Между тем дело, как всегда, в деталях — никто не озаботился даже намекнуть рядовому читателю, что услугами «публичных женщин» пользовались и Флобер, и Тургенев, и Достоевский, и Лесков — конечно, это не сообщается школьникам, но и не является особым секретом, да и отношение к проституции и публичным домам в конце 19-го века было совсем не таким, как в наше время.

Борис Рушайло

КАК ЧЕХОВ ПОСЕЩАЛ ДОМА ТЕРПИМОСТИ

По традиции в книгах о Чехове женщинам и гулянкам места не было — его жизнь излагалась по канонической «житийской» схеме: безрадостное детство в провинциальном Таганроге с суровым отцом, учеба на врача в Московском университете и первые литературные опыты, а затем, после письма маститого писателя Григоровича[1], разглядевшем в Чехове крупный талант, писательство, строительство школ, поездка на Сахалин и ссора с многолетним близким другом и издателем Сувориным[2] из-за дела Дрейфуса[3], болезнь, жизнь в Ялте и смерть вскоре после триумфа «Вишневого сада» во МХАТе.

Между тем в молодости Чехов вел жизнь далеко не монашескую и — о ужас! имел дело с проститутками и посещал публичные дома.

* * *

Много лет назад английский драматург Бойд, работая над пьесой «Томление» (по произведениям Чехова), попросил Дональда Рейфилда , автора книги «Жизнь Антона Чехова», составить примерный список покоренных великим писателем женских сердец.

«Основываясь только на достоверных, задокументированных источниках, Рейфилд получил цифру 33 [выделено мной-БР], и эта конкретика будто дала какое-то новое понимание и самого автора, и его прозы.

Перед Бойдом предстал человек, который на протяжении двух десятков лет — от первого похода в таганрогский публичный дом в 1873 году (в 13 лет!) до женитьбы на Ольге Книппер в 1901 году — пережил не менее двух десятков любовных увлечений различной «степени тяжести», продолжая при этом наносить визиты в публичные дома — как российские, так и зарубежные.»[4]

Увы, ни сам донжуанский список, ни список «задокументированных источников» не приводится, поэтому какие именно «достоверные источники» использовались осталось тайной — скорее всего речь идет о письмах Чехова, некоторые из которых печатались с купюрами, часть из которых были вызваны чересчур откровенными — по мнению публикаторов — сексуальными откровениями Чехова; И. Сухих в своей книге о Чехове «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа» справедливо подчеркивает, что таких фрагментов наберется всего около страницы, к чему следует добавить, что это именно небольшие фрагменты и они не идут в сравнение с фразой Пушкина в письме Соболевскому об удаче с А.П. Керн («сегодня с божьей помощью … Анну Петровну») или с эротическими письмами современника Чехова В. Розанова Вилькиной и Гиппиус (и хотя, по словам Розанова, эти письма были просто игрой, он приложил большие — и безуспешные — усилия, чтобы вернуть их[5]).

Таких откровенных писем у Чехова нет — это именно фрагменты с ненормативной лексикой или игривыми замечаниями: скажем фразу из письма Ф. Шехтелю «Когда же будем тараканиться с циркистками?»[6] предваряет «Что касается меня, то я вчера был выпивши, чего и Вам желаю.<…> Если у Вас в чемоданчике есть напитки, то, ради бога, не выпейте их один» (кстати, слово «циркистки» встречается в переписке Чехова только в этом письме и является ответом на замечание Шехтеля о желании заполучить (в качестве гонорара) «Парочку циркисток, живых и свежих ко мне на дом» — письма написаны после пасхальной ночи с обильными возлияниями и Чехову 26, а Шехтелю 27 лет!

При этом купюры при публикации писем были вызваны не столько эротикой, сколько тем, что одни касались еще живых современников, другие диктовались идеологическими и личными соображениями публикаторов.

Самым бдительным цензором была сестра писателя Мария Павловна (далее М.П.); правда, к чести М.П., она только противилась публикации чеховских писем, но сами письма сохранила, хотя, скорее всего, некоторые из писем они с Книппер (вдовой Чехова) уничтожили — актриса МХАТа С. Пилявская, близко знавшая Книппер и жившая с ней в ялтинском доме-музее Чехова летом 1948-50 гг., пишет в своей «Грустной книге» об ее (Книппер) ночных «посиделках» с М.П. над письмами писателя, хранившимися у М.П. в Ялте.

Так ли это или нет теперь уже не установить, но что она с Книппер могли много — даже слишком много! рассказать сомневаться не приходится — ни сестра, ни вдова Чехова в молодости не были монашками: С. Пилявская приводит их веселую пикировку «А помнишь, невестушка, как Владимир Иванович Немирович-Данченко на паперти Большого Вознесенья, стоя на коленях, предлагал тебе руку и сердце? При живом-то муже!» Ольга Леонардовна чуть порозовела: «Глупости какие!» И через паузу: «А о романе с Куприным тебе не хочется рассказать?»

…Никто из близко знавших Чехова не рассказал ничего — ни Мизинова, ни Потапенко, ни Щепкина-Куперник, ни сестра Чехова или вдова— они не были ханжами, просто не желали выставлять личную жизнь Чехова на всеобщее обозрение (Книппер еще и завещала сжечь личные письма) — только петербургские приятели Щеглов и Фидлер[7] да режиссер В.И.Немирович-Данченко[8] слегка коснулись этой щекотливо темы и еще Авилова написала о своем эпистолярном романе с Чеховым, да и то его подлинность под большим вопросом[9].

* * *

В 1991 г. А. Чудаков опубликовал в сб. «Литературное обозрение», посвященном эротической традиции в русской литературе, статью ««Неприличные слова» и облик классика» с подзаголовком «О купюрах в изданиях писем Чехова»[10].

Чудаков писал о «500 купюрах» в 20-ти томнике 1956г., львиная доля которых была связана с политическими причинами (как упоминание Мейерхольда) или «с нелестными высказываниями о некоторых писателях и деятелях культуры, например о К.С. Станиславском»; большой пласт купюр «о семье» сделала М.П. Чехова (далее М.П.); замечу, что в 2005 г. была опубликована ее переписка с С.М. Чеховым по поводу «родословной Чехова», где М.П. и через 30 лет после смерти брата Александра, писавшем о жестокости отца, полемизирует с ним, говоря о бесконечной преданности отца семье^[11].

Почти все эти купюры, — писал Чудаков, — были восстановлены в 30-ти томнике 1974-83 гг. (М.П. к тому времени умерла и уже не могла влиять на полноту публикаций — БР), однако фрагменты (включая «неприличные слова») были купированы и их публикация-то и была сделана Чудаковым.

Статья прошла незамеченной, т.к. вышла сразу после распада Союза и августовского путча 1991 года и эти купюры (про Станиславского и отца писателя) — а их подавляющее число! как и эротические откровения Чехова были не ко времени и мало кого заинтересовали.

Бомба взорвалась в 2004 году в год столетия смерти Чехова после издания в России книг Д. Рейфилда и Ю. Бычкова (директора музея Мелихово), опубликовавших (после Чудакова!) купюры из писем Чехова о посещении им японок и индусок (по пути с Сахалина в Россию в 1890г.), о неудобстве диванов сравнительно с кроватями при обладании женщинами, о сложности романов с порядочными женщинами и еще пару эпизодов (справедливости ради отметим, что еще в 1997 г. в «Митином журнале» появилась пьеса, в которой Чехов едет в поезде с Раневской и зачем-то рассказывает ей о посещении японок: «ЧЕХОВ. Когда употребляешь японку (из любопытства), то начинаешь понимать Скальковского … [далее, в подлинном письме к Суворину, нецензурно-БР][12]» да еще Л. Яковлев в 2000г. в кн. «Чехов и евреи» использовал эти публикации).

