СЕМЬ ИСКУССТВ

Какой духовной силой и Верой в свою Миссию на Земле обладал этот отнюдь не молодой человек, испытавший бремя зла и лагерной пыли ГУЛАГа, если он все-таки отозвался на призыв краеведов и ученых-реставраторов Ленинграда и составил эту (великую, повторяю) книгу, для чего ему пришлось вновь и вновь возвращаться на родное пепелище…

Евгений Белодубровский

ПРЕОДОЛЕНИЕ. МУЖЕСТВО. СВЯТОСТЬ

К предстоящему столетию выхода в свет первого издания книги Н.П. Анциферова «Душа Петербурга» (1922–2022)

Интеллигент — это звучит гордо

Посвящается Марии Борисовне Вербловской и Елене Витальевне Бианки-Ливеровской

20 октября 1945 г. в «Литературной газете» в Москве была напечатана рецензия Николая Павловича Анциферова на издание в Пензе, в местном книгоиздательстве при газете «Сталинское знамя», двух небольших книжек: «Михаил Юрьевич Лермонтов» В. Мануйлова и «Иван Иванович Лажечников» В. Нечаевой.

Рецензия называлась «Маленькие монографии».

На сегодняшний день эти две книжки можно смело отнести к разряду раритетов, благо их возможно увидеть и пролистать разве что в самых больших библиотеках. Или в самой Пензе среди краеведов, или у завзятых по миру коллекционеров, библиофилов и собирателей советских изданий военной и послевоенной поры, отличных по формату, печати, типу бумаги, шрифтам, иллюстрациям и так далее.

Что же касается авторов этих книг, — литературоведов Виктора Андрониковича Мануйлова (1903–1987) и Веры Степановны Нечаевой (1895–1979), — то каждый из них в дальнейшем оставил в своей области науки весьма и весьма заметный след.

Точно такую же редкость представляет собой и место публикации текста рецензии — то есть, сама «Литературная газета», чей полный, бумажный, подлинный комплект за 1945 год (свое нынешнее название «литературка» — как мы ее, почти до конца 90-х годов, признательно-ласково и как заведомо родную величали между собой и с нетерпением ждали каждого номера — она получила только с 29 января 1945 г.; ко дню смерти поэта по старому стилю; ранее она называлась «Литература и искусство») имеется только в Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге и в Ленинке в Москве (электронные копии отдельных номеров газеты, которые время от времени появляются в Интернете, не в счет).

Правда для status quo необходимо указать на еще одно печатное издание, где есть самое прямое указание на существование этого текста Н.П. Анциферова (в числе еще нескольких, столь же затерянных заметок, и эссе Николая Павловича Анциферова; назовем, навскидку, его заметку об освобождении тургеневского «Спасского — Лутовинова», «Ясной Поляны» или об изгнания немцев из осажденного Киева).

Речь идет о полной поквартальной росписи содержания всех поголовно центральных газет, которую вела «Книжная Палатой СССР» в виде таких тетрадок-бюллетеней на скрепке, которые годами пылятся, стиснутые корешками на дальних полках библиографических и справочных отделов библиотек, несмотря на высокий авторитет и статус издателя (не говоря уже о том, что не всякий из нас «знает туда дорогу», а то и просто не ведает об их существовании «в природе»). И в этом смысле он, в принципе, должен бы быть известен ученому миру, ибо являет собою действительно большую ценность, непременно вызывающий творческое беспокойство для литературного старателя и литературоведа, владеющего даром эвристического поиска и атрибуции «затерянных» текстов. И их авторов.

Но я говорю слово  д о л ж е н  с некоторой осторожностью, так как ни в одном из самых современных изданий и переизданий трудов Николая Павловича последних десятилетий (каковых действительно много; и очень авторитетных авторов, и комментаторов — что отрадно), летописях его жизни и творчества, а также в библиографических списках Н.П. ни ссылки, ни даже намека на существование этой именно газетной рецензии Анциферова я не обнаружил, а это обстоятельство, как я уже указал выше, факт в нашем деле именно эвристического литературного поиска — существеннейший и требующий публикации, дабы он быстрее стал достоянием науки об Анциферове. И залогом в этом смысле для меня стали два дорогих имени: В.А  Мануйлова (на обложке) и Н.П. Анциферова (на газетной полосе).

Мануйлов

Виктора Андрониковича я знал лично, знал все его книги, стихи, слушал лекции и выступления, был с ним даже в короткой и доброй переписке. Для меня и для многих и многих моих современников и собратьев по цеху (из числа шестидесятников») он был почитаем и как наставник, и просто как «Гуру». Мануйлову принадлежит первенство в создании персональной «Лермонтовской энциклопедии» — самого авторитетного издания о жизни и творчестве Поэта. И именно Мануйлов в годы войны и блокады «сторожил» Пушкинский Дом от бомбежек и утрат ценностей. Более того, я вдруг припомнил и ощутил прямо-таки мысленно, что почти в каждую нашу встречу с Виктором Андрониковичем или в «Пушдоме», в Библиотеке Академии Наук, или у прилавка в отделе Старой книги в «Доме Книги» на Невском, 28, в «Обществе Библиофилов», всегда рядом или вблизи с именами Лермонтова, Пушкина, Блока, Анны Ахматовой, Михаила Кузмина, Волошина и других — как правило, упоминался Николай Павлович Анциферов…

Анциферов

Николай же Павлович, его «Душа Петербурга» из библиотеки моего отца с его пометками — одна из немногих «переживших» блокаду — была и остается по сей день настольной книгой. И само его имя, и светлая личность Анциферова сопровождает меня чуть ли не со школьной скамьи («кружок краеведения им. Анциферова в нашей школе на Мойке; я уже писал об этом и не раз и не два). Судьба подарила мне знакомство с внуком Н.П. — Михаилом Сергеевичем Анциферовым, с людьми, самыми ленинградскими и самыми выдающимися, близко знавшими Николая Павловича. Это семья Лозинских и Толстых, Ивановских, Е.В. Юнгер, Леонид Борисов — писатель. Мне повезло встречаться и даже записать воспоминания о Николае Павловиче первых учениц анциферовского «Института экскурсоведения и краеведения» (1924–25 гг.): медиевиста Елены Чеславны Скржинской, архитектора Зои Борисовны Томашевской, художницы Елены Витальевной Бианки-Ливеровской, Главного библиотекаря Публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина Марии Борисовны Вербловской. Я дружу до сих пор с сыном любимого и преданного ученика Анциферова по т.н. «Тенишевке» — выпускника училища 1920 года Георгия А. Штерна (сохранившего через тернии изгнаний и колючку ГУЛАГа и ссылки рукопись мемуаров Н.П. «Из дум о былом») — художником Алексеем Штерном. Такая вот перекличка двух незаурядных ученых-краеведов… Не скрою, что поначалу честолюбивая мысль о якобы открытии мною еще одной, пускай скромной, странички к библиографии Н.П. всерьез закралась в мою старательскую душу (скажите коллеги, с кем из нас не случалось подобной «оказии»). Да так, что я чуть было не отважился объявить о ней ученому миру и своим коллегам как об открытии или хотя бы как о новации. И бережно подступил к републикации текста и к сбору по сусекам материалов, выписок и цитат для достойного авторов комментария и примечаний. Но отнюдь не со стороны Лермонтова (тут я почти профан), а как библиограф, источниковед-текстолог и, вообще, распорядитель судьбы данного текста (как известно, подчас судьба того или иного текста, его появление и бытование в мире бывает много интереснее содержания и смысла; в нашем случае тут все о-кей, то есть fifty-fifty, а точнее сказать — поровну).

