©"Семь искусств"
  июль 2017 года

Сергей Левин: Пожар

Loading

В городе уже не попадались беспризорные ватаги детей на улицах. Многих определили в детские дома, а еще больше детей оказалось в казахских, русских и немецких семьях. Местные власти за последний год наладили учет, участковые милиционеры обходили все дома. Выясняли, что известно про родителей, есть ли родственники.

Сергей Левин

Пожар

1.

Огонь поднимался над крышами домов, она видела, что пожар этот полыхает на какой-то из ближних улиц, не совсем уж рядом. Девочка отодвинула штору затемнения и смотрела сквозь маленькую прогалинку в замерзшем стекле. Пока дышала на него и терла ладонью, очень устала, в глазах забегали малые искорки, а руке сделалось больно от холода. Но хотелось увидеть получше, а еще казалось, что тот огонь сможет хотя бы немного согреть. Она переждала минуту, снова начала дышать на стекло и ладошкой растирать пошире просвет, проделанный под перекрестьем приклеенных к окну бумажных лент. Она продолжала смотреть на пожар. Огонь полыхал все сильнее, но при этом не слышно было ни сирен, ни гудков, ни криков с улицы, только тишина и пламя в темном замерзшем городе. Девочка не заметила, как к ней подошла мать.

— Нина, что там случилось, почему ты все время у окна?

— Пожар, мама.

Мать тоже взглянула туда.

— Да, но это от нас далеко. Сюда не дойдет.

— А где горит?

— «Дом-сказка» горит, по-моему. Налет был недавно.

Налет был недавно, они не ушли в убежище, остались возле печки. В последнее время они почти всегда оставались. Страшнее спускаться по холодной лестнице вниз, чем оставаться дома возле «буржуйки». И тяжело подниматься обратно по лестнице.

— Мама, если пожар, то немцы сюда не прилетят снова?

— Нет, не прилетят. Ты отошла бы от окна, пойдем к печке.

— Мама, хочу посмотреть еще. А где пожарные, почему не тушат?

— Не знаю, может, уже тушат, а мы не видим. Или они еще не приехали, — тихо говорила мать, но сама понимала, что такое пламя потушить уже вряд ли кому-то удастся. — Нина, пожалуйста, закрой раму, отойди от окна.

Продолжая смотреть на огонь, девочка медленно закрыла вторую раму, вернула штору на место. Она спрятала ладони в рукавах шерстяной кофты, села возле печки. Мать поставила прокопченный чайник с водой, села рядом с ней.

— Мама, а папа придет сегодня?

— Не знаю. Вряд ли.

2.

Они никогда не знали, придет ли отец домой или нет. Завод продолжал работать, там все считались мобилизованными, покидать территорию после окончания смены без особого разрешения не дозволялось, иначе, как разумно полагали, они уходили бы по домам, забирая свои рабочие пайки детям, а сами оставались голодными и работали не в полную силу.

Павел работал главным инженером, ему легче было получить разрешение уйти, порой отправлялся на совещания где-нибудь у районного или городского начальства, но он старался не покидать лишний раз завод. Людей оставалось все меньше. Сначала ушли по призыву в армию, потом — в ополчение, и на заводе оставили только самых опытных и толковых работников. А они, по преимуществу, были уже немолоды. Работали как только могли, но эта зима и голод свое дело сделали: люди ослабевали, заболевали и умирали, а взамен им можно было только подростков найти, таких же тощих, слабых, да ничего еще толком и делать не умеющих. Вот порой приходилось даже главному инженеру вечерами в цехах появляться, отпускать старых рабочих после смены отдохнуть, поспать, а самому обучать этих детей непосредственно у станков. Павел как раз мог заменить кого угодно, на любом месте, благо знал все производство до мелочей. Он тоже ранней осенью, когда замыкалась блокада города, рвался в Народное ополчение, но его не взяли, решили, что на заводе нужнее будет.

Все же иногда он мог отлучиться и появиться дома. Приносил что-нибудь поесть (сам никогда не съедал свой паек), находил дров для печки, что-то еще нужное для дома . Месяц назад его отпустили на целый день, чтобы он смог похоронить отца. Старик жил не с ними, а со своей внучкой, племянницей Павла, далеко, пешком часа полтора идти. Пришлось взять санки, пройти полгорода до племянницы, и это уже оказалось нелегко, а там забрал тело, с трудом, делая остановки, спустился по лестнице, уложил его в санки, перевязал бечевой и пошел медленно к кладбищу, а оно располагалось далеко на окраине Васильевского острова. И сил не было ускорить шаг, и помнил, что стемнеет рано. Хотелось туда хотя бы засветло попасть, а обратно — уж как-нибудь. Шел он и шел, останавливался передохнуть, снова тянул санки, а они оказались тяжелыми, хотя отец перед смертью совсем исхудал, просто высох.

