию, на что я неоднократно указывал т. Нарбуту. Редакционного сектора, по существу, не было. Пораньше получить рукопись и попозже за нее заплатить — к этому сводилось все. Законом было полезное и удобное для издательства, а литературная продукция рассматривалась как собачье мясо, из которого все равно выйдет колбаса. Качество работы катастрофически снижалось. С одной стороны — террор квартальных планов, с другой — сопротивление никуда не годного сырья. Даже заикнуться о коренной ломке договора, то есть о заказе издательством новых переводов, и о том, чтобы растянуть годичный срок издания до трехгодичного, — было немыслимо. Вообще с нами разговаривали только через прилавок: ”Поскорее, молодцы, поторапливайтесь”. За каждый лист обработанного Вальтер-Скотта уплачивалось наличными по 36 рублей; я утверждаю, что за эти деньги можно получить, заказав ”охотникам” новые переводы, лишь дрянь и галиматью, хуже сойкинской или сытинской[17], не поддающуюся даже правке. Издательство это знало и не могло не знать, но сознательно закрывало глаза и, спекулируя на литературном умении и опытности Мандельштама и Лившица, все же получало, по меньшей мере, удовлетворительные тексты, переделанные из старинки» (4, 108-109).
В конце письма, открыв Ионову глаза на тот антикультурный ужас, возглавить который ему отныне предстоит, Мандельштам формулирует, наконец, свои требования:
«Вы расторгли — точнее, выразили желание расторгнуть с нами договор на Майн-Рида, потому что мы якобы нарушили его, переводя с французского. Не мешало б вам еще до экспертизы, которая решит, является ли наш труд халтурным и не достойным Майн-Рида, заглянуть в самый договор, о котором идет речь, и сделать вывод, не ярчайшим ли образцом халтуры издательства является этот самый договор. // Издание Майн-Рида, автора с нулевым литературным значением, лишенным намека на самостоятельный стиль или форму, утопающего на каждом шагу в слащавости и банальной красивости, было задумано исключительно ради его жанровых, приключенческих достоинств, все выявление которых падало на обработчиков. Оно оправдывалось лишь богатством естествоведческого и этнографического материала и волевым жизненным подъемом, которые нужны нашей молодежи, пока у нас нет своего Майн-Рида. За переделку Эдгара По[18] можно казнить без суда, но относиться с пиететом к тексту Майн-Рида может только дореформенный учитель чистописания. Позволю себе заметить, что мои и вообще современные представления о прозе, даже для юношества, несколько расходятся с Майн-Ридом. // Неужели же блестящие по точности, авторизованные французские переводы в руках Мандельштама и Лившица могли дать худший результат, чем случайная стряпня с английского? Кто этому поверит? Для опыта мною были заказаны переводы с английского переводчикам, рекомендованным Зифом. То, что они мне представили, и то, что мне пришлось потом обламывать с громадной потерей времени и труда, было убогим лепетом, полуграмотной канителью, кишащей нелепостями, и в результате правки было несомненно бледнее и беднее моего перевода с французского. Но это и есть то не вызывающее сомнений ”сырье”, из которого у нас изготовляются переводные книги: сначала полуголодный, пришибленный переводчик (точнее, деклассированный безработный интеллигент, ни в коем случае не литератор) полуграмотно перевирает подлинник, а потом ”редактор” корпит над его стряпней и приводит ее в мало-мальски человеческий вид, уж, конечно, не заглядывая в подлинник, в лучшем случае сообразуясь с грамматикой и здравым смыслом. Я утверждаю, что так у нас выходят сотни книг, почти все; это называется ”переводом с французского” или ”переводом с английского” под редакцией ”такого-то”. Впрочем, имя редактора чаще всего опускается. // Возвращаюсь к нелепой структуре Майн-Ридовского договора. Издательство выплачивало пятьдесят пять рублей наличными с печатного листа. И этим обязательства его кончаются. Тираж издания неограниченный, астрономический. А вот список наших обязанностей: ”редактора-обработчики”, в понимании договора низведенные до подрядчиков, обязуются, во-первых, заказать и оплатить ‹…›» (4, 109-110).
В марте — через третьих лиц — Ионов объявил Мандельштаму, что никакого соглашения на почве этого письма быть не может. Так что дело, по логике вещей, должно было перекочевать в суд.
И перекочевало. Иск Мандельштама и Лившица к ЗИФом по поводу расторгнутых в одностороннем порядке договоров был подан, и 7 апреля 1929 г. состоялся третейский суд[19]. Суд, по-видимому, принял решение в пользу истцов, поскольку работа по этому договору в 1929–1930 гг. возобновилась.
