©"Семь искусств"
  май 2020 года

Loading

Место было выбрано не просто случайно, а по принципу “в одно место бомба не попадает” — телефон в квартире был отключен, квартира ощутимо прослушивалась, и это легко было проверить, достаточно вслух сказать о какой-то встрече, прийти туда и увидеть ожидающих “топтунов”. Поэтому, когда надо было говорить о наших делах, мы “говорили” на бумаге, называли этот процесс “русско-русским разговорником”.

Борис Альтшулер

О НЕДАВНО ВЫШЕДШЕЙ В МОСКВЕ КНИГЕ
«АНДРЕЙ САХАРОВ, ЕЛЕНА БОННЭР И ДРУЗЬЯ: ЖИЗНЬ БЫЛА ТИПИЧНА, ТРАГИЧНА И ПРЕКРАСНА»[1]

21 мая этого года — 99 лет со дня рождения Андрея Дмитриевича Сахарова (1921–1989), в следующем, 2021 году, — 100-летие. Но «первая ласточка», первый подарок к славному юбилею великого ученого и гражданина сделан уже сегодня: в издательстве АСТ в Москве недавно вышла книга «Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна», составители книги — близкие друзья семьи Сахарова-Боннэр Леонид Литинский и автор этой публикации.

Сергей Ковалев, Андрей Сахаров, Елена Боннэр и Лариса Богораз, 14 января 1987 года

Сергей Ковалев, Андрей Сахаров, Елена Боннэр и Лариса Богораз, 14 января 1987 года

Изначально, несколько лет назад, книга задумывалась как собрание воспоминаний о Елене Георгиевне Боннэр (1923–2011), и можно с уверенностью сказать, что Сахаров был бы благодарен за такую постановку вопроса. Книга сохранила эту главную её направленность, хотя, конечно, это книга и об А.Д. Сахарове, и о правозащитном движении в СССР, и в целом — документ эпохи. Тем более, что книга снабжена Именным указателем и справочным материалом. В книге 700 страниц и 250 фотографий.

Обложка книги Андрей Сахаров Елена Боннэр и друзья АСТ 2020

Обложка книги Андрей Сахаров Елена Боннэр и друзья АСТ 2020

  1. Выходные данные:

«Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна» / авт.-сост. Борис Альтшулер, Леонид Литинский. — Москва: Издательство АСТ, 2020. — 704 с. — (Люди, эпоха, судьба…). ISBN 978-5-17-110852-6

***

2. Редакционная аннотация:

Книга, которую читатель держит в руках, составлена в память о Елене Георгиевне Боннэр, которой принадлежит вынесенная в подзаголовок фраза «жизнь была типична, трагична и прекрасна». Большинство наших сограждан знает Елену Георгиевну как жену академика А.Д. Сахарова, как его соратницу и помощницу. Это и понятно — через слишком большие испытания пришлось им пройти за те 20 лет, что они были вместе. Но судьба Елены Георгиевны выходит за рамки жены и соратницы великого человека. Этому посвящена настоящая книга, состоящая из трех разделов:

(I) Биография, рассказанная способом монтажа ее собственных автобиографических текстов и фрагментов «Воспоминаний» А.Д. Сахарова,

(II) воспоминания о Е.Г. Боннэр,

(III) ряд ключевых документов и несколько статей самой Елены Георгиевны. Наконец, в этом разделе помещена составленная Татьяной Янкелевич подборка «Любимые стихи моей мамы»: литература и, особенно, стихи играли в жизни Елены Георгиевны большую роль.

***

3. Благодарность составителей:

Эта книга не состоялась бы без участия в ее создании детей Елены Георгиевны Боннэр — Татьяны Янкелевич и Алексея Семенова. Большой вклад в поиск и подготовку материалов внесли Илья Бурмистрович и Бэла Коваль. Александр Литой помог записать воспоминания тем, кому такая помощь требовалась. Мы воспользовались обширной коллекцией фотографий Архива Сахарова (Москва). Нас неизменно поддерживали Иван Ковалев, Александр Подрабинек, Геннадий Семенов, Алексей Смирнов и Екатерина Шиханович. Нам было приятно работать в такой компании, и мы благодарны друзьям за помощь. Надеемся, книга найдет своего читателя.

Борис Альтшулер, Леонид Литинский

***

4. Вспоминая Елену Георгиевну Боннэр

После того, как в декабре 1989 года не стало А.Д. Сахарова, жизнь Елены Георгиевны Боннэр была в значительной мере посвящена сохранению памяти о нем. По ее инициативе в марте 1990 создается существующая и поныне Общественная Комиссия по сохранению наследия академика Сахарова (поначалу название было иным). Тогда же в США образован Фонд Андрея Сахарова, все эти годы являющийся партнером Общественной Комиссии. В мае 1991 года в Москве состоялся Первый Международный Конгресс памяти Сахарова «Мир, прогресс, права человека». В 1993 году в США основан Архив Андрея Сахарова. В Москве, в 1994 году образован действующий и сегодня Архив Сахарова, а в 1996 — Музей и общественный центр «Мир, прогресс, права человека». В 2005 Елена Георгиевна сложила с себя обязанности председателя Общественной Комиссии, но до конца жизни активнейшим образом участвовала в формировании ее деятельности. В 2006 году она издала комментированные «Дневники» Сахарова.

Елена Георгиевна ратовала за то, чтобы работа Общественной Комиссии была в максимальной степени посвящена А.Д. Сахарову. Чтобы проблемы гражданского общества нового времени в проектах Комиссии показывались через призму биографии Сахарова, его отношения к правам человека и обязанностям гражданина. Наверное, она была права, хотя реализовать такой подход очень трудно.

Настоящая книга была задумана в 2015 году для того, чтобы собрать непосредственные свидетельства о Елене Георгиевне. Постепенно план книги усложнился, в ней появились и другие разделы. Мы надеемся, что книга послужит сохранению памяти о ярком человеке и замечательном товарище, каким была Елена Георгиевна Боннэр.

24 августа 2017

Председатель Общественной Комиссии по увековечиванию памяти об А.Д. Сахарове     Вячеслав Бахмин

Президент Фонда Андрея Сахарова (США)        Алексей Семенов

***

5. Выдержки из некоторых воспоминаний, опубликованных в Разделе II книги

Галина Авербух (друг Елены Боннэр в течение 50 лет):

«Мне Люся предложила подключиться к составлению родословной Сахарова. Она уже многое знала из воспоминаний родных А.Д. и из материалов, найденных в московских и нижегородских архивах. Мне надо было поискать в петербургских архивах. Это оказалось потрясающе интересно — просто подарок от Люси. Все было новым для меня, поиск новых ветвей — это как увлекательные задачки, и найти удалось довольно много. Люся очень радовалась каждому найденному человеку, я тоже.

