В голове у меня сигналила заветная мысль: лабораторный театр. Неужели, у меня наконец появится возможность попробовать на деле, в маленькой компании маленьких детей, каковы возможности лабораторного театра — применительно к освоению чужого языка?
MОСТ ДО СЕРЕДИНЫ РЕКИ
(продолжение. Начало в № 8/2019 и сл.)
Жасмин, Лиза-1, Лиза-2, Артур
С Жасмин мы познакомились в русской школе — первой, в которой мне довелось работать в Париже. Девочке тогда только что исполнилось четыре года, она была почти на год младше остальных детей, но весь урок — клянусь, я не преувеличиваю — Жасмин не отводила от меня пылающих черных глаз и повторяла шепотом какие-то мои слова. Из всех детей она первая поддалась волшебству сказки, первая бесстрашно, следом за мной, ступила на ее территорию… Ее собственный русский язык, так же как и французский, был пока не очень крепок. Зато воображение оказалось свободным, ярким и податливым, как натуральный шелк. Работать с девочкой было одно удовольствие.
Вторично — после того, как я перешла работать в другую школу, а Жасмин — это я узнала позднее — перестала посещать предыдущую школу следом за мной — мы встретились в музее Набережной Бранли, во время моей экскурсии. Таким образом наше знакомство возобновилось. И уже по окончании экскурсии мама Жасмин рассказала: у Жасмин появились друзья. Они дружат около года — Жасмин, две девочки и мальчик. Периодически вся компания собирается дома у Жасмин — у детей основной язык французский, у Жасмин — русский, но играют они, как выразилась мама, на каком-то третьем языке.
Я сказала наугад:
— Маленький театр абсурда?
— Не маленький. А настоящий. Девочки переодеваются в платья принцесс (мама Жасмин, здраво оценив ситуацию, припасла таких платьев несколько). Артурик ни во что не переодевается, но играет со всеми.
Короче говоря, сказала мама, не соглашусь ли я принять во всем этом участие? Чтобы придать хаосу хоть какую-то осмысленность?
Я слушала немного рассеянно, потому что в голове у меня сигналила заветная мысль: лабораторный театр. Неужели, у меня наконец появится возможность попробовать на деле, в маленькой компании маленьких детей, каковы возможности лабораторного театра — применительно к освоению чужого языка?
В ближайший понедельник я пришла в дом, расположенный по соседству с аренами Лютеции. Латинские буквы на каменном входе — в десяти шагах от нужного подъезда — придали мне уверенности… Впрочем, шутки в сторону. Потому что скоро мне стало не до шуток. Не так-то просто представить, что могут сотворить в одной комнате трое разгоряченных девочек в платьях принцесс и один воспитанный, сдержанный мальчик, по переменке назначаемый то рыцарем, то динозавром, то эльфом с небольшими прозрачными крыльями.
Некоторое время я наблюдала — не без удовольствия, надо сказать. Наблюдала, прислушивалась — в том числе, к волшебному шелесту зеленых, розовых, голубых нарядов, к беспорядочным репликам, это моя ленточка, я не разрешаю, пожалуйста, два раза пожалуйста, ладно, возьми один раз, а потом я, а потом Лиза, у меня такая книжка есть, я буду первая сестра — французскую часть реплик пропускаю, но и так понятно: воздух, как электричеством, был насыщен громкими голосами, окрашен вспышками яркого детского темперамента, а главное — полон атмосферой никем не объявленного праздника. Как, спрашивается, было вторгнуться в это феерическое пространство?
Объединить Жасмин, двух Лиз и Артура я решила сказкой, которая оказалась под рукой. Ничего другого мне просто не оставалось; рассказывание (и соответственно слушание) сказки — единственное занятие, которое требует одновременно напряженного внимания, настоящей сосредоточенности, постоянной работы воображения, которое нельзя выключить ни на минуту — как фонарик, освещающий мрак ночной… Но вдобавок это и приглашение в мир таинственный и странный, сулящий, помимо множества простых и понятных предметов — волшебство. Да, что и говорить: волшебство — солнце волшебной страны, в его лучах все мы очарованные дети… Собственно говоря, сеанс массового очарования — это именно то, что было необходимо совершить тут и сейчас. Что и было сделано…
В моих руках была всего-навсего «Царевна-лягушка». Говорю «всего-навсего» не из снисходительного отношения к русской народной сказке. Просто эта история из арсенала тех, которые дети в том или ином виде слышали, и не раз. Либо видели — в мультике. Либо просто смотрели картинки в книге. Знакомая сказка. Но, если вдуматься, сам по себе факт знакомства (и узнавания) не так уж плох. Чтобы полюбить какие-то предметы, их порой надо впустить в свою жизнь, привыкнуть к ним, что ли…
Могу вас уверить: пересказ русской народной сказки не такое уж простое дело. Хотя, как и всякая сказка, она имеет в своей основе жесткую структуру, логику сюжета и целую армию знакомых персонажей. Казалось бы, от рассказчика только и требуется, что хорошая память да более или менее внятная речь. Но тут-то и заключается подвох. Перечисленных качеств катастрофически не хватает для того, чтобы хорошо знакомый (или малознакомый) сюжет превратился в Сказку. Потому что пятилетний-шестилетний ребенок ждет от истории не только интересных событий, и даже не одного лишь торжества справедливости в финале. Уже говорила и повторю: он ждет волшебства, и настоящий рассказчик обязан обеспечить это волшебство, заключающееся не только в самом факте превращения царевны — в лягушку (и наоборот). Волшебство, если вы не знаете, по определению должно быть разлито в пространстве вашей сказки, как тонкий сумрак летнего вечера разливается над землей. Сам воздух сказки должен быть насыщен волшебством!