Оживленная полемика между сторонниками шокирующих публикаций (Ю. Бычков, А. Смелянский[13] , А. Кончаловский[14]) и противниками (И. Гитович) быстро выплеснулась в широкую печать и попала в Интернет, после чего из выяснения отношений между профессионалами стала достоянием желтой прессы (интересно, что масса перепостов с собственными комментариями принадлежит женщинам — видимо у мужчин стремление «попробовать» японок и индусок под пальмами не вызывает отторжения — кстати, по возвращении Чехова в Москву к нему «приходил Григорович […] и всё просил рассказать ему про японок» — об этом Чехов написал сестре, умолчав, что именно интересовало Григоровича, но видимо М.П. догадывалась и при первом издании писем колебалась, оставить ли этот фрагмент — и решила оставить).

Впрочем, Григорович, несмотря на почтенный возраст, всегда был готов к подобным разговорам — 16 декабря 1891 г. Чехов пишет Смагину:

«Недавно у меня был Григорович. Я сказал ему, что хомутецких гончарных изделий в его музей будет выслано наложенным платежом на 25 р. Он поблагодарил и продолжал говорить о женщинах».

Все эти эпизоды из мужской переписки или разговоров и отнюдь не для женских глаз и ушей.

Противники публикаций дружно негодовали, а сторонники заявляли о недопустимости купюр (у подростков это звучит «я уже не маленький»), игнорируя общественный резонанс от публикации личных текстов и от непонимания интернет-среды по сравнению с доинтернетовскими бумажными изданиями прошлых веков.

Рейфилда на время перестали приглашать в Россию на чеховские конференции, а Бычкову эти публикации стоили поста директора Мелиховского дома-музея (правда его не выгнали, как пишут в сети, а переместили на должность зам. директора музея и он по-прежнему руководил в Мелихово театральными фестивалями, редактировал сборники и писал книги и пьесы о Чехове).

В сжатой форме произошедшее описал кор. Дейли Телеграф Джулиус Стросс:

«Бычков приходит к выводу, что драматург был бабником, чье появление в каком-либо городе начиналось с посещения церкви, а заканчивалось в местном борделе. В книге описываются связи Чехова с некоторыми из самых экзотичных любовниц, японкой и индианкой.

Когда книга вышла в свет, московское литературное сообщество осудило г-на Бычкова. Выдающиеся писатели и литераторы написали открытое письмо, в котором ставили под вопрос результаты его исследований. Бычков был лишен своей должности в музее.

Ирина Гитович, секретарь Чеховской комиссии РАН, была одним из ведущих критиков. «Можете себе представить? Школьники приходили в Мелиховский мемориальный музей и просили рассказать о похождениях Чехова по борделям, — говорит Гитович. — Этот Бычков — безнравственный человек. Он просто хочет заработать славу за счет Чехова».

Г-н Бычков отвечает тем же.

«Я считаю ее позицию отвратительной, — говорит он. — Критики моей книги являются фарисеями, забывшими, что значит быть молодым». [15]

* * *

На Западе к интимной стороне жизни знаменитостей отношение гораздо спокойней — А. Моруа написал о связи Байрона со сводной сестрой^[16], С. Моэм в биографии Флобера — о его любовницах и связях с проститутками, Монтефиоре в книге о Иерусалиме между делом приводит отрывок из письма Флобера об оргии в Бейруте: «Я обладал тремя женщинами и кончал четырежды — три раза до обеда и один после десерта».

Да и об интимной жизни Чехова много ранее Рейфилда писал переводчик Чехова Рональд Хингли, что дало повод рецензенту Говарду Моссу скептически отнестись к «открытиям» автора:

«Хингли уделяет слишком много времени «любви» Чехова — предмету, который, как ему кажется, он игнорировал в более ранней биографии. Отношение Чехова к сексу было на удивление чопорным; с другой стороны, многие примеры приводятся из его переписки с Александром и Николаем, его старшими братьями, и в этих случаях ханжество могло быть вызвано осторожностью. Оба брата были обаятельными алкоголиками и саморазрушителями. Настойчивость Хингли в изучении любовной жизни Чехова заставляет биографа иногда казаться артистом на трапеции, балансирующим на проволоке, которой нет. Сплетни никогда не пестрят фактами; тем не менее, Хингли переусердствовал, потому что в биографии любое предположение легко спутать с подлинной историей, и очень мало что можно сказать о страсти. Даже если что и было, с таким неуловимым человеком, как Чехов, сам факт останется под вопросом»^[17]

Эту фразу, что «сплетни не пестрят фактами и в биографии любое предположение легко спутать с подлинной историей» можно поставить эпиграфом практически к любой биографии и уж точно к последним биографиям Чехова.

Книга Хингли не вызвала особого интереса у читателей и можно предположить, что если бы книга Рейфилда вышла 10-15 годами ранее, она также осталась бы известной в России только узкому кругу специалистов, поскольку отсутствие сети Интернет ограничивало доступ к «неугодным» книгам спецхраном, малыми тиражами и отсутствием множительной техники, как это было к примеру с Достоевским и Тургеневым: первый в письме брату жалуется, что «Кларушки и Минушки дороги» и это не имена собственные, а обозначение представительниц древнейшей профессии, Тургенев же, по словам Герцена, «после отъезда г-жи В<иардо> совершенно эмансипировался. Он <…> ходит к бульварной девке на улицу Taitbou [и] ищет с рвением, достойным всяческой похвалы, негритянку, чтобы до отъезда в белую Россию получить полное представление о черной пресвятой наготе.»

Но до Интернета эти письма были «упрятаны» в многотомных академических изданиях и их раскопка требовала немалых усилий, а уж публикация в общедоступных биографиях и вовсе была делом безнадежным.

Интернет сделал любые книги общедоступными.

И проблема не только в том, что эти письма опубликованы и широко тиражируется, проблема еще и в том, что экскурсоводы оказывается совершенно неподготовленными к таким вопросам. Между тем секс-туризм широко обсуждается в сети, любой школьник может без труда выйти на порносайт, да и телепрограммы бесконечно обсуждают кто с кем и когда жил, спал, родил…

Позиция Кончаловского и Смелянского понятна — считая себя взрослыми и разумными, они не желают, чтобы от них скрывали какие-либо письма.

При этом упускается еще один важный аспект — насколько книга Рейфилда точна?

Ведь когда в одном из интервью[18] он говорит, что «Лика Мизинова отличается от многих своей стойкостью, тем, что она мемуаров не писала, не жаловалась, а после смерти Чехова смогла построить свою личную жизнь. Другие женщины Чехова были больше себе на уме, меньше жертвовали и страдали меньше, а жаловались и хвастались больше», то хотелось бы спросить, кто эти другие и назвать источники, где они «жаловались и хвастались больше» да заодно уточнить, что Лика вышла замуж за Санина (т.е. «построила свою личную жизнь») не после, а за два года до смерти Чехова и счастливо прожила с мужем 37 лет.

А может быть написанную им биографию Чехова следует поместить в разряд беллетристики, а автора поставить в один ряд с Дюма, и тогда предмет полемики если не исчезает, то переводится совсем в другую плоскость, ибо различие между историческим и беллетристическим жизнеописанием состоит в том, что беллетрист волен искажать факты — не интерпретировать, а именно искажать — так например Дюма сочинил «Графиню Солсбери» на основании придуманной в 14 веке Фруассаром истории, что давно разобрано историками.