У меня дополнительная радость была от утренней дороги в Исторический или в Военно-морской архив: через Исаакиевскую и Сенатскую площади в здания Сената, Синода, в дом Лаваля на Английской набережной, или через Дворцовую площадь на Миллионную улицу. В архивах работали замечательные люди, которые очень помогали мне, новичку. Микрофильмирование дел только начиналось, и чтение живых рукописей полуторавековой давности, первых рисованных карт Санкт-Петербурга давало приятное ощущение прикосновения к истории. Когда я, смеясь, сказала Люсе, что теперь могу провести экскурсию по петербургским адресам предков Сахарова, она пошутила: “Ну, просто ‘красный следопыт’ “.

Книгу “Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова” Люся написала как-то очень легко. Она помнила почти всех многочисленных персонажей, ощущала их близкими знакомыми, среди них были и любимые, и неприятные ей люди. И компьютерный макет мы сделали быстро. И издатели были очень симпатичные — забирали текст из-под рук. Все с этой книгой получалось радостно. »

Лиза Алексеева (невестка Елены Боннэр):

«Когда Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич были в Горьком, а Руфь Григорьевна в мае 80-го уже уехала в США, я была неформальной хозяйкой квартиры на Чкалова. В ней проводились всякие мероприятия, потому что, пока Елена Георгиевна была на свободе, это была самая защищенная из диссидентских квартир. Если кому-то нужно было встретиться с иностранными журналистами, встречались у нас. Юрий Шиханович вычитывал здесь “Хронику текущих событий”. “Бюллетень “В” [2] печатался и хранился у нас, во всяком случае, несколько его копий. Несколько копий хранились ещё где-то, я старалась не знать, где именно…

Эта квартира не была, конечно, неприкосновенной — но была более защищенной, чем все прочие: её не отняли, там ни разу не было формального обыска. Негласные обыски, конечно, были: бывает, возвращаешься в квартиру, а там полный бардак… “Бюллетень “В” и подобное мы умели прятать. Люди ко всему привыкают, в том числе к постоянной слежке. Чтобы не сойти с ума, нужно жить так, будто этого нет».

Софья Богатырева (историк литературы, мемуарист):

«Дружба моей семьи с семьей Елены Георгиевны началась в шестидесятых знакомством Люси с моими родителями, старше нее почти на 20 лет, и продолжается на протяжении пяти поколений с её стороны и четырех — с нашей…

Самый острый момент в нашем общении был связан с Эдуардом Кузнецовым. До «самолетного дела» Елена Георгиевна приводила его в наш дом, он всем понравился и ему, похоже, было у нас интересно. Когда выяснилось, что Эдик — как мы его называли — арестован и ему грозит смертная казнь, мы все, мои родители и я, помчались в Ленинград. Не в наших силах было ему помочь — то было желание быть ближе к человеку, находившемуся в опасности.

Позднее, когда Кузнецов был уже в лагере, Люся принесла нам полученные оттуда его записки. Мы читали их с огромным волнением, как весть с иной планеты, и я по сей день горжусь тем, что принимала участие в их передаче заграницу…

О том, что Люся знакома с «Академиком», как в нашем кругу за глаза почтительно именовали Андрея Дмитриевича, и помогает ему в правозащитной деятельности, мы были осведомлены: хорошо помню вечер в 1970-ом, когда Елена Георгиевна не вошла, а словно на крыльях влетела к нам с сияющими глазами, только что вернувшись из Калуги, где в тот день проходил процесс Вайля-Пименова. Остановившись в дверях, она не сказала, она выдохнула восторженно: «Какой академик!». Задним числом можно сказать, что то была любовь с первого взгляда.»

Евгений Врубель-Голубкин (ученик Елены Боннэр по московскому Медучилищу № 2, друг её семьи):

«Я учился у Елены Георгиевны с 1966 по 1968 годы. Я обучался на медбрата, она вела у нас детские болезни и заведовала практикой. Елена Георгиевна у нас официально заведовала самодеятельностью, которой руководила Мария Полицеймако. Так как под прикрытием самодеятельности можно было прогуливать и уроки, и практику, я быстро туда записался.

Помимо спектаклей, Елена Георгиевна сделала там что-то вроде литературного клуба. Там можно было читать любые стихи, с одним условием — чтобы они где-нибудь когда-нибудь были опубликованы…

Когда Солженицыну в ноябре 1970 году дали Нобелевскую премию, мы с женой вскоре пошли на Хануку в синагогу. По дороге зашли в книжный магазин на Солянке. Там за копейки продавались портреты Шолохова, на которых сзади было отпечатано — лауреат Ленинской и Нобелевской премий. Я купил пачку портретов. У синагоги вся улица была полна народу, и я стал орать: “Кому нужен портрет лауреата Нобелевской премии?” Люди подходили, хватали, плевались и отходили. Так продолжалось, пока нас не арестовали. На Маросейке был выездной отдел милиции на еврейские праздники. Туда привели меня с женой и строго спросили: “Это вы распространяли портреты лауреата Нобелевской премии?” На что я с гордостью ответил, что я. Меня попросили дать — я дал. Была чисто гоголевская сцена, и они нас, естественно, послали. Оттуда мы пошли к Елене Георгиевне, эта история ей очень-очень понравилась. Эта история очень из тех времен.

Помню день рождения Андрея Дмитриевича в 1974 году. Было очень много народу, в том числе и Окуджава, и Галич. У Окуджавы была политика: на вечеринках я пью, на концертах — пою. У Галича — нет. Тогда он дал полуторачасовый концерт…

Когда Елена Георгиевна в 1990 году была в Израиле на открытии Садов Сахарова, я показывал ей Израиль, причем показывал “сверху вниз”: у неё были очень больные ноги, она не могла подниматься.

Елена Георгиевна решила пригласить своих близких друзей в отель “Кинг Давид”, где она останавливалась в Иерусалиме, но все стали кричать, что не хотят туда — там всё официально и жутко дорого. Мы повели Елену Георгиевну в маленькое кафе на еврейский рынок. Там ещё сохранились ресторанчики, где готовят на керосинках, причем очень вкусно. Был очень интересный вечер, там был Щаранский, Эдуард Кузнецов, Володя Гершович, ее дочь Таня со своим другом и я с женой.»