Он шел и невольно вспоминал, как жили прежде. А прежде у Руновых была большая семья, хороший дом, хозяйство, земля. Отец происходил из однодворцев Тамбовской губернии, стал мелким промышленником, у них с женой детей выросло всего пятеро. Отец работал целыми днями, отлучался без конца в поездки, но всегда, возвращаясь, находил время с детьми поиграть, все их дела обсудить, почитать им. На чтение у мамы времени находилось, конечно же, больше. Книг было много, домашняя библиотека пополнялась, чем, в основном, занималась мама. Родители получали несколько журналов: «Ниву» с приложением, «Пробуждение» и «Будильник», газеты «Свет», «Утро России», «Русское слово». Для детей выписывали детские журналы «Светлячок», «Огонёк» и «Задушевное слово» со всеми приложениями. Мама читала, а малышня играла в путников, едущих ночью в метель, теряющих дорогу и устраивающихся на ночлег в лесу. Такими эти вечера врезались в память Павлу Григорьевичу, и не было ничего лучше этих воспоминаний.

После все разрушилось. В гражданскую пропал старший брат Феодосий. Он ушел к белым, наверняка где-то воевал и, скорее всего, — погиб. Никто не знал, где и как. Паша порой размышлял, что брат ведь мог и остаться в живых, но если не объявился дома, то попал в эмиграцию. Он иногда пытался представить встречу с ним где-нибудь случайно, и это была одна из его фантазий. Во всех анкетах писал, что брат умер от сыпного тифа в девятнадцатом году.

По понятным причинам в начале двадцатых никакого уже прежнего хозяйства не осталось. Паша уехал работать и учиться в Петроград в двадцать втором. В документах нигде не писал ни про каких однодворцев и, тем более, промышленников, пусть даже мелких. Назвался «мещанином» из города Козлова, и до поры до времени это позволило работать, учиться. Дома все потихоньку сходило на нет: дом отобрали, отцу с мамой оставили комнатку в пристройке. Туда они и забрали немного вещей и почти все книги, с ними расстаться не могли. Дочери давно вышли замуж и тоже разъехались. А родители состарились. Мама умерла, отец старался жить и непременно что-нибудь делать, не получалось, он гостил подолгу у дочерей и, возвращаясь всякий раз домой, находил, что разрушается вся жизнь вокруг, исчезает даже само их село. В тридцатые годы отец собрал книги и уехал окончательно в Ленинград.

Павел тащил санки по пустому Среднему проспекту, над которым провисали обледенелые провода, местами оборванные. Мела поземка. Повезло, что в городе мороз сегодня стоял не самый крепкий. Встречались прохожие, немного их попадалось, и почти все — тоже с санками. Кто-то тянул ведро или бидон с водой, кто-то — дрова, кто-то, как и он, завернутое в простыню тело. Люди глядели себе под ноги, шли мелким ровным шагом, не озираясь вокруг, боялись растерять силы, отмеренные только на одоление пути. Изредка приходилось посторониться и пропустить медленно проезжавшие грузовички, чьи моторы звучали надрывно, через силу, словно они тоже слабые и голодные. Прохожие отвыкли от их запаха, морщились, если обдавало им от редких грузовиков, но тут же вспоминали мирную жизнь, когда шумные улицы наполнялись этими «ароматами».

Когда Павел выходил из дома, с собой в кармане захватил кусочек хлеба. Решил твердо, что не притронется к нему, пока не дойдет до цели. Он проделал большую часть пути, почувствовал, что пройти уже далеко не сможет, но упрямо держал ровный шаг, предаваясь воспоминаниям. До кладбища оставалось еще немного, решил не останавливаться, зато подумал, как сможет потом медленно этот хлеб съесть. Он переложил замерзший кусок из кармана в рукавицу, чтобы оттаял, иначе зубы не справятся, и так уже расшатались, и десны болели.

К кладбищу подходили люди, выстроилась немалая очередь, каждый с такими же санками, но она двигалась быстрее, чем можно было ожидать. Отца положил в общую могилу. Силы покидали, с трудом поднялся. Павел посмотрел на яму, заметил, что тело оставил ровно напротив одинокого деревца возле ее края, постарался запомнить место, шепотом попрощался и пошел обратно. Возле ворот кучно собрались люди, поднимался дымок от костра. Павел подошел ближе, дождался, когда сможет оказаться у огня, погрел руки. А над костром на перекладине висел чан с кипящей водой. Подходили, зачерпывали кружками кипяток, отходили в сторонку и медленно пили. У Павла кружки с собой не оказалось, но какая-то женщина поняла его и жестом сделала знак подождать. Когда она допила, протянула ему кружку, он поблагодарил ее и зачерпнул из чана. Павел сделал пару глотков, женщина неотрывно смотрела на него. Он попросил ее отойти чуть в сторону, подальше от людей, достал из рукавицы заветный кусок хлеба и разломил пополам.