Немного волнуясь, я принялась за дело. В моих руках была книжка довольно крупного формата с иллюстрацией на блестящей обложке: лягушка с золотой короной на голове сидит на огромном листе кувшинки и держит в лапках стрелу с золоченым наконечником. А кругом стоит, насупившись, лес густой…
… С этого темного леса я и начала свой рассказ; с высоких елей, колючих, ни пройти-ни проехать. С тихого плеска темной болотной воды — если какая-нибудь лягушка шлепнется в нее, перепрыгивая с кочки на кочку. С шорохов, потрескивания, шелеста, которые раздаются между острыми стеблями болотной воды. Иначе говоря, я наполнила место действия звуками и запахами (потому что там были и запахи — воды, цветов, мокрых листьев). А сквозь начинающийся вечерний сумрак кое-что блестело, сверкало. Что это было? Луна? — предположили попавшие под магию рассказа дети. Нет, луны было не видно, она была за тучей. Звезды, глаза совы? Это все могло бы сверкать, но не в нашей сказке, не на этой ее странице… Ах, вот оно что. Сверкала золотая корона на голове лягушки! Обычные лягушки не носят на голове корону. Не глядят такими грустными глазами. Не сжимают лапками золоченую стрелу. Не простая то была лягушка, а царевна-лягушка! И вот, казалось бы — что особенного? Они знали эту историю в разных версиях — пусть и без деталей. Но лишь наша царевна-лягушка заставила замереть их на пороге знакомой сказки… Потому что сюжет показался — новым — в неверном и таинственном свете разлитого в пространстве сказки волшебства.
(Добавлю, что отныне каждый мой урок с Жасмин, обеими Лизами и Артуром будет начинаться со сказки. Сказка станет главным правилом наших уроков, основным законом. Какая сегодня будет сказка? — в нетерпении будут спрашивать меня мои новые ученики. А я, сохраняя интригу, скажу вполголоса что-то подобное: это будет история про одну очень маленькую девочку. Настолько крошечную, что вода в тарелке — примерно такой, из какой вы едите суп — для нее будет настоящим морем-океаном. А волны? — спросят они. Естественно, отвечу, там будут и волны. Достаточно высокие, чтобы ее кораблик-ореховая скорлупка — то взлетал вверх, то скользил вниз… ).
А сейчас позвольте поделиться с вами одним чудесным открытием или как минимум наблюдением. Оно касается той диковинной трансформации, которую переживали рассказанные мной истории в руках (а точнее — в рисунках и рассказах) моих новых учеников. Конечно, для меня давно уже не секрет, что от любой рассказанной взрослым сказки — после того, как за пересказ берется ребенок — остаются рожки да ножки. Сказка начинает стремительно меняться, разбегаться на многочисленные ручейки, а то и прирастать новыми событиями и персонажами — этот очевидный факт, к слову сказать, пугает многих родителей и педагогов. Стóит ли пугаться? К этому вопросу мы вернемся, и очень скоро. Но прежде, как я сказала, поделюсь впечатлением, что происходило с моими рассказами в исполнении Жасмин, Артура и двух Лиз.
Первичная структура наших уроков была такова. Я рассказываю сказку, затем предлагаю выбрать любой эпизод, героя или просто кусочек сказочной картинки — и нарисовать. То же самая делаю сама, одновременно озвучивая свои действия.
… Жило-было болото лесное. На болоте росла белая кувшинка, а на кувшинке сидела зеленая лягушка. А на голове лягушки сверкала золотая корона.
Мой рассказ во время рисования — важная часть урока. Ведь я подсказываю детям крамольную мысль: пересказывать можно не точь-в-точь, не слово в слово. Мы можем войти в сказку через одну из множества — множества! — дверей. И эта дополнительная возможность укрепляет позиции ребенка, потому что автоматически уничтожает опасность запнуться, позабыть нужное слово или предложение. Даже балансируя между двумя, а иногда и тремя языками, ребенок — при наличии выбора — спокойно воспользуется тем или иным путем и выскажется свободно и без напряжения. Тем более, что в руках его будет фломастер.
Но мы немного отвлеклись. Куда же заскользят истории в интерпретации детей? Рассказываю сказку «Дюймовочка». Эпизод с лягушкой, которая увидела красивую спящую девочку и решила утащить ее в родное болото, чтобы выдать замуж за сынка — коакс-коакс-бреккекекс! Среди немногочисленного реквизита имеется глиняная лягушка со сломанной лапкой и ягуана, инкрустированная мелкими разноцветными стеклышками — на всякий случай. Эта ягуана неожиданным образом загипнотизировала Лизу-1 (в своих записях я так назвала светловолосую Лизу. Лизой-2 была девочка с блестящими каштановыми волосами).
На рисунке Лизы-1 была маленькая девочка, которая сидела на спинке лягушки. А рядом огромная, в половину листа, сидела блестящая ягуана — яркая и полыхающая всеми цветами, не хуже Жар-птицы. Надо ли говорить, что в Лизиной версии «Дюймовочки» эта ягуана заняла ведущее место? В результате мы услышали:
«Жила-была ягуана. Ее увидел крокодил, он хотел съесть ягуану и забрать ее красивую шкурку. Он хотел надеть эту шкурку на себя, притвориться ягуаной, чтобы обманывать других ягуан».
Чтобы быть совершенно честной, добавлю, что дальше в истории появляется дельфинчик (игрушка случилась под рукой) и спасает всех ягуан. Короче, и без того не контролируемая история (по первоначальному замыслу — «Дюймовочка»!) неимоверно путается. Прежде чем прокомментировать эту путаницу, приведу еще пример.