Газета

…Бережно (без кавычек), ибо передо мной явился почти случайно и совсем со стороны (об этом — речь ниже, не пропустите!!!) «de visi» истертый по краям номер газеты из далекого 1945 года, зачитанной вдоль и поперек, с пометками чернильным карандашом, пятнами и истертыми следами «чтения» множества людей, стиснутой (почти нечитаемой) у самого сгиба шнуром — всего-то 12 с гаком строк экономного убористого шрифта большой просторной газетной полосы. Но не тут-то было! Ибо сквозь эти строки я вдруг увидел (узрел, почуял) множество будирующих мою душу сюжетов и поворотов (словно притоков и ручейков большой бурной реки), потянувших  лично меня к далекому прошлому, будто я нахожусь на пороге какого-то нового знания об Анциферове и Мануйлове — двух незаурядных ученых моего времени… И даже о самом Михаиле Юрьевиче Лермонтове. Порукой тому была моя многолетняя старательская домашняя картотека, постоянный билет в Публичку и БАн и в Университетскую научную библиотеку им. А. Горького, и специальные пропуска в Архивы…

Пошла писать губерния
Зачин

Николай Павлович назвал свою рецензию «Маленькие монографии», термином из словаря литературоведов, и тем самым поднял статус этих скромных научно-популярных книжек наперед?? до научного, тогда как они, казалось бы, предназначены единственно для краеведов или музейных работников местного масштаба. И этот «жест» тоже в стиле Николая Павловича — литературоведа и ученого, который, как правило, спокойным одобрительным тоном, взвешенно, от слова к слову, наставляет авторов и отмечает, что есть самого ценного в их книгах, а что — ошибочного или просто поспешного в выводах. И как Мастер и Гуру дает краткие точные (подобно стрелку из лука) наказы — где искать и куда двигаться дальше (это, конечно, относится и к книге Нечаевой о Лажечникове, но нам в данном случае ближе все, что относится к книге о Лермонтове)…

Тынянов

Согласно источнику публикации, датам, именам собственным и событиям, упоминаемым в нашем тексте, я обнаруживаю, что он (текст) представляет собой образец т.н. «литературного факта» (преклонимся гению Юрия Тынянова — современника, пушкиниста, соратника и друга Николая Павловича — законодателя этого термина, его содержания, смысла и функции в мировой науке литературе)… То есть, когда «факт» создания (написания) текста, дата и место его публикации, да и самая личность автора-творца неотделимы от характера и настроений переживаемой эпохи.

Анциферов

Откроем биографию Анциферова и отметим, что именно сороковые годы — (после трех арестов, тюрем и ссылок — от Соловков до Сибирской тайги), его служба в штате (с 1938 г.) Государственного Литературного Музея в качестве научного работника — были весьма успешными и в творческом отношении, и в личностном (преданная семья, чистый открытый дом, ученики со времен петроградской «тенишевки»). Анциферов снискал к себе самое высокое уважение и авторитет среди коллег. Да и список трудов профессора Анциферова значительно повысился (одних только книг по краеведению и истории литературы почти с два десятка названий). Анциферов — как участник множества литературных событий — был принят в члены Союза Писателей.

Лермонтов

С другой стороны, в этой рецензии-отклике (особенно в той части, где говорится о книге Мануйлова) автор-пушкинист первого ряда обнаруживает себя как толковый знаток биографии и творчества Лермонтова. Да и можно ли в полной мере осознать гений Пушкина, не обратившись к лире и життию Лермонтова поэта и юнкера, неоднократно бывавшего в Царском Селе в разные годы своей короткой жизни? Вот большая «неумолкаемая» (по Мандельштаму) цитата — цикада из главы «М.Ю. Лермонтов в Царском Селе», написанной Николаем Павловичем специально для книги (в числе других авторов) «Лермонтовские места в окрестностях Ленинграда» (Москва, 1940, серия «Путеводители государственного литературного музея»), в которой Анциферов, житель Царского Села с самого начала 20-х годов, первым (опираясь на свой природный дар и опыт краеведа вместе с накопленными знаниями биографии и творчества Лермонтова) нашел и указал на карте Царского Села улицы и прямые адреса домов Царского Села и окрест его, связанные с именем Поэта… Где, в каких домах поэт Лермонтов живал, будучи юнкером, где он (в зрелые годы) поручиком останавливался на постой, по каким улицам бродил с друзьями, с кем видался, якшался, а с кем и нет; и вкупе — восстановил живые картины жизни и быта обитателей Царского Села, этого небольшого селения под Петербургом в пору пушкинского былого и (главное) как эти места отразились в поэзии и прозе Лермонтова…

«…Царское село, — пишет Николай Павлович, — имело много певцов. Ломоносов, Державин, Пушкин, Тютчев, И. Анненский и более близкие к нам по времени поэты — А. Ахматова, В. Рождественский и многие другие — многократно отражали в своем творчестве старое «Сарское село», недаром прозванное «Городом муз». Но муза Лермонтова не отозвалась на эти красоты. Быть может, когда словами Демона поэт рисует

Чертоги пышные
Из бирюзы и янтаря,

перед творческим воображением Лермонтова восставал Царскосельский Дворец с его пышными чертогами, где, освещенный сотнями огней, горел янтарный зал Растрелли и зал из «ляпис лазури» Чарльза Камерона. Но это только догадка. В отличие от Пушкина, для которого Царское Село было отчизной (хотя он и родился в Москве)… С Царским Селом жизнь Лермонтова связана тесно. Вскоре после 22 ноября 1837 (рукой Н.П. цифра «7» исправлена на цифру «4»; 1834 год — дата производства его в корнеты лейб-гвардии гусарского полка) Лермонтов поселился в этом «городе муз» на углу Большой и Манежной улиц. Параллельно ограде парка шли три старейшие улицы г. Пушкина: Большая, Средняя и Малая. Большая была переименована в Садовую, а потом в Комсомольскую… На Большой улице находился Манеж, построенный архитектором Стасовым и в 1819 г. на месте деревянного строения, построенного им в 1786 г. Прилегающая к нему улица — упирающаяся в Большую — называлась Манежная или Конюшенная (от старого здания конюшен, построенного Чевакинским в духе Растрелли в 1751 г.). Оба здания некогда соединены были аркой. Далее по Большой улице тянулись оранжереи — за ними кавалерские домики (в первом из них в конце 1810 г. жил Карамзин), за ними арка, соединяющая лицей, где учился Пушкин, с Екатерингофским Дворцом. По другую сторону улицы, между ней и парком — каскады. Вода в эти каскады поступает из фонтана, изображающего царскосельского лебедя. Такова улица, на которой, быть может, поселился наш поэт. Она и в наши дни в основном сохранила свой облик. В каком же доме жил Лермонтов. К сожалению, сказать с точностью трудно…». (Указ. соч: стр. 41)

Мануйлов

К выходу той маленькой книжки о Лермонтове в Пензе Виктор Андроникович был уже широко известным и признанным лермонтоведом (принявшим эстафету у Бориса Михайловича Эйхенбаума, ушедшего с головой в жизнь и творчество Большого Льва) как в научных кругах, так и у массового читателя. В 1941 г., когда начало войны (вот они «странные сближенья», так мучившие Пушкина; мы встретимся с ними на этих страницах еще не раз) почти день в день совпало со столетием гибели-погибели Лермонтова, именно Мануйлову было поручено возглавить при издательском отделе «Пушкинского дома» так называемую «Оборонную серию». И действительно, в числе первых названий в этой серии были изданы массовым тиражом сразу две книги о Лермонтове и сборник его стихотворений… Но это так, к слову.