Обратный путь оказался легче. Вначале санки оставались пустыми, но по дороге удалось раздобыть немного поленьев. Их он завернул в тряпку, обмотал веревкой и потащил домой. Темнеть начало, когда до дома было уже рукой подать. Предстоял тот редкий вечер, что он мог остаться с женой и дочкой, и лишь утром вернуться на завод.

3.

 Вера стала второй женой Павла. А первая, Анастасия, умерла в родах, когда Нина появилась на свет. К тому времени они прожили вместе шесть лет, дети могли родиться и прежде, даже дважды, однако молодые посчитали, что не стоит торопиться, пока не наладилось, покуда ютиться приходилось в сырых каморках, пока учеба не закончилась, и с дальнейшей работой еще не совсем понятно. После уже Павел корил себя за то, что так легко они решались на все это. Он не понял, что произошло с ней в родах, ему врач пытался тогда объяснить, но Павел остался уверен: он сам в этом виноват, это им наказание за прежнее легкомыслие. А ведь и поженились они по легкомыслию! Павел ухаживал совсем за другой девушкой, это оказалось серьезно, продолжалось больше года, но в итоге ее выбор пал не на него. Павел пребывал в отчаянии и вскоре сгоряча сделал предложение ее лучшей подруге, чье неравнодушие к нему почти не оставалось ни от кого секретом. Так появилась Анастасия. Как и Павел, как и много тысяч молодых, она приехала в Петроград учиться. А родилась и выросла в Эривани, где с николаевских времен несли тяжкую солдатскую службу сначала прадед, после — дед, а позже — и ee отец.

Родившуюся Нину какое-то время продержали в больнице. С одной стороны, Павел решил твердо, что заберет дочку домой, но с другой — он не представлял, как справится с этим один. Прослышав о беде, примчалась на выручку его старшая сестра, но ясно, что надолго она бы не смогла остаться. У самой семья, правда, дочери уже взрослые, а младший сын, баловень с лицом ангела, стоял как раз на пороге трудного возраста, с таким сестры ни за что бы не управились. Первое время Павлу помогали родные, но вскоре появилась Вера, вначале — в роли няни, а через пару месяцев они стали семьей.

Вера родилась и выросла в этом городе, ее отец был священником, за что и пришлось поплатиться: они сделались «лишенцами», после уплотнений родители оказались в комнатушке, где жить невозможно. Тогда они поступили мудро: уехали в область, но это случилось чуть позже. Любая возможность заработать ценилась на вес золота. А устроиться на хорошую работу, не говоря об учебе, оказывалось крайне трудно, практически невозможно из-за происхождения. Вера сразу поведала о себе правду, чтобы не возникло недомолвок. Павел, как уже было прежде упомянуто, с проблемами такого рода сталкивался. В начале двадцатых с легкостью записал себя происходившим из «мещан», работать начал, учиться поступил в Технологический и закончил его успешно. Он уже вовсю инженерствовал на заводе, даже думать не думал, что проблема никуда не подевалась. Однако же, судя по всему, где-то решили всерьез проверить все заново, и правда всплыла наружу. «Сокрытие социального происхождения» — дело нешуточное. Пришлось Павлу покаяться перед коллективом. Разбирали, вызывали «куда следует», обещали продолжения, но то ли помогло письмо директора, то ли иные дела в тот момент оказались поважнее, то ли действительно по-настоящему хорошее к нему отношение сыграло свою роль. Все обошлось лишь незначительным понижением в должности, и то ненадолго. На самом деле, случись все несколькими годами позже — ничего бы не помогло. Когда эти годы пришли, Павел научился держать собранным малый чемоданчик и прислушиваться к звукам на лестничной площадке.

Нина родилась в начале марта. В июне уже с ними постоянно жила Вера. В конце года, в декабре, после убийства Кирова начали «очищать город от чужеродного элемента». Но так все сложилось, что родители ее в Ленинграде не жили, а Вера оказалась женой Павла. Они не регистрировались, тогда это считалось необязательным, указывали везде, где нужно, что они — муж и жена. А где не нужно — так ведь формально и нет. Эта волна выселений обошла их стороной.