Почему этого не случилось с биографиями Чехова можно только догадываться, а здесь лишь отметим, что между книгами Рейфилда и Бычкова имеется фундаментальное различие — книги Бычкова предназначены для российского читателя и будь он не директором мелиховского музея, а рядовым беллетристом, скорее всего прошли бы незамеченными, но книга Рейфилда первоначально была издана в Англии и лишь через много лет переведена в России, причем автор, по его словам (повторенным председателем чеховского комитета РАН В.Катаевым) перерыл все архивы и работал в тесном контакте с известными специалистами чеховедами, перечисленными им в предисловии.

Это заставляет с особым вниманием исследовать саму книгу на предмет ее научной точности и выяснения того, можно ли ее считать научной биографией или ее следует отнести к псевдобиографиям и почему, имея возможность оценить точность книги и указать на ее недостоверность — хорошо, если это слово чересчур резко, на ее ненаучность, обсуждение сводится к вопросу о свободе публикаций?

Свобода свободой, да только детям спички не дают и за свободу публикаций необходимо платить их точностью.

Книга Рейфилда написана живо и увлекательно, в ней приведена масса сведений, отсутствующих в других биографиях Чехова и она умело «раскручена» — но множество неточностей и прямых искажений не позволяет говорить о ней, как о «добросовестной» особенно когда речь идет о «жареных» материях.

Как Чехов в Риме хотел полежать на траве и ходил в бордели

…теперь все, даже самые небрежные и рассеянные читатели, успели убедиться в том, что подавляющее большинство современных русских мемуаров, записок и воспоминаний полны горечи, злобы, мелких, ядовитых личных счетов, бесстыдного раскрывания государственных тайн и чужих постелей и, наконец, самооправдывания и самовозвеличивания в пошлых и лживых формах.

А. Куприн

О посещении публичных женщин (в Благовещенске и на Цейлоне по пути с Сахалина в Россию) Чехов написал в письмах Суворину (1890) и именно эти два эпизода обнародовал Чудаков в 1991 году (видимо не сообразив, что это не «неприличные слова», а неприличные эпизоды о посещении публичных домов), но гораздо более «популярный» эпизод связан с пребыванием Чехова в Италии с Сувориным в 1891 г.

В книге Рейфилда (гл.32) рассказ о пребывании Чехова в Италии в апреле 1890 г. уложилось в один абзац:

«К 1 апреля троица путешественников [Чехов и Суворин с сыном-БР] переместилась в Рим. Антон, по собственному признанию, «замучился, бегая по музеям и церквам». Как потом вспоминал Суворин, Чехов сразу же узнал у швейцара в гостинице адрес лучшего римского борделя. Дяде Митрофану он сообщил, что в Ватикане 11 000 комнат (потом он заметит, что Рим «похож в общем на Харьков»). В письмах домой спрашивал только о мангусте. <…>. Третьего апреля Антон с Сувориными выехали в Неаполь; через три дня они осматривали Помпеи. Вот что сохранилось в памяти Суворина: «Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас же по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зеленой траве. Венеция захватывала его своей оригинальностью, но больше всего жизнью, серенадами, а не дворцами дожей и проч. В Помпее он скучно ходил по открытому городу — оно и действительно скучно, но сейчас же с удовольствием поехал верхом на Везувий, по очень трудной дороге, и все хотел подойти к кратеру. Кладбища за границей его везде интересовали,— и кладбища, и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков»[215].»

* * *

«Анекдот с зеленой травой» от Суворина слышали и домашние, и Григорович, и Мережковский, который вспоминал в 1910 году: «Суворин, смеясь рассказывал, что Антон Павлович устал до смерти от музеев и церквей, и в Риме все просился куда-нибудь полежать на травке», это же через 20 лет повторила и Гиппиус:

«Вот Чехов мало, кажется, писал об Италии. Мне хорошо помнится встреча наша с ним и со стариком Сувориным в Венеции, Флоренции и Риме, хотя и было это «во время оно»: во время первого нашего путешествия в Италию, куда и Чехова повлек Суворин в первый раз. Мы не могли за ними угнаться, так быстро «делали» они города: едва попав во Флоренцию — Чехов уже стремился далее в Рим; с ленивой усмешкой говорил, что, может, хоть в Риме удастся где-нибудь на травке полежать».[19]

…Мережковский и Гиппиус упоминают «эпизод с травкой» походя — о Гиппиус, впрочем, разговор особый; она презирала всех русских путешественников, бывших в то время в Италии (включая В.Розанова и А.Волынского[20], о котором съязвила, что он «не мог отличить картину от скульптуры») и это желание Чехова в ее глазах говорит только «о плебействе Чехова».

Сразу же укажем, что в письмах домой (около 30 за этот период) он только в четырех справляется о мангусте («Как поживает синьор Мангус?») и много дразнит сестру и Мизинову описаниями магазинов — к примеру из Вены пишет («… магазины это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Одних галстухов в окнах миллиарды! Какие изумительные вещи из бронзы, фарфора, кожи!» — но далее начинаются восторги другого рода:

«Великолепны парламент, дума, университет… всё великолепно, и я только вчера и сегодня как следует понял, что архитектура в самом деле искусство. И здесь это искусство попадается не кусочками, как у нас, а тянется полосами в несколько верст.»

Из Италии будет то же самое «В Неаполе великолепный пассаж. А магазины!! У меня головокружение от магазинов. Сколько блеска! Ты, Маша, и Вы, Лика, сбесились бы от восторга», затем восторженно о Венеции, особенно о соборе св.Марка, потом о Тициане, однако о картинах и скульптурах действительно пишет мало, что дало повод Григоровичу в письме Суворину посетовать:

«Италия, впрочем, вряд ли могла ему понравиться; там положительно не знаешь, куда преклонить голову без специальной подготовки; Венеция, Флоренция и т.д. — больше ничего как скучные города для человека даже умного, — но который прежде не интересовался искусством настолько, чтобы произведения величайших мастеров и даже имена их — не встречались полнейшим равнодушием. Чехов тут не причем: русское образование вычеркнуло почему-то изучение древнего искусства; кроме того, Чехов принадлежит к поколению, которое заметно стало отклоняться от Запада и ближе присматриваться к своему» [21].

Суворин по приезде в Россию познакомил с этим письмом Чехова, на что тот отвечал:

«я не понимаю таких умных людей. Надо быть быком, чтобы, приехав первый раз в Венецию или во Флоренцию, стать «отклоняться от запада». В этом отклонении мало ума. Но желательно было бы знать, кто это старается, кто оповестил всю вселенную о том, что будто заграница мне не понравилась? Господи ты боже мой, никому я ни одним словом не заикнулся об этом. Мне даже Болонья понравилась. Что же я должен был делать? Реветь от восторга? Бить стекла?» [А.С.Суворину 27 мая 1891 г.]

Спустя несколько лет Чехов еще раз вернется к «зеленой травке» в письме Суворину в Италию:

«Поклонитесь Италии. Я ее горячо люблю, хотя Вы и говорили Григоровичу, будто я лег на площади св. Марка и сказал: «Хорошо бы теперь у нас в Московской губернии на травке полежать!» Ломбардия меня поразила, так что мне кажется, я помню каждое дерево, а Венецию я вижу, закрывши глаза» [Суворину от 23 марта 1895 г.].

Между тем Суворину собственный рассказ так понравился, что он сделал его «всеобщим достоянием», включив в посмертную статью о Чехове («Новое время», 1904, № 1017, 4 июля) с важным — по сравнению с Рейфилдом — дополнением: после «Кладбища за границей его везде интересовали, — и кладбища, и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков» следует «Это как бы определяло два свойства его таланта — грустное и комическое, печаль и юмор, смех и слезы, и над окружающим и над самим собою…» и сам текст (не устный рассказ, а текст!) Суворина уже не о равнодушии Чехова к музеям и картинам, а о двух свойствах его таланта.

