Бело-синий милицейский катер Виталий заприметил давно, тот бился об устои Прачечного моста. — Это вариант, — закричал Иван Иванович и чуть прихрамывая побежал к Фонтанке, — тащите девочку сюда. — Ребята перехватили куль с Олесей и разрезая коленями волны бросились за ним, с трудом удерживая на поднятых руках драгоценный «свёрток».
МОКРЫЕ ДНИ
Повесть
(окончание. Начало в № 3-4/2023)
ПОНЕДЕЛЬНИК (продолжение)
…Олесю вызвали, оказывается, на срочно созванный худсовет. Внезапно возникшую «Парашу» требовалось «обсудить» и утвердить в конкретном исполнении и заодно разрешить, в связи с обстоятельствами, съёмки «наводнения» без утвержденного сценария. Руководство, конечно, рисковало, давая авторам карт-бланш на съемки непонятно чего. Но авторские фамилии были достаточно «громкие», проверенные, надежные. Да и предчувствие «Новой волны» уже клубилось в ленфильмовских коридорах, предчувствие весьма ощутимое и тревожное. Конечно, ещё не московский «сквозняк», но «вожжи» явно надо было ослаблять. А тут ещё и погода велит.
Перед тем как впустить «Парашу» в просмотровый, режиссер за закрытыми дверьми предъявил совету ультиматум — или-или. Или героиня будет именно с этим лицом, талией и золотыми волосами, или ее в фильме не будет совсем и тогда надо переписывать сценарий полностью, убирать из него «женскую» тему напрочь! А композитор такую мелодию принес! — Вот послушайте!
Послушали, одобрили и Олесю впустили. Изумлённое молчание довольно долго висело в комнате. Сидевшие на задних рядах вскочили и многие стали судорожно протирать очки. Председатель зашел Олесе за спину, покраснел, одернул пиджак и вернувшись к столу так и остался стоять. Комиссия задала девочке несколько банальных вопросов — сколько ей лет, занималась ли самодеятельностью, знает ли «Медного всадника», смотрела ли наш фильм «Поддубенские частушки» и может ли из него чего-нибудь напеть… Попросили пройтись туда-сюда. Ну, естественно, про «всадника» она теперь знала, правда, не до конца. Ходила она хорошо — широким шагом, плавно, органично. «Поддубенские частушки» еще не смотрела. Спросил ещё председатель — А знает ли Олеся на кого похожа? Олеся не задумываясь ответила, что на папу, чем очень совет развеселила. Попросили подождать за дверью. Вместе с ней из просмотровой вышел какой-то человек, хорошо одетый. Встал у дальнего окна в коридоре, закурил и всё на Олесю издали поглядывал.
Поразительное сходство с Мариной Влади было основным аргументом противников. Как бы копия французской красавицы ни затмила бы всё — сюжет, остальных актеров, всю нелегкую историю советской Параши.
На все возражения был у авторов — режиссера и сценариста, между прочим, лауреата Сталинской премии 3-ей степени, один ответ — лучшего девичьего лица, шеи, груди, задницы, лучшей походки, лучшей невинности и привлекательности в советском кино сейчас не найти. Все заняты или не того уже возраста. Так чего искать! И чем мы рискуем! Останавливать съёмки — себе дороже. А лицо подгримируем, если надо, волосы взобьём, оставим лишь некоторую «похожесть» на Влади и эту похожесть режиссерски и сценарно используем. Мы уже придумали, как.
Против Сталинской премии, пусть бывшей, но неотмененной, особо не попрешь и аргументы авторов членов совета убедили. Большинством голосов утвердили Олесю, только настоятельно рекомендовали в кратчайшие сроки провести полные кинопробы и ещё раз всем худсоветом девочку обсудить. Разрешили также съёмки продлить на эти ненастные дни. А потом вернуться в подготовительный период. Фильм же не утвержден — ни сценария нет, ни всей музыки. Но мы на вас надеемся. Ну, хоть что-то.
…
После худсовета и долгой торговли Гали с режиссером и директором повез Виталий мариупольских гостей домой — досыпать. Евгений с ними не поехал, помахал вслед и пошел к себе на Адмиралтейские острова. Впрочем, далеко не ушел, всё уже было в воде минимум по щиколотку, но трамваи ещё ходили. Вскочил в двойку.
Тёмно-красная «Американка» вползла на мост медленно и нерешительно. Порывы ветра били трамваю в бок и казалось, что на рельсах ему не удержаться. Ветер с залива гнал под его колеса обрывки газет, дорожную пыль, какие-то тряпки, водяные брызги. Вода в Неве бурлила, белые буруны её волн почти доставали до мостовых арок. Испуганная кондукторша прижалась к кабине водителя и тихо повизгивала при каждом ударе ветра. Евгений сидел у окна, держась за спинку сидения. Такую Неву он видел впервые.
На середине моста трамвай догнал крупного мужчину, который согнувшись и цепляясь за чугунное мостовое ограждение упрямо прорывался на тот берег. Ветер срывал с него длинный черный плащ и угадываемую рясу под ним. Евгений бросился к дверям, рванул их и протиснувшись в щель спрыгнул на ходу. Порывом ветра его сразу повалило на асфальт, перевернуло и потащило было на другую сторону моста, если б ни рука Иван Ивановича, схватившая его за капюшон куртки.
…
У Иван Ивановича в карманах истрепанного, местами порванного и грязного, плаща не было ни копейки. За всё пришлось расплачиваться Евгению. Вот где неожиданно пригодился конверт, врученный ему Варварой.