Для Нины мамой стала Вера. Родители долго не знали, следует ли ребенку знать всю правду. Они не раз возвращались к этой теме. Вера все же решила, что негоже ради их удобства скрывать случившееся, ведь пришлось бы прятать старые фотографии, переделывать документы. Разве повинна Анастасия в чем-нибудь? Нельзя так попирать память о ней. И к тому же, начни они куда-то обращаться с документами, чтобы их переделать, так это снова могло привлечь к ним ненужное внимание, а чем такое могло бы закончиться? Лучше не думать.

Нина рано узнала обо всем, по-детски смогла правильно понять, и ничего страшного от этого не случилось. Старые фотографии она рассматривала часто, задавала папе самые странные вопросы об Анастасии, Вера не боялась таких разговоров, даже поощряла. Нина ее любила так же, как и всегда. Им втроем жилось хорошо. Через некоторое время завод, где работал Павел, сильно укрепил свои позиции в городе. Не столь уж далеко от завода, зато ближе к городскому центру, в Коломне, уже несколько лет медленно строился большой жилой дом, и завод смог получить его в свое распоряжение. Дом быстро достроили, работников стали в нем расселять. Павел, сделавшись главным инженером, получил квартиру. Все складывалось замечательно, работа шла, дочка подрастала. Только малый чемоданчик у стенки в прихожей продолжал нести свою вахту и напоминал, что все может в одночасье измениться.

Чемоданчик не пригодился, но стоял на своем месте, изредка там обновлялось содержимое. Негласно и Павел, и жена его поверили, что, может быть, он, такой угрожающе собранный, на самом деле оберегает их. Оттого и взглянув на него всякий раз, не только тревожились, но и успокаивались. Зато однажды они поволновались не на шутку. Разыгравшаяся Нина взяла его без спросу к себе в комнату, где, повинуясь извечному девичьему инстинкту, построила дом для кукол. Вера возилась на кухне и ничего не заметила. Павел вернулся с работы и не увидел в прихожей этот «талисман». В глазах потемнело.

— Вера, где ты? — почти закричал он.

— Я здесь, — ответила она из кухни совершенно спокойно и почти сразу вышла к нему. — Что случилось?

— Где он? — спросил Павел, указывая на место у стены.

Вера постаралась не выдавать своей непрошеной тревоги, стала глядеть вокруг. Хотела даже отшутиться, что мол «сегодня не похоже, чтобы он понадобился», но сдержалась. Догадаться оказа­лось несложно.

— Снимай пальто, разувайся, — так же спокойно произнесла она, а сама зашла к Нине, и немедленно «пропажа» перестала таковой быть.

Все забылось, и снова был у них один из таких памятных вечеров, когда все втроем сидели за столом, долго пили чай, папа рассказывал что-то веселое, а после этого они играли. Позже Вера помыла ее, поставив в большой таз и поливая водой, завернула в полотенце, высушила, расчесала волосы. А когда Нину уложили, пришел папа и долго ей читал книжку, пока она не сомкнула глаза и блаженно не засопела.

4.

Кто-то слабо постучал к ним в дверь. Вера оказалась рядом, услышала, подошла и открыла. Соседка сообщила, что сегодня на Пряжке затопили баню, и уже скоро ее на пару-тройку часов откроют для всех. Это оказалось неожиданно. Такое случалось в эту зиму только пару раз. Вера с Ниной в прошлый раз узнали слишком поздно, не успели попасть, только замерзли, пока добрели туда и зачем-то постояли в очереди, хотя ясно было, что закроют скоро. Она поблагодарила соседку и решила сразу собрать необходимое. Лучше выйти из дома пораньше, пусть и придется подождать, только бы знать наверняка, что успеют. До полудня они с Ниной вышли из дома. Знали, что близкий путь все равно займет время. Снег не расчищали, приходилось высоко поднимать ноги, одолевая сугробы. Как ни старалась Нина, все же зачерпнула много снега своими валенками. Шли медленно. Ступив на деревянный мост через Пряжку, Нина оглянулась и увидела прокопченный остов сгоревшего «Дома-сказки». Остались лишь черные стены, да и те кое-где обвалились, дыры вместо окон. Выгорело все. Нина остановилась.

— Нина, не зевай, опоздаем опять, — поторопила Вера. — Смотри, сколько людей уже подходят, мы так с тобой в очереди замерзнем!

Люди подходили к мосту со всех сторон. Кроме Нины на сгоревший дом никто не смотрел.