Но именно это постоянно опускается и анекдот о «зеленой траве» без конца повторяется в сочинениях о Чехове!

Однако понятно, что эпизод «с травой» принадлежит к тем «анекдотам про великих людей», которые любят писать в воспоминаниях и рассказывать в компаниях, демонстрируя свою близость к ним (классический пример — слова Пушкина о Державине, первыми словами которого были «Где здесь нужник?» — эти слова, думаю, знает всякий, слышавший о Державине только «в гроб сходя благословил»).

* * *

Через 20 лет после поездки в Италию анекдот «про траву» получил важное дополнение в статье В.Розанова «Чехов» (1910) с обычным для Розанова туманным указанием источника:

«Другое сообщение чрезвычайно меня удивило. Оно шло от того же человека и, я думаю, совершенно достоверно. Было передано просто как удивительный факт, без тени осуждения.

Антон Павлович раз приехал в Рим. С ним были друзья, литераторы. Едва передохнув, они шумно поднялись, чтобы ехать осматривать Колизей и вообще что там есть. Но Антон Павлович отказался; он расспросил прислугу, какой здесь более всего славится дом терпимости, и поехал туда. И во всяком новом городе, в какой бы он ни приезжал, он раньше всего ехал в такой дом. Удивительно!»[22]

Напомню, что у Рейфилда сказано «Как потом вспоминал Суворин, Чехов сразу же узнал у швейцара в гостинице адрес лучшего римского борделя») — совпадение почти дословное, однако У Розанова имеется важное дополнение — розановский Чехов «раньше всего ехал в такой дом» в каждом новом городе.

Подчеркнем — в каждом!

Заметим, что Суворин вскоре после смерти Чехова «начинает остывать [к нему-БР]», как запишет в своем дневнике Леоньтьев-Щеглов (22 июля 1904), приводя слова Суворина о Чехове: «Певец среднего сословия! Никогда большим писателем не был и не будет…» и к 1910 году, незадолго до смерти, от друга и поклонника Чехова ничего не осталось.

Более того, Суворин в эти предсмертные годы глубоко подавлен раздорами с детьми и женой и откровенно называет театр (включая свой) публичным домом — Смирнова-Сазонова, близкая приятельница Суворина, записала в дневнике (3.11.1907) его слова о театральных нравах:

«Актрисы раздеваются, потому что, если они не будут раздеваться, им ролей не дадут. <…> Когда Стрепетова [знаменитая драматическая актриса — БР] у них играла, все театральное начальство имело своих возлюбленных [далее список -БР] и Стрепетова громогласно объявила в уборной, что «все койки заняты!»»

Такой «поздний» Суворин вместе с Розановым источник ненадежный, особенно это «распросил, поехал … во всяком новом городе, в какой бы он ни приезжал, он раньше всего ехал в такой дом» (надо бы уточнить, на каком языке Чехов, не знавший языков, изъяснялся со швейцаром), однако других источников нет (у Суворина и Мережковского с Гиппиус в статьях о Чехове разумеется никаких борделей) и приходится либо признать достоверность рассказа Розанова-Суворина, либо назвать его фальсификацией и забыть.

Однако статья Розанова на этом только начинается и ее продолжение поистине удивительно!

* * *

Статья Розанова написана к пятидесятилетию со дня рождения Чехова (1910) и, при всей любви эпатировать читателей, Розанов не просто «делится» словами неназванного Суворина, а считает нужным раскрыть истинную цель визита:

«Рассказывавший не сказал мне, что он [Чехов – БР] ездил туда не «для себя» и что вообще это не было с теми целями, с какими обычно делается; но из всего хода рассказа, передачи видно было, слышно было, что Чехов любил это как сферу наблюдения или как обстановку грезы, мечты; может быть, как стену противоположности, через которую пробивалась его идеалистическая мысль» [выделено мной-БР].

Так выглядит точная цитата из Розанова и можно только восхититься ловкостью Рейфилда, умудрившегося сообщить о том, что Чехов сразу узнал адрес лучшего борделя, но умолчавшего о целях посещения и о том, был ли он там вообще!

…Чуткость Розанова делает ему честь — смерть и кладбища рано входят в сознание Чехова и уже в «Степи» Егорушка при виде цветущей вишни вспоминает кладбище и бабушку…

Считать рассказ Суворина — Розанова правдой или вымыслом дело вкуса, хотя почему бы Чехову и не посетить публичный дом и не погрезить? — правда с Сувориным они неслись «галопом по Европам» и ноги гудели от экскурсий, так что «сразу и во всяком городе» сомнительно — скажем в Болонье они были всего несколько часов, но и считать что Чехов ездил в публичные дома набираться впечатлений слишком по-розановски:

«Может быть, что-нибудь объяснит в этом вкусе Чехова та прибавка к рассказу, какую я выслушал, когда все продолжал удивляться:

«В этом отношении был похож на Чехова еще один наш писатель».

И рассказчик назвал одно из аристократических имен литературы: не то гр. Алексея Толстого, или Сологуба, или Плещеева. Во всяком случае писателя без малейшей порнографии.

— Он любил целые вечера просиживать в зале таких домов. «Я полузакрою глаза. Несется ихняя музыка. Танцуют. Пары уходят и возвращаются. Все как следует. И я переношусь в прошлое и воображаю, что сижу на вице-губернаторском балу».

Я передаю сообщение буква в букву. Пусть разбирается читатель в том, в чем я не умею разобраться.

Но почему-то именно в Чехове мне нравится это слияние… «Тут есть что-то чеховское», — от этого впечатления не отвяжешься.

— Кладбище. Могилы, эпитафии…

— И зала с музыкой. Барышни в розовом, удаляющиеся с кавалерами…

И он грезит. Он, Чехов…

— А что мне Колизей? Мертвечина. Декорация прошлого — и черт с нею. Я живой человек, и мне не долго жить, я болен, но я ни минуты не отдам на этот раззолоченный славою Колизей, ни на св. Петра с его пилигримами. А пойду-ка я лучше в дом… и увижу настоящее, живое, трепещущее и руками медика пощупаю ребра у больных, у падающих, у искалеченных и, однако же, все-таки лучших и прекраснейших по присутствию в них жизни и действительности, нежели сто Колизеев, вместе сложенных. Черт с ними… Вы — обыкновенные, и вам надо смотреть Колизей, чтобы из надуманной души вытащить несколько надуманных же ощущеньиц, а я особая стать, Чехов, и вот пойду в б…

Что-то в этом роде, должно быть, шевелилось у него.»

Конечно, розановский текст всего лишь выдумка, мираж, но ради этого миража и сочинена статья!, хотя «мне не долго жить, я болен, но я ни минуты не отдам на этот раззолоченный славою Колизей, ни на св. Петра с его пилигримами» — все не то!— во-время путешествия по Италии Чехов был здоров и жил азартно и полнокровно — он только что получил Пушкинскую премию, его «Иванов» с успехом идет на сцене, печатается «Остров Сахалин» и вот-вот будет куплено Мелихово, а тут просто картина из «Мира искусств» — «зала с музыкой. Барышни в розовом, удаляющиеся с кавалерами» (хочется добавить «под звуки менуэта со свечами в руках») — но Розанов почуял, что для Чехова было важно ощутить себя частичкой той радостной толпы, которая так понравилась доктору Дорну из «Чайки»:

«Там превосходная уличная толпа. Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа».

…Почти 200 лет не разгадана загадка Пушкина, в письме Соболескому одной фразой, походя, непечатно помянувшего А.П.Керн и ей же написавший про чудное мгновенье — разве что помянуть про детей ничтожных света, среди которых поэт ничтожней всех и, одновременно, его же слова что великий человек «низок не как вы-по своему».