Сергей Григорянц (диссидент, журналист, дважды политзаключенный: 19751981 и 19831987):

«Прошло много лет, я уже вернулся после первого срока. Это было начало 1980-х. “Хроники” уже не было, Елена Георгиевна то ли уже распустила, то ли собиралась закрыть Хельсинкскую группу, перед этим был арестован Иван Ковалев, сын Сергея Адамовича, Алешу Смирнова тоже арестовали, Володя Тольц уехал — как он рассказывал, он советовался с Еленой Георгиевной, уезжать или нет, она ему посоветовала уехать.

Никто из оставшихся, связанных с “Бюллетенем “В”, их было человек семь, редактировать бюллетень не мог и не хотел. Единственный в это время источник информации из Советского союза погибал. Мы с Таней Трусовой [3] и Федей Кизеловым [4] ехали в электричке от Лары Богораз и Толи Марченко [5]. Таня и Федя были из той группы, которая, каждая из своих источников, собирала материалы для “Бюллетеня “В”. Они сказали мне, что бюллетеня больше не будет, и я взялся его редактировать.

Я попросил недели две на обдумывание ситуации. Кажется, это был август 1982 года. Я реорганизовал всё это дело. Что касается Ивана Ковалева (это был олимпийский 1980 год) — он просто выискивал международный телефон и Крониду (Любарскому — Ред.) всё это диктовал по телефону. Год это продлилось, потом Ивана посадили, потом редактировал Тольц…

Я в своей жизни КГБ обманул только два раза, зато, когда хотел это сделать, у меня получалось. С журналистской точки зрения, я выработал обложку, регулярные разделы, жесткую периодичность издания — раз в десять дней, но важным было не это. Я создал довольно примитивную, но вполне работавшую конспиративную структуру. Были совершенно очевидны по меньшей мере, две вещи. С одной стороны, во враждебной среде нас заведомо посадят, с другой — нужно, чтобы продержалось это как можно дольше и посадили как можно меньшее число людей. В результате, в “Бюллетене “В” никто, кроме меня, арестован не был. Они знали всех — просто никаких доказательств у них не было абсолютно.

Елена Георгиевна всё это знала — это был общий круг. У одной из женщин, которая собирала информацию, у Елены Кулинской — именно она передавала бюллетень заграницу, через посольства, иногда через журналистов — например, через Милетича, правда, это был не единственный канал, иногда это делала Ася Лащивер, у которой тоже была приятельница во французском посольстве. Мы дублировали это. Елена Георгиевна имела к этому самое непосредственное отношение и, конечно, знала, что я редактор — ей сказал Федя Кизелов. Но дело в том, что я никогда с ней не виделся и вообще ни с кем не виделся»

Иван Ковалев (правозащитник, сын С.А. Ковалева, в заключении и ссылке в 19811987 гг.):

«… Сижу, пялюсь в пустой экран, пытаюсь сообразить, про что бы рассказать, и как бы это так сделать, чтобы не вышло “я и Боннэр”.

Вот Таня (Татьяна Осипова — правозащитник, жена Ивана Ковалева, в заключении и ссылке в 1980–1987 гг. — Сост.) вчера набрела где-то на просторах интернета на песню Анны Герман “Мы долгое эхо друг друга” и, говорит, накатило, как провалилась в прошлое. Снова оказалась в лагере, в Барашево, застывшей в общей комнате у репродуктора. Как будто и не было ничего, что потом, а только и есть, что это место и эта песня. Понятны и чувства, и мысли, и причудливая память, которая вдруг вытаскивает что-то, о чем и не думал. Кстати, ахматовское “есть три эпохи у воспоминаний” было одним из любимых у Елены Георгиевны. Саму Ахматову она видела только однажды, когда пришла медсестрой делать укол (рассказ был короткий: “величественно подставила” — вот и всё). А стихов помнила уйму и любила читать. Не раз заседания Группы заканчивались чаем и стихами (Наум Натанович Мейман часто подключался), а я только диву давался памяти этих “стариков”. Впрочем, они тогда были моложе, чем мы сейчас».

Сергей Ковалев (правозащитник, заключение, ссылка и ограничение в правах в 19741987 гг.):

«Тут и произошёл забавный эпизод, невзначай дружески связавший нас троих — Андрея Дмитриевича, Люсю и меня.

Это был октябрь 1970 года. На суд приехали ранними электричками разные знакомые Револьта Пименова и Бори Вайля. Приехал и Андрей Дмитриевич. Приехал он со здоровенным парнем. По-моему, как раз за габариты друзья и приставили его к Андрею Дмитриевичу в роли, скажем так, гаранта безопасности.

Была жаркая осенняя погода. Процесс проходил в маленьком здании калужского областного суда.

Естественно, нас никого туда не пустили. Кроме Андрея Дмитриевича — он попал туда по своему статусу. Не знаю, первый ли это был для него такой суд, но уж точно последний, на который его пустили. А вот нас никогда. Во дворик рядом с судом выходило окно из судебного зала. Через открытое окно было более или менее слышно, что происходит там. Но недолго. Окно было невозможно закрыть — в зале была духота. Тогда приехал автомобиль, включил в этом дворике мотор, который ревел, как стадо буйволов, и вокруг него крутились три мужика, делавших вид, будто что-то в нем чинят.

Суд шел два-три дня. Вайль тогда не был под стражей, он ходил на суд из гостиницы и возвращался в гостиницу вместе с нами. Наконец, приговор вынесен, Зиновьевой дали что-то условно, Пименову и Вайлю дали ссылку. Вайля взяли под стражу в зале суда.

Только отзвучал приговор, Андрей Дмитриевич чуть не первым выходит из зала суда, кивает головой — может быть, он даже сухо произнес “до свидания” — и быстрым шагом уходит на улицу, пролетев метеором через всю нашу толпу, а за ним устремляется его амбал. И они второпях бросились к вокзалу. Не скрою, это всех очень удивило, но за ними, естественно, никто не побежал.

И вдруг выходит офицер, шарит взглядом по собравшимся, почему-то останавливает взор на мне, подходит и говорит, что у него есть ко мне дело:

 Исчезли бумаги, записи Револьта Ивановича Пименова, а они должны быть при нем, должны, под контролем конвоя, проследовать с ним к месту ссылки. Офицер конвоя за пропажу будет нести ответственность, а осужденных не пустят в тюрьму.