Сказка Гауфа «Карлик Нос» была рассказана мной в другой компании и при других обстоятельствах (слушателям, впрочем, столько же лет — от 5 до 6). Но нас сейчас интересуют примеры свободных детских интерпретаций услышанного. Итак, Карлик Нос. В финале сказки, если вы помните, Карлик Нос и гусыня — принцесса, превращенная в гусыню — отыскивают в ночном саду волшебную травку, которая возвращает их прежний облик. Версия девочки Стеллы (5 с половиной лет) звучит так:
«Жил-был гусь. У него была красивая шея. И он хотел быть обратно принцессой. Он вышел в сад, понюхал цветок, и у него больше не было блестящего хвоста. И он превратился в красивую мудрую девочку, и он мог летать, как фея. Потом луна заблестела, и они жили дружно с красивым юношей».
В ряду этих примеров бОльшая часть, к сожалению, осталась не записанной. К примеру, в историях, нарисованных и рассказанных Артуром, непременно — будь то «Золушка», или «Стойкий оловянный солдатик» — присутствовал динозавр, или птеродактиль, или нередко — какой-то житель морских глубин; касатка, к примеру…
Самое время вернуться к нашему вопросу:
Чего требовать от ребенка при пересказе услышанной-прочитанной истории?
Как я уже говорила, многих родителей беспокоит: ребенок слишком вольно пересказывает услышанный текст. Что же будет дальше, когда потребуется изложить содержание параграфа или статью учебника? Думаю, беспокойство родителей, да и педагогов понятно. Необходимость овладеть навыками пересказа не вызывает сомнений. Тем более — для ребенка, примеряющего на себя второй язык. Ведь, пересказывая текст, он вынужден использовать слова, словосочетания и предложения, использованные в нем; должен сообразовываться с логикой и сохранением общего замысла. Короче говоря, как высказывался по другому поводу известный литературный персонаж — пользы целый вагон. И в общем, так оно и есть: точный и близкий к тексту пересказ, безусловно, полезен, так как развивает память, выстраивает логическое мышление и шлифует связную речь.
Примем это к сведению, не игнорируя, впрочем, другую сторону вопроса. Что дает нам вольный пересказ? А пересказ с многочисленными отступлениями? Да вдобавок такой, который по ходу дела деформирует готовую историю?
Много лет назад мне впервые довелось работать в школе малышей — ко мне привели четырех и пятилетних детей. И первое, на что я обратила внимание, был их детский страх ошибиться. Сказать не так, перепутать персонажей. Это живо напомнило мне детский (детскосадовский) трепет ребенка перед чистым листом: страх испортить чистую поверхность. Подобную боязнь я уловила и на своем уроке. Научить чему бы то ни было (в том числе, свободной речи) ребенка, скованного страхом, невозможно. Поэтому нам пришлось перестать бояться — чего? В первую очередь, как уже отмечалось, — ошибки.
— Это твоя история, — внушала я ученикам. — Ты там можешь жить-поживать, как тебе хочется. Твоя сказка может быть короче или длиннее той, которую я рассказала. Там может жить кто-то, о ком и речь не шла. Например — маленький синий дельфинчик, как вот этот, на моем столе.
Свобода и возможность маневра немедленно добавили моим ученикам уверенности в себе. Страх улетучился — то есть на первом этапе я достигла очень важного результата. Однако — истории утратили стройность и начали расползаться на глазах, превращаясь в бесконечный сад ветвящихся дорожек. Теперь, помимо запоминания основной истории, ребенок стоял перед необходимостью развивать данный сюжет, иначе говоря, вносить в процесс творческую составляющую. Ну и, само собой, подкреплять эти действия приходилось новыми словами, речевыми оборотами… При этом и за какой-никакой логической цепочкой надо было уследить — теперь уже не за логикой рассказа, а за собственной логикой. Что же мы получали в итоге? Неконтролируемый полет, историю про красивого гуся с блестящим хвостом…
Снова Жасмин, Лиза-1, Лиза-2, Артур
Наши занятия стремительно набирали обороты. Составляющими каждого урока были: чтение-рассказывание новой сказки, путешествие по книжным иллюстрациям, рисование выбранного сказочного эпизода и устное сочинение — комментарий к рисунку. Однако мои ученики, очарованные нашими занятиями, не забыли слова, сказанного в начале: театр.
— Когда будем выступать? — нетерпеливо спрашивали меня Лиза-первая и Лиза-вторая, а также Жасмин. Артур к «выступлениям» относился без особого энтузиазма, но, будучи человеком ответственным, всегда был готов помочь и поучаствовать…
Итак — «Когда будем выступать, или Опыт лабораторного театра»
Наверное, все родители знают: дети обожают выступать. Им хочется быть на сцене — особенно девочкам, особенно — в красивых «волшебных» платьях… Тут нечему удивляться — ведь хорошо известно: чтобы стать принцессой, достаточно получить голубое или розовое платьице и блестящую корону; а чтобы превратиться в фею, не мешает обзавестись прозрачными крыльями и волшебной палочкой. Все это, как вы знаете, доступно. Короны, крылья и волшебные палочки продаются в магазинах. Игрушечные замки красивого розового цвета — там же. И все-таки, смотря на доступное волшебство, они хотят выступать. «Когда будет спектакль? Когда будем выступать?». Неужели, главное волшебство возможно лишь на сцене? Однако у нас нету собственной сцены. Платья, как я уже говорила, — есть. Имеется и другой реквизит… Но места для зрителей — отсутствуют. А зрители, если вы не знаете, нужны — кто же станет аплодировать, когда нет зрителей?
