И вот сейчас мои ноги не идут на море. Получается, оно было желанным, когда поездка загадывалась в мечтах, как награда за труды, как праздник и отдых, приключение и открытие, которое мы сейчас совершим с Симой, проживем его вместе и потом будем вспоминать, — а теперь, когда я оказалась тут не по своей воле, насильственное море мне больше не нужно?
ГРУЗИНСКИЙ БЛОКНОТ
(продолжение. Начало в № 10/2022 и сл.)
Марат
Прав был Блок — “Да, скифы мы, да, азиаты мы”, дикие и жестокие. Жестоковыйные, если по-библейски. Вечером мы с Ваней выползли на море, посидеть на камешках, и по дороге домой остановились у фруктовой лавочки. В таких лавочках все добро выставлено у дверей — набирай, что хочешь, и иди внутрь платить. Ваня стоит и разглядывает — внимательно, как умеет Ваня — странные ягоды, похожие на черемуху, только очень большую. Пока мы гадаем, что это такое, к нам подходит небольшой сухонький человек и с готовностью объясняет — это лавровишня. Из нее варенье хорошо варить, только косточки ядовитые, их вынимают, а в варенье кидают фундук, и оно очень для сердца хорошо, для сосудов, вот прямо все налаживается, — человек чертит пальцем по своей голубой рубашке, показывая, где именно лучше всего налаживается. Его приятель в белой рубашке подтверждает — да, отличное варенье из лавровишни. Ваня покупает немного темных ягод — попробовать, человек в голубой рубашке спрашивает, откуда мы — а-а, из Петербурга! Я вот совсем рядом проезжал, а в город так и не заехал, до сих пор жалею. Меня Марат зовут, я давно, еще в 90-х, фрукты в Россию возил, всюду побывал, и в Ростове, и в Сортавале, и в Мурманске. Но, знаете, везде меня менты хватали — @черnоzопый, иди на досмотр, унижали… Ужасно это было, так что я с 96 года решил — все, в Россию ни ногой. И столько других стран потом объехал, а у вас так и не был с тех пор.
Марат смотрит нам в глаза — не с упреком, но с такой горечью, что становится невыносимо стыдно за эту хваленую дружбу народов. — Зато теперь, — говорю, — Марат, — если это вас утешает — мы все для наших ментов @черnоzопые, они всех нас лупят дубинками, электрошокерами и кидают в автозаки. — Да, знаю, — кивает Марат, и видно, что нет у него никакого злорадства, никакой мысли о постигшем нас возмездии, но обида и недоумение — зачем они с ним так — не сходят с лица.
Слово за слово выясняется, что Марат не любит Саакашвили. Достоинства, впрочем, признает — он же нам армию, милицию выстроил, банковскую систему, у нас же ничего не было, никакого порядка. Но все-таки он не для нас, он должен был уйти, — Марат опускает голову и хмурится. — А вот ваш Путин, если бы он выстроил большую тюрьму и посадил туда всех олигархов… — Мы рассказываем Марату, кто у нас главный вор в стране, и Марат легко соглашается. — А теперь он вообще — неопределенный жест над головой — не человек.
Мы тепло прощается, и я легко представляю себе Марата на месте тех смуглых людей, которых люди в форме так часто останавливают в нашем метро, заводят нескончаемые разговоры, требуют документы. Мизансцена всегда одна и та же: с одной стороны — расслабленная, уверенная фигура в форме, ленивые движения, наглый взгляд, с другой — напряженная, как правило, небольшая фигурка, торопливая готовность рук, шуршащих желтоватой бумажкой — вот он ее отдает, вот всесильный человек напротив небрежно вертит ее в руке, с сомнением вчитывается. Сколько раз я становилась напротив такой пары и внимательно смотрела менту в лицо — если, не дай Бог, решит избить или ограбить этого человека, пусть знает, что их видели вместе, может, раздумает… И все равно становилось мерзко от бессилия и унижения — я никого не могу защитить от произвола — ни себя, ни этого случайного прохожего, выловленного из толпы. Сегодня Марат напомнил мне об этом.
Солнце и дождь
Улица Парнаваз мепе впадает в море, в ее устье виднеется красный корабль, но я сворачиваю в сторону — и попадаю в турецкий квартал: к моим услугам Аль Харам ресторан, Фаст фуд Анталья, барбер Али — если бы я была мужчиной, и много других радостей, украшенных арабской вязью. Кебабы на вывесках истекают жиром и соком, у витрин расхаживают серьезные бородатые мужики. Квартал небольшой — немного покружив, я выхожу к Пьяцце и возвращаюсь домой почти уверенно, держась за ниточку улицы Парнаваз.
