Художник, человек с душою Бога и внешностью  простолюдина, вложил в эту работу свою  тоску по красоте и совершенству. Сила ее так велика, что  созданное им превосходит земные образцы. Устраняет земную, материальную жизнь, как что-то лишнее и ненужное.

Анатолий Николин

Джованна

Эссе

Все в этом человеке выглядело грубым и нескладным — приплюснутая голова, некрасивое, неправильной формы  лицо. Толстый, уродливый нос с шишкой на левой ноздре смотрит в сторону, как и несколько закошенная челюсть. Очертания рта застыли в уродливой гримасе не то презрения, не то презрительной алчности. И странновато смотрится на этом фоне красивая, дорогая одежда: камзол, красный плащ, широкий пояс из блестящей ткани…

Таким он изобразил себя на фреске «Изгнание Иоакима из храма» в церкви Санта-Мария-Новелла. Не блиставший красотой и грацией молодой торговец из Флоренции. Человек как все. Даже несколько хуже общепринятого стандарта…

Флорентинцы по природе  своей некрасивы, старинная флорентийская живопись эту их особенность  подтверждает.  Художники Флоренции на века запечатлели на своих фресках лица жителей  города,  простонародные и грубоватые. Думаю, что и сегодня они вряд ли изменились.

На одном из теннисных турниров мне довелось наблюдать игру итальянской спортсменки Франчески Скьявоне. Молодая особа, уроженка Милана, словно сошла с работ Гирландайо.  Небольшого роста, нескладная, с густыми черными волосами и несоразмерно длинными чертами лица.  И такое же длинное туловище, короткие ноги…

Казалось бы, где Тоскана и где Ломбардия! Но древняя некрасивость простых жителей Италии и поныне их типичная черта, опровергающая мнение о красоте этого народа.

Так что молодой флорентинец Доменико ди Томмазо Бигорди  — был самый настоящий итальянец, о чем он  даже не подозревал. Потому что у флорентинцев  родина одна —  город Красной лилии на прекрасных  берегах Арно.

 «В духе был город велик, но вещественно мал», — пишет об этом удивительном месте Дмитрий Мережковский. Не город, а  «городок тысяч в тридцать жителей — жалкий поселок в сравнении с великими городами наших дней». Еще один урок,  преподанный потомкам историей: великое следует искать в малом и неприметном — в небольшом городке, в некрасивом, не бросающемся в глаза художнике. Почему – можно задать риторический вопрос — нежной и тонкой душе Господь словно в насмешку над общепринятыми воззрениями дарует ущербную плоть?  Как у Бетховена, Гомера, Пруста. У Андреа Бочелли…  Или некрасоту, почти уродливость Гирландайо, отдавшего  жизнь поиску того недоступного, что именуется прекрасным…

 Простоватостью внешнего облика флорентинцы Кватроченто не отличались от спустившихся некогда с холмов Фьезоле — «блаженно-пустых холмов Тосканы» — отцов-основателей города — римских воинов и земледельцев. Как все простые люди, они были чужды изяществу и воспитанности римской аристократии. Но откуда взялась у потомков римской черни такая  всепоглощающая любовь к искусству?

На эти вопросы ответить сложно. Milanese Стендаль, посвятивший немало книг Италии  и ее искусству, полагал, что причины обуревавшей флорентинцев страсти следует искать в богатстве, свободе и тщеславии. Но избранничество ума и духа неподвластно мирской логике.  Оно, избранничество, логично в ином, нечеловеческом измерении.

Так или иначе,  живопись во Флоренции в Средние века  стала массовым увлечением горожан. Страстью, обуревавшей грандов и пополанов, священнослужителей и нищих.  Казалось, что при обилии христианских храмов, языческий Аполлон был единственным божеством,  царившим в этом городе.  А живописцы — вечными любимцами во всем остальном непостоянного, чувственного и прихотливого народа.

Нрава, впрочем, местные художники были скромного и нетребовательного.

«Они жили, как простые ремесленники, — пишет хорошо знавший и любивший Флоренцию Анатоль Франс. —  Они были невежественны и кротки. Они мало читали и мало что видели. Холмы, окружающие Флоренцию, замыкали горизонт их взгляда и души. Они знали лишь свой город. Священное писание и несколько обломков античных статуй, которые с любовью изучали и лелеяли».

 И, всецело отдаваясь творчеству, сторонились участия в общественной жизни, во Флоренции весьма бурной и склочной. Все дни  проводили  за работой, следя за  тем, чтобы искусно выполнить очередной заказ.

Художественным даром флорентийские живописцы владели от природы. Это подтверждает и Вазари, говоря о Доменико: «природа одарила его духовным совершенством и чудесным и безупречным вкусом». Рассказывают, что когда лавку его отца, ювелира Томмазо Бигорди навещали посетители, юный Доменико тут же набрасывал рисунок вошедшего. И портрет был на редкость  изящен и точен.

Как потом и Чехов, Доменико в отрочестве и юности помогал отцу в торговых делах. Там же, в лавке, он стяжал первые лавры и славу искусного рисовальщика. Эти  свойства своего  дара, точность и изысканность, Доменико перенял у отца. Старому Томмазо принадлежала честь изобретения искусных серебряных гирлянд, ставших любимым украшением флорентийских женщин.  За  что он и получил прозвище «Гирландайо», перешедшее затем к его сыну.