Должна признать: главное, что вызывает мой личный внутренний протест, — необходимость ставить детей в условия показательных выступлений. Заучивание реплик. Разучивание движений, как «красиво» развести руки… Повторяю: я противник этих действий, главным образом, потому, что не вижу в них смысла. То есть дети, «вставленные» в придуманное и написанное заранее действие, остаются по большому счету не при чем. Разумеется, я не отрицаю очевидную пользу от заучивания наизусть реплик или от навыка выступать перед аудиторией. И все-таки лабораторный театр предлагает нам другие — дополнительные — возможности. Самостоятельно действовать в заданных обстоятельствах представляется мне куда более важным; жизненно важным, добавлю я. Поскольку — разве не того же самого требует от нас наша собственная жизнь? Реагировать на окружающие условия словами, интонацией, действиями; в конце концов, даже выражением лица. Формы коммуникации разнообразны, и осваивать и шлифовать их мы можем, лишь примеряясь к окружающей жизни. Примеряясь не по готовому взрослому конспекту, а сообразуясь с собственными возможностями (выращивать ростки этих возможностей — задача взрослых. Выращивать ростки, а вовсе не снабжать единственным готовым рецептом).
Начинался наш лабораторный театр в той же детской комнате Жасмин, где до того проходили наши уроки. Не так-то просто было объяснить моим ученикам, что «театр», о котором они мечтали, уже начался — вопреки отсутствию сцены и зрителей (но, впрочем, это только на первых порах).
Отныне каждая сказка — знакомая сказка, при условиях этой новой игры было важно, чтобы сказка была знакомой, — не просто рассказывалась или обсуждалась — она происходила, при участии каждого из нас.
Допустим — та же «Царевна-лягушка».
Поверьте, стоило немалых усилий убедить девочек (Артур оказался сговорчивее) поиграть не в главных героев, а — во второстепенных; в особенности, в тех, кого и персонажами-то в полном смысле не назовешь. Поэтому травой болотной пришлось побыть мне; высокой, темно-зеленой и острой, как ножницы…
Я же была и рассказчиком. Это важно, так как роль рассказчика заключалась в том, чтобы четко построить ограничение для сказочного пространства. Ту самую рамку, в границах которой будет происходить история.
Итак. Жила-была лягушка в золотой короне. Корона была очень красивая и блестела, как солнце. Одна-одинешенька сидела лягушка на большом белом листе кувшинки. Рядом росла болотная трава.
— Бедная-бедная лягушка, — жалела я (болотная трава) несчастную царевну в лягушачьей шкурке. — Никто не видит твоей красивой короны. Никто не берет тебя в жены.
— Ты даже не можешь пойти на бал! — выкрикивает Лиза-1. Она глубоко прониклась рассказом и позабыла, что она не трава болотная.
— Ты не трава, это Тамара трава, — недовольно вступает Лиза-2.
— Ничего. Там было много травы. Это была другая трава, тоже темно-зеленого цвета.
Лиза-1:
— Она не может пойти на бал и потанцевать своими ногами в красивых туфельках!
— Тогда, — рассказываю я дальше, — лягушке и самой стало себя жалко. Она принялась горевать и жаловаться.
— Что такое «горевать и жаловаться»?
— Когда ты стукнешь коленку и будет царапина, ты будешь немного жалеть себя, правда? Это не совсем то же, что горевать и жаловаться, но немножко похоже.
— Вот у меня царапина!
— И у меня!
— Д’акор, продолжаем… Лягушка принялась горевать и жаловаться.
Жасмин, которая согласилась побыть лягушкой до ее превращения, немедленно вступает:
— У меня болит колено, потому что там царапина.
— Ты про другое говори, — объясняет ей первая Лиза. — Не про царапину, а что ты не можешь жениться.
Жасмин:
— Я могу жениться в этом красивом платье!
Тут Жасмин быстренько встает с пола на ноги и придерживает зеленый подол обеими руками. Затем принимается танцевать.
— Спой что-нибудь печальное, ты ведь танцуешь посередине болота, — советую я.
— Я пою что-нибудь печальное, — поет Жасмин тонким голосом. — Печальное болото, тут мокрая травка.
Мы беремся за руки, Артур тоже, он, быстро договорившись со мной, сейчас будет болотным змеем, но не злым, а спокойным.
— Длинный спокойный змей свернулся в кольцо, — подпеваю я, как умею. — Он лежит на берегу и смотрит грустными глазами на царевну-лягушку.
— Она не может пожениться, — вставляет Жасмин.
Возможности лабораторного театра неисчерпаемы. Действие в заданных параметрах раскрепощает детей; и эта свобода позволяет бесконтрольно вспыхивать искрам детского темперамента, обнаруживаться парадоксальным (в глазах взрослого наблюдателя) ассоциациям, а главное — искать и находить новые способы речевого выражения. Великолепная площадка детского роста, лабораторный театр интересен уже потому, что позволяет ребенку играть, сохраняя свое лицо — точь-в-точь как, играя в своей детской комнате, ребенок — кем бы он ни был в игре — остается сам собой. Ведь он, а не взрослый, выбрал эту роль; он, а не взрослый, примерил ее на себя; и, естественно, сам придумал, чтО именно делать и чтО — говорить.
Теперь я расскажу, как, вооружившись перечисленными навыками, мы покинули детскую комнату Жасмин и отправились играть на улицу.