На набережной они перехватили такси и тридцаткой уговорили таксиста довезти их до «Европейской». И вход в гостиницу в такой неприличной одежде стоил еще четвертной. А уж наверху, на «Крыше», Иван Иваныч ни в чем себе и Жене не отказал. Заказали каждому цыплёнка табака, лобио и армянского коньяка, от которого Женя отказался и священник влил в себя оба бокала, произнося перед каждым маленький спич.
Сначала поднял тост за «вытрезвитель», в котором, оказывается, провел он эти три дня. Из комментарий к тосту узналось, что угодил он туда случайно, практически трезвым, повздорив с незнакомым милицейским нарядом у храма. Странное было задержание и менты были странными. Три дня продержали взаперти непонятно где и выпустили внезапно без объяснений. Надо разобраться! Вот за это «разобраться» и за то, что сделает он с этими ментами, он и выпил. Второй бокал поднял за Евгения, которому можно доверить самых близких, и за них не бояться. Осушив второй бокал, он спросил — как там с сестрой и племяшкой? Евгений всё изложил, подробно, последовательно и честно.
Иван Иванович багровел с каждым Жениным словом. И явно не от коньяка. Он выпрямился, поднял голову и сжал зубы. Ничего хорошего его взгляд Жене не предвещал.
— Что ж ты, Женя, наделал! Я просил город показать — Эрмитаж, зоопарк, пригороды… Ты её куда потащил! Какой Ленфильм? Какая актёрка в её возрасте! Галя — дура, но ты! Ты не понимаешь, что сделал? Не понимаешь, что за этой вывеской на самом деле? Что там один взрослый разврат, воровство, блядство! А ты им невинную, чистую душу! Я тебе верил!..
Так Иван Иванович разорался, что официант прибежал к их столику, чтоб усмирить и выгнать… Женя даже слова вставить не пытался, настолько гнев Иван Иваныча его поразил. Было бы отчего! Глупо даже возражать. Он отодвинул от себя горшочек с лобио и не знал, что делать — сразу уходить, или еще посидеть, попрощаться, попросить прощение за ошибку? Впрочем, никаких возражений и объяснений Иван Иванович не ждал. Он велел официанту принести телефон. Велел таким тоном, что тот сомневался недолго, размотал черный витой шнур, протащил его через весь зал, неопрятных гостей посадили в самом дальнем углу ресторана, размотал и поставил перед странными клиентами черный карболитовый аппарат с элегантной трубкой.
С разбуженной и испуганной сестрой Иван Иванович разговаривал коротко и жёстко. Никаких договоров, никаких съёмок, в четверг в вагон и домой! Из квартиры без моего разрешения — ни шагу! И никому не открывай!
Потом он набрал еще какой-то номер — Узнай на Ленфильме, что за группа снимает кино про наводнение и перезвони мне на крышу.
Потом ещё кому-то — Выясни, что за наряд мог меня скрутить, посмотри журналы задержаний…
Официант подошел, чтобы забрать аппарат, сумрачный Иван Иванович отогнал его жестом руки. — Оставь, мне будут звонить, позови метрдотеля, скажи Вахтеров зовет. Официант удивленно прищурился, вглядываясь в непонятного посетителя, узнал его, всплеснул руками и почти побежал вглубь ресторана.
…
В киногруппе был аврал. Дверь штабной комнаты в коридоре первого павильона не закрывалась. Второй режиссер, в тех же полуспущенных штанах и порванной куртке что-то диктовал ассистенту. Художник втолковывал бригадиру монтировщиков необходимые изменения в декорациях, тыча пальцем в планшеты с эскизами. Висельник читал новый вариант своего предсмертного спича и удивлялся. Автор, сидя у окна, вписывал в сценарий текст для Олеси, и громко, на всю комнату проговаривал отдельные реплики, проверял на звук, Марго, заткнув уши, разговаривала по внутреннему телефону с бухгалтерией, художница по костюмам лихорадочно ушивала платье, режиссер-постановщик что-то чиркал в раскадровке. Зазвонил белый телефон дирекции.
— Ответь, — попросила Марго «висельника», сидевшего ближе всех к телефону. Тот снял трубку, послушал и передал ее режиссеру. Разговор по телефону произошёл бурный. Режиссера чуть не хватил удар, он орал в трубку, бегал вокруг стола, насколько позволял шнур, падал в кресло, махал руками автору и Марго, взывал к небу и матерился самым грязным образом. Все в комнате вскочили на ноги и напряженно вслушивались в режиссёрский ор. Речь явно шла о Параше, вернее о новой её исполнительнице.
— Кто? — спросил автор, — Что? — спросила Марго, когда режиссер швырнул трубку на рычаги. Режиссер сделал несколько глубоких вздохов, сплюнул в горшок с фикусом, вытер ладонями вспотевший череп, потянулся за папиросой, висельник услужливо щелкнул зажигалкой. — Главный, — сказал режиссёр, — идиот, — и прикурил.
Сделав несколько затяжек и щелчком выбросив окурок в окно, режиссёр оперся двумя руками о стол и оповестил собравшихся, — Нас обвиняют в растлении детей, отзывают подпись матери под договором, запрещают девочку снимать.
— Ну, да черт с ней, — облегченно выдохнул автор и вернулся в кресло, — Я-то думал! Даже хорошо, весь этот аврал ни к чему, — он обвёл руками комнату.
— А кто возник? Что случилось? Чего вдруг? — Марго обняла режиссера, и усадила его на диван. — Хочешь, я к главному схожу, узнаю подробности.
— Какой-то Вахтеров, это его дочь, или племянница. Он опекун Олеси и категорически против съёмок, грозит нам уголовным иском.
— Этот может — вдруг подтвердил висельник и на него все обернулись. — Мощный дядя.
— Ты его знаешь? Кто такой? А есть ли на него управа? — повернула голову Марго, — ты там среди своих поспрашивай, а! Могут на него надавить?