И только когда стало ясно, что консенсус с Ионовым недостижим, Мандельштам решился на самую серьезную борьбу за системную реорганизацию всего переводческого дела. Он писал отцу из Киева:
«…Я — обвинитель. Я требую <…> достойного применения своих знаний и способностей. <…> Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле — вопрос громадной общественной важности — и, поверь, я хорошо вооружен» (4, 111).
Мандельштам переходит в контратаку: отлученный от кормушки, он свободен и раскован во всем остальном! Отныне он не жертва, не защищающаяся, а наседающая сторона!
У атаки этой четыре «извода». Первый — письмо Мандельштама Ионову от 16 февраля 1929 года, второй — его же обращение в ФОСП (март), третий — и кульминационный! — статья «Потоки халтуры» в «Известиях» (7 апреля), а четвертый — статья «О переводах», заказанная, вероятно, еще в апреле, а написанная в мае: вышла она только в июле — в рапповском «На литературном посту»[20].
Все это время — с конца декабря 1928 и по конец марта 1929 года — Мандельштамы провели в Киеве, где они не просто встретили Новый год, а едва-едва не осели! Это был уже второй Новый год в Киеве, но если первый оставил по себе драгоценный след в виде стихотворения «1 января 1924 года», то этот был отмечен непрекращающейся переводческой работой и перепиской, не менее бурной, с Беном Лившицем, остававшимся в Ленинграде непосредственно на передовой на их общем «Зифовском фронте»[21].
В Киеве Мандельштамы держали совсем другой «фронт» — медицинский. По приезде Надя сразу слегла. Типичное для нее недомогание на поверку оказалось опаснейшим сочетанием аппендицита и туберкулеза. Диагноз же поставила профессор Вера Гедройц[22], женщина-хирург, старая знакомая, случайно оказавшаяся в Киеве царскоселка, член «Цеха поэтов» и, в свое время, придворный хирург, когда-то собиравшая Вырубову[23]. Она же и оперировала, причем операция прошла хорошо.
О самой Наде, проведшей в постели — в больнице (где Ося выбил для нее отдельную палату и куда у него был постоянный пропуск) и дома — в общей сложности 1,5 месяца. В середине февраля он писал отцу:
«Скажу только, что Надя проявила такую редкую силу воли, такое спокойствие и самообладание, что красота была смотреть. Все в клинике ее полюбили. // Редкая больная. Они только таких уважают. Сначала все шло хорошо. Потом, на 7-ой день вдруг сильный жар. Перепугались осложнений, но через три-четыре дня прошло. Видно, заразили гриппом. Девять дней назад Надя вернулась домой, проведя 17 дней в клинике. <…> Самое трудное было подготовить Надино возвращение домой, вытопить печи, согреть комнаты, раздобыть на хозяйство, на прислугу. В сильнейший мороз я привез Надю. Она была такая слабенькая, еле ходила, но теперь ее не узнать. // Силы прибывают. Жизненный подъем. Здоровый аппетит. Только шов еще побаливает. Мы с ней гуляем, немного, пешком, конечно. У нас довольно уютно. Обеспечены вперед недели на три, т.е. на весь период выздоровления, температура нормальная» (4, 110-111).
В том же письме он пишет о том, как они с женой все время — вплоть до операции — вместе работали над Майн-Ридом:
«Лежа в постели, она помогала мне: составляла примечания, рылась в научных книгах, переводила. Вот это помощница! Настоящий человек! // Зиф, как тогда летом в Ялте, не хотел выслать денег[24]. Но мерзавцы все же выслали. Это оказался последний гонорар. Договор, ты знаешь, расторгнут. Вернее, Ионов объявил его расторгнутым, попроси Лившица показать тебе копию письма, которое я отправил этому самодуру[25]. Ты поймешь, что я затеял серьезную борьбу. Дело не в М<айн>-Риде, которого мы, должно быть бросим, но я — обвинитель. Я требую реорганизации всего дела и достойного применения своих знаний и способностей. Возможно мы с Лившицем начнем судебный процесс, или же дело решится в общественном и профессиональном порядке. Скажу только, что я глубоко спокоен, уверен в себе, как никогда. Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле — вопрос громадной общественной важности — и, поверь, я хорошо вооружен».
