Что ж, перевод — это не только культура, это еще и социальность: пусть и небольшой, но вольный заработок. Недаром и Бродской проходил на своем процессе как переводчик, а судьи копали не столько под его профессионализм, сколько под легитимность такого заработка. Перевод как кормушка неминуемо порождал борьбу переводчиков за доступ к ней — борьбу, в которой не обязательно побеждали талантливые.

Павел Нерлер

ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ

ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ И ПЕРЕВОДЧИКАХ
(окончание. Начало в №8/2022 и сл.)

Памяти Аркадия Штейнберга и Семена Липкина

1

В свое время, в бытность Российской империи Советским Союзом, последнему приходилось, как это водится у империй, декларировать одно, а оперировать совсем другим. На фасаде — федерация, а внутри — унитарная держава, в рамках которой не так уж и важно, чей Крым, чей Владикавказ или чей Карабах. Важно было, чтобы страна, даже такая пестрая, говорила на одном языке, чтобы люди понимали сигналы, идущие из Кремля и друг от друга. Этим универсальным коммуникатором — так называемым «языком межнационального общения» — справно служил русский язык, обеспечивавший, посредством школы и казармы — единство всего пространства империи и поддержание ее в приличной форме. Отсюда та болезненность реакции союзного (сиречь партийного) начальства на любые языковые инициативы из 15 республик: не случайно именно с законов о национальных языках и борьбы за их принятие фактически и начался распад СССР.

Государственные единство и унитарность подразумевали и повсеместную культурную интеграцию. Национальные литературы были как бы обречены на расцвет — как на родных языках, так и по-русски, причем переводные — на русском языке — публикации котировались больше всего! Доходило и до абсурда, чтобы не сказать уродства: публикации на родном языке переставали котироваться, оригиналы стали вытесняться подстрочниками — сначала письменными, а потом и вовсе устными — авторскими указаниями на то, о чем должно было бы быть стихотворение! Переводы отрывались от оригинала, и рассказанная в книге история с Сулейманом Стальским — яркий, но не единственный случай. Для того, чтобы эта политическая конструкция — советский извод дружбы братских литератур — работала, требовались четыре элемента.

Первый — творческие кадры: 15 республиканских союзов писателей и 14 Советов по национальным литературам (Союз писателей РСФСР существовал, а Совет по русской литературе — нет).

Второй — издательская инфраструктура, то есть издательства и журналы. Головными для русскоязычного извода братских литератур служили журнал-толстячок «Дружба народов» в Москве, где работали Лев Аннинский и Лена Мовчан, и сеточка тонких русскоязычных журнальчиков в каждой республике, будь то киевская «Радуга», вильнюсский «Неман», алма-атинский «Простор», кишиневские «Кодры», душанбинский «Памир», тбилисская «Литературная Грузия», ереванская «Литературная Армения» и другие (а кое-где выходили еще и толстые ежегодники, например, «Дом под чинарами» и «Кавкасиони» в Тбилиси). Некоторые из журналов, пользуясь пониженным цензурным прессингом на периферии, сознательно, охотно и не без пользы для своих тиражей печатали на своих страницах проходимую «запрещенку». Бесспорным лидером в этом негласном рейтинге храбрецов был Тбилиси с издательством «Мерани» (недаром они едва ли не первыми выпустили массовыми тиражами Гумилева и Мандельштама!) и журналом «Литературная Грузия» с его фирменными номерами «Свидетельствует вещий знак…», составлявшимися Гией Маргвелашвили (до сих пор горжусь своим участием в этих выпусках). Так же радовались и удивлялись тому, что в закавказских столицах выходили антологии русских стихов и прозы, посвященных, соответственно, Грузии или Армении, включавшие в себя произведения Цветаевой, Мандельштама и всех прочих.