— Слышал однажды такую фамилию. Комитетчик, кажется, при Епархии. Большой человек! Надавить можно на всех, только и спружинить же может?
— Да ладно, Марго, хорошо, что ни кадра еще с ней не сняли, писатель прав — ну её! Хотя девочка хороша, точно в Парашу! — режиссёр вернулся к столу, сгреб листы с раскадровкой, скомкал их, но выбрасывать не стал.
— Если б только в Парашу, в Марину, главное! Создал же Господь такую копию! Это наш шанс. Представляешь, какой успех мог бы быть! На Ленинскую вполне! Давай поборемся, вдруг найдётся на него управа? Чего будет стоить, как думаешь? — повернулась Марго к висельнику.
— Дай машину для начала — пожал плечами висельник, — съезжу узнаю, там надо лично разговаривать. И роль нормальную в следующем фильме!
…
Иван Иванович приехал вечером, поднялся вместе с Женей в квартиру, даже не раздеваясь, не снимая мокрую обувь прошел в комнату и сел у круглого стола. Галя испугалась очень. Такого гневного брата она никогда не видела. Она обняла Олесю и осталась в дверях кухни. Евгений топтался в прихожей.
— Понимаю, что мариупольская жизнь не подготовила вас к таким искушениям. В этом и моя вина есть. Когда человек сознает, что ни на что не годен, что Господь обделил его талантами и закрыл ему дорогу успеха, он становится актёришкой, то есть человеком, живущей чужой жизнью, зарабатывающим враньем, обманом других, воровством чужих тел, душ и слов. Это — грех непростительный, не искупляемый. А уж заниматься этим в твоем возрасте — совсем грешно. Недаром Иоанн Кронштадтский нарекал таких девиц блудницами. Я и думать не мог, что Евгений заведёт нас в такую ловушку. Но это всё от невежества души. Я, дурак, должен был предвидеть, когда звал вас в этот город. Но ничего, через пару дней домой! А пока из квартиры ни на шаг! Я сам с ними разберусь.
ВТОРНИК
К утру вода поднялась почти на два метра от ординара. Приморские острова ушли под воду полностью. Центр затопило меньше. У ворот храма дорогу «Москвичу» перегородила новая «Волга», не понятно откуда выскочившая. Виталий едва успел затормозить, крутанув баранку и подняв большую волну, ударившую в стену дома. Из «Волги» вышли трое в высоких охотничьих сапогах. Двое остались у машины, третий, крупный, коротко стриженный человек, подошел, высоко поднимая ноги, к «Москвичу» и постучал костяшками пальцев по окну пассажирской двери. Иван Иванович помедлил, но стекло опустил. — Пойдём поговорим, — сказал стриженный, протягивая священнику пару больших резиновых сапог.
Говорили они там в «Волге» долго. Стекла машины запотели, разобрать, кто там и что там происходит, Виталий не мог. Угадывалось только, что те, кто в машине, размахивали руками нешуточно. А те двое, что в высоких сапогах, так у боков машины всё время и проторчали, руки из карманов не вытаскивая. Иван Иванович вернулся мрачный донельзя и велел ехать обратно к сестре.
По дороге он несколько раз оглядывался — сзади в некотором удалении следовал за ними трофейный «Опель». — Поверни-ка после моста на восьмую и у арки сразу тормозни, я выскочу, там проходной двор, а ты сразу газани, попробуй на светофоре оторваться, если они за тобой поедут. Привези Женю, только к дому тут не подъезжай, пусть по дворам к нам придет, а ты съезди ко мне за ружьем, может понадобиться, позвони моим, пусть в храме ждут моего звонка.
Так и сделали. Священник выскочил на ходу прямо в воду и юркнул в подворотню, Виталий прибавил газу, несколько раз покружил по линиям и на десятой свернул к знакомым гаражам, там затаился за ржавым автобусом. Опель проехал мимо, через какое-то время вернулся, еще несколько раз медленно поездил туда-сюда и свернул на Большой проспект. Виталий подождал еще и через сквозные дворы выехал сразу к мосту. Тот ещё не развели, но надо было торопиться.
…
Утром Евгений, наконец, сел за учебник Химии. Последняя перед экзаменами контрольная рано или поздно состоится, а он чувствовал себя совершенно не готовым. И только начал что-то понимать про углеводороды, альдегиды и карбоновые кислоты, как раздался звонок в дверь. На пороге стояла Марго.
— Пустишь?
— Откуда вы знаете мой адрес?
— Игра пошла по большому — сказала Марго, сделав пару шагов в коридор и оглядываясь, куда бы сесть. — Найти адрес — пустяковое дело. Девочка в опасности. Мы этого не хотели, но вмешались серьёзные люди и они требуют, чтобы она снималась. Договор же матерью подписан! Отказаться от него будет трудно. Да и зачем! Денег столько вы не найдёте. Обратный билет мы вам сами купим. На самолет. Ты должен уговорить её и дядю. А какое будущее перед Олесей откроется! Кинозвезда! Хорошо заплатят и тебе тоже.
— Зачем Олеся серьёзным людям? Это же смешно.
— Виною её чрезвычайное сходство с Влади. На этом сходстве можно получить рекордные сборы. Зритель попрет на копию Марины при любом сюжете. А уж с нашим режиссёром и такой музыкой успех будет головокружительный. Уговори ее хоть на сегодняшнюю съёмку, с шести вечера, пока наводнение. А там проще будет, договоримся. Ей сниматься понравится!
Они так и стояли в коридоре, не закрыв входную дверь. Евгений — лицом к лестнице. Поэтому, увидев поднимающегося по лестнице Виталия, он качнул головой — не подходи, и тот успел юркнуть вниз, пока Марго оглядывалась.