Театр на траве
Мне давно хотелось поиграть с детьми на улице. Причем — это важно — не на детской площадке, не в специальном детском парке, а просто на траве, под большими деревьями; под облаками… Природные декорации прельщали и одновременно пугали меня. Еще бы — ведь на улице шумно… там ветер шелестит листвой, игнорируя мои учебные задачи… Там играют другие дети. В конце концов — ползают насекомые, хорошо еще, если мирные божьи коровки… Попробуйте-ка не обратить внимание на толстого жука! Тогда он сам обратит на себя внимание, и уверяю вас — будет еще хуже. И не случится ли так, что деревья, облака, гомон и шелест в два счета переиграют нас? Попробуйте-ка состязаться с облаками!
В общем, я сомневалась. Однако парижская весна положила конец моим сомнениям. Деревья покрылись белыми, розовыми и сиреневыми цветами. Кажется, среди них была и сакура… А может, дикая слива?
Набравшись решимости, я положила в рюкзак несколько маленьких пластмассовых человечков, компанию лягушат и большую бабочку с желтыми жестяными крыльями. Имелся еще муравей-великан размером с мою ладонь. Кроме того, я захватила шелковый платок (море) и книжку — детскую версию «Путешествий Гулливера». Сам Гулливер отсутствовал, но это меня не беспокоило. Потому что среди моих маленьких пластмассовых человечков все мы были Гулливерами — даже мои пяти- и шести-летние дети.
Мы расположились на нагретой траве, предварительно разложив на ней просторное одеяло. Стоял конец мая, и нам пришлось укрыться от солнца в тени каштанового дерева. Надо ли говорить, что все четверо немедленно захотели пить? А попив — решили попробовать яблоки и печенья из своих рюкзачков? Солнце палило вовсю, косые лучи, как острые лезвия, пробивали густую крону каштана. Под нами полыхала белым песком и гравием арена, словно второе, нижнее солнце… (я забыла сказать, что мы расположились под деревьями на лужайке, над ареной Лютеции). В общем, они ели свои печенья, а я помалкивала. Да и что и кому я могла сказать? Запретить солнцу — светить, листьям — шелестеть, а детям — нежиться на травке? Последнее, теоретически, было возможно — но если уж я рискнула поместить их в эти природные декорации — стало быть, декорации надо было не «отменять», а наоборот — принять во внимание. Но как? Впрочем, природа на то и природа, чтобы решать такие маленькие проблемы без оглядки на человека. На одеяло вполз жук — неизвестной мне породы, но от этого не менее внушительный. Первым заметил его наблюдательный Артур и тут же поставил перед насекомым маленькую преграду из веточки — просто чтобы оценить возможности гостя.
Жасмин сказала голосом Мальвины:
— Не мучай животное.
— Это не животное, — хмуро объяснил Артур.
— Когда Гулливер, — сказала я, — высадился на далекий берег, — ему навстречу вышло неизвестное существо. Оно было похоже на коричневого жука, и вот, приглядевшись, Гулливер заметил, что странный жук разговаривает.
— Кто такой Гулливер? — спросила Лиза-1.
— Кто такой «странный»? — спросила Жасмин.
Наверное, уже понятно, что жук вполз в наш сюжет непреднамеренно. И хотя я не слишком люблю жуков, этого пришлось принять к сведению.
— Гулливер, — объяснила я, — плыл по морю на корабле. Он любил путешествовать.
Тут, ни секунды не медля, я расстелила на траве море — мой синий шелковый платок. Для того чтобы добавить сходства, я устроила на море волны, взявшись за два конца. Море заколыхалось. К «буре» тут же присоединились дети. Ах, какую бурю мы устроили! Волны вздымались так высоко, что было не достать рукой (выкрикнула Жасмин).
— Выше дома! — вскричала Лиза-2.
— Как динозавр, — спокойно добавил Артур, который разбирался в динозаврах.
А я сказала:
— По морю плыл корабль (розовый пластмассовый кораблик начал нырять в волнах). На корабле плыл Гулливер. Он направлялся в далекие страны, в которых никто не бывал.
— Кто будет Гулливер? — ревниво уточнила Лиза-2. И тут же сообщила, что лично она будет принцессой.
— Я буду принцессой! — сказала Лиза-1.
— А я буду ящерицей, — неожиданно сообщила Жасмин и в подтверждение этого легла животом в траву и принялась крутить хвостом совсем как настоящая ящерица.
… Наконец, мне удалось открыть своего «Гулливера». На отличной гравюре мы увидели великолепный парусник, отданный на волю волн. Мои ученики больше не жевали печенье (да в общем и нечего было им больше жевать); не вертели головами… Они слушали, как, после долгой борьбы со стихией, корабль, наконец, прибило к берегу…
Непонятные слова теперь не казались непонятными. Играя в бушующее море, затем — высаживаясь на берег вслед за Гулливером-Артуром, они полностью вошли в историю. Теперь сама эта история говорила с ними на понятном языке бушующего ветра, палящего солнца, бурных волн.
— Навстречу Гулливеру, — спокойно сказала Жасмин, — вышел жук.
— Он уже ушел, — заметила Лиза-1. — Уполз.
— А потом, — не смутившись этим обстоятельством, сказала Жасмин, — вышла красавица ящерица.
Тут Жасмин вторично улеглась на траву и, как рыба, забила хвостом.
— И потом, — заторопилась Лиза-2, — вышла принцесса в платье.
— Вышла принцесса в белых туфлях, — добавила первая Лиза и приподняла ногу в белой туфельке.