В мае и в начале июня было несколько солнечных дней, я прошлась по лавочкам, торгующим пляжным барахлом, и купила себе резиновые тапки, чтобы без мучений заходить в воду по гальке, и соломенную подстилку. Теперь осталось только пойти на море и искупаться. И тут возникло неожиданное препятствие — ноги не идут. Вот же оно, море, к которому я так стремилась каждое лето, о котором мечтала задолго до отпуска и из которого меня было не вытащить. Да, я тот самый, презираемый продвинутым туристом тип отдыхающего, который не рвется ни в какие горы, а с наслаждением лежит на солнце, раскаляется, плюхается в море, вылезает и опять лежит, опять плюхается и опять лежит — и так без конца, мне не надоедает. Нет, конечно, мы с Серафимом всегда мотались по монастырям, церквям, старинным замкам и великим античным развалинам, но все же тот редкий день, когда мне не удавалось хоть час провести на пляже, я в тайне оплакивала как потерянный. Знаю, что вредно, что ЗОЖ не велит — но что я могу поделать со своей страстью к солнцу и прозрачной соленой волне.
И вот сейчас мои ноги не идут на море. Получается, оно было желанным, когда поездка загадывалась в мечтах, как награда за труды, как праздник и отдых, приключение и открытие, которое мы сейчас совершим с Симой, проживем его вместе и потом будем вспоминать, — а теперь, когда я оказалась тут не по своей воле, насильственное море мне больше не нужно?
Все-таки один раз я полежала на новой подстилке и искупалась — неохотно, со странным чувством, как будто делаю что-то недолжное или жую кусок хлеба, машинально взятый со стола — хотя есть совсем не хочется. А теперь, к моей радости, пришли облака. Я стою на балконе и смотрю на дождь, как на подарок — эта вода мне сейчас явно ближе морской. Можно смотреть на небо и представлять, что ты в Петербурге — нужно только подольше не опускать глаза.
Никабы
Смуглый мороженщик в зеленой бандане, пританцовывая, берет двумя пальцами треугольный вафельный кулечек. Музыка у него зажигательная, в ритм он попадает идеально и, прежде чем увенчать вафлю витым розовым куполом, устраивает целое представление. Покупательница, девочка лет 16, протягивает руку — мороженое готово, но он ловит ее пальцы — кружись — она, повинуясь его руке, оборачивается вокруг себя — и только тогда получает мороженое. Теперь очередь ее подружек, но я уже не вижу, что будет дальше.
Меня обгоняет араб на самокате, он мчится, поставив перед собой жену, ее черное платье развевается у него по бокам. Здесь много арабов — они расхаживают по променаду вблизи дорогих отелей, рядом с каждым — черное облачко жены. Вроде бы никаб призван полностью скрывать тело, но оно как будто просвечивает сквозь кромешный шелк, притягивает взгляд, заставляет угадывать — вот эта женщина совсем тоненькая и стройная, а эта, наверное, коренастая, а эта высокая и изящная. Невозможно отделаться от ощущения, что прекрасные незнакомки пришли на маскарад. Узкая щелка, оставленная для глаз, — молния на грозовом небе, и уж вся страсть вложена в дозволенный макияж. Я не могу не любоваться — но и подавить в себе возмущение тоже не могу. Внутри себя я очень не толерантна — мне каждый раз хочется нахлобучить черную простыню и на мужика, идущего рядом, по-хозяйски держа за руку свое имущество. Ну, в самом деле, пусть походит закутанный, а то солнце шпарит, и он весь такой в шортах, а она — в коконе душных тряпок, и ветер никогда не откинет волосы от ее шеи, наверняка вспотевшей.
Но вспотевшая шея — это меньшее зло по сравнению с тем, что женщина лишается лица. Открытое лицо — это способ общения, получения самой главной информации о мире. Мы не просто идем в толпе и обмениваемся взглядами, мы плывем по волне лиц, выражение которых понимаем, и она поддерживает нас, не дает уйти на дно, где нет никого, кроме нас. Скрытое лицо пугает: лицо закрывали палачу, прокаженному, в сказках существа, лишенные лиц, — самые страшные. Неужели женщина так страшна?
Впрочем, днем я здесь почти не хожу — выползаю сразу после заката, побродить по гальке рядом с водой. Вода — настоящая. Камни — настоящие. А на променаде под ноги того гляди выскочит заводная розовая собачка с горящими глазами, преследующая нас с Симой на всех морях, где мы только успели побывать. Я не знаю, чем объяснить столь широкое распространение этого достижения человеческого разума на всех курортах мира, но представляю себе лицо Симы, когда он, лет с пяти встречавший это чудовище каждое лето — то в Греции, то в Испании, то во Франции — увидит его и здесь.