Третий элемент — переводческий корпус. В то время вовсю еще работали такие мастера, как Левик, Липкин, Маркова, Микушевич, Петровых, Тарковский, Штейнберг и многие другие. Большинство из них не участвовало или почти не участвовало в текущих литературных процессах советских республик. Их делянкою была вечность, а предметом — мировая классика, в том числе та, что была создана на титульных языках советских республик, скажем «Витязь в тигровой шкуре» «Манас» или «Джангр». Тут неоценимы масштабы и роль БВЛ — худлитовской «Библиотеки всемирной литературы», эдакого рассчитанного на целый шкаф 200-томничка с тиражом в непредставимые сегодня 300 тысяч экземпляров! Все они (кроме, быть может, Левика) писали собственные стихи, хотя бы и в стол, но у некоторых даже выходили книги — чаще на периферии (у Петровых — в Армении, у Липкина — в Душанбе), чем в столице. Так что поэтический перевод для них не был ни жанровой эмиграцией из оригинальной поэзии (исключение — Тарковский), ни кормовою базой ad hoc._

В спину им дышали поэты-переводчики из шестидесятников (Ахмадулина, Евтушенко, Межиров) и семидесятников (Леонович, Синельников, Витковский). В Москве в Литинституте имени Горького была кафедра художественного перевода, на которой преподавали Лев Озеров и Анаида Беставашвили, но не возьмусь судить, сколь успешными были их выпускники в освоении рынка спроса на перевод. Если тот или иной влиятельный национальный автор (не обязательно гений) был край как заинтересован в том, чтобы кто-то конкретный и известный перевел его стихи, он устраивал так, чтобы переводчика приглашали в творческую командировку, размещали в местном доме творчества (а иногда и у него самого дома), возил его по республике, погружал в ее атмосферу, кормил и поил. Я, например, знал одного грузинского поэта средней руки, требовавшего себе в переводчики Андрея Сергеева — и только его: видимо, начитался обрусевших Йейтса и Эллиота из-под пера Сергеева.

И тут, как и во всем, Грузия была безоговорочно впереди. Во-первых, Дома творчества в Пицунде и Кобулети, во-вторых, Музей дружбы народов в Тбилиси, на площади Ленина (ныне Свободы). А в-третьих — знаменитая «Коллегия» то есть «Главная коллегия по переводу и взаимосвязям между литературами при Совете Министров Грузинской ССР». Выше по бюрократической лестнице художественный перевод как государственное дело, кажется, ни до, ни после Нодии не взлетал. Хорошо помню это детище Отара Филимоновича Нодии (1931 – 1993) — совершенно уникальную институцию, обжившую целый многоэтажный дом на углу улицы Шалвы Дадиани (актера и переводчика, к слову сказать) и площади Ленина (популярного автора, между прочим, переведенного на множество языков). Центральнее, кажется, нельзя, и я, будучи в Тбилиси, часто забегал туда, благо среди друзей двое служили в этом грузинском вавилонище — Мамука Цецхладзе и Кира Вольфензон, вдова Цыбулевского. Все кабинеты, лестницы и закоулки дышали и веяли в точности тою же атмосферой, что и герои «Певчего дрозда» другого Отара (Иоселиани). Но не подумайте, пожалуйста, что все здесь сводилось к перекрикиванию с этажа на этаж (лестница-колодец была в самом центре здания), к примерке новомодного жакета от цеховиков или обсуждению вчерашнего матча тбилисского «Динами» — под аккомпанемент убегающего с шипением кофе и передергиваемых, как затворы, кареток целого батальона пишущих машинок! Здесь готовились и набело перепечатывались подстрочники, строились издательские планы, составлялись и переделывались договоры.

Цыбулевскому Нодия заказал целый трактат о подстрочнике как жанре (увы, утерянный в хаосе девяностых, да так и не разысканный до сих пор текст). В дневнике моем остались следы переговоров, точнее, разговоров с батоно Отари и с Джемалом Аджиашвили (потрясающим, как все говорят, переводчиком) о книге Мандельштама по-грузински — и это еще до издания их «Мерани» по-русски! А однажды удалось вытащить в Тифлис и ввести в круг переводчиков с грузинского моих тогдашних друзей по «Московскому времени» — Сережу Гандлевского и покойного Сашу Сопровского.