…Клоуны и цирк интересовали Чехова всегда[23] и «Каштанка» лучшее тому подтверждение, а что касается кладбищ, то и Суворин их любил — конечно, это не совсем обычно, однако сегодня не так уж и редко даже среди «обычных» людей, посещающих Новодевичье в Москве или Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.

Но при чем тут бордели?

Неужели и там Чехов еще и черпал что-то недоступное нашему пониманию?

…Зять Толстого, М. Сухотин, размышляя над этой тайной творчества, записал 26.03.1907 в дневнике:

«Фет, дряхлым, задыхающимся от кашля и мокроты старцем, писал многие свои юные, полные любви и беззаботной радости стихотворения. Когда я у него раз спросил: «Как это вы, Афанасий Афанасьевич, можете теперь в такую скверную погоду, сидя больным, на унылой Плющихе, создавать такие радостные, молодые строфы?» — Фет, сердито откашливаясь, пробормотал: «по памяти». Видно, память была у него мощная, что могла пронести чрез столько лет скучной прозы с Марьей Петровной, скряжнических расчетов, консервативных негодований и т.п. такие ненадтреснувшие звуки, такие неотрепанные чувства!»

Возвратясь к Розанову и Чехову скажем, что мысль Розанова при всей ее соблазнительности (ездил не за этим!) представляется надуманной — Чехов, когда случалось, ездил «за этим», только писал-рассказывал «об этом» лишь изредка друзьям (Шехтелю, Билибину, Щеглову), так что вопрос не в том «ездил-не ездил», а где, с кем и как часто.

Но этого не узнать, и потому возникает легенда о Чехове, променявшего Колизей и Уфици на зеленую травку и публичный дом.

Правда, поехал не в первый попавшийся, а в самый лучший, что знают все читатели Рейфилда, но — что ведомо только внимательным читателям Розанова, откуда Рейфилд взял сами сведения, но поехал не затем, зачем обычно ездят, а грезить!

Большой оригинал! — но если дополнить Рейфилда этими словами Розанова (т.е. не выдергивать из текста «клубничку», то весь эпизод потеряет свою скандальность — так после Италии в Париже Чехов вместе с сыном Суворина поехали смотреть канкан и это не вызвало (и не вызывает) ни малейшего интереса.

* * *

Статья Розанова не вызвала большого интереса — о причинах можно гадать, однако не исключено, что среди читателей Розанова были читавшие только что вышедшие письма Чехова с итальянскими восторгами, но вот почти через столетие она всплыла в книге Рейфилда без указания источника с туманной ссылкой на воспоминания Суворина и тщательно обрубленными цитатами.

* * *

И все же в ссылке на Суворина о борделях, переданных Розановым и радостно подхваченным Рейфилдом, Бычковым и идущими за ними есть одна странность — почему Суворин «смеясь» говорил Григоровичу о «зеленой траве» и ни словом не обмолвился о том, что Чехов первым делом в каждом городе ездил к девкам?

Григорович был большим любителем «клубнички» и Суворин приводит в дневнике рассказ Григоровича «как он взял на содержание девочку, привез ее в Петербург и нанял квартиру, а та завела молодого любовника», да и сам Григорович сразу после приезда Чехова в Москву (после Сахалина) прибежал к нему с распросами про японок, да и Чехов не стеснялся рассказывать приятелям о «бронзовых женщинах под пальмами» и уже тяжело больной напишет из Ниццы «Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно» [Суворину, 27 января 1898 г.] — а тут полная тишина!

Чехов в некоторых письмах жалел об отсутствии публичных домов в городах, которые посещал, и изредка сообщал о визитах к неназванным дамам, но «бывать» или «в каждом городе немедленно ехать» различны так же, как различаются человек, выпивающий по поводам и алкоголик.

И с этой точки зрения рассказ Суворина мало что значит (если Чехов жалеет об отсутствии в Сумах «кой каких заведений», спокойно пишет о батумских публичных домах и с гордостью об обладании индианкой под пальмами на Цейлоне, что бы ему не попробовать итальянку, тем более что Гиппиус вспоминает о том, как поздно вечером бродя по Венеции Чехов в шутку узнавал у встречных проституток «Сколько?» и был доволен, выяснив минимальную цену «около двух рублей» — впрочем, Гиппиус с Мережковским это ничуть не шокировало, ибо оба обладали чувством юмора…

Как Чехов познал тайны любви в 13 лет

Том Кент: Мы поем и пляшем вокруг майского шеста; а то еще роемся в песке, или лепим пирожки из грязи, — вот это так весело! Для игры нет ничего лучше грязи. Уж зато как же мы в ней копаемся, не в обиду будь сказано вашей милости!

Принц: Ах, что за прелесть! Да может ли быть что-нибудь лучше!

Марк Твен. Принц и нищий

Добрая старая Англия 17 века!

Грязь используется по прямому назначению — только для детских игр.

А теперь посмотрим на Таганрог 1873 г. глазами Рейфилда:

«В свободное от занятий время гимназисты пускались во все тяжкие — ходили по притонам, играли в карты, пили, курили […] Излюбленным местом великовозрастных гимназистов был таганрогский публичный дом. (Позже Чехов признавался, что со своей невинностью он расстался в 13 лет — очевидно, именно в этом злачном заведении.)»

Лихо жили тогда гимназисты в Таганроге— правда в других книгах о Чехове говорится, что он клеил себе усы, чтоб неузнанным проникнуть в оперетту и, попадись, могли быть серьезные неприятности, да и в воспоминаниях других гимназистов тех лет жизнь их была куда скучнее — а тут такое «излюбленное место»!

Попытка выяснить источник, откуда Рейфилд почерпнул эти сведения, успехом не увенчались — наиболее близкий текст имеется в воспоминаниях А. Дросси. «Юные годы А.П.Чехова» с одной существенной разницей — у Дросси описывается одно семейство, в котором подростки были предоставлены сами себе:

«Изредка, вместе со мною, Антон Павлович навещал товарищей наших, К-вых, проживавших невдалеке от меня. Семья К-вых состояла в то время из матери-вдовы, пяти сыновей и замужней дочери, жившей с мужем в смежном флигеле. Старший сын и двое младших занимали с матерью верхний этаж, а в нижнем, полуподвальном, помещались наши товарищи. Наверху не было дела никому до того, что творилось внизу. А внизу происходили попойки вскладчину, игра в карты на деньги, чтение легкомысленных произведений и т.п. Приходил туда кто хотел и когда хотел.

Общество там собиралось весьма смешанное, и все молодежь от 14 до 17 лет. Квартира эта была убежищем для всех: там скрывались от гнева родительского ученики, срезавшиеся на экзаменах; туда же с утра являлись те, которые по каким-либо причинам не хотели идти в гимназию. Приходили с учебниками и просиживали вплоть до обеда, развлекаясь игрою в карты. К чести Антона Павловича нужно отнести, — он никогда не принимал участия в этом милом времяпрепровождении. Да и бывал он там довольно редко, только понаслышке узнавал о тех озорствах, которые там учинялись.»

Как видно, ничего сенсационного, и даже если Дросси «выгораживает» Чехова, то публичными домами и не пахло — обычная сценка из жизни лоботрясов.

К притонам вернемся позже, а теперь посмотрим, откуда эти сведения про 13 лет и что значит «признался»?

В письме В. А. Тихонову в феврале 1892 года Чехов написал о том, что «тайны любви познал в 13 лет», и с тех пор эта фраза гуляет из сочинения в сочинение без всяких комментариев (иногда, правда, дополняется, что это произошло в публичном доме вместе с приятелями).