Лермонтов
Ахматова
Щеголев

Однако свой путь к Лермонтову Виктор Андроникович начинал как пушкинист (как, впрочем, и Анциферов). Его экзаменом на этот «чин» пушкиниста стала дипломная работа, посвященная поэме Пушкина «Граф Нулин». Во многом новаторская, пионерская, признанная оппонентами как настоящее исследование (не только самой поэмы, но эпохи ее создания), она открыла студенту-заочнику Бакинского университета дорогу (ближе к Пушкину) на берега Невы. И вот он в Ленинграде. 1927 год. И тут (каким уж ветром …) этого мануйловского «Графа Нулина» прочла и оценила Анна Ахматова (есть рассказ, как В.А. Мануйлов ходил к Анне Андреевне с тетрадкой стихов, но разговор вышел о Пушкине). И направила молодого 24-летнего поэта прямо к своему другу, пушкинисту из пушкинистов, Павлу Елисеевичу Щеголеву, который о ту пору, собрав все лавры как самый заядлый знаток всего пушкинского вокруг и подмяв на этом поприще всех соперников, вознамерился (с той же страстью и с умением истолковывать на свой манер и вкус те или иные повороты судьбы своих героев) взяться за Лермонтова. И для заявки на эту цитадель решил составить  с в о ю  книгу о Лермонтове, сделав упор на его любовные романы и дуэли, приведшие к смерти Поэта. Через год-полтора, весной 1929 г., такая книга была написана, и в ней, по рассказу Д.С. Лихачева, львиная доля текста и комментариев принадлежала Виктору Андрониковичу.

«Лермонтов в жизни, Лермонтов — человек и поэт, как он рисуется в представлении современников, в официальных свидетельствах и документах, на фоне подлинных исторических материалов эпохи. Восстановить этот образ в воображении современного читателя — вот задача настоящей книги. Моим помощником в работе над этой книгой был В.А. Мануйлов: он принимал участие в отборе и распределении материала». (Так записано в предисловии «От автора».) [Щеголев, 1929. С. 5]

Граф Нулин

Дальше — больше, и тот же Щеголев приглашает своего помощника написать с ним заодно сценарий для художественной киноленты о Лермонтове. Виктор Андроникович соглашается. Так и есть: сценарий написан, фильм снят где-то на юге и даже имел успех в обеих столицах (критика в первую очередь отмечала добротный сценарий), но все копии картины погибли в самом начале бомбежки немцем Ленинграда; печальной судьбе этой картины посвящено много статей, найти нетрудно), а после фильма, в 1930-31 гг., Щеголев привлекает Виктора Андрониковича к созданию совершенного оригинального словаря, получившего название «Путеводитель по Пушкину»¹, где Мануйлову принадлежит две классические статьи: «Анчар» и «Граф Нулин» («a prоpos» замечу одну странность — отсутствие в этом «щеголевском» словаре не только статьи «Лермонтов», но даже упоминания его имени, как, впрочем и статьи «Анциферов» в «Лермонтовской энциклопедии» Мануйлова, кроме указания на главу Анциферова из той московской книжки о лермонтовских местах 1940 г.).

Воистину «non multa, sed multum» (немного, но многое) — уместно будет воскликнуть нам всем хором в честь латиниста-универсанта Николая Анциферова, справедливо задавая тон нашей публикации комментариями и отступлениями, которые с отрадой и тревогой ждут и подстерегают нас — впереди…

«Маленькие монографии

Пензенское издательство поставило перед собою задачу осветить роль своего края в жизни и творчестве наших классиков. Решение этой задачи содействует не только интересам литературоведения, но и краеведения. М.И. Калинин писал: «Все мы очень много говорим о воспитании патриотизма. Но ведь это воспитание начинается с углубленного познания своей родины. Следовательно, и по этим соображениям надо изучать местную географию». Той же высокой цели содействует и изучение местной областной литературы. Оба автора рецензируемых книжек подошли совершенно с разных точек зрения к стоящей перед ними задаче. В. Мануйлов в книжке, посвященной Лермонтову, не отделил описания жизненного пути поэта от его творческого пути. Основные проблемы, связанные с изучением Лермонтова, в той или иной мере затронуты Мануйловым в его сжатом, но насыщенным материалом очерке. Первая, вступительная глава посвящена той роли, которую сыграла поэзия Лермонтова в годы Великой Отечественной войны, когда действительно «стих» поэта «звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных». Приведенные автором отрывки из стихотворений поэта обрели новую жизнь в годы, решавшие судьбу нашей родины. К сожалению, В. Мануйлов среди фактов, характеризующих отношение к Лермонтову защитников советского отечества, не отметил героического партизанского отряда, бившегося с гитлеровцами на Кавказе, того отряда, который носил имя Лермонтова.

В дальнейшем автор из года в год прослеживает жизненный и творческий путь русского гения, ставшего жертвой мрачного царствования Николая I. Вольнолюбивый дух Лермонтова, его глубокий патриотизм, его страстное стремление к «действованию», к борьбе хорошо обрисованы В. Мануйловым, привлекшим малоизвестный материал.

В заключительной главе автор привел данные, характеризующие влияние Лермонтова на национальные литературы народов СССР, а также отрывки о нем А.М. Горького и С.М. Кирова. Приведены также примеры цитирования Лермонтова В.И. Лениным.

При предельно сжатом изложении трудно избежать некоторых неясностей. Так, например, характеризуя Московский университет на рубеже 20–30-х годов прошлого века, автор пишет: «Преподавание в Университете было поставлено очень плохо». Это слишком категоричное утверждение противоречит действительности. Достаточно отметить лекции профессора М.Г. Павлова. Другой пример: образ бедного чиновника Красинского («Княгиня Лиговская»), безоговорочно включенного В. Мануйловым в традицию гоголевских чиновников «Петербургских повестей». Между тем как Красинский Лермонтова, в отличие от робкого Акакия Акакиевича, полон гордости и независимости. Здесь Лермонтовым замечена другая, своя линия. Мало сказано также о Лермонтове как художнике. Поэт был не обычным «любителем-рисовальщиком», в его зарисовках, в особенности в его ландшафтах, виден большой талант подлинного живописца. Эти замечания нисколько не умаляют больших достоинств книжки В. Мануйлова, чрезвычайно содержательной и умело написанной. Задача показать общенациональное значение Лермонтова автором разрешена достаточно основательно. Как же обстоит разрешение другой задачи, как выяснена связь Лермонтова с Пензенским краем? В этом отношении хотелось бы встретить в книжке В. Мануйлова больше материала. Можно было бы подробнее описать движение Пугачева близ Тархан, рассказы о котором оставили след в душе Лермонтова и получили отражение в его «Вадиме». Следовало бы привести описание Тархан в стихотворении «Как часто пестрою толпою окружен…». Все же автор привел много ценного, характеризующего жизнь Лермонтова в Тарханах.

Совершенно иначе подошла В. Нечаева в своей книжке «Иван Иванович Лажечников» к решению задачи, поставленной областным издательством. Общую характеристику этого замечательного представителя жанра исторического романа В. Нечаева ограничила одной, но весьма существенной проблемой. Она оставила в стороне вопрос о месте романов Лажечникова в развитии русского исторического романа, не затронула вопрос о влиянии Вальтера Скотта на русского писателя, воздержалась от анализа художественных образов. В. Нечаеву интересует проблема, делающая Лажечникова писателем, близким современному читателю. В книжке прослеживается тема, объединяющая сразу три романа: «Последний Новик» (1831), «Ледяной дом» (1835) и «Басурман» (1838). Эта тема — создание могучего русского государства. Таким образом, автор рассматривает романы Лажечникова как трилогию. Книжка В. Нечаевой распадается на две части. В первой дана биография Лажечникова, во второй — характеристика его творчества. Интересен материал, характеризующий романиста в Отечественную войну 1812 года. Особое внимание уделено в обеих частях книги связям Лажечникова с его земляком В. Белинским. Достоинством работы В. Нечаевой является использование неопубликованных материалов как Центрального литературного архива, так и Пензенского областного архива» [Литературная газета. Москва 1945. От 20 октября].