Добавлю от себя, что мои маленькие человечки ждали своего часа в траве. Мне удалось расставить их, пока мои ученики жевали печенье. И вот теперь жители далекого острова безмолвно притаились между высокими стеблями травы, которая была для них все равно что для нас — деревья.
— Кто тут? — спросил очень тонким голосом один маленький человечек и высунулся из травы.
— Человек-гора! — закричал тонким испуганным голосом другой маленький человечек.
А третий добавил, чтобы было все понятно:
— Человек, высокий, как гора, а с ним две прекрасные принцессы и одна прекрасная ящерица. Все трое приехали из страны великанов.
Думаю, вы вправе спросить: чем так уж принципиально отличалась наша нынешняя игра от прежних комнатных опытов? И какая в конце концов разница — слушать сказки, сочинять сказки и играть в сказки дома или, так сказать, на свежем воздухе (разве что последнее — полезнее для здоровья…)?
Мое возражение заключается в следующем. Опыт таких игр на природе чрезвычайно важен — уже потому, что ставит и детей, и педагога в новые, гораздо более сложные условия. Это новая ступенька опыта встраивания себя в предложенные (в данном случае — в предложенные самой природой!) обстоятельства. И конечно, более сложные условия требуют более виртуозного исполнения (понятно, что я говорю о «виртуозности» применительно к нашей, и только к нашей практике).
… История про путешествия Гулливера в Страну лилипутов, как и многие другие классические сюжеты, в нашей игре изменилась — однако изменилась не до неузнаваемости. Главное нам удалось сохранить. Это — соотношение масштабов. Осознание несоразмерности величин. Передвигаясь по траве — каждый в собственном выбранном облике принцессы, или ящерицы, или Гулливера, — они вынуждены были учитывать «малое» население этой травы. И муравьев, и жуков, и моих пластмассовых человечков… И когда моя бабочка с жестяными крыльями вдруг взмыла над Страной лилипутов, то все сразу поняли: для жителей маленькой страны на минуту погасло солнце. Бабочка заслонила и солнце, и легкие облака, и все подумали, что наступила ночь. И каждый — каждый! — персонаж, как умел, высказался по этому поводу.
— Не бойтесь, — сказала одна принцесса.
— Бабочка не злая, — добавила другая. — Полетает, и улетит.
А ящерица Жасмин великодушно предложила:
— Садитесь ко мне на спину, я вас покатаю.
И все, действительно, уселись на спину ящерицы, даже Артур-Гулливер, которого пришлось убедить дать место другим, не таким тяжелым седокам…
Шаг назад?
(уроки с Линой, 5 лет и Федей, 3 года. Основной язык — английский, школа — французская, папа — француз, мама русская. Дома с детьми говорят по-французски и по-английски)
Действительно, может показаться, что нам придется двинуться вспять. Ведь мы уже обращались, и не раз, к основной проблеме, перед которой оказываются билингвы — двойной языковой нагрузке. И я уже делилась сомнениями в верности искусственного, как мне кажется, разграничения языков.
Позвольте, однако, показать вам еще одну речевую ситуацию, где русский, французский и английский и впрямь были разделены высокими границами.
Некоторое время мне довелось работать с мальчиком из русской семьи, родившимся и постоянно проживающим во Франции. Русские папа и мама (отлично говорившие по-французски) были не просто озабочены проблемой двуязычия, с которой неизбежно столкнется их ребенок — они были напуганы этой проблемой. Двойной языковой груз казался им ловушкой, которая только и ждет, чтобы пленить их мальчика…
— Дома мы не произносим ни одного французского слова! — с воодушевлением рассказывали мне.
— Никаких французских мультиков! Никакой компании детей, говорящих-по-французски!
Мальчику же говорилось:
— Не говори «бебе». Говори «малыш».
Я сказала:
— Но ведь ему предстоит жить во Франции. Для чего же выстраивать эту искусственную преграду?
Объяснения, которые я получила, не убедили меня. Я вообще не верю, что изоляция — в том числе, языковая, — может сослужить добрую службу. Все это я и сказала родителям. Добавив, что да, возможно, на каком-то этапе он быстрее освоится с русским языком — но кто может с уверенностью сказать, что один язык мешает другому языку, а не обогащает его?
Мои сомнения, надо сказать, подтвердились гораздо быстрее, чем я предполагала. Ребенок никак не хотел пользоваться богатствами изолированной от посторонних влияний русской речи. Наоборот — был скован и, мягко говоря, немногословен, чувствуя известную ущербность среди других детей, от которых, уж конечно, было не спрятаться — в парке ли, на детской площадке… По счастью, это заметила не только я. Родители, пусть и не очень охотно, начали приоткрывать свой железный занавес. От двуязычия было невозможно, а главное — не нужно прятаться.
И еще один маленький эпизод.
Однажды — это было в первый год моей жизни во Франции — на мой мастер-класс, в числе прочих, привели пятилетнюю девочку с младшим братом. Девочка немного говорила по-русски, а мальчик молчал, если можно так выразиться, на обоих языках.
Я, страшно волнуясь, спросила:
— Твой братик понимает по-русски?
(Я волновалась, потому что была уверена: если ребенок не владеет русским языком, он нипочем не поймет меня).
Ответ девочки поразил меня.
Она сказала:
— Не знаю.
То есть — говорить ее братик умел, а на каком он говорил языке, девочка не знала! Главное, что, разговаривая то по-французски, то по-русски, дети понимали друг друга. В их сознании отсутствовала граница между языками точно так же, как она отсутствовала во время их детских игр.
Первый и второй случай преподали мне важный урок.
