Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.
То падаешь в бездну, то — в небо ракетой.
Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,
Лауру опутывая в сонеты.
ПОСЛЕВКУСИЕ
Тройка
Блажь колокольчика. Ах, как ему одиноко!
Ветер, зима и позёмки белёсые змеи.
Лишь пристяжная сверкнёт лакированным оком
И на скаку изогнёт лебединую шею.
А небосвод, словно омут, пугает и манит.
В нём — кастаньеты копыт и заходится сердце.
Взвизгнут полозья, качнут надоевшие сани.
И не согреться уже поцелуями в сенцах.
Вспомнятся ливни и запахи сена, и губы,
Но не обнять, не увидеть ни то и ни это.
Жаль, что приметы, как песни, по-прежнему глупы.
И потому возвращаться — плохая примета.
В сладость объятий пастушек на пасторалях
Кони несут, закусив удила и хмелея.
Чтобы чернел впереди разсусаленный Палех,
Чтобы фонарь покачнулся на шее аллеи.
Вечер, дорога, подмёрзших созвездий осколки.
Ржёт кореной, предвкушая приход конокрада,
Воет ямщик так, что плачут от зависти волки.
— Слушай, таксист! Тормозни-ка. Мне дальше не надо.
Флирт
Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.
То падаешь в бездну, то — в небо ракетой.
Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,
Лауру опутывая в сонеты.
Флёр флирта — и хвост у павлина распущен,
Соперника валит олень на колени,
В альбоме у Керн заливается Пушкин
О том, что чудесное будет мгновенье.
Всхлип флирта. Намёки — дурманом по венам,
И запах магнитен, как вальс на баяне.
А взмахи ресничные так откровенны,
Как дам недостатки в общественной бане.
Флирт жарок, как спирт, как пасхальные свечи,
Как тень саламандры, танцующей в топке.
И хочется верить, что счастье — навечно.
И тянутся пальчики к лифтовой кнопке.
Свирель
Сыграй, свирель, апреля акварели,
Угрозы гроз, гипноз девичьих грёз,
Пастели мая, вечер, птичьи трели,
И посвисты трассирующих звёзд.
Напой свирель о Пане и Сиринге,
О жабьих вздохах в дебрях тростника,
О беспощадном нерестовом свинге
И о ложбинке женского лобка.
Звучи, свирель, порочно, эпатажно,
Спасительно, дыханием рот в рот.
И пусть отчалит на листе бумажном
Игрушечный, забытый пароход.
Пусть он идёт сиреневой рекою,
Даёт гудки в туманном молоке.
И пусть русалка вслед взмахнёт рукою,
И иволгой заплачет в лозняке.
Дом
Непросто жить и не грустить о лете,
В котором ночь, постель и дама пик,
И знать, что где-то есть на белом свете
Дома, в которых жив наш первый крик.
Они глядят сквозь нас оконным оком
Раскрыв, как рот, подъездные врата,
Они привыкли спорить о высоком,
На землю опускаясь иногда.
Стоит зима. Луна в окошко светит.
Как маленький ребёнок, дремлет дом.
Непросто жить и не грустить о лете,
Но трудно думать только о земном.
Видение ос
Вот и август, и росы, и облик зависшего облака,
Вот и тени густеют, и пахнет трава увяданием.
Две осы неспеша поедают упавшее яблоко,
Словно Ева с Адамом вгрызаются в сладость познания.
Как они элегантны— вот эти Пегасы из Африки!
Шестиного— крылатые зеброчки с чёрным по золоту.
Вдохновенья бы нам, как воздушному красному шарику,
В облаках бы витали, и честь, разумеется, смолоду.
Были б мы… Если б были… Как жалко, что были — несбыточны.
По усам не текло да и в сани чужие нет повода…
Вот и шарик воздушный случайно порвал свою ниточку,
Зацепившись рукой за строку телеграфного провода.
Вот и строится дом на песке и стоит без фундамента.
Он бы вечно стоял, если надо, но гложут сомнения.
Две осы, два Пегаса — назойливы и темпераментны,
Как поэт, что читает на публике стихотворение.