— Не со мной надо разговаривать, вы же знаете, Марго. Там всё решает дядя. И Олеся сделает только то, что решит дядя. Я вам помочь не могу. Да и не хочу. И, по-моему, лучше оставить девочку в покое, они скоро уедут.
— С дядей разговаривают другие люди. Думаю, уговорят. Просто ты не вмешивайся, не мешай. Так будет лучше для всех. И для тебя. И для неё. Поверь, люди оочень серьёзные! Ты даже не представляешь! — Она вышла на лестничную площадку, что-то «вспомнила» и вернулась — Да! Студия готова дать тебе маленькую, но хорошую роль. Не упусти! Я в тебя верю.
Виталий возник, как только Марго хлопнула лестничной дверью внизу, — Одевайся быстро, Иван Иванович ждет. Там что-то серьёзное. И галоши, что ли, надень. Вода повсюду. Торопись, мосты могут развести.
…
Иван Иванович заперся с Галей на кухне. Выглядел он чрезвычайно встревоженным.
— Уехать они вам не дадут, снимут с поезда. Надо Олесю спрятать. Куда? Пока не знаю, думаю.
Галя молчала, ничего не понимая. — Ваня, кто они? — наконец выдавила она из себя, — что происходит? Как это — снимут с поезда! Да я любого разорву, пусть попробуют! Зачем Лесю прятать?
— Ух! Понятно теперь, кто меня в вытрезвитель определил, — прячась за штору, выглянул Иван Иванович во двор и штору задёрнул, — Действительно, серьёзные ребята. Угораздило же меня вас в Питер позвать! Но кто ж мог знать, что такая красавица вырастет! Вроде и не в кого. Ты не представляешь, из каких дворцов мне угрожают. Кому-то на самом верху она приглянулась. Кто-то на неё глаз положил, или на Литейном, или в Смольном, или в Мариинском, или, черт возьми, на Дворцовой. Не знаю, но узнаю обязательно. Когда ж они успели её углядеть! На вокзале, в Петергофе? На худсовете, что ли? Ах, я дурак!
— Приглянулась? О чем ты?
— О том самом! А ты думаешь, что из-за какого-то паршивого кино весь сыр-бор!
…
Евгений выбрался из «Москвича» на набережной у церкви Павла Исповедника. Остров уже утонул весь. Полуподвальные окна ушли под воду. В старых домах подворья вода плескалась почти у оконных рам низких первых этажей. «Москвич» взревел и отплевываясь клубами белого пара свернул обратно к мосту. Удивительно было, что машина не глохла, тянула изо всех сил даже в полузатопленном состоянии, словно понимала всю сложность ситуации и всю ответственность на неё возложенную.
Промок Евгений сразу по пояс, двигать ногами было трудно, он несколько раз спотыкался о неровности тротуаров под водой, о камни, люки, корни, но удержался. Свернул в Иностранный переулок, огляделся — совершенно пусто, ни души. Дальше путь был легче — по пустым этажам и междомовым переходам полуразрушенных войной домов.
…
«Штаб» защиты Олеси заседал в столовой. Присутствовали практически все участники этой истории с «украинской стороны», то есть, мокрый по уши Евгений, мама героини и она сама. Виталий отсутствовал — он был в «засаде». Председательствовал Иван Иванович. Заседание прошло немногословно, по-деловому. Олеся сказала, что на Ленфильме хорошие люди, она ничего не боится, сниматься особого желания не имеет, сделает так, как скажет дядя. Галя сказала, что Ленинград ей не по душе, тут очень мокро и сыро, и она с удовольствием отсюда уедет, хотя в мариупольском поезде слишком много клопов. Лучше бы самолётом. И чтоб Евгений принял горячую ванну. Сам Женя был немногословен. Зуб на зуб у него от холода не попадал. Сказал только, что украинские гости ему очень нравятся и он рад принимать их в Ленинграде, но Иван Иванычу лучше знать.
Иван Иванович, который все время был при телефоне, с ним вокруг стола и ходил, — кому-то звонил, кому-то отвечал, погладил Олесю по золотой голове, обнял Галю, похлопал Женю по плечу и объявил своё новое решение — сегодняшнюю ночь племяшка пусть всё же снимается, раз уж Галя подписала договор, нечего лишний раз конфликтовать. Ничего там с ней на народе случится не может. Впрочем, поедет на съёмки с Евгением, будет слушать только его, ни на шаг без разрешения от него не будет отходить. А мы подстрахуем. Галя пусть ждёт дома, на телефоне. Завтра отоспитесь и поедете куда скажу. Но не в Мариуполь. — Почему не в Мариуполь? — спросила удивленная Галя.
— Потому, что они вас там легко найдут, — ответил священник и попросил больше пока не спрашивать.
— Да, — обернулся он уже в дверях. — Никаких съёмок в «неглиже», я запрещаю.
…
Ближе к вечеру за Олесей приехала на такси Марго. Евгений уже подсох и тоже был готов ехать, Марго не возражала. Такси всю дорогу до Летнего сада зарывалось радиатором в воду, глохло и водитель мокрый с ног до головы, открывал капот и тряпками там что-то обтирал. Матерился он при этом вполне по-украински, оказался из Львова. Всё время оглядывался на Олесю и не верил, что она не француженка, всё время пытался объясняться «по-ихнему». Ехали долго и весело. Евгений несколько раз оглядывался, за ними в отдалении следовал «Опель», а за Опелем иногда угадывался «Москвич».