Что ж, перевод — это не только культура, это еще и социальность: пусть и небольшой, но вольный заработок. Недаром и Бродской проходил на своем процессе как переводчик, а судьи копали не столько под его профессионализм, сколько под легитимность такого заработка. Перевод как кормушка неминуемо порождал борьбу переводчиков за доступ к ней — борьбу, в которой не обязательно побеждали талантливые.

И, наконец, четвертый элемент: политическая воля и подкрепляющее ее финансирование. В СССР они были налицо, но как только развалился Союз нерушимый, а за ним и Союз писателей, то схлопнулась и вся конструкция перекрестного опыления дружбы народов переводами и переводчиками. Взамен все — и народы, и писатели, и переводчики — получили, казалось бы, самое вожделенное — свободу! Никакой господдержки — челнок твоего дарования и безбрежный рыночный океан вокруг. Тут-то и выяснилось, что плавать по нему могут очень немногие — только самые талантливые и самые пройдошистые. Большинство же, наглотавшись соленой воды, рынку и свободе предпочло бы господдержку и госзаказ.

Мало что осталось и от дружбы народов, как и от дружбы литератур. Без подпорок схлопнулись и они, оставив все на откуп меценатам и филантропам, а главное — личным отношениям людей, их дружбе или, — почему бы и нет? — вражде.

2

 Впервые я оказался в Грузии еще студентом в начале 1970— х, а за последующие 20 лет побывал там десятки раз — и с географическими своими экспедициями, и на конференциях, и по делам издательским, а то и просто так, безо всякого дела. И не в одном Тбилиси в обойме с Мцхетой и Цхнети, но и вдоль всего черноморского побережья, и в Кахетии, Имеретии, Менгрелии и Тушетии. В застойном советском море-социуме Грузия казалась очагом вдохновения и поэзии, островом братства поэтов, источником творческой энергии, человеческой приязни и настоящей личной внутренней свободы. И не только казалась, — такою она во многом и была! Тбилиси извода семидесятых-восьмидесятых как стал тогда, так и остается моим самым любимым городом в мире. Личное же знакомство со многими его жителями только укрепляло меня в моих представлениях о Грузии.

В мой дружеский круг входили и старые грузинские поэты в свои преклонные годы (Колау Надирадзе и Карло Каладзе), их вдовы или потомки (Нита Табидзе, Медея Яшвили и Гия Нижарадзе, Марина и Иламаз Мицишвили, Мамука Цецхладзе, Манана Карцевадзе— Мегрелидзе, Элистан Леонидзе). Был я знаком и с художниками (Сергей Параджа нов, Гаянэ Хачатрян, Виген Вартанов, Додик Давыдов, Русико Тозашвили), и с писателями или филологами (Отар Чиладзе, Эммануил Фейгин, Гия Маргвелашвили, Котэ Герасимов, Игорь Богомолов), и с редакторами или издателями (Марк Златкин, Ушанги Рижинашвили, Гурам Асатиани, Вика Зинина). Были и полу— мистическое «знакомство» с никогда не виденным Александром Цыбулевским, дружба вживую с его семьей и его друзьями или читателями (Тома Фрадкина, Элла Маркман, Кетино Томарадзе, Кира Цыбулевская, Бася Хволес), и дружба с архитекторами и географами (Ладо Асатиани, Вахтанг Джаошвили, Сандро Асланикашвили, Роман Кверенчхиладзе, Важа Гуджиабидзе, Резо Гачечиладзе, Гия Цагарели, Нана Надарейшивили и другие). Но и вдали от Грузии — в Москве ли, в Ленинграде ли, в Крыму,я узнавал в глазах многих своих друзей или знакомых все тот же отраженный свет Грузии, то же восхищение ею (Екатерина Лившиц, Элисбар Ананиашвили, Арсений Тарковский, Анаида Беставашвили, Лев Озеров, Белла Ахмадулина, Евгения Евтушенко, Михаила Синельникова, Владимира Леоновича, Евгения Сидорова, Лев Аннинский, Елена Мовчан, Валерий Краснопольский, Семен Заславский, Эсфирь Богданова, Ольга Линник, Сэм и Белла Тулькесы, Борис и Вета Резниковы, Соня Полян, Николай Поболь, Сергей Злобин, Андрей Трейвиш и Ольга Глезер).