Променад — разноязыкий. Грузинские, русские, украинские, арабские, английские фразы вьются в воздухе разноцветными ленточками.
— Знаешь, я понял, что надо уезжать, когда…
— Мы из Салтовки выехали в 7 утра, я заправился в Харькове, потом еще ехали по-над морем…
— Сандро, Сандро!
Стронулись, задвигались, перемешались человеческие пласты. В Украине извергается вулкан войны, и сюда долетают искры и хлопья пепла. Две украинских семьи стоят на пирсе, рассказывая друг другу, как выдвигались на машинах из Харькова, из Херсона, как проезжали через Москву. Сегодня под моим стишком в Фейсбуке появился комментарий — все писали, как обычно, о стихах, о строчках, и вдруг одна женщина бросила фразу — как камень в пруд: “А я не могу выехать из Херсона”. У меня все перевернулось: вы тут о стихах, а нас бомбят — читалось за ее словами, но я была ей благодарна — значит, она решила, что может поделиться со мной своим ужасом. Мы продолжили уже в личке — она говорит, там огромные очереди на эвакуацию, их можно ускорить за деньги, а денег у нее нет. Бессилие и ненависть — к тем, кто бомбит людей и радуется, видя, как горят жилые дома. Я никогда не думала, что могу так сильно ненавидеть.
Динара и Гульнара
От Батуми до Тбилиси 365 километров, но поезд идет часов 5 с половиной. Я смотрю в окно на тот путь, который мы с Ваней еще недавно проделали на машине — даже отсюда видно, какое там, в горах, развернулось строительство: десятки туннелей, гигантское бетонные опоры, вот экскаватор соскребает породу, вот длинные железные клювы заливают в металлические сетки бетон, укрепляя склоны, — когда все будет построено, по этой дороге, наверное, можно будет промчаться часа за три. А пока насекомая армия желтой и синей дорожной техники угрожающе шевелит усами и жвалами, а поезд шелестит себе вдоль курчавых гор, как будто это его не касается: Махинджаури, Кобулети, Уреки.
Я еду в Тбилиси на съемки. Некая бельгийская телекомпания снимает фильм про российских активистов, первую часть сняли в Петербурге, вторую хотят снимать в Тбилиси, куда эти ребята рванули, когда началась война. Меня же снимают как иностранного агента. Когда мне присвоили это окаянное звание, всех почему-то интересовало, каково быть поэтом и иноагентом в одном лице, я дала об этом десяток интервью, после которых остался странный привкус — это не ты раскладываешь перед собой подробности чужой жизни, чтобы сделать интересный материал, — на сей раз ты сам объект интереса, и эта смена ролей смущает и тревожит, как будто ты, привыкший сам водить машину, томишься в пассажирском кресле. Твои руки не лежат на руле, но ты все равно смотришь на дорогу глазами водителя, издали замечая, когда надо перестроиться, когда повернуть и досадуя, если поворот пропущен.
* * * *
Я сижу в гостиничном холле и пью домашнее грузинское вино, принесенное оператором Женей в пластмассовой бутылке. Женя — из Петербурга, так получилось, что он снимал меня трижды — первый раз для художественного фильма о Достоевском, который делало берлинское телевидение, второй раз для бельгийцев, третий для финнов — это уже документальные ленты о наших горестных делах. Вместо Берлина, куда меня не пустили из-за ковида, фильм о Достоевском снимался в маленькой гостинице на Крюковом канале, “иноагентские” сюжеты — у нас дома, так что с Женей мы хорошо знакомы.
Наутро мы — четыре бельгийца, Женя и я — садимся в микроавтобус и едем в центр города. Во время съемок — а теперь вот отсюда пройдите нам навстречу, нет, побыстрее, деловой походкой — Женя беззлобно посмеивается: “Если бы здесь были только мы с вами, я бы давно все снял, а у них там социализм, все должны поработать, вот они и присылают такую огромную команду”. Техникой бельгийцев Женя тоже недоволен, и когда усик антенны, торчащий из коробочки передатчика, дважды перестает меня “слышать”, я понимаю, в чем дело. Тут же выясняется, что эту коробочку, которую обычно цепляют сзади к брюкам, мне зацепить не за что, поскольку я в платье. Тогда хитроумный бельгиец вынимает из своего чемоданчика широкую резиновую ленту телесного цвета и предлагает обернуть ее вокруг бедра — чтобы уже на ней закрепить волшебную коробочку. Проделывая эту операцию, чувствую себя дамой, поправляющей подвязку, с фривольных картин Буше или Фрагонара.