Я говорю:

— Ну, это пусть Вас не беспокоит. Эка беда, в тюрьму не пустят. Уж мы их где-нибудь пристроим.

— Шутки шутками, а бумаги надо найти.

— Да я-то тут причём? В зал суда вы ж меня не пустили!

— Может быть, вы согласитесь, всё же, встретиться с судьей и прокурором?

— Ну, надо — так встречусь.

Как у многих, была у меня тогда дурная привычка держать в портфеле, что не нужно. Вот я и обращаюсь к Люсе Боннэр:

— Может, ты подождёшь меня?

— Разумеется.

— Тогда подержи мой портфель.

Нелепая встреча с судьей и прокурором, плетут что-то несусветное. Я говорю:

— У меня скоро электричка, а гостиничный номер я уже сдал. Какое ко мне дело?

— Ну, насчет пропавших бумаг. Надо их найти.

— Надо — ищите. А от меня-то что вы хотите?

— Может, вы согласитесь встретиться с осужденными?

У меня глаза на лоб полезли — явное пренебрежение прочными тюремными традициями. Практически невозможно выпросить свидание с людьми, не состоящими в родстве. Мы же с Пименовым даже не знакомы. И вот нате, сами предлагают и заводят меня в камеру. Подельники по 56-му ещё году сияют, переживая радость встречи. Пименов значительно глядя на меня, и точно акцентируя речь, говорит:

— Офицер, начальник конвоя, очень славный парень. Надо бы постараться избавить его от неприятностей. Предполагаю, что бумаги случайно захватил кто-нибудь в зале суда.

Рад знакомству — говорю я — попробую поспрашивать. Надо бежать на электричку.

Люся ждет меня, уже несколько нервно, до поезда минуты 3. Сукины дети даже не предложили машины до вокзала. Бежим. Тут, к счастью, “синий троллейбус нам дверь отворил, последний, случайный”. Вскакивали уже в последний вагон поезда. Пошли вперёд, искать товарищей. Нашли, и среди них А.Д. Я рассказываю историю о странной встрече с судейскими. Тут Андрей Дмитриевич говорит:

— Я обнаружил у себя в кармане какую-то папочку. Ума не приложу, как она туда попала? Открываю — записи по судебному делу. Это их хватились? Надо отдать.

— Да надо — говорю — но не спрыгивать же с электрички?

На следующий день бумаги, с извинениями, отослали в Калугу. Перекопировав, разумеется.

Как рассказал потом Андрей Дмитриевич, после приговора жена Пименова, на грани истерики, уговорила конвоиров пустить её к мужу, поцеловать на прощанье и передать ему шоколадку: “Вот видите, простая шоколадка, вот она”.  А отойдя от Револьта, сунула А.Д. папку и шепнула: “Кроме Вас никто этого не сможет вынести”…

1974 год. Помню последние её щи, накануне моего ареста.  Была ещё Таня Великанова и, кажется, Таня Ходорович. Все мы знали, что наутро меня посадят. Андрей Дмитриевич писал что-то свое, я — свое. Потом получилось и что-то общее, редчайший случай, когда мы с ним подписывались только вдвоём. Но тогда решили, что сущность момента делает это предпочтительным. Потом ели щи, выпили, собрались в коридоре у дверей. Они меня всячески напутствовали. Руфь Григорьевна предложила меховую куртку. Я отказался — отберут. Да она и сама это знала. Было много тёплых слов. Андрей Дмитриевич был сдержан, Руфь Григорьевна менее сдержана, а Люся говорила совсем горячо. Этого было так много, что в какой-то момент я сказал: “Хватит. А то мне стыдно будет смотреть вам в глаза, если меня не посадят”. Обошлось, посадили (27 декабря 1974 г. — Сост.).

Это вспоминание выразительно дополняет один эпизод следствия. Разумеется, нашу беседу, наполненную дружеской приязнью и горечью, внимательно слушали. (Это не было для нас секретом. Противно было привыкать, но что поделаешь? Научились игнорировать.) Мой следователь, Анатолий Александрович Истомин, достаточно прозрачно намекнул на содержание наших прощальных разговоров — понятно, демонстрировал осведомлённость, чтобы внушить доверие к последующим сообщениям. А потом сказал: “Вы, что же, думаете, они Вас помнят? Сахаров и Боннэр недавно встречались с Бёллем, про всех говорили, а про Вас ни слова”. Врал, разумеется.»

Павел Литвинов (правозащитник, в заключении и ссылке в 19681973 гг.):

«Мы впервые увиделись через несколько месяцев после того, как я возвратился из ссылки в 1973 году, это было летом. Поводом послужило следующее: я только что узнал, не помню уже от кого, что Владимиру Дремлюге, моему подельнику добавили второй срок. У него было три года по делу о демонстрации и ещё три года за что-то в лагере.

Я позвонил Андрею Дмитриевичу. Я с ним не был знаком — спросил, можно ли что-либо сделать? Он сказал, что сделать ничего нельзя, но он выступит в его защиту, и не могу ли я к нему приехать. А у меня в это время был какой-то страшный приступ радикулита, я сказал, что не смогу. Он ответил: “Хорошо, мы приедем”. Они взяли такси и приехали ко мне в Медведково. Это было наше первое знакомство. Мы говорили о Дремлюге, он тут же составил какой-то текст. До моей эмиграции — которая была через несколько месяцев — мы встречались довольно часто и с ним, и с Еленой Георгиевной. Она предложила называть её Люсей — так я всё время и называл её. По-моему, все наши общие знакомые называли её Люсей. Довольно скоро её вызвали в КГБ по делу — я думаю, — о дневниках Эдуарда Кузнецова. Они мне позвонили, и мы вместе поехали на допрос. Мы с Андреем Дмитриевичем сидели снаружи, а её допрашивали.

Мы много общались по диссидентским делам. Я, как правило, приезжал к ним на Чкалова. Последний раз мы виделись совсем незадолго до моего отъезда — когда была высылка Солженицына (13 февраля 1974 г. — Сост.). Тогда у Андрея Дмитриевича собралось довольно много людей. Мы составили — обсуждали его целый день — письмо в поддержку Солженицына. Его легко найти: с чьей-то легкой руки его стали называть “Московским обращением”. Оно в результате стало поводом к тому, чтобы регулярно проводить “Сахаровские слушания” на Западе.»