Мои несмелые примечания «с колес» — навскидку»

Конечно, можно считать упущением, что Мануйлов не упомянул о партизанском отряде, носящем имя Лермонтова и бьющем немца на Кавказе; не совсем верно было и слишком поспешное мнение автора о якобы «плохой» постановке образования в Московском университете; что же касается трактовки сложного образа Красинского, — прямо скажем, «туманного» и для самого Лермонтова, — то ученые, теряясь в догадках, до сих пор ломают копья в поисках истины. Не совсем справедлива и «претензия» рецензента к Мануйлову по поводу недостаточности сведений о Тарханах и о таланте Лермонтова-живописца. Уверен, что тут Виктор Андроникович просто был связан заданным объемом (издательство хоть и сильно партийное, «сталинское», но отнюдь не богатое). Да и факты, и лермонтовские строки — на виду, и могли затенить что-то новое.

С другой стороны, можно подивиться, как Анциферову удалось, обращаясь за «поддержкой» то к Ленину, то к Кирову, к Горькому или к Калинину, избежать ссылки на «иосиф-виссарионовича»; зато каким теплом «дышит» слово Анциферова о постоянном «страстном стремлении Лермонтова к “действованию”», отправляя этим закавыченным термином (нас, и читателя, и автора книги) к бессмертным «Литературным мечтаниям» В.Г. Белинского из далекого 1834 г.: «Жизнь есть действование, а действование есть борьба».

История с географией

После своей картотеки я (как указано выше) полез с головой в личные фонды Анциферова и Мануйлова — благо, они хоть и находятся в разных концах моего родного Заячьего Острова, но почти полностью обработаны и вполне доступны посвященным (забегая вперед, скажу, что чутье и опыт меня и на этот раз не обманули, а наоборот — одарили, как говорится, с лихвой).

Мои дневники и записи

Из них для комментария я выбрал две наиболее интересные встречи, отмеченные, как я уже писал выше, упоминанием (присутствием) в разговоре Николая Павловича.

Обе — в разное время, но в одном и том же «Ея Величестве» Пушкинском Доме…

Встреча первая

1971 г. Февраль. Наш разговор в буфете с В.А. Мануйловым о поэте Михаиле Кузмине и о Лермонтове (наиболее точную дату этого события мне недавно назвал петербургский краевед и кропотливый историк Ленинградского общества библиофилов Марат Максимович Глейзер) — вижу тот день как сейчас. И прошлое давнее вдруг обернулось настоящим, таков закон Мнемозины!

Почти по Гумилеву:

Память! Ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня… [Гумилев, 2001. С. 90]

Буфет

В ту пору в Пушкинском Доме как-то неожиданно (и даже странно) открыли на первом этаже, перед входом на черную лестницу, такой скромный, почти походный буфет с пирожками, чаем и даже с чем-то более существенным. Но главным здесь был пузатый титан с кипятком. Буфет работал два раза в неделю (кажется, с 12 до 4-х и только в «присутственные» дни — понедельник и четверг). И своим нехитрым репертуаром был предназначен для краткого перекуса штатных сотрудников, то есть «небожителей» (кто они поименно и почему так мною прозываются, я расскажу всенепременно, когда подвернется более существенный случай, дайте только срок, ибо «жить надо долго и счастливо» — А. Грин) И мне было странно и завидно, что этим людям вообще была невдомек всякая мирская жизнь, кроме истории русской литературы. Все остальное — до лампочки. Случайные люди здесь были исключены в принципе. Кроме, пожалуй, нас — читателей святая-святых Рукописного отдела, каковым был я, смерд, в пору моей старательской молодости и страсти. И так получалось, что вы могли в пристеночке буфета постоять в одной очереди, а то и оказаться за одним столом с кем-нибудь из этих небожителей. И даже перекинуться краткой беседой.

Мануйлов

Так и произошло: вот я стою в такой очереди, и впереди меня — Виктор Андроникович Мануйлов во всегдашней тюбетейке с узором по краям восточно-арабской вязи. И — по моей инициативе — у нас завязался такой разговор. Дело в том, что совсем накануне я присутствовал на очередном заседании «Секции книги и графики» при нашем «Обществе библиофилов», заседавшим через каждый вторник на седьмом этаже «Дома книги» на Невском (под самым зингеровским стеклянным куполом с глобусом на макушке). Виктор Андроникович «торжественно и трудно» (выражение Анны Ахматовой) докладывал собравшимся пытливым книгочеям о начавшейся в Пушкинском Доме подготовке издания уникальной «Лермонтовской энциклопедии». Я сидел на камчатке, раскрыв глаза и уши. Дело серьезное! В конце доклада пошли вопросы из зала, посыпались имена современников Лермонтова, его друзей и недругов… Виктор Андроникович терпеливо записывал.

Леонид Борисов

И вдруг (все, что происходило далее на этом вечере, я «увидел» до мелочей, словно это было вчера) наш старший коллега, почтенный Леонид Ильич Борисов, ленинградский писатель и завзятый библиофил (кстати, приглашенный на наше заседание самим Виктором Андрониковичем именно как знаток и современник «серебряного века») неожиданно для всех встал со своего места, двинулся к трибуне и громогласно потребовал от Виктора Андрониковича немедля исключить из будущей энциклопедии имя Михаила Кузмина — автора самого дерзкого, лживого стихотворения о Лермонтове, искажающего, по его мнению, светлый образ поэта. И тут же предъявил собравшимся вырезку из юбилейного номера «Биржевки» за июль 1916 г. в рамочке с текстом этого несчастного опуса, зачитав (прокричав) три его последние строфы

И Божьи радости мелькнули,
Как сон, как снежная метель…
Ты выбираешь — что? две пули
Да пошловатую дуэль.

Поклонник демонского жара,
Ты детский вызов слал Творцу
Россия, милая Тамара,
Не верь печальному певцу.

В лазури бледной он узнает,
Что был лишь начат долгий путь.
Ведь часто и дитя кусает
Кормящую его же грудь.

Это возымело весьма сильное действие на окружающих, кое-кто из знатоков и сверстников Борисова тут же с ним согласился. Но Виктор Андроникович (вот она, «тюбетейка на лоб») мягко оборвал гостя и поведал собравшимся о том, что Михаил Алексеевич Кузмин, замечательный наш поэт, вскоре «исправился». И написал новое стихотворение. С тем же названием «Лермонтову», где образу поэта отдано должное, что и требовалось доказать. Но не успел Борисов что-то прокричать свое — мол, это второе стихотворение было написано позже и при жизни не напечатано… И так далее…

Status quo

Тогда Виктор Андроникович медленно, такой округлой походкой, спустился с довольно высокой сцены, где была трибуна прямо в залу, и своим тихим голосом прочел финал этого стихотворения наизусть.

И вот убит! Уж не вздохнет, не взглянет.
Ты повторил свой собственный рассказ.
И глаз померкший больше не оглянет
Тобой воспетый воинский Кавказ.
И думать хочется, что это — мода,
Годов тридцатых юнкерский мундир,
А сам поэт у радостного входа
Благословил, все проклиная, мир.

И случился триумф и посрамление зычного протестанта.