В бесчисленных Интернет-публикациях эта фраза цитируется с придыханием и горечью, что в школе учили совсем по-другому, скрывая истинного Чехова.

Иногда доходит до курьезов — утверждается, что это письмо Тихонову скрывалось якобы по решению Политбюро[24], хотя оно имеется в ПССП 1974-83 гг (как и статья Дрюсси в книге «Чехов в воспоминаниях современников»), а еще что юный Чехов посетил публичный дом, воспользовался переселением семьи в Москву, хотя в момент переселения Чехову было 16, а не 13 лет— но вернемся к письму и прежде всего отметим, что письмо Тихонову было написано после шумной вечеринки с обильными возлияниями:

«…Вы напрасно думаете, что Вы пересолили на именинах Щеглова. Вы были выпивши, вот и всё. Вы плясали, когда все плясали, а Ваша джигитовка на извозчичьих козлах не вызвала ничего, кроме всеобщего удовольствия. <…> я и Введенский чему-то, слушая Вас, много и долго хохотали.

Вам нужна моя биография? Вот она. Родился я в Таганроге в 1860 г…. В 1891 г. совершил турне по Европе, где пил прекрасное вино и ел устриц. В 1892 г. гулял на именинах с В.А. Тихоновым. Писать начал в 1879 г. в «Стрекозе». Сборники мои суть: [следует перечисление-БР]. Грешил и по драматической части, хотя и умеренно. Переведен на все языки, за исключением иностранных. Впрочем, давно уже переведен немцами. Чехи и сербы также одобряют. И французы не чужды взаимности. Тайны любви постиг я, будучи 13 лет. [выделено мною-БР] С товарищами, как врачами, так равно и литераторами, пребываю в отличнейших отношениях. Холост. Желал бы получать пенсию. […] Однако всё это вздор. Пишите, что угодно. Если нет фактов, то замените их лирикою.»

Откуда взялись притоны и прочее известно только Рейфилду (наверно он это считает лирикой), но вся переписка Чехова с Тихоновым носит шутливый характер — например, за три года до указанного письма Чехов пишет:

«7 декабря 1889 г. Москва.

Милый Сарду [так в шутку А.П. называл Тихонова именем популярного французского драматурга — БР], у меня кашель, насморк, сап, импотенция, гидрофобия и проч. и проч. Кроме того, я зол, как ящерица, которой наступила собака на хвост, и занят по самое горло … Поздравляю Вас с дочкой. Желаю, чтобы она вышла замуж за графа Шереметьева и чтобы в будущем открыла «Театр Тихоновой», в котором платила бы Вам и мне по 40% с валового сбора.»

Вот еще:

«25 декабря 1890 г. Москва.

Поздравляю Вас, любимец муз, с праздником и желаю Вам поскорее быть избранным в члены Французской Академии, а Вашей дочке выйти замуж за князя Сан Донато.[…].

Я яко наг, яко благ и зубы положил на полку. Если Вы в самом скором времени пришлете мне деньжонок, то уподобитесь водоносу, встречающемуся путнику в пустыне.

Слухи о моей женитьбе на миллионерше, об африканской короне, о поступлении моем в монахи — и все прочие слухи, Вами и Вашими клевретами распускаемые, категорически опровергаю. […] Жаль, что в этом году никто не догадался повозить Вас по церквам и дать Вам случай и возможность покаяться в грехах.<…> … письма Вашего я не получил. Оно погибло, и потомки мои не напечатают его в «Русской старине» и не получат гонорара. Печально.»

К слову, в одном из писем Чехов называет Тихонова «Хлестаковым», их общий знакомый Середин именует «просто вралем», а М. Меньшиков, узнав о болезни Чехова, напишет:

«Ваш приятель Вл.Тихонов, впрочем, настойчиво уверяет, что у Вас и признака нет легочного процесса, а всего лишь истерия, от которой и он страдал и совсем был приговорен к смерти. «Доктора отказались, поехал в Гатчину умирать. Там, думаю, -— дай, выпью рюмку водки. Ничего! Я -— вторую, и к вечеру пошел гулять, как ни в чем не бывало». Я совсем обрадовался бы, если бы этот беллетрист не был замечен нами в склонности к преувеличению.»

Такая вот переписка — конечно, собственное признание налицо, только вот что оно означает (и сколько в нем иронии) сказать сложно — нелишне заметить, что согласно п. 23 «правил для содержателей публичных домов»[25] их посещение строго воспрещалось учащимся, которым грозило исключение c волчьим билетом, а содержателям штраф; да вдобавок сами публичные дома посещались и полицейскими, и купцами, и чиновниками и невозможно представить среди них безусых подростков (Чехова по пути на Сахалин в томский дом терпимости везет полицмейстер, о чем Чехов пишет Суворину (28 мая 1890) «…предложил мне съездить посмотреть томские дома терпимости. Вернувшись из домов терпимости. Противно. Два часа ночи.»)

Тут следует говорить об оценка Рейфилдом источников и их использовании, ведь из писем Чехова и воспоминаний о нем можно надергать что угодно[26]!

Даже без особого усердия — вот в мае 1891-го он напишет Урусову про «турне по Европе» и что «[вернулся] из Содома и Гоморры. … В Париже видел голых женщин.» — скорее всего речь идет о посещении канкана с А.А. Плещеевым[27] (к слову сказать, как это выглядело мельком показано в английском фильме «Кутерьма», один из героев которого в это же самое время ездит поразвлечься в Париж).

Кстати, в Париже Чехов был с Сувориным^[28], большим любителем женского пола, но это уже другая тема, а в заключение заметим, что письма Чехова к В.Тихонову не подвергались цензуре — и в ПССП 1974-1983, и в «Переписке Чехова» 1996г они приведены полностью и никого не заинтересовали, как и воспоминания Дюссе.

Как Чехова сделали завсегдатаем домов терпимости

О фрагментах из писем Суворину (благовещенский о японках и московский о преимуществах кроватей при обладании женщинами[29]) выразительно написал И. Сухих[30]:

«[Они и им подобные фрагменты] не попали даже в академическое собрание его сочинений и стали широко известны лишь в 1991 году благодаря публикации А.П. Чудакова. Потом они были растиражированы как сенсация в многочисленных желтых изданиях и интернет-журналах.<…> Отношение советской цензуры к откровенности чеховских эротических описаний напоминало реакцию старой девы, закрывающей «неприличные места» от племянника-подростка ладошкой ломаных скобок и многоточий.

Позднее некоторые исследователи, журналисты и даже сочинители сделались похожими как раз на таких вырвавшихся на свободу, сбежавших от тети-ханжи дикарей <…> с каким-то непонятым восторгом, ужимками, хихиканьем, кричавших о чеховских любовных подвигах и эротических страстях городу и миру, а попутно лягавших «старорежимных чеховедов», которые скрывали правду о писателе (между тем, цензуровали чеховское собрание не исследователи; они как раз долго, но безуспешно боролись за полного Чехова).»

Хорошо сказано «боролись за полного Чехова», да только в 1974г., когда началось издание полного собрания Чехова, директором ИМЛИ был чеховед Г.Бердников, «прославившийся» борьбой с космополитами и приложивший руку к аресту Гуковского и Азадовского (ему принадлежит одна из лучших биографий Чехова), но дело не в персонах, а в том, что «эротические» письма Чехова в те годы были в спецхране и хорошо, что вообще сохранились!

…Чехова, посещающего бордели в каждом городе, представили широкой публике не желтопрессовые журналюги, а известные чеховеды Рейфилд и Бычков (последний был директором мелиховского Дома-музея!),— нет, ящик Пандоры открыли именно чеховеды и, ничуть о том не сожалея, гордо несли знамя борцов с цензурой, раздавали интервью и радовались коммерческому успеху книг.