«Но, милый папочка, все это уже потеряло для меня насущную остроту. Выяснилось, что можно бросить эту каторгу и перейти на живой человеческий труд. Сам не верю — но это так. // Я приехал в Киев — чужой город. Маленькая русская газетка[26] и больше ничего. Ради 5 червонцев пришлось устроить вечер[27], и представь: есть друзья, есть какие-то корни, зацепки, есть преданные люди. Проживающий здесь писатель Бабель[28] свел меня с громадной украинской кинофабрикой Вуфку[29]. Он умолял меня бросить переводы и не глушить больше мысли и живой работы. Пользуясь интересом, который вызвал мой труд и теплыми заметками в местных газетах, Бабель, очень влиятельный в кино человек, вызвался определить меня туда редактором-консультантом. Сегодня от него пришла записка: директор фабрики дал принципиальное согласие. Он уехал на 2 дня в Харьков. Вернется и оформит. Это будет очень легкая и чистая работа: выезжать на 2-3 часа ежедневно на фабрику, на Шулявку[30], в загородном трамвае и что-то писать (кажется отзывы о сценариях) в своем кабинете. Жалованья рублей 300. Мы с Надей боимся верить такому счастью. Конечно, останемся в Киеве. Здесь чудесная весна и лето. В мае переедем на дачу, поближе к кинофабрике, может в Святошино[31]» (4, 112).
Затем о себе, о личных планах и перспективах:
«Съездим в отпуск на лиманы, куда зовут на баснословную дешевку новые знакомые. Кроме того, по моей мысли киевские литературные организации затеяли единственный на Украине русский журнал[32]. Его должна разрешить центральная власть в Харькове. Не желая прослыть дельцом, я только издали направляю это дело; сегодня составил для них докладную записку, которую сам не подпишу. Киевский партийный центр поддерживает. На меня очень рассчитывают, как на литерат<урного> редактора: намечают рубл<ей> 200 в месяц. // Вот, папочка, какие дела. Как видишь, я не боюсь житейских невзгод. А в Москву все-таки по делу Зифа съезжу на несколько дней: подать в суд, в Р.К.И. и поднять газетную кампанию» (4, 112).
Но идиллическим этим планам так и не суждено было сбыться. Золотые миражи синекуры на ВУФКУ и в журнальчике поблазнились, да так и расстаяли в бабелевском тумане — в точности так же, как некогда растворились и кинолавры от Шкловского.
Но в Москву Мандельштам действительно съездил, а вот назад в Киев уже не вернулся. И в суд он (или он с Лившицем?), несомненно, подал и, судя по всему, его выиграл.
В середине июля 1929 года из печати вышел первый по счету роман из собрания сочинений Майн-Рида в переводе под редакцией и с примечаниями О. Мандельштама — «На дне трюма». В конце августа появились сразу две книги — «Жилище в пустыне» и «На невольничьем судне». Затем последовали два тома, над которыми Лившиц и Мандельштам работали вместе, — «Квартеронка» (в конце сентября) и «Ямайские мароны» (в середине декабря). Еще четыре книги вышли в 1930 году — «Охотники за растениями. Гаспар Гаучо» (в феврале), «Ползуны по скалам» (в мае), «Тропа войны» (в сентябре) и «Вольные стрелки» (в октябре), из них первые две Мандельштам готовил в одиночестве, а третью и четвертую — в компании, соответственно, Б. Лившица и А. Ромма.
В итоге набросанная в письме к Зенкевичу программа была почти полностью выполнена: к 9 томам собрания сочинений Майн-Рида Мандельштам свою руку приложил. Летом 1934 года хотели, кажется, переиздать это собрание сочинений, но этого не произошло[33].
(продолжение следует)
Примечания
[1] В 1928 г. в «Academia» вышел сборник статей О. Мандельштама «О поэзии». (со ссылкой на: АПРФ. Ф.45. Оп.1. Д. 718. Л.134-135)
[2] См в сети на сайте «Документы XX века»: http://doc20vek.ru/node/1583
[3] Набоков В. Другие берега. Гл.10.
[4] РГАЛИ. Ф.562. Оп.1. Д. 927.Л.1.
[5] Позднее, в 1935 году, в Воронеже, нечто похожее он будет вытворять и со скриптами радиопередач. Желая помочь Рудакову, он попробует извлечь из него заготовки типа подстрочника, но тому эта задача оказалась не по зубам.
[6] Перед этим Ионов почти два года проработал в США.
[7] Кузмин М.А. Дневник 1929 года / Публ., предисл. и коммент. С.В.Шумихина // Наше наследие. 2010. № 93-94. С. 105. 7 марта Кузмин записал о Лившице: «Дела его все так же плохи»
[8] По-видимому, Лихницкий Измаил Михайлович (1879–1941, расстрелян) — зав. учетно-операционной частью Ленотгиза (см. и в письме тов. Коробовой от 25 июня 1928 г.). Предположение, что Лихницкий работал и в ЗИФе по совместительству представляется мне более вероятным, нежели то, что это совсем другой человек (ср. у А.Г. Меца: Лихов, лицо «ближе неизвестное», III, 796).