Выделили Олесе закуток в нижней кухне Петровского дворца. Там шла реставрация, всё было укутано клеёнками и газетами, сильно пахло уксусом. Гримёр взбила ей волосы, получился золотой гребешок, как у петуха. И из-под него две шелковой пряди. Гребешок обильно покрыли лаком и он засиял. Стала красить ей глаза, но пришёл режиссёр и велел всё смыть. Сказал, что свои глаза у Олеси куда красивее, а про гребешок он подумает.
Евгений, пока его подопечной взбивали прическу, побродил по дворцу. С любопытством — никогда раньше в него не попадал, все время ремонтировали в нём то верхние, то нижние помещения. Очень его заинтересовал анемометр Петра, который сейчас просто «сходил с ума», показывая силу урагана обрушившегося на город. Рассматривал изразцы, массивную мебель, петровские инструменты… Впрочем, далеко от кухни Женя не отходил. Олеся все время была в поле его если не видимости, то слышимости. Желание группы переодеть Олесю в прозрачную «ночнушку» было отвергнуто сразу. Ссылался Женя при этом на категорический запрет родственников. И в договоре, кстати, такого пункта не было. Режиссёр долго не упорствовал. Велел художницам найти для нее что-нибудь воздушное, французское или английское. Предложили костюмеры несколько вариантов легких летних прозрачных платьев. Олесе все понравились но Евгений выбрал сиреневое в викторианском стиле, наиболее, на его взгляд, непрозрачное. Режиссёр, помявшись, с его выбором согласился и только ночью Женя понял почему.
Темнело, когда их позвали в штабную палатку на берегу Лебяжьей канавки, объяснить общую задачу. Олесю через подтопленный сад везли на тележке, ветер шатал хлипкую повозку, пытался её опрокинуть. Евгению пришлось шагать по воде самому, наклонившись и с трудом удерживаясь на ногах. Вся группа была в резиновых сапогах, но никто ему их не предложил. В продуваемой насквозь палатке Олеся уселась в кресло, высоко задрав ноги. Евгений краем глаза увидел, что все вокруг повернули головы в ее сторону и застыли в изумлении. И, кстати, это-то Евгений сразу для себя с облегчением отметил, на мосту за канавкой, прямо у веерного завершения прекрасной решетки, приткнулся «Москвич», почти невидимый в спустившемся на город сумраке.
— Итак, — объяснил им режиссёр, пытаясь перекричать порывы ветра за стенами палатки, — снимается экспериментальный музыкальный цветной фильм с рабочим названием «На берегах Невы». Вернее, должен сниматься, а сейчас находится в подготовительном периоде, поскольку музыку ещё пишет знаменитый ленинградский композитор. Еще не написал. Но музыка получается гениальной. История, которую ещё тоже не совсем написал знаменитый писатель, приблизительно такая — молодой талантливый ленинградский архитектор участвует в конкурсе по проектированию защиты города от наводнений. Он продумывает систему шлюзов на Финском заливе, которые смогут навсегда защитить Ленинград от затоплений, не отрезая его от моря и сохраняя город таким, каким задумал его Пётр! Ему противостоят старые, царской еще выучки, профессора, которые предлагают вообще перегородить Неву с двух сторон высокими дамбами. Затопится, при этом, Васильевский и несколько других низинных островов, Дворцовая площадь превратится в озеро, а Невский в канал, изменится весь городской пейзаж, но зато снизится уровень грунтовых вод и осушится, наконец, болото, на котором Петр построил город. И новый Ленинград, превратившийся в советскую Венецию, станет лучшим городом на свете, никакие стихии не помешают возводить на невских берегах небоскребы и стеклянные дворцы, прокладывать скоростное метро и автомобильные трассы, выращивать тропические сады и создавать грандиозные водопады… И климат ленинградский чудесным образом изменится. Исчезнут ураганы, наводнения, комары.
Но, это будет совсем-совсем другой город. Не Пушкина, не Петра, не «Медного всадника»! Противостояние двух этих градостроительных идей, собственно, и будет «Большим кругом обстоятельств», на котором мы построим наш музыкальный и цветной фильм. А в «малом кругу» будет любовь архитектора и воображаемой им Параши. Поэма вообще станет стержнем всей истории. Призраки Императора и Евгения схлестнутся в снах архитектора, мечтающего великий город сохранить, каким его описал гениальный поэт, спасая при этом Парашу. И вот такое переплетение настоящего и прошлого, реального и воображаемого, прогрессивного и архаичного будет сквозным действием нашего кино, а спасение Параши будет его сверхзадачей. И музыка! Как-то так вкратце. –
— А я вам зачем? — спросила Олеся, которая мало что услышала сквозь завывания ветра и, тем более, мало что поняла из заумных объяснений режиссёра.
— Ты замечательная Параша! И погода нам подарок преподнесла! Поэтому нам разрешили снять кадры наводнения с тобой досрочно. Конкретно сегодня планируем снять два важных эпизода с пробегом Параши по затопленному наводнением саду — длинные кадры вдоль решетки по набережной, по аллее, мимо канавки, и если успеем, падение Параши в Фонтанку, не бойся — всё подстраховано. Есть вопросы?
— Что-то надо при этом говорить? — спросила Олеся. — Нет, — успокоил ее режиссёр, — звук мы подложим потом, когда сценарист твою роль напишет. — Но рот-то надо будет открывать? — не унималась девочка, наученная кой-чему фильмами студии Довженко.
— Нет, Параше ничего говорить не надо, только музыка., — вдруг произнёс с усмешкой какой-то человек в зелёном охотничьем дождевике, которого Евгений давно приметил и который ему чем-то очень не нравился. Не нравился он, судя по всему, и Марго, она подошла к Евгению сзади и шепнула на ухо — Пойди, позвони опекуну, пусть приедет, на всякий, телефон внизу во дворце. Евгений немного помялся, подумал — стоит ли говорить, и так же шепотом ответил — Он здесь.