Леонид Литинский (друг А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннэр):

«…Я хвастаюсь, что уже неделю, как бросил курить и, поскольку теперь даже не тянет, наверное, всерьез и надолго. А.Д. начинает меня хвалить и захваливает так, что неудобно. “Ну, чего там, в самом деле, Андрей Дмитриевич. Вы же вот вообще никогда не курили”. “О!” — парирует А. Д. “Две большие разницы: блудный сын, вернувшийся к церкви, всегда ей дороже верного сына, никогда церковь не покидавшего”, — разговор происходит 21 января 1980 года (накануне высылки Сахарова в Горький 22 января), в прихожей на Чкалова: мы с женой пришли на званный вечер. За столом — хозяева с Руфью Григорьевной и Лизой, чета Владимовых и мы. Руфь Григорьевна (ровесница века!) оживлена разрешением на поездку к внукам в Америку; Лиза — спокойная и общительная; очаровательная говорунья Наташа Владимова (из цирковой семьи наездников Кузнецовых, сама когда-то выступала на арене); выглядящей на ее фоне медлительным увальнем Георгий Николаевич — но зато послушать его!»

Владимир Лумельский (кибернетик, знакомый Е.Г. Боннэр и А.Д. Сахарова в течение многих лет):

«Другая картинка, ранние 1970-е, у Люси и АД: маленькая компания, пьем чай. Кто-то просит Александра Галича спеть, он легко соглашается. “Саша, давай на кухне, там уютнее”, говорит Люся. У Галича гитары с собой нет, но гитара есть у соседей Сахаровых. И тут я узнаю, что великий бард Галич не может сам себе настроить гитару. Вспоминают про меня, и в моем послужном списке появляется завидная строка — я настраивал гитару самому Галичу. В небольшой кухне десяток человек размещается с трудом. Да кому это важно — Галич поет. “Облака плывут, облака…” Память о таких посиделках на кухне у Сахаровых наплывает пластами. А как нежеланный побочный эффект — мне трудно слушать песни Галича и Окуджавы в неавторском исполнении…

Как нередко в Подмосковье, вечера в Жуковке бывали чудесные. Пили чай. Сын АД Дима уходил гулять с дочерьми Ростроповичей, с соседней дачи. Часов в девять с дачи слышалось оперное контральто Галины Вишневской, “Девочки, пора домой”. Обратно в Москву обычно возвращались поздно вечером в воскресенье, когда вагоны электрички уже пустели. В пути пели. В электричке почему-то тянуло на геройско-советские песни. “Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка…”… “Уходили комсомольцы на гражданскую войну…” “Вьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…” Тут на меня был спрос — я таких песен знал множество. Люся обычно не пела; слушала, улыбалась. АД очень нравилось петь…»

Изабелла Мажбиц (врач, сокурсница Елены Боннэр по 1-му Ленинградскому мединституту, дружила с ней всю жизнь):

«В августе 1947 года на вступительном экзамене по русскому языку и литературе член экзаменационной комиссии спрашивает абитуриентку Елену Боннэр “Прочтите Евгения Онегина”, а будущая студентка переспрашивает “Всего?”. Эту шутку многие из нас запомнили на многие годы, так как она знала на память от первой до последней строки всего “Евгения Онегина”.»

Сима Мостинская-Лавут (вдова правозащитника Александра Павловича Лавута (19292013), в лагере и ссылке в 19801986 гг.):

«То, что моего мужа могут арестовать, я понимала. Если его долго не было, я думала, что уже схватили. За ним очень долгое время ходили.

Он ждал, что его со дня на день арестуют. Однажды его схватили и возили по Москве сколько-то времени: провезли мимо Лефортово, мимо Московского городского суда и увезли куда-то очень далеко. По-моему, в направлении Внуково, и там отпустили. Его арестовали в апреле 1980 года, тогда была чистка, вызванная предстоящей летней Олимпиадой и другими причинами — по России было более 40 арестов. Почти все арестованные в Москве в этом году — наши знакомые. Абрамкин, Бахмин и другие.»

Мария Сахарова (двоюродная сестра А.Д. Сахарова, гидробиолог):

«— Как Вы отнеслись к тому, что Андрей Дмитриевич занялся общественной деятельностью, и что его отстранили от работы на объекте?

«Он дал нам прочесть рукопись “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. В моей семье разделяли его взгляды… В нашей семье давным-давно было понятно, что происходило в стране: мой папа[6] и многие друзья семьи пострадали от репрессий и вообще… Конечно, было за АД тревожно: от государства можно было ждать всего чего угодно, хоть его заслуги были очень велики — но … Была тревога за него, но в то же время понимание и одобрение…

После прекращения работы на объекте и переселения в Москву, он изредка к нам заходил на Арбат, а у них в доме я, кажется, в первый раз была на похоронах его первой жены Клавдии… Вот помню ярко, что он приезжал, когда мой сын Ваня родился. Андрей со своей младшей дочкой, Любочкой, приехали познакомиться с Ваней, и подарили игрушку — небольшого льва, который до сих пор цел! Тогда разговоры были на семейные темы…

Более близкое общение возникло, когда Андрей встретился с Еленой Георгиевной. Как-то сразу тут связи с семьей оживились. К тому времени было известно уже, чем он занимался в науке…            »

— Как Вы отнеслись к голодовкам Андрея Дмитриевича за то, чтобы Елену Георгиевну выпустили лечиться на Запад?

Ей было необходимо сделать две операции: глазная и главная — на сердце, которую надо было делать в Америке. Дети ЕГ уже были в Америке… Я думаю, Андрей боялся, что здесь ее просто “зарежут”. И, конечно, для него было невозможно ее потерять, он руководствовался этим… Это было его решение, мы относились к этому с уважением, но и со страхом, и с тревогой…»

Марина Сахарова-Либерман (внучка А.Д. Сахарова, дочь Татьяны Андреевны Сахаровой, консультант в области биотехнологий):

«Моя приёмная бабушка Елена Георгиевна Боннэр — это “зверюга в юбке”[7]. Её прозвище — “Лиса”[8], а мой дедушка — “Аскет”. Что хорошего можно ожидать в такой ситуации?

Отрицательный образ Елены Георгиевны старательно создавался органами госбезопасности. Хотя Сахарову, по отчёту КГБ, были уже “присущи негативные проявления” на момент “изменений в его личной жизни в 1971 году”, с появлением в его жизни Боннэр КГБ счёл , что сподручнее всего будет представить именно Боннэр “злым гением” Сахарова. Ненависть к Елене Георгиевне, которую пропагандировало КГБ в 1970-80х годах, увы! — не исчезла бесследно и в современном фольклоре.