Эта книга, отчасти, и сама — отраженный свет тех отношений и того состояния, благодарная дань памяти, что осталась у меня об этих людях и о встречах с ними. Их образы все еще, словно однажды увиденный в Зедазени под ногами туман, клубятся в моей душе. Не скрою, первым и главным импульсом, побудившим начать работу над этой книгой, и был сей романтический образ Грузии и долго меня занимавшая высокая проблематика грузинско-российских литературных связей. Им в свое время я посвятил немало стихов и эссе — настолько немало, что один мой товарищ-поэт, Володя Сергеенко, не выдержал и написал с принятой в нашем кругу язвительностью:

Камни Грузии весело пели,
И пилось, и дышалось легко.
На развалинах Хмели-Сунели
Хачапури готовил Нико…

Эти эссе и должны были стать ядром ностальгической по настроению книги с рабочим названием «Зедазени в тумане. Российско-грузинские этюды». Были ли на этом ясном и синем, словно из строки Бараташвили, небосводе тучки? Были! Кое-что смущало и коробило с самого начала. Например, загадочный культ Сталина, охвативший интеллигенцию в степени не меньшей, чем таксистов и дальнобойщиков с его усатыми фотками на ветровых стеклах. Парадоксальным образом культ этот сросся с национализмом и разговорами о вожделенном_ высвобождении из-под ига Кремля, — как будто бы не грузины, Сталин и Берия, кремлевский и лубянский горцы, были самыми яркими воплощениями той имперской десницы! Восприятие себя жертвами советского империализма и шовинизма таинственным образом уживалось с твердой уверенностью в своем праве на грузинский — микроимперский — подход к Абхазии и Южной Осетии и, не вполне искренним, непониманием того, ч е´м тамошние аборигены могли быть недовольны.

А еще — не смолкавшие антиармянские шуточки в чисто грузинских кампаниях: складывалось впечатление, переросшее в осознание, — что функционально армяне тут вместо евреев. И с чего тогда так уж сильно обижаться на раков и пескарей из карикатурной зарисовки Астафьева? Евреи, кстати, только посмеялись бы от души над этой ловлей — или даже позавидовали ей на фоне переписки того же Астафьева с Эйдельманом, — с такою же откровенностью брызжущего — уже не иронией, а слюной.

Впрочем, какой там Астафьев теперь, после войны 2008 года (о, эти фантомные боли экс-империи) и глупейшей дискриминации киндзмараули, боржоми и мацони!.. Как же печально: этот некогда оживленный мост, соединявший русскую и грузинскую культуру и поэзию, увы, смыло (и не в 2008-м, а гораздо раньше!), а на обоих берегах, кроме нескольких вечных останцов (Руставели, Пушкин, Бараташвили, Пастернак, Тициан, Галактион, Белла), мало что устояло и почти ничего не происходит. Вечная память «Мерани», «Литгрузии», «Дому под чинарами», Гие Маргвелашвили и Шуре Цыбулевскому! Но, хоть моста больше и нет, но интерес к прогулкам по нему еще имеется. Поэтому — слова признательности нынешним тбилисскому «Русскому клубу» с их онлайн-журналом, как и московским «Знамени» и «Дружбе народов» с их эпизодическими грузинскими номерами и паре издательств с их антологиями. Так что по размышлении я отказался от первоначального замысла, как и от ранее избранного скрипичного ключа. И сосредоточился на том, что не зависит от конъюнктуры, — на переводе как творческом процессе, на переводчиках и их творческих установках и достижениях, а еще на бытовых аспектах профессии переводчика. И посвятил все это двум дорогим для меня людям и выдающимся переводчикам — тем, кого я с гордостью могу назвать своими учителями, — Семену Израилевичу Липкину и Аркадию Акимовичу Штейнбергу._