СРЕДА
К полуночи только закончили установку света для первого кадра. Мощные прожектора спрятали за вековыми деревьями, подняли максимально по штативам и направили на фельтенскую ограду. Главный оператор долго правил их лучи, сдвигал по чуть-чуть то левее, то правее. Делал то уже, то шире. Требовал «скользящего» по вазе над воротами и «бликующего» на цветах… Впрочем, хоть и были все приборы надежно закреплены растяжками, ремнями, утяжелителями и защитными щитами, но ветер трепал всю осветительную конструкцию так, что ни один луч не фиксировался, не «застывал» на объекте, не подчинялся операторским указаниям. И сад, и решетка и кипящая за ней Нева оказались в качающемся световом потоке, умопомрачительном, сводящем с ума, завораживающем. Лет на тридцать опережало то случайное световое решение обычную голливудскую, да и ВГИКовскую, практику тех времен. Кто бы это тогда понимал!
Творение Фельтена, удивительное само по себе, в таком качающемся ажурном контровом выглядело непередаваемо прекрасным. Даже луна не удержалась и высунула серп из-под раздвинувшихся вдруг туч, уже два дня скрывавших ленинградское небо. И ветер чуть стих, хотя Нева металась за оградой, «как больной в своей постели беспокойной» …
— Так, сказал оператор, — зовите Парашу.
На Невской аллее за рельсами с операторской тележкой и краном собрались все. Откуда-то еще и посторонние появились и среди них несколько милицейских. Кто был в сапогах, так и стояли на газонах среди деревьев и скульптур, обтекаемые бегущей к Неве водой. Многие забрались на скамьи. Довольно большая толпа поддержала бедную девочку аплодисментами, когда режиссер собственноручно принес её на начальную точку. Олеся очень смутилась. Режиссер, сам-то в охотничьих сапожищах, показал босой «Параше» куда и как ей бежать по «лунной» дорожке вдоль ограды, в воде по колено и под струями «дождя», которым обильно поливали площадку пожарные в брезентовых робах. Евгений ужаснулся — босая, в такую погоду, под «дождем» и ветром! Он бросился искать в толпе Иван Ивановича, тот сам, увидев его метания, выдвинулся из-за бюста римского императора Тиберия и жестом успокоил — всё, мол, в порядке, молодая, не умрёт!
Подняли кран, не высоко, выше ветер не позволял, другая камера с дольщиками наготове застыла в начале рельсового пути, почти во всю двухсотметровую длину ограды, тощий второй режиссёр хлопнул хлопушкой и Олеся «побежала».
Бегом её этот «полёт» вдоль фельтеновской решётки назвать было нельзя. Подгоняемая ветром золотоволосая девочка, всё в белых барашках и вспышках брызг, разрезала ладонями волны и встречала грудью и бедрами наваливающиеся на неё один за одним валы стальной невской воды …
И если бы еще только босая! Фиолетовое её викторианское платье тут же впитало в себя всю воду под её ногами и в атмосфере, облепило фигуру, растворилось в струях дождя… В лучах сильнейшего контрового, словно в световом потоке полной луны, невероятная — точенная, грациозная, прекрасная, с развивающимися волосами, «гребень» режиссёр всё ж додумался отменить, прозрачная, практически голая, неслась Олеся вдоль фантастической ограды, сбиваемая с ног волнами, ветром, дождём из брандспойтов … Толпа замерла в восхищении.
Сняли три или четыре дубля, каждый раз, впрочем, все хуже и хуже. Олеся совсем выбилась из сил уже на первом. И бежала медленнее и «страсти» в её «забеге» было всё меньше. Её хоть и оттирали после каждого, грели, вливали в рот что-то алкогольное, уговаривали. В конце последней пробежки она упала в воду с головой. — Всё, пусть будет первый, он отличный — сказал режиссер — перестраивайтесь на крупняки. Ее отогрейте и подкрасьте, полчаса у вас на всё. Был уже четвертый час утра.
Несчастную увели во дворец. Греться, подправлять прическу и грим, завтракать. Еще только половину запланированного сняли. Возникший из темноты Иван Иванович подтолкнул Женю — Иди за ней.
Кухонная дверь внезапно захлопнулась прямо перед Евгением. Он ткнулся в неё, попробовал открыть, побарабанил по ней кулаком — безответно. Обежал дворец — парадная дверь тоже была закрыта изнутри. Он стал молотить в неё ногой, кричать. От сада на шум вынырнул Иван Иванович. Сходу оценил ситуацию, вытащил из рясы фонарик и кому-то вглубь сада просигналил. — Беги на ту сторону. Я тебе Виталия пришлю, если что, орите, не давайте её увезти. Сейчас мои подойдут.
Женя вернулся к кухне. И вовремя. Резная дверь приоткрылась, из нее выглянул тот, в охотничьем дождевике, увидел Евгения и прошипел — Иди отсюда!
Два милиционера вытащили из кухни фигуру, запеленованную в какую-то ткань, то ли скатерть, то ли штору. — Куда вы её? — попыталась помешать им гримёрша. «Охотник» поднял кулак и поднес к её носу. Фигура в милицейских руках извивалась, дергалась изо все сил, вырывалась. При этом вся сцена была немой — ни криков, ни милицейских ругательств, ни стонов. Только бушевала Нева и ветер сдирал с крыши дворца черепицу. Наверное кляп — быстро подумал Женя и шагнул наперерез, заорав во все горло — Иваааныч!
Тип в охотничьем дождевике коротким ударом в висок лишил его сознания… Некоторое время Евгений полежал на покрытой водой мостовой, очнулся, захлебываясь и леденея, и увидел над собой ноги дерущихся.