Я знала Елену Георгиевну с 1972 по 2011 год, долгий срок, в течение которого мы иногда совсем мало общались, а иногда много проводили времени вместе. Последние 16 лет жизни Елены Георгиевны, с момента, как я поселилась в Бостоне в 1995 году, я регулярно заезжала в дом №45 по Лонгвуд Авеню. В конце жизни Елена Георгиевна сказала, что наша дружба прибавила умиротворения в её жизни. В системе моей электронной почты хранится папка с нашей перепиской, а в моём кабинете среди альбомов с фотографиями на полке стоит коробка со старыми письмами из Горького и альбом с марками, где первые странички создала Елена Георгиевна… Благодаря её кропотливой работе по изучению родословной дедушки, нам удалось восстановить связи с родными, контакты с которыми были прерваны в 1930-е годы. Так, дедушкина троюродная сестра из Берлина гостила у меня несколько недель назад и совместными усилиями мы подготовили материалы об общих предках Мухановых.

Я помню мою первую встречу с Еленой Георгиевной, когда мне было почти четыре года: у калитки дедушкиной дачи остановилась машина, и вышли дедушка и Елена Георгиевна. На следующее утро я разглядывала тонкий золотой браслет на правой руке Елены Георгиевны. “Как его можно снять?” — я тащила ободок, не зная, что браслет был “обручальным кольцом”. “Он теперь никогда не снимется”, — с усмешкой ответила Елена Георгиевна. Я не поняла тогда смысла того, что она говорила. Мне запомнился её красивый, грудной голос.

Моя бабушка Клавдия Алексеевна умерла от рака желудка, когда мне не исполнилось ещё 5 месяцев, оставив дедушку ещё очень молодым вдовцом — ему не было и 48 лет. В последние годы жизни бабушки Клавы, при её поддержке, дедушка встал на путь отстаивания своего мнения; за его плечами были уже серьезные разногласия с руководителями СССР по вопросам испытаний ядерного оружия; по его инициативе начались переговоры о запрещении наземных и атмосферных испытаний водородных бомб; в их квартире на Щукинской побывали уже некоторые “инакомыслящие” … Ещё при жизни бабушки Клавы, летом 1968 года, дедушка опубликовал за рубежом свою статью “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. Этот поступок повлёк за собой увольнение Сахарова с “объекта” и дал безымянному[9] академику всемирную известность…

Вскоре после свадьбы дедушки и Елены Георгиевна, я познакомилась с её мамой Руфью Григорьевной. Моему дедушке снова повезло. Он очень тепло всю жизнь относился к своему тестю, Алексею Ивановичу Вихиреву, в избе которого в Ульяновске дедушку выходила от тяжелой болезни в военные годы бабушкина сестра Зина, бывшая врачом, а теперь он по-настоящему полюбил свою тёщу Руфь Григорьевну. На дедушкиной даче в Ильинском было очень мало места и много людей, поэтому Руфь Григорьевна разместилась в комнатке под лестницей (у соседей напротив в такой же даче эта “комната” была переделана в шкаф!). Несмотря на тесноту, когда она хорошо себя чувствовала, Руфь Григорьевна “приглашала” меня в гости к ней посидеть на краешке единственного стула рядом с её кроватью, почитать стихи и просто поболтать…

Годы горьковской ссылки для меня смешали в себе и самое близкое, неторопливое общение с дедушкой и Еленой Георгиевной и воспоминания о самых трагических событиях их жизни. Иногда, когда я приезжала в Горький на каникулы в тёплое время года, мы шли гулять на Оку, где можно было настроить радиоприемник на “Голос Америки” и “Свободу”, избежав персональной глушилки над дедушкиной квартирой, которая не позволяла никогда послушать радио дома. В зимние холодные вечера мы могли часами сидеть вместе в гостиной, за телевизором, чаем и болтовней, с Еленой Георгиевной с какой-нибудь штопкой в руках. Мы ездили в лесок на прогулку, а за дедушкиной “Ладой” неотступно следовала одна и та же “Волга”…

Дедушкины голодовки… Я не раз слышала аргумент, что “жизнь Сахарова много дороже причин и людей, за которых он голодал”. А раз так, Елена Георгиевна оказывалась виноватой в том, что делал дедушка… Правильное решение принимал ли дедушка, нет ли — ни у кого нет права их судить. Голодовки дедушки были чудовищно трагичны для всей семьи…

Елена Георгиевна любила побаловать детей. В моём детстве она дарила мне чудесные вещи, которые я носила, не снимая. Привезенное ей для меня из Италии красное пальто “Даффлкот” вызывало восхищение всех ребят во дворе. Свитер цвета морской волны с белой отделкой был моей любимой вещью несколько сезонов… Она же помнила все дни рождения и праздники, посылая поздравительные телеграммы и денежные переводы. Дедушка писал мне поздравительные стихи (с ссылкой на моё увлечение живописью):

Tвой глаз найти в природе рад
Цвет, контур или светотень.
Но если станет тебе лень —
Поможет фотоаппарат.

Елена Георгиевна же отвечала за практическую сторону вопроса — покупку фотоаппарата, ставшего моим первым и позволившим сделать хоть несколько снимков в Горьком.

С середины 1990-х годов мы с Еленой Георгиевной стали соседями в Бостоне. К приходу гостей она всегда готовила что-нибудь вкусное — борщ, сациви, лобио, кабачковую икру… И всегда интересовалась всеми деталями жизни — и фасоном моих брюк, и новостями всех родных и знакомых, и чудесами техники. Так, подаренный ей её сыном Алёшей маленький робот-пылесос вызывал у неё живейший восторг…»

Алексей Семенов (сын Елены Боннэр):

«В четыре года я заболел, много времени проводил в больницах и санаториях. Когда я первый раз попал в больницу, мама много времени проводила в палате — её пускали в отличие от других мам, потому что она была врачом. Она была “общей мамой” для детей четырех, пяти, шести лет, которые там лежали. Мама приходила вечерами и всех развлекала. Она достала редкую, только вышедшую тогда книгу о Винни-Пухе в переводе Бориса Заходера. Первый тираж, наверное, был тысяч десять экземпляров — кот наплакал. Его вмиг раскупили. Мама достала через каких-то знакомых в литературном мире. Издание было с картинками, больше стандартного размера. Все дети собирались вокруг неё и слушали, как она читает. Она читала по половине главы — с выражением, медленно. Соответственно, этой книги хватило надолго…

Были моменты полной изоляции, когда мы вообще не знали, что там происходит. В 1985 году мы не знали, где находится мама, вышел ли Андрей Дмитриевич из госпиталя. Перед тем, как я начал голодовку в Вашингтоне в сентябре 1985 года, неизвестность длилась шесть месяцев. Главное требование голодовки — узнать, живы ли они и получить возможность контакта с ними. Голодовка продолжалась 17 дней (или 19 дней — точно не помню) и проводилась около резиденции советского посла — это в деловом центре, много народа и место удобное.