Мануйлов

И вот в той очереди я, извинившись, обернулся к Виктору Андрониковичу и напомнил мэтру об этом недавнем случае в Доме книги, на седьмом этаже. И дерзко так спросил, с какой такой стати Борисов так ополчился на Кузмина, зачем, мол, причина какая… Виктор Андроникович ответил, что ему, мол, тоже досадно и даже совестно за те строки Кузмина, которые можно считать несправедливыми. Но, когда речь идет о большом русском поэте, каковым был Михаил Алексеевич, надо смириться. И добавил, что, мол, вы же знаете тоже, что и Лермонтов был неприятным собеседником, и среди друзей мог так поддеть товарища… И с улыбкой на круглом лице повторил, что ведь речь идет о большом русском поэте. И вдруг доверительно так посмотрел на меня и сказал: вот Николай Павлович Анциферов считал, что, как поэт, Лермонтов выше Пушкина; только, — добавлял он, — слишком короток был его век; и — что для человека всегда нужнее Лермонтов, он поэт для трудной минуты, а таких минут у Николая Павловича было по горло…

Встреча вторая (из моих записей)

Октябрь-ноябрь, 1974 г. Я работал тогда на студии телевидения как рабочий сцены и как внештатный автор для литературно-художественной редакции. Моя еженедельная трехминутная страничка называлась «Пешком по городу с поэтами и литераторами». И вот к очередному юбилею Лермонтова, в поисках чего-нибудь нового-подзабытого, я отправился в газетный зал Публички (привычное место, заповедное для нас, преданных эвристике) полистать летучие петроградские газеты за июнь-июль 1916 г. И действительно, в газете «Петроградский голос» мне попалась заметка об открывшейся «Лермонтовской выставке» в Николаевском кавалерийском училище в Песках. Читаю:

«В одной из витрин находится письмо Лермонтова к своей кузине Марии Львовне Дурново, урожденной Симанской, написанное кровью (курсив наш!). Оно помечено 1836 годом. Письмо это до сих пор еще не опубликовано и представляет большой интерес. Содержание его следующее: «Дорогая кузина, я польщён вашим приглашением и конечно им воспользуюсь. К моему величайшему огорчению, мой двоюродный брат Столыпин умер, и я вас посещу через несколько часов, как только исполню свой последний печальный долг. Ваш на весь вечер и на всю мою жизнь. М.Л.».

Ничего себе! И вот с этим открытием в очередной присутственный день я отправился на Набережную Макарова за объяснениями («из первых уст») к Виктору Андрониковичу в Пушкинский Дом, в «Кабинет М.Ю. Лермонтова», прозванным «Мануловским» при жизни В.А. Послушав мой восторженный рассказ, В.А. спокойно заметил, что это письмо существует и что оно действительно написано кровью и вместе со всеми экспонатами той выставки через два года, в 1918 году, из бывшего Николаевского училища было передано, благодаря усилиям академика Нестора Котляревского, в Академию наук. В том числе и портрет сей кузины, копию которого Виктор Андроникович обещал найти позже мне для теле-сюжета. Но к своему рассказу он добавил одну подробность, один малоизвестный случай, произошедший на той выставке, в котором был «замешан» Николай Павлович Анциферов в пору его служения учителем истории и литературы в Женской гимназии некой полковничихи Зварской, который Виктор Андроникович запомнил со слов самого Николая Павловича, когда они оба в 1955 году летом одновременно отдыхали в санатории «Узкое» под Москвой.

Анциферов

В самом конце внеклассного урока на выезде, посвященного судьбе Лермонтова (такие «уроки» были в практике его учебного курса и в знаменитой «тенишевке»), Николай Павлович обнаружил пропажу одной девицы. Затем со второго этажа был услышан звон стекла и крик. Дежурные офицеры бросились наверх и увидели, как эта девица тайком пыталась вскрыть витрину, где лежало то самое письмо, дабы убедиться, что на нем действительно кровь ею обожаемого поэта. И даже слегка заболела. Николай Павлович, принимая всю ответственность за случившееся на себя, каждый вечер на все время болезни, пока ученица-«проказница» не оправилась, проводил с ней уроки литературы, которые та была вынуждена пропустить. А как такой «случай» не попал в газеты, спросил я Виктора Андрониковича. Ответ был неожиданный: мол, ничего странного, время было военное, напряженное, и это происшествие бросало тень легкомыслия на столь высокое учреждение. И добавил: сначала этот эпизод сохранил в своей памяти Николай Павлович, затем я, а теперь — вы.

Я был счастлив.

Архивы
Шпалерная, вход с Фонтанки
ЦГАЛИ СПб (Центральный государственный архив литературы и искусства)

Личный фонд В.А. Мануйлова. Огромный. Поступил относительно недавно. Мой добрый друг и наставник (о нем поименно и подробно будет рассказано ниже — не пропустите!) в курсе моей надобы, предупреждает что дело — швах, разобрана пока только его переписка. Принесли опись! Листок пользователя — чист. Никто, кроме меня, не смотрел опись. Это (кто понимает) своего рода — праздник! Алфавит, все честь по чести. Мне надо на «А». Так и есть — эврика! Анциферов Н.П. Открытка Мануйлова — Николаю Павловичу из Ленинграда в Москву. Июнь 1944 г. И целых два ответных письма Николая Павловича — Виктору Андрониковичу из Москвы в Ленинград, первое от 11 июня 1944 г. и второе — август того же года…

Заказ — исполнение только на следующей неделе.

РО ГПб

Бегу через мосты в Публичку напротив Екатерининского Сада. В Рукописный отдел публички. Знаю, что архив Н.П. Анциферова весь обработан, как сказал бы Достоевский «до нитки»! Смотрю описи личного фонда Николая Павловича. Но — Увы! Имени Мануйлова — нет как нет. Ни писем, ни конвертов или каких-либо черновых записок нет и в помине… Странно, но факт (ведь они оба одно время до войны служили в Пушкинском доме, да и пушкинисты заправские и все такое  прочее, да и коллеги по цеху, и круг — один). Ан — нет! Но скажите на милость, где вы найдете нашего брата-архивиста, который, независимо от конкретной задачи, упустит случай прочесать всю опись от корки до корки. Нет имени Мануйлова, но у нас в кармане даты (по Дневникам» Н.П. — он не раз посещал Ленинград в 44–45–46 г., где жил безвыездно и Виктор Андроникович), которые непременно наведут на след. Так и есть: в фонде Н.П. сохранилась (о, счастье старателя и поклон хранителям) телеграмма, карандашная записка и одно письмо (с конвертом) Анциферова к жене Софье Гарелиной из Ленинграда в Москву, отправленные им в июне 1944 г. (точных чисел в описи не оказалось).

То есть это те заповедные летние победные дни, когда Николай Павлович впервые побывал в нашем городе после снятия блокады и посетил свое родное пепелище — Царское Село. И хотя, как известно, это событие изложено, и довольно подробно, самим Николаем Павловичем в своем «Дневнике» и впоследствии активно откомментировано биографами, было уже a priori и заранее понятно, что найденные документы уникальны и ценны.

Ибо их адресат — самый близкий и самый доверительный Николаю Павлович человек, с которым он торопится поделиться наипервейшими впечатлениями. И действительно, вскоре передо мной лежали телеграмма и два смятых полустертых листка серой бумаги с текстами, написанными торопливым химическим карандашом. Каждая строка и для нас, посвященных, и для каждого, не ленивого душой — сердцем щемит, а надеждой теплится…

И дата, проставленная самим Анциферовым, — 24 июня!