Между тем дело, как всегда, в деталях — никто не озаботился даже намекнуть рядовому читателю, что услугами «публичных женщин» пользовались и Флобер, и Тургенев, и Достоевский, и Лесков — конечно, это не сообщается школьникам, но и не является особым секретом, да и отношение к проституции и публичным домам в конце 19-го века было совсем не таким, как в наше время.

…В 1870 г.Толстой в неотправленном письме Страхову пишет о необходимости в современном обществе проституток:

«Эти несчастные всегда были и есть и, по-моему, было бы безбожием и бессмыслием допускать, что Бог ошибся, устроив это так, и еще больше ошибся Христос, объявив прощение одной из них <…> Мне кажется, что этот класс женщин [Толстой называет их «магдалинами»] необходим для семьи, при теперешних усложненных формах жизни».

Взгляд парадоксальный, но не столь уж оригинальный — Н.Н. Гусев справедливо полагал, что эти суждения заимствованы из сочинения Артура Шопенгауэра «О женщинах»[31].

В дальнейшем — через десятилетия! написав «Крейцаровскую сонату» Толстой изменил это суждение на «хорошо бы не касаться женщины», но это будет потом, а в «Анне Карениной» Анна устраивает Вронскому сцену из-за посещения им с принцем актрис, танцевавшим перед ними голыми, но то, что на «высшем уровне» состояло в посещении актрис, на «низовом» являлось посещением варьете, публичных домов и проституток.

…В 21 год Чехов пишет очерк «Салон де варьете» о варьете в центре Москвы с канканом и проститутками, еще через два года он сопровождает туда и, затем, в публичный дом Лескова и пишет об этом «ходил со мной в Salon, в Соболевские вертепы» в письме брату безо всякого негодования, еще через три года (14.01.1886) он пишет доктору Розанову:

«У Вас на свадьбе я налисабонился важно, не щадя живота. От Вас поехали <…> в «Эрмитаж»; оттуда к Вельде, от Вельде в Salon …В результате: пустое портмоне, перемененные калоши, тяжелая голова, мальчики в глазах и отчаянный пессимизм».

Комментаторы выяснили, что в Салоне в тот вечер был водевиль и канкан — конечно, эти походы не обсуждаются при дамах, но важно то, что о них сообщается походя в письмах, также как и Тургенев, Достоевский, Флобер о публичных женщинах – в 19-м веке это находилось в непубличной сфере, однако этим трудно было удивить и потому поведение Чехова не извращение, а обычное мужское поведение — не более.

Но в таком случае, почему так нелегко принять этого нового Чехова?

Да потому, «что для иностранца хорошо, для русского смерть» — для русского (российского) самосознания жизнь и искусство одно и то же — другими словами, «если писатель уличен в неблаговидных поступках, то его произведения теряют всякую привлекательность» (И.Берлин, у которого позаимствовано это высказывание, предваряет его следующей тирадой:

«Докажи кто-нибудь, что Бальзак шпионил в пользу французского правительства, а Стендаль был замешан в биржевых махинациях, это известие, вероятно, опечалило бы их друзей, но вряд ли бросило бы тень на статус и дар самих художников. А вот среди русских авторов, будь они уличены в занятиях такого рода, вряд ли хоть один усомнился бы в том, что подобный поступок перечеркивает всю его писательскую деятельность. Даже не представляю себе русского писателя, который использовал бы в качестве алиби тот простой довод, что положение писателя — это одно, а частные дела индивида — другое и не надо их путать.»)[32]

Но именно это различие между русским и западным мировосприятием и определило накал полемики вокруг книги Рейфилда, который по-своему прав, говоря, что на величие Чехова-писателя его личная жизнь не может повлиять.

В Англии возможно это так, но не в России!

В России, в дополнении к традиции делать из писателя если не святого, то пророка и учителя (а репутация учителя, ходящего к девкам, подмочена навсегда) есть еще одно обстоятельство, которое уместно назвать «исторической памятью» — так безбожник Вольтер остановил гостей, рассуждающих при слугах о Боге, словами «Я не хочу быть зарезанным своими слугами».

Как это происходит выразительно показано у Л. Фейхтвангера в «Мудрости чудака», когда богатый аристократ, поклонник Руссо, поселил его в своей усадьбе, чем способствовал распространению его идей, приведших к революции и гибели его семьи.

Да и Российский опыт того, что происходит с народом-богоносцем, сочиненным Толстым и Достоевским и дорвавшимся до власти, должен был заставить научиться если не самоцензуре, то уж непубличности обсуждения.

Хотя бы из чувства самосохранения.

Увы, социальная хирургия — даже великолепная — приносит образованному классу гибель.

В средневековой Сорбонне было дозволено обсуждать самые острые теологические вопросы — но не за ее стенами!

Интернет стер границы, и в этом новом мире придется учиться жить и научиться самоограничению и уважению к приватному пространству.

И начать следует с выдавливания в себе если не раба, то желания обеспечить коммерческий успех своих произведений путем намеренного искажения фактов.

Так через 25 веков итог можно выразить заповедью «Не лги!»

…А может эта радость от «истинного Чехова» объясняется горазда проще и, цитируя Пушкина, сводится к «смотрите, он низок как и мы!»

Похоже, но есть еще один аспект, в силу которого книга Рейфилда перешла из разряда литературного в разряд пещерно-патриотический:

«…сегодня вовсе не «традиционный субъект» [в статье так называется «неиспорченный народ»-БР] кроет все рекорды в том, что касается «замусорить, надбить, отломать штакетину от нового забора… нацарапать бранное слово, загадить. Это делают представители так называемого просвещенного меньшинства. И ведь о-го-го как делают! Бранные слова! Культ фекалий! «Ломать не строить, душа не болит»! <…> Российской Академией образования (РАО) для прочтения старшим школьникам рекомендовано читать Улицкую, Пелевина, Эппеля, а Куприн, Лесков, А. Толстой оказались исключены из списка. Этой фекализацией (не хочется более простых общенародных слов) иноземцы занимались постольку, поскольку нужно было уничтожить Советский Союз. Занимаясь этим сами, они обучали наших реформаторов от культуры по принципу «делай, как я». И они фекализировали ленинградскую блокаду, стахановское движение. Максимум максиморум — Шолохова. А в постсоветский период они взялись за Чехова»[33].

Вот так: критикуя Рейфилда встаешь в ряды охранителей, восхищаясь становишься «реформатором от культуры» вместе с «бесогоном» Н. Михалковым!

И в завязавшейся схватке все смешалось до степени неразличимости и слова одного из персонажей «Дяди Вани» «тот, кто изменил жене, может изменить Родине» (если заменить жену на Шолохова) уже не вызывают улыбки — а в итоге литературная оплошность (или недобросовестность) Рейфилда приобретает знакомые черты идеологической диверсии, от которой защитит только борьбы с иноземцами[34] и примкнувшими к ним разрушителями великой России, после чего книга Рейфилда становится просто манифестом разрушителей, чуть-чуть не дотягивая до «Что делать» (заметим, что к вышедшим почти одновременно российским книгам Бычкова, Сухих, Фокин и других, упоминавших об интимной жизни Чехова таких претензий нет!).

Так литературно-кружковая солидарность и некритичность сторонников Рейфилда, восторженно принявших именно те места, достоверность которых, мягко говоря, сомнительна (а точнее просто неверна) подпитывает те охранительно-погромные убеждения (и публикации), от которых «просвещенные» сторонники Рейфилда и не помышляли.