Сначала съемки идут прямо в машине, потом на нарядной улице Агмашенобели, в кафе “Гуди”, которое недавно открыли сестры-близняшки Динара и Гульнара из Бишкека. Пока бельгийцы пьют кофе и разматывают свои провода, я успеваю познакомиться с сестрами — миниатюрными, русыми, немногословными. Оказывается, они приехали еще в ноябре, кафе специализируется на устрицах и мидиях, и ходят туда, в основном, русские айтишники, падкие до модных заведений. По словам Динары и Гульнары, здесь не только едят — кто-то читает лекции, кто-то обучает друг друга по новому методу разным языкам, звучит музыка, вот сегодня вечером будет выступать известный диджей.
Я ловлю себя на том, что с тайным удивлением смотрю на сестер, уехавших из родных мест по собственной воле, давно мечтавших об этом, строивших планы. То есть я их понимаю — и все-таки не понимаю, как голодный не понимает человека, отодвигающего от себя тарелку с едой. Но я радуюсь их успеху, трудолюбию, везению — все-таки закрепиться в таком красивом месте, да еще так быстро приобрети известность — это не фунт изюма. Перед входом в кафе — небольшая каменная галерея, в ней, прямо у нашего столика, стоит пианино, а под ним дрыхнет без задних ног огромный пес. Оба они, и пес, и пианино, одного цвета — красно-коричневого с искро́й.
Медный тазик
Дальше мы едем к Сухому мосту, где снова нужно ходить вдоль перил стремительной походкой, а прямо за мостом начинается знаменитая барахолка — наконец-то я ее застала. Здесь, как на нашей Уделке, можно купить все — от фарфоровых балерин до мятых алюминиевых кастрюль, от серебряных ложек — посмотрите, какая проба! — до нацистской каски со свастикой, от хрустальных бокалов и пионерских значков до противогазов и ржавых топоров: советский океан, отхлынув, оставил на песке пустые ракушки вещей, еще вчера таких дорогих кому-то — и вот, перебираемых равнодушными пальцами торговцев и покупателей.
Я зависаю около кухонной утвари — в Батуми оказались слишком хорошие и дорогие кастрюли, и если я найду здесь небольшую кастрюльку старого доброго, “бабушкиного” образца, не поленюсь потащить ее отсюда в наше пристанище. Но кастрюли, как назло, все какие-то мятые и кривые, будто из “Федорина горя”, и я оставляю эту идею — зато надолго замираю над сияющим медным тазиком для варенья. Чем больше я смотрю на него, тем больше мне кажется, что без этого тазика, в котором поколения чужих бабушек в строгих черных одеждах мешали сладостное варево, жизнь моя будет бессмысленной и бесцветной. Варево колыхалось, посередине вспухал пенный вулкан, потом его прорывало, и раскаленная лава текла к краям — гамарджоба, а сколько стоит этот тазик? — 100 лар. — Я делаю движение в сторону. — Отдам за 70 лар. Душа погружается в тяжкие колебания, но тут меня настигает оператор Женя — бельгийские коллеги, у которых тоже глаза разбежались, просят моей помощи. И я начинаю расспрашивать торговцев об их отношении к войне.
На асфальте расстелена клеенка, на клеенке стоят рюмки, бокалы и кувшины, которыми заведует Нина — невысокая женщина лет 75. Она живет в Грузии уже полвека — как вышла замуж за грузина, так и живет — он у меня хороший был, не националист. — А война? Да не нужна она никому — никому! — повторяет Нина. Правда, кто виноват в войне, сказать не может. Смотрит российские и грузинские каналы — но российские, кажется, все-таки больше.
Валентина, сидящая на низкой раскладной табуреточке, — ровесница Нины, она продает чайные чашки и чайники и тоже осуждает войну — но не Россию, в ответ на вопрос, кто устроил весь этот кошмар, пожимает плечами — все виноваты. Сначала она вообще не хочет говорить, и я не настаиваю — мне приглянулся заварной чайник из ее репертуара. На самом деле это и есть моя главная цель на барахолке, а вовсе не медный тазик, поскольку я не собираюсь варить здесь никакого варенья. И вот, старый добрый ГДР-овский чайничек, настолько изящный, что я не боюсь осуждающего Ваниного глаза, завернут в бумагу и положен в розовый полиэтиленовый мешочек — день прожит не зря. Я ликую — чай в пакетиках считаю оскорблением человеческого достоинства, френч-пресс из кухонного арсенала нашего батумского жилища терплю как компромисс, и вот, наконец, у нас будет настоящий чайник — ради этого стоило ехать в Тбилиси.