«Моя дорогая Сонюшка,
Ты уже, вероятно, получила мою срочную телеграмму и как срочную посланную через пушкинский дом. Сегодня пишу с оказией, письмо будет опущено завтра в Москве. Надеюсь, что ты получишь его до моего возвращения. Летели мы хорошо. Были ухабы, но в общем самолет шел хорошо, Земля под нами веселая, зеленая, пространная, с голубыми глазами озер, с лиловатыми пятнами пашни. Ленинград произвел глубокое впечатление. Это неверно, что у него нет глаз, что он ослеп — как это писали в газетах. Мне он показался я пишу о его панораме, а не о людях) уставшим от страданий, с опущенными веками, побледневшим (серые, а не «светлые» иглы, серый купол Исаакия, и под серым небом, серая — металлическая Нева). Людей мало, звуков мало. Город «под сурдиной». Приглушенный и в красках, и в звуках. В Белые ночи, когда так был характерен его отблеск зорь в тысячах глаз — окон, теперь не то — глаза закрылись. И необычайным спокойствием веет от лика этого непобедимого города. Я все бросаю к сердцу его, которое сжимается горестью и печалью. Пострадал он сильно. Всюду видим раны легкие — от многочисленных осколков, тяжелые — от снарядов и настоящие руины от фугасов, местами прикрытые декоративными занавесями. … Утром вчера был на кладбище. Трамвай теперь к Смоленскому не ходит — от среднего шел пешком. Первое впечатление все будило надежды. Среди бурно разросшейся зелени — много крестов. Но вскоре я заметил, что среди этих крестов нет ни одного деревянного. Они все пошли на топливо. Свои могилы я находил по деревянному зданию сторожки, но и оно исчезло. Все же я нашел могилу Павлиньки, его каменный крест уцелел. По нему я определил могилу Татьяны Николаевны, на месте креста вырос вьющийся лопух, поднявшийся над другими травами. Могилу Таточки, которая отстояла отдаленная 45-ю могилами, я определить не мог, так как все деформировано, та, что наиболее подходит, укреплена маленьким металлическим крестом, вставлена в яму, образовавшуюся от падения большого креста, и нет на холме каменной облицовки. Я заказал для Таточки небольшой металлический крест. В понедельник буду еще раз. Крест стоит только всего лишь 150 рублей. И на могиле Блока нет креста. Этот новый крест я ставлю с мыслью о Светике. Сегодня чудесное утро. Завтра или послезавтра надеюсь быть в Пушкине. Подал заявление на пропуск. Вспоминаю тебя, как ты бродила здесь без меня. Остановился я в Доме Ученых с Юрием Ник. Денег хватит. Сыт. Здоров. (от 24 июня 1944)»

Комментарии — излишни! Лишь повторю, что только ради одной карандашной «Записки» Николая Павловича, составленной им буквально «на колене», стоило весь «огород городить» (правда, не забывая ни на миг, что поводом и причиной этой находки послужила подзабытая газетная рецензия, посвященная, в частности, книге В.А. Мануйлова о Лермонтове 1945 г.). И возможна ли теперь без этого документа (и подробного комментария к нему, составленного исследователями) полная биография Анциферова, когда почти за каждой фразой, именем, жестом таится сколок его личной жизни, полной и невосполнимых утрат, и — Надежды и Веры (я не биограф, моя задача как старателя иная: открыть источник и рассказать о его «судьбе» в потоке времени и пространства, не более того…).

Вернемся к переписке Мануйлова и Анциферова. Как видим, она знаменательна для нашего очерка по датам, ибо полностью совпадает с тем первым приездом Николая Павловича в Ленинград (см. записку Анциферова жене). Конкретный сюжет этой краткой переписки и прост и совершенно величественен.

Ибо ее венцом, ее разрешением была увидевшая свет весной 1946 г. в Москве книга Николая Павловича Анциферова «Пригороды Ленинграда. Города Пушкин, Павловск, Петродворец» — лучшая, на мой взгляд, и как произведение историка, и как знатока русской литературной классики, и как краеведа академической высоты. От зарождения самой идеи книги (принадлежащей отнюдь не Анциферову) до ее полного триумфального воплощения. Триумфального, ибо она — подлинный «памятник литературы», вполне достойный быть переизданной в одноименной академической серии — нынче…

И у нее завидная судьба! Во-первых, она написана Анциферовым (до войны постоянным жителем Царского и окрест, которому был знаком здесь каждый уголок и пригорок) спустя всего лишь полтора года (или чуть больше, когда Николай Павлович впервые был здесь в июне 1944 г. и содрогнулся увиденным; первым, как известно, в конце января того же года сюда и прямо на пятках убегающих фрицев прибыл на военном автомобиле Виктор Андроникович Мануйлов вместе с Ольгой Берггольц, Лазарем Маграчевым и еще каким-то чиновником от Смольного), когда следы оккупации и раны, нанесенные врагом этим городам, были еще налицо. Эта книга — преодоление. Все в ней дышит не столько осуждением преступных деяний вероломных грабителей-чужеземцев (что еще долго, очень долго, десятилетиями, будет будоражить наши души справедливым гневом и возмущением, не говоря уже о том, что пережил лично сам автор), сколько светлым, уверенным оптимизмом автора, предвидевшего быстрое восстановление.

«В нашу великую и грозную эпоху, — писал, в частности, Н.П. Анциферов, предваряя свой труд, — когда враг превратил в руины лучшие сокровища русской культуры, задача выяснения той роли, которую сыграли эти священные места в истории русской художественной литературы, приобретает особое значение. Лермонтов, связанный и с Петергофом, и с Царским Селом, в своей поэме «Сашка» писал об отношении немцев к русской культуре:…

Наша степь святая
В его* глазах бездушных — степь простая,
Без памятников славных, без следов,
Где б мог прочесть он повесть тех веков,
Которые, с их грозными делами,
Унесены забвения волнами…

(* курсив наш, а примечание Н.П. «то есть, немца»)

…Гитлеровцев принято называть вандалами. Но это уподобление неточно. Ответственность перед историей диких варваров, которые не ведали, что творили, не может быть приравнена к ответственности тех, кто с полным сознанием преступности своих действий перед человечеством разрушал «памятники славные» русского народа. Когда-то Герцен вспоминал в «Былом и думах», как Михаил Бакунин, защищая осажденный пруссаками революционный Дрезден, советовал выставить на стены города Мадонну Рафаэля и другие шедевры Дрезденской галереи, в полной уверенности, что немцы настолько образованы, что не будут стрелять по Рафаэлю».

Во-вторых, этот труд Николая Павловича есть самая подробная академическая экскурсия (вы как будто слышите его мягкий музыкальный голос), в которой мы углубляемся вместе с ним в историю этих городов, стиль, архитектуру и сложившийся быт их обитателей. Здесь же иллюстрации, где старинные виды и гравюры памятников (из коллекции Литературного музея) соседствуют с документальными кадрами военных фотографов 1944–1945 гг., среди которых есть редкая фотография А.Н. Толстого, стоящего с членами комиссии посредине одного из разрушенных залов Екатерининского дворца. То есть Анциферов — это наипервейший и самый необходимый материал для начавшихся (буквально с первых месяцев освобождения) восстановительных работ…

В-третьих, перед нами своеобразная поэтическая антология. Ибо, наряду с дворцами, памятниками, аллеями, фонтанами, городскими постройками, Николай Павлович называет имена (немногих из сонма) русских поэтов и писателей, воспевающих на все голоса эти заповедные места как прошлого, так и нынешнего времени. С цитатами и выписками из Ломоносова, Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Иннокентия Анненского, Блока, Всеволода Рождественского, Анны Ахматовой… (Конечно, по условиям того времени, запретных имен Гумилева, Василия Комаровского, Осипа Мандельштама или Вагинова автор назвать не мог, но их присутствие ощущается между строк безусловно.)