Никогда я не стану выстраивать между двумя языками железную преграду. Во всяком случае — на первом этапе, когда детская речь подобна зарождающейся древней жизни на берегах теплого доисторического моря: пенится, бурлит, дает несметное множество образчиков живых существ…
Позднее — другое дело. Когда нам потребуется грамматическая арматура, прочный синтаксический фундамент — мы займемся тем, что обеспечит моим ученикам возможность говорить свободно и грамотно, с опорой на знания соответствующих правил. Но и тогда, уверяю вас, второй язык будет помощником, а не помехой. Это скажет вам любой преподаватель русского языка как иностранного; подтвердит материал любого учебника…
Лина и Федор не говорили по-русски. То есть буквально не произносили ни одного слова. Хотя и неплохо понимали русскую речь. И вот, чтобы облегчить нам взаимопонимание, мама, немного волнуясь, рассказала, что пятилетняя Лина больше всего остального любит рисовать принцесс, а трехлетний Федя всем прочим игрушкам предпочитает боевых динозавров.
… Ну, положим, подумалось мне, про принцесс я бы и сама могла догадаться. Да и про динозавров… Хотя до сих пор мне не приходилось сталкиваться с боевым отрядом ящеров — но это, прямо скажем, дела особо не меняло.
Впрочем — помимо языковой границы, которую мне, возможно, поможет преодолеть нащупывание интересов детей, — существовало еще одно препятствие. Девочка пяти лет и трехлетний мальчик, хотя и были сестрой и братиком, пылко привязанными друг другу, то и дело вступали в бой. Что и понятно: Федя утаскивал за ногу какую-нибудь принцессу и заталкивал ее в машину, на которой стоял динозавр с раскрытой красной пастью. А Лина, не церемонясь, отпихивала гору кубиков брата…
Граница — предмет уязвимый. Следовало эту границу — нет, не устранить, — но придать ей более расплывчатый контур. Во избежание возможных конфликтов. Как и обычно, на помощь пришла игра. Общим полем для нее на первый раз выступило синее море, которое всегда со мной — большой синий платок, не раз служивший верную службу.
Я не ошиблась. Море превосходно объединило сестру и брата — ведь совсем недавно они с родителями путешествовали и были на море. Бегали по горячему песку. Плескались в сине-зеленых волнах.
Чтобы убедиться, что слова верно поняты детьми, мне пришлось по ходу дела нарисовать несколько сигнальных значков. Синее море. Оранжевое солнце. Желтый песок. Золотые рыбы. Розовые медузы. Разноцветные камешки.
Шесть сигнальных карточек вместили в себя бесчисленные впечатления, пока не поддающиеся описанию. Синее море, желтый песок…
Некоторое время мы манипулировали карточками. Я прятала одну, пока они подглядывали с закрытыми глазами. Дальше надо было догадаться — какую… И постараться сказать — как угодно. Лучше всего — по-русски (само собой, вначале я многократно повторила и даже напела про «синее море» и «желтый песок»). Если забыли по-русски — показать знаками. К примеру, показать, как колышется море. И в самом крайнем случае — сказать, как умеют (то есть по-английски).
Почти сразу выяснилось: детям (в особенности, Лине) очень хотелось выбрать наиболее сложный вариант задания. Так что, позабыв половину словосочетания, она компенсировала ее английской версией — но все-таки, с первого раза, вставляла русские варианты.
Затем я взяла мячик. Играть с мячом в слова — проверенный и отлично работающий вариант.
— Называем свое имя — бросаем мячик. — Бросаем мячик — считаем (один -два-три — немногие русские слова, которые ловятся на лету). Затем — пошли в ходи наши известные слова-знаки. Оранжевое солнце, желтый песок…
Хочу заметить: подкрепленные игрой, повторяющиеся слова перестают быть просто повторяющимися словами. Автоматически, вместе с перелетающим из рук в руки мячом, они становятся частью игры, а значит обрастают плотью. Так что, возвращаясь к нашему синему морю — шелковому платку — нам уже есть, во что играть.
Прошу детей:
— Принесите, пожалуйста, по одной любимой игрушке.
(Неважно, кого или что они принесут. На берегу синего моря найдется место для всех. Однако я почти уверена: это будут принцесса и динозавр).
… И в общем, так оно и оказалось. На берег ступили с разных сторон золотоволосая Барби и огнедышащий динозавр. Стоило нажать кнопку на его голове, он принимался издавать зловещие и оглушительные звуки. Барби молчала и просто, передвигая ногами, ходила по моему морю.
— Глубоко, — заметила я. — Принцесса может утонуть.
Лина поняла меня, однако действовала по-своему. Уложила длинноногую Барби прямо на середину моря и стала захлестывать ее «волнами».
— Жила-была принцесса, — сказала я. — Она гуляла по берегу моря, но неожиданно началась буря, и принцесса оказалась под водой.
Лина кивнула, поняла. После чего принялась возить Барби по «воде» (принцесса умеет плавать, догадалась я).