Теперь уже пара пустяков — расшевелить Валентину, оживленную обсуждением покупки. — Да вы переверните, посмотрите клеймо! — и от достоинств посуды мы нечувствительно переходим к мировым проблемам. Бельгийцы, стоящие на стреме, как бы невзначай выдвигают откуда-то снизу лохматую мочалку микрофона на длинной палке, но Валентину он уже не смущает, и она доверительно рассказывает нам, что процентов 20 грузин — не за Украину, а за Россию, а то и все 50. И уж армяне, которые тут живут, — точно за Россию. А каналы она смотрит российские, а как же. Ну, и грузинские немножко — и все сравнивает, вы не подумайте.
За Валентиной, в самом конце моста — книжный развал. Он не такой, как под платанами на проспекте Руставели, где собраны узнаваемые с первого взгляда осколки советских домашних библиотек. Тариэл торгует старинными русскими книгами, с особой гордостью показывает нам собрание “Русской мысли”, аккуратно уложенное в картонных коробках. У Тариэла нет иллюзий насчет происходящего, он вспоминает Осетию, 2008 год и машет рукой — все одно и то же. При упоминании Путина в сочетании со словом “человек” — энергично вскидывается: “Путин — нэ человек — это сатана!” Грузинский акцент придает его словам еще большую экспрессию.
Пока бельгийцы бродят по рядам и снимают бесконечные графины, кубки, ножи и пионерские значки, я перехожу на другую сторону моста и натыкаюсь на точно такой же столовый набор — десертная тарелка, чашка, блюдце — какой мне купила мама, когда мне было лет восемь. Передо мной мгновенно всплывает наша маленькая кухня на Гаврской улице, мамино лицо, сутулая бабушкина фигура у плиты — и я поскорей отхожу в сторону, а то сейчас хлынут слезы, а съемки еще не закончены. Глянцевые статуэтки, облитые глазурью котики и собачки, латунная сковородка с могучей деревянной ручкой — и надо же, опять медовое мерцание медного тазика для варенья. И снова я чувствую, что этот предмет мне жизненно необходим — как будто у меня здесь есть дом, дача, яблоки, или я собираюсь вот-вот вернуться в питерскую квартиру, встать у окна во двор-колодец, зажечь плиту. Тазик светится, как маленькое медное солнце, хозяйка доказывает, что таких чудесных тазиков не бывает больше нигде в природе, что варенье в них получается совершенно особенное, но тут звонит оператор Женя — они с бельгийцами уже сидят в парке под мостом и собираются перекусить — подходите. Тут я осознаю, насколько я голодна, и, бросив на медный тазик прощальный взгляд, спускаюсь вниз, где шумит ярмарка, скворчит на гигантской сковороде паэлья и льется пиво.
Через Сухой мост
Съемки продолжаются между Дворцом юстиции и Сухим мостом. Мне немножко жалко, что бельгийцы поленились ехать в старый город и решили закончить работу здесь же, не отходя далеко от столов, где только что ели хачапури и пили пиво. Мы с Женей переглядываемся — они славные ребята, но нам кажется, что они не очень-то видят город, в котором оказались. Возле кафе Динары и Гульнары был, например, узенький дворик с тонкими росчерками и завитками лестниц, бельем, кошками и детьми, но его заметили только мы, а одного из бельгийцев Женя затащил туда буквально силком, и только тогда он оценил, присел на корточки и стал снимать. Я еще надеюсь, что к вечеру мы поедем куда-нибудь на Бетлеме или в Сололаки, но они расстегивают свои сумки и чехлы прямо в аллее, рядом с детской скейт-площадкой.
Я уже порядком устала, и тут-то бельгийский журналист и решает выяснить, почему я с такой печалью воспринимаю свой вынужденный переезд в Грузию. Я не знаю, как ему объяснить, почему мне плохо, когда вокруг так хорошо — по дорожке плывет легкая дырчатая тень от платанов, дети с криками носятся на досках и самокатах, под жарким мостом натягивается гороховая лента Куры. Он переспрашивает снова и снова и, надо отдать ему должное, докапывается про дважды потерянный рай Петроградской стороны: первый раз в детстве, когда после смерти папы и дедушки нам пришлось уехать на окраину, в чужой район, без друзей, метро и телефона, а второй раз — сейчас. Я рассказываю спокойному бельгийскому журналисту, как мы с мамой приезжали по воскресеньям на Кронверк и тосковали, глядя на окна нашего бывшего дома, и как через много лет я радовалась, что мне посчастливилось вернуться на свою Петроградскую и поселиться в квартире совсем близко от тех мест. Мы переехали туда в сентябре 2016 года — значит, я не прожила там и шести лет.
Бельгиец слушает о детском горе “иностранного агента”, о том, у чего не бывает срока давности — и, кажется, понимает.