И совершенно замечательно и как-то особо уважительно и славно (с обилием цитат) в этом почетном ряду поэтов-царскоселов Николай Павлович представил Анну Андреевну Ахматову. Шутка сказать — Ахматовой Анциферов посвятил целый разворот с гаком…

«…Продолжателем царскосельской традиции Анненского была Анна Ахматова… Как автор «Кипарисового ларца», так и автор «Чёток» ощущает свое собственное бытиё в мраморных статуях среди густой и одноцветной зелени французского парка:

…А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым клёном,
Озерным водам отдал лик,
Внимает шорохам зеленым.
И моют светлые дожди
Его запёкшуюся рану…
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану…

Это отношение к Царскому селу не изменилось у Анны Ахматовой в течение долгих лет:

…о, туда, туда,
По древней подкапризовой дороге,
Где лебеди и мёртвая вода…
Эта мёртвая вода — вода
Леты, вода покоя и забвения…

И для Ахматовой в Царском Селе «Пушкиным пахнет», но, в отличие от Блока, поэтесса нашла выражение в своём творчестве этому пушкинскому духу Царского села. Тень Пушкина чудится Ахматовой в аллеях старых лип Екатерининского парка…

В своем последнем стихотворении «Возвращение», посвященном городу Пушкину, Анна Ахматова писала:

…Царскосельский воздух
был создан, чтобы песни повторять.

Сарский холм действительно стал Парнасом русской поэзии, и поэтесса с полным правом могла сказать:

Здесь столько лир повешено на ветки,
Но и моей как будто место есть.

И воистину, эти две просторные ахматовские страницы пришлись как никогда к месту; они присоединили к ее имени неотчуждаемую от ее творчества пушкинскую ноту и прибавили голосов в благостный победный хор, сопровождавший ту счастливую пору, когда муза Анны Ахматовой возвращалась к своему читателю после долгого и мучительного забвенья.

Это подтверждают все авторитетные на сегодняшний день хроники и летописи жизни и творчества поэтессы — от первых месяцев 1944-го и до начала августа 1945 г., то есть перед так называемой «ждановщиной»…

В архиве Николая Павловича в Публичке сохранилась довольно подробная так называемая внутренняя машинописная (в 9 стр.) рецензия консультанта издательства — искусствоведа А.Ф. Коростина. Она весьма уважительна к автору, положительна по охвату и подаче материала и даже похвальна (как иначе, если рецензент москвич). Конечно, он отмечает и некоторые огрехи, и неточности, но они, как говорится, «не делают погоды»…

«Резюмируя следует признать — завершает свой отзыв наш рецензент — что, несмотря на отмеченные промахи и недостатки, книга Н.П. Анциферова представляет собой обстоятельный труд, заполняющий довольно смутный пробел в нашей литературе. В основном автор достиг поставленной цели, книга его дает яркое представление о пригородах Ленинграда и всем своим содержанием доказывает тезис, что все то лучшее, что связано с былым, будет существовать в веках, запечатленное в образах нашей художественной литературы, как бы она ни подвергалась разрушению воинственными варварами».

Коротко еще он отметил (вернее — попенял автору за) присутствие в книге имени Анны Ахматовой. Привожу эту выписку целиком (и финал) только для того, чтобы показать, сколь еще была жива в кругах разночинной интеллигенции банальная молва как о творчестве самой Анны Андреевны (мы все помним «приговор» К.И. Чуковского), так и обо всем Серебряном веке.

«…Продолжением царскосельских традиций Анненского автор справедливо считает Ахматову, в творчестве которой крайний индивидуализм и мистика достигают апогея. Затронув в своей работе тему отражения Царского Села в упадочной поэзии предоктябрьской поры, автору следовало бы, однако, соответствующие произведения подвергнуть детальной и развернутой критике…».

Пройдет совсем немного времени, может быть недели полторы-две, когда случатся (нежданно-негаданно) известные трагические события в нашей культурной жизни. И святое имя поэтессы, и ее стихи будут вновь отвергнуты на долгие годы (книга Николая Павловича была подписана к печати 19 февраля 1946 г. тиражом в 10 000 экз., и только в июне-июле сигнальный экземпляр поступил в фонд нашей Публички; вот уже 14 августа «на носу»); ответственный редактор книги Анциферова — литературовед, старший научный сотрудник ИМЛИ Николай Леонидович Степанов, с довоенных времен истинный поклонник Анны Ахматовой, будет подвергнут остракизму партийной верхушкой своего института².

И вот еще одна «морщина» к высокой судьбе этого издания. Судя по дате появления сигнального экземпляра в Ленинграде (наша благодарность коллеге- архивисту Г.Г. Суперфину из Бремена) и затем — на прилавках книжных магазинов, упоминание в книге имени Ахматовой (с обилием цитат и высокоуважительным тоном автора) явилось последним в широкой печати.

Конечно, у нас нет никаких причин предполагать, что тут сработало некое чутье Николая Павловича, но факт остается фактом.

Н.П. Анциферов — В.А. Мануйлову. (Из Москвы в Ленинград)
11 июля 1944

Дорогой Виктор Андроникович!

Простите, что задержал ответ: я все еще надеялся как-нибудь устроить мой приезд и таким образом принять участие в работе над сборником о пригородных дворцах и парках. Но мне здесь все сроки спутали. Диссертация назначена на конец июля, а сдача плана, из-за которого я так торопился, назначена на конец августа (как глупо, что я не задержался в Ленинграде). До сдачи плана меня, конечно, не пустят. Оказать же давление на Музей через высшие органы я не хочу, так как Музей, где я работаю с 1936 года, всегда относился ко мне хорошо. Как ни грустно, но мне не удастся принять участие в работе столь для меня интересной во всех отношениях. Я не могу найти ни имени, ни адреса Соколова. Сообщите мне их, а пока покажите ему содержание этого письма. С И.Г. Грабарем мне не удалось повидаться. В летнее время это особенно трудно. Все же надеюсь в ближайшие дни его увидеть, тогда напишу Вам. Остаток свободного времени посвящаю работе над окрестностями, но, увы, вполне сознаю, что в изд-ве нашего Музея мой труд не поймут и не оценят. Сердечный привет Влад. Мих. и Матв. Матв.

Искренне благодарный Вам — Н. Анциферов.

В.А. Мануйлов — Н.П. Анциферову. (Из Ленинграда в Москву)
Ленинград, 23 июля 1944 г.

Дорогой Николай Павлович!

Очень досадую и просто утешиться не могу, что Вы уехали, не послушавши моего совета и не договорившись ни о чем с Соколовым в Горкоме. Это была очень большая ошибка. Тут создалось впечатление, что Вы в работе над пригородами не заинтересованы, а Ваше, по мнению Ю.П. Францева, было бы весьма желательным. Помочь делу еще можно. Необходимо приехать в Ленинград и обо всем договориться. Мне кажется, что это следует сделать немедленно, до защиты диссертации. Иначе Вы упустите благоприятный момент.

Что с Пушкинским Музеем в доме Пушкина?