[9] Эти романы составили т. VIII Собрания сочинений Т. Майн Рида (вышел в феврале 1930 г.).
[10] Один из первых написанных Майн Ридом романов (1850). Более распространенное название — «Вольные стрелки». Под этим именем в октябре 1930 г., в совместном переводе Мандельштама и А. И. Ромма, вышел в т. I Собрания сочинений Майн Рида.
[11] Ему вообще было свойственно чувство активного товарищества по отношению к писателям, особенно к старшим по возрасту, о которых, как ему представлялось, незаслуженно забыли (Ф. Сологуб, В. Пяст и др.).
[12] ВРСХД. 1977. № 120.Дается по: АМ. Поздняя машинопись, с пометой Н.Я. Мандельштам: «Письмо написано в начале января. Ответа на него не получено. В марте через Я. З. Черняка Ионов объявил Мандельштаму, что никакого соглашения на почве этого письма не может быть. Письмо сохранилось в машинописной копии, страницы разрозненные». Уточнение даты — 16 февраля 1929 г. — по идентичной машинописи в Собрании Н.И. Харджиева (с его пометой: «Киев. 16. II.1929»).
[13] Речь идет о в переводе О.Э. Мандельштама: Доде А. Тартарен из Тараскона. Л.: Прибой, 1927 г..
[14] Шунявский (правильно: Шумяцкий) Борис Захарович (1886–1938) — партийный и государственный деятель. Возглавлял «Прибой» с января по сентябрь 1926 г. До этого — полпред СССР в Персии, после — во второй половине 1920-х гг. ректор Коммунистического университета. Репрессирован и расстрелян.
[15] Речь идет о в переводе О.Э. Мандельштама: Даудистель А. Жертва. Л.: Прибой, 1926 г.;
[16] Мандельштам намекает на изданный ЗИФом в том же году «Гаргантюа и Пантагрюэль» в переводе В.А. Пяста.
[17] Сойкин Петр Петрович (1862–1938) и Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934) — известные русские издатели и книгопродавцы, делавшие ставку на массовую и дешевую книгу.
[18] По Эдгар Аллан (1809-1949) — американский поэт-романтик и новеллист, культовая фигура у европейских и русских символистов.
[19] См. в письме Р.В. Иванова-Разумника к А.Г. Горнфельду от 8 апреля 1929 г.
[20] Что сказалось и на ее вульгарно-социологическом слоге. О переговорах с Авербахом в апреле 1929 г. упоминает и сам Мандельштам (4, 124).
[21] Письма эти погибли при аресте Бена.
[22] Гедройц Вера Игнатьевна (1876–1932) — по профессии врач-хирург; поэт, член первого Цеха поэтов. О ее жизни в Киеве в 1920-е гг. см.: Мец А.Г. Новое о Сергее Гедройц // Лица: Биогр. альм. Вып. 1. М. — СПб, 1992).
[23] Вырубова (урожд. Танеева) Анна Александровна (1884–1964) — фрейлина императрицы Александры Федоровны. 2 января 1915 г. она попала в железнодорожную катастрофу, получив крайне тяжелые увечья. Вырубова выжила, хотя и осталась калекой на всю жизнь. Ее врачом была В.И. Гедройц.
[24] Имеются в виду ситуация лета 1927 года и гонорар за работу над «Уленшпигеоем».
[25] См. выше черновик этого письма И.И. Ионову.
[26] Имеется в виду газета «Вечерний Киев», которая поместила 25 января 1929 г. статью Мандельштама «Веер герцогини»; на русском языке в Киеве в то время выходили также газеты «Киевский пролетарий» и «Пролетарская правда».
[27] Вечер в Киеве состоялся 26 января 1929 г. в Доме врача. Мандельштам читал стихи и отрывки из «Египетской марки» (Пролетарская правда. 1929. 25 янв.; Вечерний Киев. 1929. 29 янв.).
[28] Бабель находился в Киеве между сер. октября 1928 и 14 марта 1929 гг. (см.: Исаак Бабель. Письма другу. Из архива И.Л. Лившица. М:, 2007. С.61).
[29] ВУФКУ — Всеукраинское фотокиноуправление. Подтверждением связи Мандельштама с ВУФКУ служит его кинорецензия «Шпигун». В издаваемом ВУФКУ журнале «Кiно» (1929. № 6) была напечатана в переводе на украинский язык рецензия Мандельштама на фильм «Кукла с миллионами».
[30] Район Киева.
[31] Дачное место под Киевом (ныне в черте города).
[32] По-видимому, эта инициатива развития не получила, с 1927 г. в Харькове на русском языке уже выходил журнал «Красное слово».
[33] В переписке семьи. С. 92-93.