На этом мы расстаемся — Женя договорился, что завтра они будут снимать Тихона Дзядко, и им надо заранее посмотреть площадку. Мы идем к машине, где я, наконец, отстегиваю микрофон, распутываю провода и, задрав подол, отдираю влипшую в бедро “подвязку” с микрофонной коробочкой. Мы тепло прощаемся, грузинский водитель приглашает меня обязательно приехать в его деревенский дом в Кахетии, и они уезжают. А я иду назад через Сухой мост и затихающий парк и чувствую такую опустошенность, что буквально падаю на скамейку на детской площадке и не то что засыпаю — спать невозможно, кругом бегают и кричат дети — но как будто проваливаюсь в тяжелое небытие.
“Амаркорд”!
Сегодня мне нужно зайти в наш офис, а потом я поеду к Нане и Котэ. Проспект возле офиса катастрофически раскопан, тут ничего не ходит, и я решаю, что дойду пешком. Покупаю фруктов в ближней лавочке, забиваю адрес в Google — идти 27 минут. Правда, не очень понятно, в какую сторону — неужели батумский ужас распространился и на Тбилиси? Я мечусь по Руставели от метро до филармонии и обратно, истаивая от жары, перезваниваюсь с Наной, которая пытается выяснить, где я, и, наконец, уговаривает меня сесть в автобус. Автобус идет кругами, — дальше-то все разрыто — стоит в пробке, я теряю счет остановкам и выхожу, как выясняется, слишком рано, где-то на полпути. А как же 27 минут ходу? Видимо, Google счел меня машиной — я просто не нажала на значок пешехода. Следующий автобус приходит не сразу, и когда я, наконец, появляюсь, Котэ выходит мне навстречу с куском лаваша в руке — они бедные, совсем заждались и зверски проголодались. Бигли Рамона и Уайти лают и от восторга чуть не сбивают меня с ног, дом в котором мы с Ваней побывали всего один раз, кажется родным — такое свойство у этого дома.
Сегодня в 8 вечера в центре Тбилиси большой митинг — за европейский путь для Грузии. Я вообще-то собиралась туда пойти, посмотреть одним глазком, как живут нормальные люди, которым разрешено собираться больше двух, но Нана и Котэ не идут — у них есть на то свои причины. К тому же, на улице так жарко, а в доме так прохладно, и чудный разговор обо всем сразу, начавшись неприметным ручейком, разливается так широко и глубоко, что из этих вод не хочется выходить, и желание побыть в толпе, почувствовать ее радость и возбуждение испаряется само собой. Особенно когда Котэ берет гитару.
Сегодня я ночую в этом доме, в огромной комнате на втором этаже, где одна стена — сплошные книги, а вторая — сплошное окно. Перед тем как лечь, я еще долго смотрю вниз, в маленький сад, зажатый между бетонными стенами. Вокруг меня темнота, только узкая старинная кровать поблескивает тонкими металлическими переборками, и деревянные борта кресла-качалки покачиваются посреди комнаты, унося на себе мое синее платье.
* * * *
Чтобы понять, насколько популярен поэт Котэ Кубанеишвили, надо пройти с ним по городу: через каждые десять шагов кто-нибудь обязательно бросается к нему обниматься, бурно выражая свою радость по поводу столь счастливой встречи. Так что по улицам Сололаки мы идем неспешно, то и дело останавливаясь и наблюдая вариации спектакля “Котэ и народная любовь”. — Так всегда бывает, — улыбается Нана, как будто оправдываясь — но не без гордости. Я ее понимаю — мне тоже это зрелище не надоедает. Вообще-то, я уже не раз проходила по этим местам, но только теперь город по-настоящему оживает для меня — как будто глаза внезапно раскрылись. Нана и Котэ вспоминают — вот здесь была моя школа, а здесь моя, вот здесь жили такие-то, помнишь, а здесь было католическое училище, а здесь продавали вино, а здесь… Мы подходим к Дому писателей — Саша Сватиков показывал его нам только снаружи, а теперь дом, как по волшебству, открывается — вернее, по слову Котэ, позвонившего в дверь и назвавшего свое имя. Нас встречает директор Наташа, и вот они с Котэ уже щебечут о чем-то своем — как будто продолжая только что прерванный разговор.
Дом недавно отреставрирован — это и Дом писателей, и музей одновременно: тожественная лестница, стены с изысканной лепниной ар нуво, наверху несколько именных гостиничный номеров, Наташа с гордостью показывает — вот в этом останавливался Дюма, в этом Стейнбек, а вот холл в парижском вкусе, а вот эти два резных сундука — родные, они здесь были всегда. На втором этаже, куда мы не без сожаления спускаемся, на нас смотрит чучело тигра — на нем, говорит Наташа, по преданию, остались капли крови Паоло Яшвили, который в 1937 году застрелился из охотничьего ружья как раз в том зале, где стоял этот тигр.