Н.П. Анциферова — В.А. Мануйлову. (Из Москвы в Ленинград)
11 августа 1944

Ваше письмо вновь подняло во мне «несбыточные мечты». Я решил же сразу ответить Вам, чтобы еще раз все обдумать. Вывод один — мне сейчас не под силу взять на себя эту работу и сломить намеченную здесь жизнь и работу. Я не хочу, чтобы у Вас осталось впечатление, что в Ленинграде я не должным образом отнесся к Вашему совету. Я считаю и теперь, что Вы правы, убеждая меня в том, что я должен принять участие в работе над пригородами. И все же мое решение не выполнимо. Я устал. Что-то должно преодолеть внутри — и нет сил. Еще раз я во всей полноте ощутил свою кровную связь с любимым городом, и вместе с тем, отойдя опять от него, не могу не сознаться, что он для меня лично уже кладбище, которое я должен посещать, но на котором жить не в силах. Только вчера говорил с директором Пушкинского музея и с одним из оставшихся работников Истор. Музея. Последний по-прежнему утверждает, что они не пустят обратно музей. А директор мне разъяснил, что существует специальное постановление Совнаркома о передаче их помещения в Истор. Музее, и отменить его решение может только Совнарком. Буду Вас сдержать в курсе этой борьбы. Привет. Ваш — Н. Анциферов.

Конечно, эти три письма и записки потребуют настоящего научного комментария. Замечу лишь свои впечатления и досужие предположения — навскидку и без претензий…

Интересно, кто, кроме Николая Павловича, был в составе так называемой «Комиссии по восстановлению…» (председателем от Совнаркома был академик А.Н. Толстой) от Литературного музея и ИМЛИ…

О Кресте на могиле А. Блока на Смоленском… Еще немного времени — и могилу перенесут… А зачем, в чем целесообразность, ведь могилу Некрасова не тронули, замечу лишь, что эта могила была особо дорога Николаю Павловичу, ибо он присутствовал лично на похоронах Блока, о чем мне известно от Елены Витальевны Бианки — дочери Виталия Валентиновича, а он был страстным поклонником поэзии Блока).

Отказ же Николая Павловича поехать в Смольный для участия в совещании, в чем искренне не мог «утешиться» Виктор Андроникович, связано не столько с потрясением и душевными муками от посещения города и дорогих могил им самим, сколько просто с нежеланием лишний раз общаться с партийными чиновниками; в Москве он живет полной столичной жизнью, готовится к защите диссертации (кстати, «Литературная газета» несколько раз терпеливо, с переменой сроков и дат и упоминанием имен оппонентов и так далее, публиковала в особом разделе о готовящейся защите Н.П. Анциферова с указанием темы), а в Ленинграде так называемый «Большой дом» не дремлет, мало ли что… Да и времени всего неделя — с 17 по 24 июня, а надо, кроме основной задачи поездки, повидать Лозинских, Татьяну Борисовну, Толстых, погулять с внуком, Мишей. Это важнее.

Какой духовной силой и Верой в свою Миссию на Земле обладал этот отнюдь не молодой человек, испытавший бремя зла и лагерной пыли ГУЛАГа, если он все-таки отозвался на призыв краеведов и ученых-реставраторов Ленинграда и составил эту (великую, повторяю) книгу, для чего ему пришлось вновь и вновь возвращаться на родное пепелище… И с еще большей тревогой пережить боль утрат и потрясений…

Ибо жизнь — это преодоление… 9 июня 1946 г. Николай Павлович присутствовал (гостем из Москвы) в родном Царском Селе на открытии «Выставки по восстановлению…». От имени ленинградских ученых всех приветствовал Виктор Андроникович Мануйлов. Среди поэтов на трибуне — Анна Андреевна Ахматова…

Остается назвать источник, где для меня лично (и многих из нас) «томился в безвестности» этот самый текст Николая Павловича, то есть откуда весь этот сыр-бор, вся та «недолга», принесшая нам, в конечном счете, несколько скромных, но весьма существенных дополнений и даже открытий к летописи и Анциферова, и Мануйлова. Вернее, что же произошло, какая история послужила тому поводом, первопричиной «приникнуть» к этому источнику и утолить «жажду»? Ведь иначе такие вещи с нами не случаются…

Эпилог

Некоторое время назад один мой старший друг и коллега, архивист из Бремена, просил меня съездить в архив на Шпалерную. И заглянуть там в личный фонд Мануйлова на предмет наличия в нем «следов» одной имярек поэтессы, с которой Виктор Андроникович был знаком в годы своей учебы в Бакинском университете. И где они оба посещали поэтическую студию Вячеслава Иванова^*.

Но время было летнее, каникулярное, и архив работал реже, чем в обычные дни, да и друг мой меня не слишком торопил — архив, дело серьезное. И тогда я решил «для полноты картины» на всякий случай глянуть на этот предмет со стороны библиографической. Это значит пойти в Пушкинский Дом и там пролистать знакомый мне с давних пор (об этом см. чуть ниже!) наиболее полный «Послужной список профессора Виктора Андрониковича Мануйлова».

Вот и все… И как это иногда случается в нашей цеховой эвристической практике, как я уже писал выше, ищешь одно — находишь другое (конечно, нужного имени в нем не оказалось и близко — к печали моего заветного друга)… Так вот и «нате Вам»: 1945 г. октябрь, Лит. газета, Анциферов, Мануйлов, Нечаева. Но и тут нам не обойтись без слова «редкость», ибо эта скромная книжечка на скрепке в сероватой картонной обложке в 40 и чуть более страничек — результат работы большого коллектива ученых-музейщиков и лермонтоведов из Ленинграда, Москвы, Пятигорска, Краснодара и самого лермонтовского Темрюка. Тираж — 50.

Не менее уникальна обложка, которую по праву нужно считать первым номером всего этого весьма внушительного прижизненного списка трудов В.А. Мануйлова. На ней, как говорится, «в полный рост» и был напечатан (скорее, выставлен как картина) экслибрис личной библиотеки Виктора Андрониковича: строгий, изящный, летящий по волнам, одинокий, белеющий вдали парус, нарисованный художником одним росчерком, без отрыва пера от бумаги. И под ним — подпись VIKTORIS. Тут есть история (это опять же из моих тетрадочек 1971–1972 гг.), которой я был свидетелем… Как я уже упоминал, в том «Обществе библиофилов» при Доме книги существовала так называемая «Секция книги и графики», где тон задавали художники-экслибрисисты.

И вот «вижу», как на одном из заседаний секции в апреле 1971 г. нам был представлен этот «Парус» самим автором — Игорем Орестовичем Эрамом в присутствии самого В.А. Мануйлова. Да, да, они — заветные «странные сближенья» — мучительные в свое время для Пушкина, а для меня почти всегда на радость!

И вот теперь скажите, не служит ли этот случай с якобы «новооткрытой» газетной заметкой очередным указанием на то, какое на самом деле большое и весьма плодотворное пространство открывает и продолжает открывать нам наследие Анциферова? Будь то его серьезная краеведческая статья, дневниковая запись из архива, карандашная записка или вот такая подзабытая краткая рецензия…

Воистину «non multa, sed multum» (немного, но многое).

Примечания

¹ Путеводитель по Пушкину. Под редакцией П.Н. Сакулина, П.Е. Щеголева, Б.В. Томашевского, М.А. Цявловского и Д.П. Якубовича. М.–Л., 1931. Книга была переиздана в 1971 г.

² О Н.Л. Степанове и о том заседании, с подробностями и должным авторитетным комментарием, изложено профессором Р.Д. Тименчиком в его двухтомном труде «Последний поэт. Анна Ахматова в 60-е годы» (Иерусалим; Москва, 2015).

Список основной литературы и источников

Анциферов Н.П. Лермонтовские места в окрестностях Ленинграда // По лермонтовским местам. М., 1940. С. 102–110.

Гумилёв Н.С. Полное собр. соч.: В 10 т. М.: Воскресенье, 2001. Т. 4. 394 с.

Щеголев П.Е. Книга о Лермонтове. Вып. 1. Л.: Прибой, 1929. 328 с.

^* Моя личная благодарность господину Г.Г. Суперфину, указавшему на место хранения архива Виктора Андрониковича.