Песок плюс сода, плюс огонь — вот формула стекла.
Слова в агонии — в огонь! Вот формула стиха.
Трепещет нужная строка на кончике стила.
Она давно бы вниз стекла, прозрачна и легка.
Она б давно легла в строфу, о вечности звеня,
Но, к счастью, вечность коротка и весь исписан лист,
И открывается камин в язычество огня.
Он пышет жаром от любви, нахален и речист.
Он верит : формула любви — случайные слова,
В которых звуки сплетены без смысла, наугад.
Без смысла падают дожди и ветер в деревах
Без смысла шелестит листвой, одушевляя сад.
Огонь совсем не формалист. А то, что пылко врёт,
То это к делу не подшить и не вменить в вину.
Он позабытые слова в объятиях сожмёт,
И форму даст им, как бокал игристому вину.
Я не солдат и не швейцар. Мне форма не нужна.
Возьму — по древу растекусь, мифический Боян.
Но вот строка в строфу легла. Ночь. В доме тишина.
Огонь к камине догорел и опустел стакан.
Послевоенный вальс
Сгорала музыка лотла,
Дышала страстью и пороком.
И подменяли зеркала
Пространства потемневших окон.
И поиск эрогенных зон
Шёл интенсивней под сурдинку,
И хрип от страсти патефон,
Иглою щекоча пластинку.
И всё потом, потом, потом…
И пахло потом, шипром, ваксой,
Чтоб не грустить о прожитом
В плену пластиночного вальса.
Как нежен за окошком снег!
Ночь. И луна висит нагая,
Чтоб охнул двадцать первый век,
Себя в объятиях сжимая.
Ворон
Трёхлинейка давно прислонила к стене,
Свой воронёный ствол.
Но Ворон не может забыть о войне
Даже садясь за стол.
Он Ворон, он Вран — он чует, где враг.
Суров и колюч его глаз.
Всю ночь свозили трупы в овраг.
Зарыли — и весь сказ.
Всю ночь надрывался, кричал воронок,
Что он не Конь вороной,
Максим плевался, пока не оглох,
Горячей свинцовой слюной.
И говорил, что смертельно устал
Горячий, как кровь, наган.
А то, что кричали: “ Да здравствует Ста.. “ ‘ —
Уловка врага и обман.
Ворон каркнет. Победа взмахнёт крылом,
Поведёт от беды да к беде,
И историк запишет своим стилом
Кто кого победил и где.
Самогона гранёный — всего ничего.
Ворон в сало вонзает нож,
И топорщатся перья на горле его,
Как шомпола жесткий ёрш.
Январь
“ Я список кораблей прочёл до середины“
О. Мандельштам
Зима. Безденежье. Бесснежье.
На лужах грязный хрупкий лёд.
Но верится, что снег пойдёт
И ляжет на асфальт неспешно.
Зима. Беснежье. Бездорожье.
Портвейна розовый репей —
И пара юных голубей
Украсит ложе древней ложью.
Зима. Январь и Мандельштам
Считает паруса Гомера
И катится иная Эра
По простыням, как по бинтам.
И всё же о снегах грустить не надо.
Накатит Эра, Век упрячет грех,
Как женщина улыбку в лисий мех.
…Эллада …Илиада …Эльдорадо…
Пейзаж от Борисова–Мусатова
Два аиста на луговине,
Старинный дом, заросший сад,
И дама в белом кринолине,
И небосвод голубоват.
Она, подол приподнимая,
Тропинкой глинистой идёт.
Россия. Середина мая,
Неведомо который год.
Пьянит безумие сирени,
В бутонах — роскошь белых роз.
Лень и предчувствие мигрени,
И робкий рокот дальних гроз.
Сад ждёт любви. Земля прогрета
И поступь женская легка.
Ажур беседки, томик Фета
И лёгкий след от башмачка.
У леса дремлет церковушка,
Свежо дыхание пруда.
И похваляется кукушка,
Что может досчитать до ста.
Картины автора
(продолжение следует)