Возле невзрачного низкого здания из темного кирпича уже собирался народ, но очередь пока выстроилась недлинная. Из трубы валил черный дым, и это вселяло надежду. Они заняли место в очереди, узнали, что еще не открывали, но вот уже совсем скоро… Вера мысленно поблагодарила соседку за то, что так вовремя известила ее. Если еще не открыли, то в первый же заход пропустят сразу много людей, и они окажутся внутри, в тепле. Она стала себе это тепло представлять и уже от самой мысли немного согрелась. Дверь открыли, народ поспешно потянулся внутрь. Вера не сразу обратила внимание, что в отличие от предыдущего их посещения сегодня очередь стояла только одна. Раньше всегда были две: одна в женское отделение, а другая — в мужское. Сегодня привычно пошли в сторону женского, но в очереди заметили и несколько мужчин. Когда уже зашли внутрь, оказалось, что протопить и открыть смогли лишь одно отделение, придется на этот раз потесниться всем вместе. Народ молча заходил внутрь. Оказались в одной раздевалке, только мужчины, которых пришло совсем мало, заняли места в сторонке. В раздевалке почувствовали тепло. Нина разделась быстро, Вера — чуть дольше, потом она достала заветный кусок мыла, мочалки, повела дочку поскорее мыться. Тусклый свет горел в мыльной, Вера выбрала скамью, велела Нине не отлучаться ни на шаг, сама же взяла две шайки, ополоснула, налила горячей воды, омыла скамью, усадила ребенка, снова отошла наполнить шайки. Нина смотрела на маму. Вспомнила, что в прошлый раз у нее были груди, а теперь их почти не осталось. Она оглянулась на других женщин вокруг — то же самое, и животов не было ни у одной, и кости проступали. Прежде в бане стоял шум, разговоры, визг, смех, веселье, шуточки, которые Нина не всегда понимала, а теперь только приглушенный плеск воды слышался, изредка — тихие голоса, но, в основном, все мылись молча. Вера попросила Нину зажмурить глаза, стала мыть ей голову сначала в первый раз, потом — во второй, сполоснула водой тоже пару раз. Нина открыла глаза. Мимо, прикрывая себя шайкой, сутулясь прошел мужчина. Нина не поняла, молодой он или старый. Он выглядел еще страшнее этих женщин, даже представить себе такую худобу она не могла. Подумала, что вдруг ее папа, если разденется, — окажется таким же страшным как он? Она испугалась по-настоящему. Ведь если и он такой, то никто не поможет, война не закончится, и их никто уже не защитит.

— Нина, что случилось, тебе мыло в глаза попало? — Вера нарушила тишину. — Посиди здесь еще в тепле, я помоюсь.

— Не попало, мама, — ответила дочь скривившимся ртом и заревела в голос.

— Ну, нашла время плакать, — заговорила Вера, стараясь оставаться спокойной, но сама увидела того же мужчину и поняла, отчего Нина вдруг расплакалась, намылила мочалку, протянула дочке. — Ну-ка, потри маме спину, как ты умеешь.

Вера повернулась к дочери спиной, чуть наклонилась. Нина, редко всхлипывая, медленно и нежно стала водить мочалкой по спине, руки сквозь мочалку чувствовали позвонки и ребра, словно на стиральной доске, заметила, что и у мамы плечи немного вздрогнули. Старательно работая двумя руками, Нина быстро успокоилась.

— Мама, а в парную пойдем?

— Пойдем, конечно, но не сегодня.

— А когда?

— После войны, доченька. — Вера обернулась к ней. — Обязательно пойдем, с веником, помнишь?

— Не помню, как это с веником, зачем, подметать?

— Ничего, вспомнишь.

— Нет, я с веником не пойду. Я вообще лучше в школу пойду. Вот.

— Ладно, болтушка, — подожди меня еще немного, я голову вымою, и мы пойдем сушиться.

— Не хочу уходить, здесь тепло, хорошо.

— А ты помнишь, что люди на улице стоят в очереди, ждут, мерзнут?

— А я все равно не хочу!

Вера в последние недели стала привыкать к тому, что Нина чаще рассуждала как взрослая. Что у нее вместо детства? Как такое ребенку можно вытерпеть? А сейчас снова услышала ее детские слова, как хорошо! А ведь должна была в первый класс пойти, не получилось, не до школы сейчас.

В тот вечер оказалось, что праздник в полдень только начинался, а теперь всех ждало и его продолжение. Вечером домой пришел отец. Нина сразу сообщила, что сходили в баню, помылись, погрелись. От ее волос пахло мылом и свежестью. Папа поцеловал обеих и сообщил:

— Сегодня на работе у себя в столе, там, куда давно не доводилось заглянуть, я знаете что под бумагами нашел? Не знаете!

— Что, папа? — у Нины глаза загорелись от предвкушения.

— А я нашел вот что!

Под восхищенными взглядами из своего большого портфеля отец извлек сначала небольшую пачку чая.

— Ура, мы будем настоящий чай пить! — с восторгом заявила Нина.