Мы выходим на галерею, поманившую нас еще снизу — она опоясывает белым кружевным кушаком внутреннюю стену, выплывая навстречу огромным старым деревьям сада. С галереи видна черная мраморная доска: на ней, — поясняет Наташа, — имена репрессированных писателей. Но здесь только десяток имен, на самом деле их сотни. Черная доска притягивает взгляд — стараюсь представить, сколько беды прячется за ее строчками. В чудесном доме еще много залов, один краше другого, Наташа приглашает нас бывать, выступать, и мы выходим на улицу.
— А видите на той стороне последний дом, такой голубоватый — там я родилась, вон в том дворике мы играли. — Нана машет рукой наискосок. Она хочет пройти мимо, но я прошу — давайте зайдем и посмотрим на ваш дворик. — Там внутри был садик посередине, огороженный, нас, детей, туда не пускали почему-то, считали, наверно, что мы его испортим, — продолжает Нана. Навстречу нам выходит из арки молодая женщина, ведя за руку хорошенькую кудрявую девочку лет двух. Посередине двора и правда виднеется некое подобие садика за высокой неряшливой оградой из бамбуковых и железных прутьев вперемешку. — Ну, он теперь стал какой-то запущенный, — качает головой Нана, критически осматривая кучу хлама, несколько чахлых агав и редкие виноградные плети. Из-за прутьев ограды нас внимательно рассматривает немолодой мужчина. Мы вежливо здороваемся. Нана, отвечая на его вопросительный взгляд, объясняет, что когда-то она здесь жила, вот тут, маленькая, играла с другими детьми. Мужчина оживляется и начинает звать соседку, показавшуюся в окне третьего этажа. Та долго не понимает, в чем дело, но, спустившись, потрясенно восклицает — Нана!
Они говорят все громче и радостнее, и на их голоса из разных дверей слетаются соседки — точнее, сползаются, потому что им уже много лет, и Нану они помнят девочкой. Потом подходит и кто-то из Наниных ровесниц. Они говорят по-грузински, но мне не нужен перевод — я и так их понимаю. Утолив первое удивление и радость, они вспоминают о моем существовании и начинают кое-что переводить. — Вот тут, — говорит Нана, — видите, спуск в подвал, тут нам всегда было страшно, но мы все равно лазали. А вон там наши окна, смотрите, тут была кухня, а тут комната — квартира коммунальная, конечно. — И такие галереи — она обводит рукой четырехъярусные застекленные балконы, похожие на палубы старинных парусников, — были везде, а теперь, видите, как тут все изуродовали — и она показывает на участок стены, где легкие деревянные лоджии заложены безобразными блоками пенобетона и превращены в дополнительную жилплощадь. Я горячо жалею вместе с Наной о былой красоте двора. — А помните, — вступает одна из соседок, — вон там, на третьем этаже, жила Фаина, у нее был красный шелковый халат, она выходила вот сюда, в садик, садилась нога на ногу, халат распахивался, и она закуривала. А сигареты у нее были всегда в мундштуке и казались очень длинными, и мы девчонками смотрели на нее во все глаза и думали, что именно так и курят — она показывает, как курят, зажав между пальцами невидимую сигарету на отлете — и нам тоже так хотелось.
Все вспоминают Фаину, смеются, и Котэ тоже смеется, всплескивает руками и произносит, как будто не веря глазам: “Амаркорд”!
Абрикосы
Котэ ведет нас с Наной на Бетлеме — хочет найти кафе своего друга. Некоторое время он колеблется, выбирая нужный поворот наверх — и вот, наконец, мы карабкаемся за ним по булыжным извивам, по узким ступеням. мимо тесно прижатых друг к другу двухэтажных домиков. Жарко. Высоко. Лицо и шея — липкие от пота. Еще один поворот направо — и мы с Наной гадаем, что это свешивается с веток из-за ограды — вишни или черешни. Пока мы спорим, бесконечный подъем кончается, и мы оказываемся во дворе перед большим голубым домом с белой резьбой и длинной открытой террасой во весь второй этаж. Навстречу радостно выходит невысокая молодая женщина, а за ней улыбающийся человек в широкой кепке, плотно сидящей на голове: Гия — хозяин дома и кафе, которое расположилось как раз на этой длинной террасе. Видно, как он и его дочка рады Нане и Котэ, и, поскольку я — с ними, на меня тоже падают отсветы их радости. Нана садится в тени под деревом, а меня и Котэ Гия немедленно уводит на второй этаж: его дочь — художница, и он хочет показать, как интересно они со студентами оформили зал.