Конечно, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», но в данном случае более уместен Достоевский «Правда … выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее», а потому ошибки или желание придать сочинению коммерческую привлекательность никак не тянут на идеологическую диверсию.

Просто надо добросовестно проверять даже понравившиеся сочинения и честно отмечать ошибки сочинителей.

И будет всем счастье!

Март 2023

Примечания

[1] Г. в восторге написал «Новый Гоголь явился!» и до конца жизни оставался его горячим поклонником, он же, как член комиссии по литературе императорской АН, выдвинул Ч. на «Пушкинскую премию» в 1888 году.

[2] Суворин, первый издатель Ч., владел влиятельнейшей газетой «Новое время» и многие годы был безотказным кредитором Ч. и его задушевным другом; именно с ним Ч. путешествовал по Италии после поездки на Сахалин и ему написано около 350 писем — больше только сестре и жене).

[3] Дрейфус,французский офицер, еврей, ложно обвиненный в госизмене; был приговорен к вечной ссылке на Чертов остров (близ Французской Гвианы). С самого начала процесс Д. сопровождался закулисными махинациями руководителей военного министерства, а также инспирированной ими с целью скрыть неблагополучие в армии антисемитской кампанией в газетах, выдававшейся за выражение ‘общественного мнения’. Во время повторного процесса (1898) Чехов был во Франции и поддержал сторонников Д., оценив позицию Суворина как ‘гнусную'».

[4] Источник: https://www.bbc.com/russian/uk/2013/03/130310_chekhov_boyd_longing

[5] Ольга Матич.Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de siècle в России. НЛО, 2010

[6] Д. Рейфилд. Жизнь Антона Чехова — «Азбука-Аттикус», 1997. с.100.

[7] Ф.Ф.Фидлер, педагог и переводчик, создал первый в России частный домашний»Литературный музей» и почти 40 лет (умер в 1917) собирал письма, фотографии и рукописи русских писателей, а также, подобно Талеман де Рео, скрупулезно записывал разговоры писателей и слухи о них; при написании Измайловым первой биографии Ч. (1913) передал тому несколько десятков неопубликованных писем Ч.

[8] Вл.Ив. Немирович-Данченко, один из основателей и бессменный руководитель МХАТа, был с Чеховым на «ты» и добился у Ч. разрешения на постановку «Чайки» в созданном МХАТе.

[9] См. лекцию Л.Мартыновой https://goslitmuz.ru/news/157/2903/

[10] Источник: https://www.rulit.me/books/literaturnoe-obozrenie-read-551990-64.html

^[11] Воспоминания, переписка и взаимоотношения чеховских братьев и сестры — особая тема, разобраться в которой практически невозможно: они не очень ладили при жизни Чехова, а после смерти многие перессорились не в последнюю очередь из-за оценки отца — замечу только, что М.П. росла, когда разорившийся отец бежал в Москву и не мог привычно воспитывать младших детей ремнем. Потом счеты продолжили жены и дети братьев, некоторые из которых оставили воспоминания.

[12] Источник: http://www.vavilon.ru/metatext/mj55/bavilsky.html

[13] Профессор, доктор искусствоведения. В момент выхода книги Р. — ректор Школы-студии МХАТ

[14] Режиссер, ставил пьесы Ч. в кино и театрах

[15] Источник: https://inosmi.ru/panorama/20040716/211324.html

^[16] В «Письмах незнакомке» Моруа красочно описывает, как, найдя в архиве старинного замка неопровержимые свидетельства, он начал приносить извинения хозяйке замка, на что 85-летняя леди невозмутимо заметила «А собственно, в чем вы извиняетесь?.. — спросила она. — Байрон и Августа? Ну конечно. Неужели вы в самом деле сомневались?.. Как же иначе? Два юных существа разного пола оказались вдвоем в занесенном снегом мрачном замке и провели взаперти много времени… Как же, по-вашему, они должны были вести себя?»

^[17] Рецензия Говарда Мосса на кн. Хингли «Новая жизнь Антона Чехова», The New York Times, 20 июня 1976 г. https://www.nytimes.com/1976/06/20/archives/a-new-life-of-anton-chekhov-anton-chekhov.html

[18] Источник: https://rg.ru/2007/11/27/chehov.html

[19] «Lib.ru/Классика: Гиппиус Зинаида Николаевна. «Интуристы» у фашистов az.lib.ru

[20] Автор обстоятельной монографии о Леонардо, удостоенный за нее звания «Почетный гражданин Флоренции» — правда Гиппиус с ним и Розановым связывали сложно-эротические отношения, так что это явно личные счеты.

[21] Цитируется по Г.Струве. Чехов и Григорович, 1960, с.232

[22] В.В. Розанов. А.П. Чехов. Впервые опубликовано: Юбилейный чеховский сборник. М., 1910. С. 115-132. http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_a_p_chehov.html

[23] См. http://www.ruscircus.ru/chehov_i_cirk_851 где приведены многие тому доказательства.

[24] Рейфилд в интервью утверждал » статья Чудакова в 1991 году о тех местах переписки Чехова, которые были на самом высоком уровне, Брежневым, исключены из собрания сочинений.» https://archive.svoboda.org/programs/otbl/2005/otbl.070305.asp

[25] «Мужчин несовершеннолетних, равно воспитанников учебных заведений ни в коем случае не допускать в бордели.» Источник: https://cameralabs.org/10720-bordeli-v-tsarskoj-rossii-o-pravilakh-poryadkakh-i-attraktsionakh — конечно, правила нарушались в отношении студентов, но речь идет о 13-летном гимназисте в малньком городке,где все друг друга знают!

[26] Многочисленные примеры искажений в биографиях Чехова Рейфилда и других разобраны мною ранее в серии статей «ИСТОРИЯ ЛЮБВИ ЧЕХОВА И КНИППЕР» начиная с http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer11/brushajlo/ и книге «И конечно, Чехов». Изд. Семь искусств, Ганновер, 2021.

[27] Плещеев А.А. Чехов Источник: http://chehov-lit.ru/chehov/vospominaniya/plescheev-chehov.htm

^[28] О посещении в Париже Мулен-Руж Суворин запишет в «Дневнике»: «Народа масса. Великое переселение народов. Театры пусты, — в этих кабачках гибель всякого искусства. За 2 фр. идет сюда всякий, пьет, смотрит и выбирает девку, которых сотни, если не тысячи. Ходят по две, по три вместе, многие с мужчинами. Мужчин все-таки больше. На столбах, поддерживающих крышу, гербы, деревянная мельница с массою франц. флагов. Своего рода увенчание национальными флагами распутства.»

[29] Л.Яковлев в кн.»Чехов и евреи» замечательно описал чеховские откровения «Чехов, не стесняя себя в выражениях, подробно и явно на основании личного опыта анализирует чисто технические возможности интимной близости в реальных условиях русского и европейского города с учетом конструкции мебели и женской одежды того времени.»

[30] И.Сухих. Чехов-сюжет для небольшого романа.

[31] В.А.Туниманов ДОСТОЕВСКИЙ, СТРАХОВ, ТОЛСТОЙ (ЛАБИРИНТ СЦЕПЛЕНИЙ) Статья первая. ОТ ДОСТОЕВСКОГО К ТОЛСТОМУ

[32] И.Берлин. История свободы. Россия.

[33] Марина Волчкова.Рубежи культуры. Источник: https://rossaprimavera.ru/article/rubezhi-kultury

[34] В 1943 году К.Чуковский в статье о Чехове в соответствии с моментом (война с немцами!) вставил слова доктора из «Дуэли», обращенные к Лаевскому «Это тебя немцы испортили! Да немцы!»; с тех пор «немцами» стали все иноземцы — широк, широк человек!