— Будем, будем, а раз уж чай настоящий, то к нему что-то важное прилагается, — совершенно серьезно заявил Павел, доставая полпачки чудом сохранившегося с довоенной поры печенья.

— Это из твоего стола все, Паша? — спросила Вера, опомнившись от увиденного. — Сколько пролежало там?

— Не помню, не знаю.

— Нет, ну это только ты так можешь. Распорядись, пусть мне пропуск к вам на завод оформят, я еще там у тебя наверняка много чего найду интересного.

— Распоряжусь, так и объясню им. Итак, на чем мы остановились? Чай пить? А что еще к чаю полагается? — он обратился снова к Нине.

— Сахар, — ответила не задумываясь дочь.

— Ответ правильный, — из портфеля он достал пакетик с кусочками сахара.

— Боже, откуда это? — с трудом проговорила Вера, глядя неотрывно на выставленные сокровища.

— А тебе отец не говорил, что нельзя поминать его всуе?

— Папа, папа, а что такое «всуе»?

— Потом объясню, Нинка. Это не из стола, это нам сегодня выдали, день удачный. А вообще-то, прежде, чем чаевничать, полагается порядочным людям просто поесть. — И он извлек то, что осталось от его пайка за несколько прошедших дней, пока он безвылазно находился на заводе.

Они ели хлеб, потом пили настоящий чай. А за что так любила Нина эти вечерние чаепития? А за то, что все вместе, за разговоры хорошие, и сладкое очень даже кстати. Они сидели так допоздна, говорили. Павел только удивился, почему Нина сегодня уже несколько раз пыталась ладошкой прощупать его плечи и спину, будто хотела что-то там проверить.

5.

Даже этой страшной зиме в положенный срок пришел конец. Нет, люди знали, что наступит и весна, и даже лето. Знать-то знали, но поверить в это оказалось труднее. Прошел март, месяц как бы уже весенний, но теплее никому не стало, правда, в конце его радостная весть облетела город: партизаны из-под Пскова прорвались через линию фронта с обозом продовольствия. В апреле становилось теплее, потаял снег, но ленинградцы продолжали мерзнуть и кутаться во что попало. И вот уже май наступил. И оказалось, что можно окна приоткрыть, а в солнечные дни погреться на улице, если только от ветра спрятаться. Во дворах, скверах, городских садах, на пустырях начали копать грядки для огородов, сажать овощи. Вера работала в таком подсобном хозяйстве около завода на пустыре, Нину брала с собой. Они шли туда из дома каждое утро пешком, медленно. Иногда по пути их заставали обстрелы или авианалеты, приходилось пережидать в ближайшем убежище. Нина копать землю не могла, зато сажать научилась ловко и аккуратно. Недолго так они поработали, Вера заболела, ослабла. Руки не слушались, суставы сковало.

Когда прошел ладожский лед по Неве и вернулась навигация, снова стали из города эвакуировать. После страшной зимы решили в первую очередь отправить на «Большую землю» детей, а заодно и тех жителей, кто не был занят на производстве.

Вера с Ниной покинули Ленинград в июне. Нина запомнила только прощание с отцом, запомнила, как фургон, куда их посадили, тронулся, и высокая фигура папы, машущего рукой, еще долго виднелась, покуда машина не свернула за угол. Нина после не помнила, как они добирались до берега Ладоги, садились на какое-то суденышко, этого действительно в памяти не осталось. Однажды много лет спустя она призналась, что страшнее всего для нее казалось потеряться, и она буквально из последних сил держалась за руку Веры. Чувствовала ее руку, и ничего вокруг не хотела видеть. Когда потом спрашивали ее о долгой, растянувшейся на несколько недель дороге, в основном, в поездах, ничего не могла рассказать: ни где они проезжали, ни где останавливались, ни с кем рядом находились. Помнила, что кормили, что все начали есть, и что почти у всех болели животы. А еще она помнила, что сперва не знали, куда их везут. Лишь через две недели пути Нина и Вера услышали слово «Кавказ». В те дни Нина уже чувствовала себя получше, живот болеть перестал, Вере все еще нездоровилось, но уже сделалось немного лучше. У Нины появилось сразу много вопросов:

«А что такое Кавказ?»

«А где он?»

«А кто там живет, что там едят?..»

«А ты была там, а папа был там, а тетя Люся была там?»

Вопросы так и сыпались. Вера отвечала, и за каждым ответом появлялись только новые вопросы. Конечно же, Нина спросила, далеко ли оттуда немцы. Не задумываясь Вера ответила, что они очень далеко оттуда, там нет войны. Детские вопросы утомили не на шутку. Вера нашла выход из положения: стала читать по памяти Лермонтова. Нина слушала музыку этих строк, зажмуривала глаза, будто видела сказочные горы, снежные вершины. Показалось, что возвращается прежнее, когда нет войны, они дома, папа рядом, ей читают перед сном. Нина слушает, видит себя в этом прекрасном мире, и где-то заканчивается сказка, и начинается ее сон, а где он, этот момент, — всегда остается загадкой.