На звуки драки сбежалась к дворцу из сада вся, впрочем, сильно поредевшая в ночи, киношная компания, окружили дерущихся, не понимая, что происходит, кому помогать. Режиссёр было ввязался в драку, но один из милицейских сунул ему в нос какую-то корочку и тот стушевался. Кто-то развернул на дворец прожектора, кто-то побежал звонить в 02. Силы противников были неравны — какие-то хлюпики в форме и дождевиках и мощные бородатые мужики, явно из церковной братии, с хорошо поставленными ударами. Отбивающиеся милиционеры выронили в воду, покрывшую придворовую террасу, «сверток» с дергающейся фигурой. Марго бросилась к нему, оттащила в сторону, размотала голову. Изо рта Олеси торчал кляп, волосы перепутаны, испуганные донельзя глаза. Марго обхватила руками голову девочки, прижала к себе — Господи, милая, прости нас!
На том берегу канавки, на Марсовом, замигали сквозь стволы вековых лип сине-красные огни патрульных машин, заголосили сирены. Проехать к Дворцу Петра напрямую по Верхне-Лебяжьему мосту они не могли, мост ремонтировался, надо было объезжать по Фонтанке, что тоже было задачкой — Нева поднялась слишком высоко, набережную залило полностью. — Времени мало, но есть, — сказал Иван Иванович Виталию и махнул бородачам, мол, исчезайте, — Где ты видел катер?
Бело-синий милицейский катер Виталий заприметил давно, тот бился об устои Прачечного моста. — Это вариант, — закричал Иван Иванович и чуть прихрамывая побежал к Фонтанке, — тащите девочку сюда. — Ребята перехватили куль с Олесей и разрезая коленями волны бросились за ним, с трудом удерживая на поднятых руках драгоценный «свёрток».
В руль катера вцепился белый от тошноты и ужаса парнишка в белой же милицейской форме, было видно, что волнение взбесившейся реки его совершенно вымотало. Иван Иванович сунул ему под нос какую-то с гербом корочку и приказным тоном выгнал на берег. Тот выскочил из катера на мост и его сразу вырвало. Олесю размотали ещё немного и устроили на широком заднем диване из белой кожи. Евгений таких роскошных катеров не видел даже в Сочи.
— Куда? — спросил Виталий, — Не знаю, — ответил священник, которого набежавшая волна чуть не выкинула за борт и он еле удержался на ногах. — Ко мне нельзя, они все мои адреса знают, даже в гостиницах. И к Жене нельзя, и к тебе. Дай подумать, а пока отчаливай, они уже бегут.
Виталий рванул рукоятку передач, крикнул Евгению, чтоб тот скинул швартовой конец и газанул.
Совсем не утлый милицейский «челн» сразу развернуло носом на Петропавловку и потащило на стремнину. Со стороны сияющего в перекрестье прожекторов дворца донеслось усиленное рупором, — Приказываю вернуться! При сопротивлении открываем огонь на поражение!
Катер подхватила несущаяся вспять река и потащила в темноту, накрывшую весь город, лишь на востоке чуть посветлело.
Немного понимающий в мореходстве Виталий, какое-то время служил мотористом при Иван Ивановиче на Ладоге, дал волнам отнести катер к правому берегу, там его развернул, нырнул под Кировский мост и медленно, держась пляжа крепости, «пополз» вниз к стрелке. Город еще был совершенно темен. В те времена ни огни на Ростральных, ни шпиль Адмиралтейства, ни купол Исаакия ещё не светились.
Евгений, держа голову Олеси у себе на коленях, склонился к ней почти касаясь её уха и так, что б она слышала сквозь грохот волн и завывания ветра, стал ей нашептывать
— …Редеет мгла ненастной ночи и бледный день уж настает…
Катер подбросило, голова девочки стукнулась о его подбородок и шелковая завеса вновь окутала его лицо. Он и не пытаясь высвободиться, упираясь губами в ее щеку продолжал, — Ужасный день! Нева всю ночь рвалася к морю против бури, не одолев их буйной дури…И спорить стало ей невмочь… Поутру над ее брегами теснился кучами народ, любуясь брызгами, горами и пеной разъяренных вод. Но силой ветров от залива перегражденная Нева…
Их то подбрасывало, то бросало в бездну, то валило на бок. Катер в абсолютной темноте, зарываясь носом в черную воду, дрожа под встречным ветром и переваливаясь с волны на волну, приближался к Дворцовому. Мост, судя по зелёным огням в небе, был разведен. У дальнего въезда на мост, со стороны Зимнего, суетились лучи ручных фонарей — светили в сторону реки, как могли далеко. Лучи высвечивали пятнами и кипящую Неву, и пролеты моста на университетской стороне, и гранитный парапет, почти скрытый под толщей прорывающейся к морю воды, светили на фарватер, весь в белых завихрениях… — Нас высматривают, — сказал Иван Иванович — иди во второй пролёт, он повыше, не разобьём головы.
— …обратно шла, гневна, бурлива, и затопляла острова, погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервеняясь, на город кинулась. Пред нею всё побежало, всё вокруг вдруг опустело — воды вдруг втекли в подземные подвалы, к решеткам хлынули каналы и всплыл Петрополь как тритон, по пояс в воду погружен… — Олеся лежала у него на коленях и улыбалась, глядя в нависший над ней мальчишеский подбородок.
В этот миг луч фонарика задел спину Иван Иваныча. Катер на волне провалился, но луч догнал его и больше не выпускал. — Плохо, — сказал священник, — эти сволочи на все способны. Посмотри там слева в бардачке, нет ли чего полезного. — Боковой ящик был пуст, но под ним Виталий обнаружил пакет с дымовыми шашками.
