Обошла весь город — себя искала, / свою радость прежнюю, юность, дом. / Я их трогала, гладила и ласкала, / а они меня признавали с трудом.

Наталия Кравченко

Зима нашей любви

***

А та зима особенной была.
Снег вышивал узоры белой гладью.
Земля была нетронута бела,
как мною ненадёванное платье,

подаренное девочке чужой,
уставшее висеть в шкафу нелепо.
Зима кружила шалью кружевной,
как будто в небо вырвалась из склепа.

То было много лет назад тому.
Мы шли и шли сквозь снежные завалы.
«А пирожки горячие кому?» —
звучало на углу и согревало.

И снова снег, бесшумный и большой.
Доверчивый, не ведающий злого…
А вот кому тепло души чужой?
Недорого, за ласковое слово.

***

Во всём такая магия и нега,
что кажется, я в сказке или сне.
Как дерево, укутанное снегом,
стою и тихо помню о весне.

Хранит души невидимая ваза
всё то, что недоступно-высоко
и неподвластно ни дурному глазу,
ни жалу ядовитых языков.

О только б не рассеять капли света,
не расплескать в житейской мельтешне
и уберечь, как за щекой монету,
как птенчика, согретого в кашне.

Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,
слетели кружева с берёз и лип,
и мир, который виделся с изнанки,
явил мне свой иконописный лик.

* * *

Как хлопьям снега радуюсь стихам.
Я их тебе охапками носила.
И мир в ответ задумчиво стихал,
поверив в их бесхитростную силу.

Был каждый день — как новая глава.
Мне нравилось в шагах теряться гулких
и близко к сердцу принимать слова,
что бродят беспризорно в переулках.

Их мёрзлый бред отогревать теплом
единственно нашедшегося слова,
и дальше жить, мешая явь со сном,
во имя драгоценного улова.

* * *

Эти ступеньки с лохматой зимы,
старые в трещинках рамы.
Как затыкали их весело мы,
чтобы не дуло ни грамма.

Наша халупа довольно нища.
Просто тут всё и неброско.
И далеко нашим старым вещам
до европейского лоска.

Но не люблю безымянных жилищ,
новых обменов, обманов,
пышных дворцов на местах пепелищ,
соревнованья карманов.

Там подлатаю и здесь подновлю,
но не меняю я то, что люблю.

Ближе нам к телу своя конура.
Как мы её наряжали!
Да не коснётся рука маляра
слов на заветных скрижалях.

Стены в зарубках от прошлого дня…
Только лишь смерти белила
скроют всё то, что любило меня,
всё, что сама я любила.

Чужд мне фальшивый гламур и бомонд.
Чур меня, чур переезд и ремонт!

***

Лето оземь ударилось яблоком,
и оно сразу вдребезги — хрясь!
Обернулось нахохленным зябликом,
лица листьев затоптаны в грязь.

То, что с облака сыпалось золотом,
пропадает теперь ни за грош.
Веет холодом, холодом, холодом,
пробирает нездешняя дрожь.

Я живу, не теряя отчаянья,
мои пальцы с твоими слиты.
В мире хаоса, мглы, одичания
мне не выжить без их теплоты.

В неизбежное верить не хочется —
заклинаю: пожалуйста, будь!
Всё плохое когда-нибудь кончится,
уступая хорошему путь.

Если ж край -то тогда — не ругай меня —
я сожгу своей жизни шагрень,
чтоб согреться у этого пламени,
чтобы ужин тебе разогреть.

И когда дед Мороз из-за облачка
спросит — как тебе? — в злую пургу, —
не замёрзла? — отвечу: нисколечко!
И при этом ничуть не солгу.

* * *

Обошла весь город — себя искала,
свою радость прежнюю, юность, дом.
Я их трогала, гладила и ласкала,
а они меня признавали с трудом.

Многолюден город, душа пустынна.
Всё тонуло в каком-то нездешнем сне…
Я скользила в лужах, под ветром стыла
и искала свой прошлогодний снег.

Увязала в улицах и уликах,
и следы находила твои везде…
Годовщину нашей скамейки в Липках
я отметила молча, на ней посидев.

И проведала ту батарею в подъезде,
у которой грелись в морозный день, —
мы тогда ещё даже не были вместе,
но ходила всюду с тобой как тень.

Я нажала — и сразу открылась дверца,
и в душе запели свирель и фагот…
Ибо надо чем-то отапливать сердце,
чтоб оно не замёрзло в холодный год.

***

Этой песни колыбельной
я не знаю слов.
Звон венчальный, стон метельный,
лепет сладких снов,

гул за стенкою ремонтный,
тиканье в тиши, —
всё сливается в дремотной
музыке души.

Я прижму тебя как сына,
стану напевать.
Пусть плывет как бригантина
старая кровать.

Пусть текут года как реки,
ровной чередой.
Спи, сомкнув устало веки,
мальчик мой седой.

***

Мой бедный мальчик сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так как было.

***
Разучилась жить за эту ночь.
За окном деревья поседели.
Как мне эту горечь превозмочь?
Есть ты или нет на самом деле?

Слёз уж нет. Всё уже ближний круг.
Жизнь всё поворачивает мудро.
Светлая любовь стоит вокруг,
как в снегу проснувшееся утро.

***

Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый…
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.

***

Снег идёт, такой же как всегда,
и опять до боли незнакомый.
Кружится ажурная звезда,
тайным притяжением влекома.

И её не жалко небесам
отдавать на волю, на удачу…
Узнаю снега по волосам,
по которым мы уже не плачем.

Не с чужого — с близкого плеча —
плечи свои кутаю одеждой,
теплотой домашнею леча
то, что ветхой не спасти надеждой.

Строю свой дворец-универсам,
как бы он ни выглядел убого,
и как в детстве верю чудесам,
что в мешке у ёлочного Бога.

***

Февраль! Чернил уже не надо,
когда есть вилы для воды.
Писать сонеты иль сонаты,
в сердцах растапливая льды.

Бумаге жизнь передоверив,
смотреть как гаснут фонари,
в чужие не стучаться двери,
познав, что выход — изнутри.

Когда ж сойдёт на нет удача,
побив все карты до одной,
и вековая недостача
преобразится в вечный ноль,

когда все маски и личины
оскал покажут бытия —
и в минусовых величинах
надежда выживет моя.

Но даже там, где нет надежды —
моя любовь тебя спасёт.
Где утешенье безутешно —
она одна осилит всё.

***
Я руку тебе кладу на висок —
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

Настанет утро — а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится…
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.

***

Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны.

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля — холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы — мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

Я вижу как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.