6.

Уже вокруг они видели лето и степи, становилось днями даже жарко. Попутчики говорили, что ехать осталось недолго, Кавказ уже где-то близко. Всех утомляли бесконечные остановки в пути, становившиеся более и более продолжительными. На какой-то станции Нине запомнились тревожные разговоры взрослых, понять она ничего не могла, слышала отдельные слова: «Воронеж», «Харьков», «Дон». Теребила Веру за платье, чтобы она ей что-нибудь объяснила. Та ничего ей не говорила, а у самой — тревога в глазах, Нину в этом не обманешь. После той станции поехали уже быстрее. Наконец сообщили, что привезут в город Грозный. Нина впервые услышала про такой город. Имя его очень понравилось. Грозный! В таком городе не будет им страшно. Немцы побоятся туда сунуться! Нина поделилась с Верой этой мыслью, и та поспешила заверить дочку в ее правоте.

Они попали тогда в город, но Нина ничего не запомнила, кроме того, что в каком-то месте долго сидели и ждали, потом всех отвели в баню, потом накормили, показали, где предстоит ложиться спать. Но уже наутро заставили собираться, их торопили, снова предстояла дорога. Нина слышала разговоры взрослых и поняла, что немцы наступают на Кавказ. И снова началась дорога, которая ей ничем не запомнилась или из памяти ее стерлась.

А запомнила Нина после этого уже каспийский берег перед рассветом, городок Дербент. Они с Верой поднялись на борт большущей баржи, и туда продолжали прибывать люди. Всех торопят, кругом кричат, заодно втаскивают на борт какие-то грузы. Нина пыталась найти среди толпы людей моряков, но увидела в форме лишь нескольких довольно пожилых мужчин. На берегу сновали машины, телеги, сильный ветер носил вихрями пыль и мусор. Баржу качало на волнах. Когда посадка закончилась, баржа просела низко, даже Нина это почувствовала. Наконец, судно очень медленно покинуло причал, сделало по дуге разворот и столь же медленно, разве лишь чуть прибавив ход, пошло туда, где вдали — горизонт, навстречу поднявшемуся над ним солнцу. Почти не качало. Нина смотрела вперед и хотела не пропустить и увидеть, как будет выглядеть этот самый горизонт вблизи, но до него оставалось все так же далеко. «Потому что очень медленно плывет эта баржа,» — уяснила для себя Нина, она прижалась к маме, которая надела на нее шаль от разгулявшегося морского ветра, Нина ненадолго уснула.

— Ложись! Всем команда — ложись, говорю! — разнеслось по барже. Пожилой мятый мужик в морской фуражке орал в раструб.

Нина прежде услышала этот крик и лишь после — приближавшийся вой. Такой звук она знала слишком хорошо. Самолет! Уже близко. Вера сгребла ее руками, накрыла собой. Они лежали, прижавшись к ящикам, что были сложены на палубе. Закричала какая-то женщина. Самолет прошел прямо над ними, пулеметная очередь прошила стоявшие в ряд ящики неподалеку, мерзкий вой удалился. Нина приподняла голову, увидела, что черная машина в небе делает разворот. Снова она прижалась к матери, снова услышала рев мотора, после — новую очередь, крик женщин. Баржа продолжала ход.

«Он прилетел сюда на море за нами?» — подумала девочка. — «Зачем мы ему?»

Вновь она поняла, что тот разворачивается. На этот раз пулемет его бил по носовой части, далеко от них с мамой. И почти сразу вой стал удаляться. Люди начали подниматься на ноги. Снова кричали. Нина хотела осмотреться, но Вера не дала ей повернуть голову. Девочка все же успела заметить, что женщина, неподалеку от них, не поднялась со всеми, лежала в крови, к ней подбежала девушка с большой сумкой. Вера силой отвела Нину подальше оттуда. Пока шли, увидели пробитые ящики, из одного что-то потекло на палубу. Нина поскользнулась, ударилась головой об угол, упала. Показалось, что снова слышит самолет, но звук сразу исчез, сделалось тихо.

— Нина, Нина, — кричала Вера, склонившись над ней.

— Самолет улетел? — робко спросила Нина.

— Улетел давно, — ответила мать, прижимая платок к ее виску.

Подбежала еще одна девушка, тоже с сумкой, а на ней — красный крест.

— Она упала, головой ударилась, — словно извиняясь говорила Вера.

— Я видела, дайте мне перевязать.