Серебряные подношения прихожан и прихожанок работы старого Томмазо  хранились в шкафу флорентийской обители св. Аннунциаты —  из-за их красоты и изящества монахи долго не решались от них освободиться.

В характеристике Вазари ничего не говорится о даровании юного Доменико Бигорди. Подчеркнуты лишь внутренние достоинства молодого художника.  Но они-то и составляют соль таланта!

Две внешние особенности выделяли мессера Доменико — печальный рисунок некрасивых, полноватых губ и тонкие руки. Руки не мастерового, но аристократа.

В Средние века  существовал особый способ определять породу человека. Незнакомцу, выдававшему себя за  персону голубых кровей, предлагали просунуть руку в горлышко кувшина для вина. Если кисть испытуемого войдет в него и свободно выйдет — значит, этот человек знатного происхождения. Руки у мастера Гирландайо были именно такие, изящные и узкие. Хотя вопрос породы в нашем случае обсуждать бессмысленно: ее, породы, не было и в помине. Но Господь метит своих любимцев независимо от их происхождения…

В остальном, кроме ежедневного труда в мастерской, жизнь Доменико была скучна и бедна событиями. Учился он мастерству дома, во Флоренции, у художника Бальдовинетти. Некоторое время работал в мастерской Вероккьо… Вот и все.

В 1472 году — одна из немногих точных дат в его биографии — он вступает в Братство св. Луки — прообраз нынешнего Союза художников.  Принимает заказы и расписывает храмы в Сан-Джеминьяно, Пизе, Пистойе, Вольтерре. И, разумеется, в родной Флоренции, где он был нарасхват. Знатные горожане желали увековечить  себя и свою родню на фресках, выполняемых модным живописцем. Любовь к точности сделала свое дело: флорентинцы безошибочно узнавали на изображениях в местных храмах себя и своих соседей. Библейским персонажам он придавал черты своих заказчиков или особ, которых они желали видеть изображенными: такова была традиция, и Гирландайо ею охотно пользовался. В сущности, это была повальная жажда фотографии. Но ценилось и искусство:  выразительный поворот головы, удачно выполненный изгиб шеи или грациозность жеста.  Смаковались тонкости: выразительны ли руки, убедительно ли выражение лица, отчетлив ли характер персонажа…

Вершиной карьеры Гирландайо стало сделанное ему предложение поработать в Риме. Папа Сикст IV пригласил славного флорентинца в Ватикан для росписи своей капеллы. Что последовало далее, мы знаем из рассказа Вазари, слышавшего эту историю из уст очевидцев.

В Риме во время росписи Сикстинской капеллы проживал богатый купец и почтенный человек Франческо Торнабуони. У него умерла жена и, пользуясь присутствием в городе известного мастера, он предложил ему  расписать стену возле гробницы жены в римской церкви Минервы. И так был восхищен его работой, что расхвалил и фреску, и самого мастера  своему брату, живущему во Флоренции.

Джованни Торнабуони был не только богат, но и чрезвычайно влиятелен. Служил он управляющим банком Лоренцо Медичи Великолепного. Ему в свою очередь захотелось увековечить себя в работах прославленного живописца. И он заказывает  Гирландайо фреску во флорентийской церкви Санта-Мария-Новелла, в монастыре братьев-проповедников.  А через три года после выполнения заказа мастер  исполнил портрет невестки заказчика Джованны Торнабуони —  подлинной героини нашего скромного повествования.

Знаем мы о ней совсем мало. Родилась 18 декабря 1468 г., вышла замуж за  Лоренцо Торнабуони 15 июня 1486 г. и умерла во время родов — октября 1488 г.  Двадцати лет от роду, совсем короткая жизнь. Но портрет Джованны…  Ничего более изумительного видеть мне не доводилось. Сказать о нем можно  словами другого флорентинца, Данте: «Смертное как может быть таким прекрасным и чистым». Мона Лиза перед этой дамой меркнет, как и многие другие великие женщины, написанные иными великими живописцами.

Не знаю — трудно представить, как это произошло. Как случилось, что после огромных, величественных церквей, бесконечных (и грандиозных) фресок, множества изображенных на них  горожан и горожанок — людей, что называется, «так себе», —  родилось это скромное, тихое, «облеченное смирением», если опять же воспользоваться выражением Данте, лицо красивой молодой женщины. Все, что в нем пленяет, не земного, а более высокого происхождения.

Что это было у художника — внезапное озарение? Понимание подлинного предназначения искусства, а не того поверхностного, с каким он творил все эти годы? Усталость от грандиозности и приличествующих ей сюжетов, от массовости евангельских сцен? Или иное понимание красоты, внезапно пробудившееся в его душе? Не красоты удачно скопированного человека, а того, что обитает вне его и помимо него…

Этого мы не знаем. Как не знаем и другой странности этого события: почему сокрытое и священное открывается вдруг грубому и некрасивому?

Художник, человек с душою Бога и внешностью  простолюдина, вложил в эту работу свою  тоску по красоте и совершенству. Сила ее так велика, что  созданное им превосходит земные образцы. Устраняет земную, материальную жизнь, как что-то лишнее и ненужное.

…Когда  время от времени я взглядываю на портрет прекрасной Джованны,  мне вспоминается загадочная фраза Андре Бретона, над которой я часто раздумываю, когда размышляю о долговечности (или недолговечности) произведений искусства:

«Чтобы стать тем, кто я есмь, мне надлежит прекратить свое бытие»…

Джованна его прекратила еще при жизни…

Таков урок, преподанный нам Гирландайо.