Во время голодовки мы провели несколько пресс-конференций, было проявлено довольно много внимания: ко мне несколько раз приходили конгрессмены и сенаторы, и мы устраивали митинг у дверей резиденции. Их — но не меня — после этого принимал посол. Потом из Бостона приехала бабушка и присутствовала в Сенате, когда там приняли резолюцию поддержки и поручили госдепу добиваться решения проблемы. На основе этой резолюции меня пригласил заместитель государственного секретаря по правам человека, и сообщил, что вопрос внесен в повестку для встреч на высшем уровне, и что они получили положительную реакцию со стороны советского министерства иностранных дел (в чем это выразилось — не сказали). На основе этого я прекратил голодовку: я уже согласился со всеми — с бабушкой, Лизой, Таней, Ремой — что надо кончать, и мы только ждали подходящей точки… Примерно через 3 недели был звонок мамы, она сказала, что они с Андреем Дмитриевичем снова вместе, и что ее вызвали в ОВИР по заявке на поездку для лечения!

Думаю, голодовка не помешала, а, может быть, и подтолкнула сов-власть. Момент, по-видимому, был подходящий для некоторого послабления…»

Алексей Симонов (кинорежиссер, президент Фонда защиты гласности):

«Я очень хорошо помню стихи, и мои поэты — это поэты ровно из Люсиного поколения: это Самойлов, Слуцкий, скорее Левитанский и Гудзенко, чем Межиров или кто-то ещё. В 60-е мы периодически встречались ровно для того, чтобы читать друг другу стихи. Это происходило на Чкаловской: либо у Машки, либо у Елены Георгиевны. Квартиры у них были рядом. Конец 60-х — великое время стихов. Самый расцвет Самойлова, самое начало Слуцкого, первые большие хорошие стихи Межирова. Люся любила также стихи Эмки Коржавина, если мне память не изменяет. Предыдущее поколение мы тоже знали и любили: Багрицкий, Луговской, Светлов.

В большой компании стихи читать трудно, компании были на пять-шесть человек — на три бутылки. Кроме стихов, мы ещё и пели: мы пели всё студенческо-туристское — Визбора, Кукина и так далее. Начиная, как ни странно, с покойного Когана.

Вполне возможно, что я познакомил Елену Георгиевну с творчеством Галича. Первые 12 песен Галича я выучил сразу по приезде из Индонезии — в июне 1964 года. Александр Галич жил в соседнем с нами подъезде, мы с ним дружили. Галича тогда услышать ещё было редкостью — приходилось слушать меня.»

Алексей Смирнов (правозащитник, в заключении в 19821987 гг.):

«Год 1979-й. Начало полного удушения правозащитного движения.

Татьяна Михайловна Великанова жила у метро Профсоюзная, недалеко от моего дома, поэтому я часто бывал у нее.

Как-то она попросила меня распечатать одну рукописную страничку с краткими информационными сообщениями: кого, где и за что арестовали и т.п.

Я перепечатал и принес в тот же день.

Т.М. поразилась скорости исполнения и попросила меня сделать ещё один такой набор. Вероятно, так и родился “Сборник “В”, из которого брали информацию и “Хроника текущих событий” и Кронид Любарский в Германии для своего сборника “Вести из СССР”, дополняя своими источниками.

Татьяна Михайловна вскоре была арестована, а мы с Иваном Ковалевым и Владимиром Тольцем, стали издавать подобный скоростной информсборник.

Наш основной штаб был на квартире Андрея Дмитриевича Сахарова на ул. Чкалова (сейчас — Земляной Вал), где жили Елена Георгиевна и Лиза, невеста её сына Алексея.

Место было выбрано не просто случайно, а по принципу “в одно место бомба не попадает” — телефон в квартире был отключен, квартира ощутимо прослушивалась, и это легко было проверить, достаточно вслух сказать о какой-то встрече, прийти туда и увидеть ожидающих “топтунов”. Поэтому, когда надо было говорить о наших делах, мы “говорили” на бумаге, называли этот процесс “русско-русским разговорником”. Наиболее удобным был простой лист бумаги. Мы садились с Иваном и часами переписывались, болтая вслух при этом обо всем безопасном, как и на всех московских чаепитиях в то время. Я писал информацию, которая ему была нужна, а он — мне. Мы передвигали этот лист друг другу. Потом листы утомительно “унитазировались” (был и такой термин) — мелко рвались и спускались в унитаз…

Всего у меня было около 20 машинисток при динамике 2-3 постоянных каждые 2-3 месяца.

 Елена Георгиевна ездила тогда к Андрею Дмитриевичу в Горький, Лиза помогала нам готовить еду, а я, при острой необходимости, печатал без продыху иногда до 12 часов в день.

Был такой забавный эпизод. На кухне в их квартире на улице Чкалова Елена Георгиевна меня зовет поесть. Жарятся котлеты, я сижу, разговариваем о чем-то с Еленой Георгиевной.

— Лиза, положи Алексею котлету, — говорит Елена Георгиевна. Лиза кладет котлету с некоторым раздражением.

Елена Георгиевна выходит, возвращается — котлеты нет. Настолько я был голоден, что немедленно её проглотил.

— Лиза, я же сказала, положи Алексею, — снова говорит Елена Георгиевна. Лиза с ещё большим раздражением кладет мне котлету, и я снова ее стремительно проглатываю.

Елена Георгиевна смотрит мне в тарелку:

— Лиза, я ж тебя просила, положи котлету…

— Это у него уже третья котлета!

Всё это было очень трогательно и облегчало наше невероятное нервное напряжение. Мы были под колпаком, знали и ощущали, что против нас работает гигантская машина неописуемых размеров, силы, влияния. Но это нас не только не подавляло, а наоборот, почему-то даже мотивировало. Было интересно делать этот скоростной сборник — не вопреки, а в помощь “Хронике текущих событий”. Тем более, “Хроника” выходила раз в квартал, а мы делали до 100 страниц в неделю!»