Итак — море волнуется, принцесса плывет, динозавр ревет, разинув пасть. Сцена оборудована, персонажи на месте, не хватает только слов, но это дело поправимое. Сконструированное пространство и выбранные детьми игрушки разворачивают перед нами словесную палитру — ровно ту, которая требуется в данной ситуации. Море! Принцесса! Динозавр! Буря на море! Принцесса нырнула под воду, поплыла в подводный дворец, а там…
Немедленно я беру лист и фломастеры — для себя и для Лины (мальчик занят с динозавром, репетирует боевой клич). А принцесса разглядывает подводные сокровища и подводных жителей. Золотые рыбки, огромные медузы, шелковистые водоросли и прекрасный подводный дворец из хрусталя…
Многовато слов? Пожалуй, так оно и есть. В оправдание можно сказать, впрочем, что море тоже огромно…
Детей не пугают новые слова. В особенности, если перед ними не ставить задачу, незыблемую, как скала. Умный в гору не пойдет… Да, я не сообщаю своим ученикам, что сегодня мы приступим к изучению слов или словосочетаний. Словесное пространство для нас — как море. Конечно, мы не рассчитываем переплыть его, но ведь поплескаться в прозрачной воде — можно? Поплавать, понырять…
Принцип естественного погружения в речь — через игру, через рисование, через импровизированную — здесь и сейчас сочиненную — сказку представляется мне надежным приемом. Хотя бы потому, что разрушает страх перед новым языком и позволяет получить удовольствие от вступления в дополнительное речевое пространство.
Уроки с Линой и Федей убедили меня в этой позиции.
Понятно: чтобы освоиться в выбранном семантическом поле, нам придется пожить в нем некоторое время. Поэтому я отслеживаю круговорот слов в наших играх, то и дело вворачивая опорные слова и словосочетания. Летает наш мяч, море-песок-небо-солнце-желтый песок-горячий песок-синее море-зеленое море-волны высокие-грозные волны-белая пена-барашки пены-море рычит, как грозный зверь…
Слова-штампы, слова-сигналы, — где же, спрашивается, обещанная свободная речь? Думаю, однако, что использованный в нашем случае метод необходим. Эти слова и словосочетания — наш будущий алфавит, им, как деревьям, предстоит обрасти листьями новых слов, ветками предложений, кроной текстов. Развивая метафору — они то самое бобовое зернышко, превратившееся в стебель, который — дайте время — соединит землю и небо.
Рядом с Линой ее младший братик, Федя. Ему три года, и маме хотелось, чтобы я занималась с обоими детьми одновременно. Федя тянется за Линой, объяснили мне. И вообще брат и сестра обожают друг друга, хотя то и дело ссорятся.
— Но в школе, — рассказала мама, — Лина постоянно вступается за братика. — Вообще в школе они дружат больше, чем дома.
Ага, в школе. Перед лицом общего врага, так сказать…
Однако разновозрастные дети усложняют мою задачу. Составляя сценарий урока, мне придется учитывать этот фактор. Фактор Лины и Феди, ну-ну.
В голову приходит аналогия: сеанс одновременной игры. Но не на разных шахматных досках, а на разных музыкальных инструментах. Которые вдобавок, как хорошо известно, устроены куда сложнее, чем флейта…
Я согласилась на просьбу мамы по единственной причине: мне стало интересно. Да и следовало узнать: быть может, помимо очевидных минусов, такая форма сулит неизвестные пока плюсы?
Должна сказать: наши первые совместные сказки были просты, и целью было не рассказывание той или иной истории, а погружение в ограниченное словесное пространство. Думаю, вы поняли и еще одну существенную деталь: это пространство должно было быть интересно обоим детям. Иначе — чего ради им напрягаться, повторяя незнакомые слова?
Поэтому наша сказка, как и предыдущие, лепилась прямо на глазах — с тем лишь отличием, что это была сказка на двоих, на братика и сестру. В ней должно было хватить места им обоим (впрочем, хватает же им места в детской комнате, подумалось мне).
Итак.
Где-то в лесу спал огромный динозавр. Очень громко храпел, так что слышно было на весь лес (Федоров динозавр немедленно захрапел, зарычал и даже захрюкал. Лина подключилась, потому что каждому приятно в свободное время порычать).
А пока динозавр спал…
— Машинка! — закричал Федя.
И правда, откуда ни возьмись, понаехало сразу несколько машинок с громким биканьем.
— Машинки едут, динозавр рычит, — напевала я, а Федя, да и Лина охотно мне вторили.
— А в замке, — продолжала я (потому что Лина успела вытащить отличный розовый замок, с башнями, колоннами, высокими окошками и лесенками), — спала девочка по имени Спящая красавица.
— Сто лет, — подсказала Лина по-английски.
— Да, — сказала я. — Так и есть.
А затем добавила, что сто лет — это очень долго.
— И вот долгие сто лет рядом с ней спали, — рассказываю я, одновременно укладывая перед замком всех зверюшек и кукол, которые под рукой, — … рядом с ней спали
— Бегемот! (я четко произношу, они повторяют).
— Кабанчик!
— Коза!
— Маленький человечек!
Эта компания, попавшая под действие заклятья, будет спать до тех пор, пока мы не разучим новые слова — играя в мяч, рисуя, пряча по одной игрушке и угадывая, кто спрятан… Эти и тому подобные упражнения мы проделаем как бы внутри сказки, незаметно и легко, просто чтобы чем-нибудь занять себя, пока другие спят…
(Наверное, нет смысла пояснять, что на протяжение волшебного сна несколько раз на территорию замка вторгался ревущий динозавр. Что дало мне законную возможность отдельно поработать с Федей — потому что динозавр и рычал, и топал, и стремительно передвигался…)
Такой сеанс одновременной игры с двумя детьми не так-то прост, но весьма продуктивен. Интересно, когда два, даже три (если посчитать меня) разных человека учатся играть в одну и ту же сказку. Притом, что один любит динозавров, а другая — принцесс… Опыт сосуществования в одной и той же сказке столь же поучителен, как сосуществование в одном коллективе разных людей — будь то детская площадка, школьный класс или семья. Не говоря уже о расширении словесного поля, интересного для обоих (конечно, если взрослый сумеет направить или поддержать процесс игры).
(продолжение следует)