Уже порядком обессиленные, мы берем последнюю высоту — голубую деревянную лестницу, круто взбегающую по торцу дома. Она ведет и в кафе, и на улицу Бетлеме — это верхний, официальный вход в дом — именно сюда идут посетители, жаждущие вина и еды. Рисунки на стенах и столах и правда просты и изящны, видно, что это не фабричная штамповка, а живая человеческая рука. Ну, а за вид с террасы можно брать плату, как за отдельное блюдо — волнистые черепичные уступы стекают к Куре, к мосту, к темной зелени другого берега.
Насмотревшись, мы спускаемся обратно — во дворе под деревом, где сидит Нана, уже накрыт столик с кофе, водой и фруктами: на больших красных тарелках — крупные продолговатые абрикосы. Оказывается, раскидистое дерево над нами — это и есть абрикос, с него и сорвали эти плоды лунного цвета — бледно-золотистые, твердые — но удивительно сочные. Некоторые с одного бока — в крапинку, будто сбрызнутые пунцовой росой. Такой абрикос ложится в ладонь, как прохладная раковина — раскрываешь тугие створки, надкусываешь — вот он, вкус жизни, такой простой и такой яркий, что в мозгу всплывает библейское “и просветлели глаза его” — о человеке, который утолил голод.
Вокруг нас ходит быстрая узкая горлица, в прошлом веке сказали бы — цвета пыльной розы, а я думаю — то ли заката, то ли рассвета, с маленькой головкой и нежной радужной шеей. В Тбилиси мы не встречали грязных толстых голубей, которыми полны наши города — их заменили эти изящные птицы, смотреть на которых без улыбки невозможно. Когда горлица приближается, Нана начинает нервничать — она не выносит хлопанья крыльев и шелеста перьев. Котэ машет рукой, и горлица улетает на каменную ограду, где для нее поставлена большая черепичная кормушка.
Под абрикосовое дерево приходит 11-летний внук Гии, рассудительный мальчик — мне так кажется, хотя я и не понимаю, что он говорит. Хозяева замечают, что в этом году на абрикосы неурожай — как бы извиняясь за свое дерево. Я смотрю вверх, на изнанку зеленой кроны, в которой еще видны кое-где редкие бледно-желтые планеты. А потом мы снова поднимаемся наверх, на улицу Бетлеме и доходим до пространства DOM — оказывается, оно в двух шагах отсюда. На крыльце толпится народ, я знакомлю Нану и Котэ с Максимом Иванцовым и, оглядываясь, понимаю, что маленькое голубое кафе Гии я видела отсюда много раз, но не подозревала, что это только верхушка айсберга — если можно назвать айсбергом деревянные резные уступы, спускающиеся вниз, к вишневым искрам в глянцевой листве (это все-таки были вишни!), тенистой абрикосовой галактике и узкой горлице, склевывающей зерно с черепичного лепестка. Плоская картинка вдруг обретает объем — как будто и вправду глаза мои просветлели — от приветливых лиц Гии и его домочадцев и от прохладного лунного сока.
* * * *
Поезд в Батуми уходит в 17:20, Нана и Котэ озабочены — где бы меня быстро покормить. Котэ звонит другу — вон его дом, видите, прямо над рекой на скале — но друга нет дома. Мы спускаемся вниз. — Вон там, в переулке, — говорит Нана, — жила моя бабушка, я бегала к ней после школы, в следующий раз туда пойдем. Очередной человек со счастливым лицом кидается к Котэ обниматься. Освободившись из объятий, Котэ заглядывает в какую-то дверь и через минуту машет нам рукой. Я не успеваю оглянуться, как мы уже сидим во внутреннем дворике ресторана, перед нами дымятся хинкали, и хозяин тут же — с восторгом говорит о стихах Котэ. Котэ смеется и вытаскивает из кармана блокнот — вот, пока в автобусе ехали, два стихотворения написал — и одно тут же читает вслух. Мне ужасно жаль, что я не могу оценить по достоинству грузинские стихи.
Поезд не будет ждать, поэтому, к разочарованию хозяина, мы не можем засидеться, но на прощание он еще успевает показать нам свой дом, а из-за угла выскакивает еще одна небольшая стайка почитателей Котэ, так что я начинаю сомневаться, попаду ли я сегодня в Батуми. Но, к счастью, метро совсем рядом, мы ныряем в него, и вот я уже стою в дверях вагона, а Нана и Котэ машут мне — пока, пока! Теплая волна благодарности поднимается во мне, пока я ищу свое место — сегодня со мной был их Тбилиси, часть их жизни, их времени на земле, которое на несколько часов совпало с моим земным временем.
(продолжение следует)
Примечание
[1] Властями РФ признана иностранным агентом