— О! — присвистнул батюшка, — Бог нас не забывает! Поджигай! — и он бросил Виталию коробок спичек. Тот с трудом коробок поймал, но зажечь шашки долго не получалось — отсырели, да и спички мгновенно гасли под ударами ветра. Взялся Женя. И о чудо, третья шашка, а за ней и остальные сразу задымили, окутывая пролёты моста густым дымом, как раз в момент, когда прозвучали выстрелы. Две пули цокнули о гранит мостовых опор и плюхнулись в воду довольно далеко от борта, третья попала Виталию в горло.
Священник метнулся к падающему в воду телу, подхватил его и опустил на сидение.
Кровь хлестала из дыры под подбородком, собираясь на дне катера блестящим озерцом. Женя пытался зажать рану пальцами, пока высвободившаяся от пут Олеся не протянула ему платок. Платок мгновенно намок. Виталий хрипел.
Густой дым поднимался от пролетов моста, лучи фонарей с противоположного берега упирались в него. Казалось, что мост горит. Иван Иванович схватился за руль и оттолкнулся от мостового быка. Катер, прикрытый дымом, утренними сумерками и паникой на берегу, проскользнул на другую сторону моста, проплыл ещё три сотни метров и уткнулся носом в ступени Адмиралтейской набережной перед площадью Декабристов. Прямо у гранитной вазы. Иван Иванович поднял Виталия и понес его мимо вздыбившегося Петра на угол Синода.
Евгений помог Олесе выбраться на ступени и ногой оттолкнул катер. Тот чуть помедлил и отдался волнам — они подхватили его, завертели, захлестнули, он скрылся в побелевших уже бурунах, одинокий и никому теперь не нужный, сыграв свою роль в нашей печальной истории. Светало. Да и ветер стихал.
На всем протяжении Адмиралтейской и Английской набережных, сколько видел глаз, не было ни людей, ни машин. Только у сквера вокруг Петра небольшой грейдер надсыпал вал, должный, очевидно, защитить памятник. Иван Иванович направился к нему с Виталием на руках. Женя с Олесей спотыкаясь шли за ним, держась друг за друга. Наводнение быстро теряло силу. Вода отступала, под ногами появился асфальт, идти стало легче. Иван Иванович дошёл до грейдера и через пару минут, гремящая всеми частями ржавого своего корпуса, машина затарахтела в сторону Максимильяновской больницы. В ковше грейдера лежало скорчившись безжизненное тело Виталия, а на подножке одноместной кабины сутулилась фигура священника в мокрой дырявой рясе. Священник обернулся и крикнул Жене — Спрячь её!
…
Серое утро застало Женю и Олесю на крыльце школы. Парадная дверь, как и ворота во двор, ещё были заперты. Львы по сторонам подъезда уже немного обсохли и Женя посадил девочку в задних лапах правого. Там угол плиты был совсем сухим, да и увидеть её там мало кто мог.
В пол шестого открыли ворота во двор. Евгений поднялся к коммуналкам и позвонил в её звонок. Долго никто не открывал, он позвонил ещё раз. Открыла Ира и он сразу стал говорить, не давай ей ни слова сказать, — Нужна помощь! Речь идёт о жизни девочки с Украины, её преследует очень влиятельный человек, очень! Он хочет её…, ну, ты понимаешь. Её надо спрятать, ненадолго — день, два, пока ей не помогут отсюда уехать… Мне больше некого просить…
Повисла тишина и только голуби курлыкали во дворе и иногда погромыхивали проезжающие по Майорова машины.
— Где она? — спросила мама Иры, стоявшая в глубине коридора.
Когда он привел Олесю, изумление Иры и мамы было беспредельным. — Кого ты привел? Это же колдунья …, отвела его в сторону Ира, — такое сходство невозможно, не обманывай.
— Я всё вам расскажу, но сейчас надо её маме позвонить, она с ума, наверное, сходит. Есть у вас пятнадцатикопеечные монеты для автомата?
ЧЕТВЕРГ и дальше
Свидетелей было слишком много, много стрельбы и дыма, да и Иван Иванович был не последним человеком в высоких коридорах. Партийную суку, устроившую привычную для себя охоту на очередную красавицу, оправдать было трудно. Его «пропесочили», спустили с заоблачной должности пониже и отправили в Казахстан вторым или третьим. Милицейского полковника, ему прислуживавшего, с треском разжаловали и даже, кажется, отдали под суд. Стрельбу в центре города, как и драку в Летнем саду, списали на киногруппу и режиссеру больше на Ленфильме ничего не светило. Фильм, естественно, закрыли. Замечательную музыку многие годы потом играли в концертах. Марго из профессии тоже ушла и доживала на даче, воспитывая собак и внуков. Иван Ивановичу, как ближайшему родственнику погибшего, разрешили купить квартиру на Суворовском. Впрочем, долго квартирой он не пользовался, отдал ее жене и детям, а сам быстро постарел, замкнулся, уехал из Ленинграда и постригся в монахи на Афоне.
О судьбе Иры и Георгия я ничего не знаю, врать не буду. А Олеся и Женя простились в четверг на Витебском вокзале. На вокзал их привез Иван Иванович, хмурый и седой. Галя от него не отходила и всё время плакала. А дети долго держались за руки, прощаясь. И когда «Иосиф Сталин» потащил за собой длинный мариупольский состав с мягким вагоном в центре, Женя бежал до самого конца перрона, прижимаясь к стеклу их купе и беззвучно, шевеля губами, шептал «…домишко ветхой. Над водою остался он как черный куст. Его прошедшею весною свезли на барке. Был он пуст…», а Олеся с той стороны стекла ничего, конечно, не слышала и улыбалась сквозь слезы.