Владимир Тольц (историк, правозащитник):

«Так же как Руфь Григорьевна, Люся и АД были для меня носителями знания и памяти о недавней истории. Но это были представления и мировосприятие несколько иного рода. АД я поначалу о наиболее интересном мне, — о “бомбе” — не расспрашивал, понимая, что квартира на Чкалова прослушивается “органами”, а он ограничен подписками “о неразглашении”. Мне импонировало, что его рассказы о собственной жизни и рассуждения об истории не укладывались в привычную для диссидентской среды дихотомию “они” и “мы”, были куда более сложным восприятием прошлого и настоящего, основанном на том, что меня более всего тогда занимало — на практическом знании и понимании механики процесса управления обществом, на собственном личном опыте и знакомстве с ключевыми фигурами процесса.

Чуть раньше, в мою аспирантскую пору мне посчастливилось познакомиться с Н.Я. Эйдельманом и услышать от него захватывающее изложение тогда еще кажется неопубликованной “теории рукопожатий”. Не помню по какому поводу я пересказал построения Натана Яковлевича Андрею Дмитриевичу, и в ответ услышал поразившее меня: рука Берии при рукопожатии оставалась очень холодной… Эта короткая реплика-воспоминание поразила тогда, как мне показалось, и Люсю. А до меня в этот момент дошло то очевидное, о чем я не задумывался — я беседую с человеком, обменивавшимся рукопожатием с Берией, которого расстреляли, когда мне было девять, и что только два рукопожатия — АД и Берии — отделяют меня от Сталина… Ну, и так далее. Знаете, сейчас неловко об этом и вспоминать. Но тогда это порождало очень сильные переживания. (Нечто сходное я испытал, когда АД и Люся познакомили меня с Е.А. Гнединым, тихим спокойным голосом рассказывавшим, как мучил его в своем лубянском кабинете все тот же Берия. АД, слушая этот рассказ, уточнил, что он был у Лаврентия Павловича в другом кабинете — в Кремле)…

Кстати, в процессе подготовки к этому интервью Леня Литинский напомнил мне, как я приносил на Чкалова рукопись “Факультета ненужных вещей” Ю.О. Домбровского[10] с которым дружил. Признаться, я этого не помню. Но отлично помню, как давал читать Люсе и АД неопубликованные тогда еще лагерные стихи Юрия Осиповича. И еще, как лежа в Боткинской, решил их познакомить с Домбровским. (Он тоже навещал меня.) Всем троим идея понравилась. Но не срослось. Весной 1978, после того как “Факультет” вышел в Париже Домбровского в ЦДЛ излупили “неизвестные”. И вскоре он скончался. Я в это время валялся в больнице в Таллине…

— “Бюллетень “В” делался в квартире на Чкалова?

Мы делали “Бюллетень “В” с Ваней Ковалевым и Алешей Смирновым. В квартире на Чкалова мы хранили скорее не оригиналы его, а распечатки. А печатали бюллетень не только там. (На Чкалова этим занимались Лиза и иногда Алеша.) Часть наших машинисток, которыми ведал Федя Кизелов, была на стороне. А вот часть редакторской работы я, по крайней мере, делал действительно на Чкалова. И там же оставлял “полуфабрикаты”.

Елена Георгиевна помогала нам переправлять “Бюллетень “В”“ — когда она приезжала из Горького, она посещала западные посольства: Таня, Алеша уже находились в США. Через посольство шла переписка и, попутно, она передавала и наш бюллетень. Так же ясно, из какого источника у нас появлялась информация о Горьком.

Когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна вернулись из Горького, я позвонил им из Мюнхена, наверное, чтобы попросить какое-то интервью. И вдруг Люся мне говорит: “Вы забили всё под тахтой какой-то самиздатской макулатурой. Что с ней делать? Андрею очень неудобно спать из-за вас!” (Я слышал, как Андрей Дмитриевич рядом с Люсей смущенно посмеивался и бормотал что-то вроде, что можно и потерпеть…). Признаться, я растерялся, предложил сдать всё это в какой-нибудь музей революции».

(окончание следует)

Примечания

[1] https://ast.ru/book/andrey-sakharov-elena-bonner-i-druzya-zhizn-byla-tipichna-tragichna-i-prekrasna-838975/

[2] Правозащитный информационный бюллетень. Выходил очень ограниченным тиражом в конце 70-х — начале 80-х, служил источником сведений для других изданий и документов: «Хроники Текущих Событий», документов «Группы Хельсинки» и др. Первые издатели — И.Ковалев, А.Смирнов, В.Тольц. О «Бюллетене “В”» см. также воспоминания С. Григорьянца, И.Ковалева, Н. Милетича и В.Тольца. — Сост.

[3] Трусова (Уманская) Татьяна Николаевна (1939-2006), филолог, преподаватель, вместе с Еленой Захаровой и Людмилой Анис ухаживала за Шаламовым в последние месяцы его жизни (1982 г.), в 1983-1986 гг. в ссылке, в том числе за то, что подготовила самиздатский сборник «Дело Сергея Григорьянца». — Сост.

[4] Кизелов Федор Федорович, 1945 г/р, биохимик, участник правозащитного движения. — Сост.

[5] Лариса Богораз и Анатолий Марченко жили в это время в Тарусе. Это было незадолго до 6-го ареста Марченко в 1981 г. — Сост.

[6] Сахаров Иван Иванович (1887-1943), любимый дядя А.Д. Сахарова. — Сост.

[7]“Зверюга в юбке” — характеристика секретаря ЦК КПСС Михаила Зимянина, полученная Боннэр на заседании Политбюро ЦК КПСС 29 августа 1985 г.

[8] Е.Г.Боннэр фигурировала в отчетах КГБ под кодовым именем «Лиса»; А.Д.Сахаров был прозван «Аскет».

[9] Не только характер работы А.Д.Сахарова, но даже его имя и внешность были государственной тайной. Его документы носили особую печать «Действительно без фотографии».

[10] Домбровский Юрий Осипович (1909-1978), поэт, прозаик, археолог, многократно репрессирован (1933-1955гг.). В марте 1978 года, вскоре после выхода на Западе романа «Факультет ненужных вещей», был жестоко избит группой неизвестных в фойе ресторана Центрального дома литераторов в Москве и через два месяца скончался. — Сост. 

Print Friendly, PDF & Email
Share

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.