Девушка ловко стала бинтовать Нине голову. Больно совсем не было. В ее ловких руках Нина почувствовала, что весь страх разом прошел. Посмотрела на маму. У той стояли слезы, лицо чем-то перепачкано, в дрожащих руках она все сжимала тот же окровавленный платок.

— Мама, дай мне зеркало. — Нина очень хотела увидеть себя с этой повязкой на голове.

— Зеркало? Не знаю. Зачем тебе?

— Посмотреть.

— Потом, Нина, потом.

Вера обняла ее. Они сидели прямо на палубе. Дрожь в руках унималась. Шли минуты, и самолет не возвращался. В небе высоко стояло солнце и проплывали крупные облака. Баржа ползла по морю, монотонное урчание старой машины успокаивало. Морской ветерок спасал от жары. Нина уснула. Ей снова снился тот пожар в притихшем зимнем городе, и она смотрела сквозь оконное стекло на поднимавшееся вдали над крышами пламя.

7.

Нина запомнила, что городок, где встала у причала их баржа, назывался Красноводск, и там остались они на несколько дней. И ничего, кроме жары несусветной и ветра с вихрями песка и пыли, в памяти не отложилось. А после — снова долгий путь, снова железная дорога, редкие станции, долгие остановки. Казалось, что их отправляют дальше и дальше, потому что никто не знает, куда определить, где им предстоит остаться. Люди в пути заболевали, некоторых приходилось снимать с поезда. В соседнем вагоне, как узнала Нина, умерла одна из женщин, и другие перешептывались между собой, что мол хорошо еще, она ехала одна, ребенка своего похоронила зимой в Ленинграде.

На очередной маленькой станции, где вновь предстояло задержаться, женщины сразу же разыскали воду, заполнили чайники, кастрюли, ведра, решили постирать хотя бы самое необходимое, чтобы и успеть высушить без паровозной гари. Нина обратила внимание: Вера не присоединилась к ним.

— Мама, там стирают! — затормошила она ее.

— Я слышу, сейчас посижу немного и пойду, — ответила ей мать как-то слишком тихо. — Ты возьми, я приготовила, пойди туда, я скоро.

Нина так и сделала. Начала стирать сама, а их соседка по вагону вначале помогала ей, но вдруг встревожилась, потому что Вера так и не подошла. Когда они вернулись в вагон, Вера спала. Не стали будить. Объявили, что остановка сократится, отправят скоро. Даже сказали, что путь их теперь — в Семипалатинск. Нина собирала быстро высохшие шмотки и пыталась запомнить такое длинное название. Представила себе дворец из сказки с семью палатами, одна другой краше, и уже город этот представлялся ей особенным, сказочным, прекрасным, где ждут их, где войны никакой нет и не будет.

Поезд снова тронулся. Вера не проснулась. Нина смотрела в окно, но там виднелась только серая степь. К вечеру люди начали собирать поесть. Нина тоже проголодалась, но мама спала. Снова помогла соседка. Она покормила Нину, потом вновь подошла к Вере, потрогала ей лоб, сказала с тревогой, что похоже на жар. Ночью Вера покрылась крупными каплями пота, начала бредить, ее пытались напоить, но сделала несколько глотков воды, и ее вырвало. Нине велели с мамой рядом не сидеть.

Рано утром поезд пришел в Семипалатинск. Оказалось, что не только Вера больна, и в других вагонах оказалось таких немало. Эвакуированные покинули вагоны, их подвели к большому бараку возле путей, куда вскоре подоспел хромой фельдшер и две медсестры. После их осмотра Веру положили на телегу, рядом устроилась Нина, положили их вещи и повезли в больницу по пыльным улочкам. Вера ничего не говорила, дышала часто, взгляд помутнел. Нине, блокадному ребенку, становилось ясно, что мама очень плоха.

Больница находилась в старых бараках. Веру осмотрел врач, пожал плечами, и ее отвезли в небольшую палату. Нину туда не пустили, она осталась сидеть в приемном покое, не отходя от их чемодана и маминой сумки. Кругом кипела работа: привозили больных, смотрели их, отправляли. Когда стало спокойнее, обратили внимание на девочку с чемоданом, спросили, кто она, с кем. Они поняли, что это дочка той эвакуированной из Ленинграда, стали обсуждать, что же с ней делать. Нине не понравились такие разговоры. Что делать? Ясно, что она останется рядом с мамой, а когда маму отпустят, они вместе уйдут.

Нину стали спрашивать, знает ли она точно домашний адрес в Ленинграде. Ее такие вопросы даже обидели. Она назвала адрес. Из маминой сумки достала документы, показала, что и там все записано именно так. Сестра, которой она все это показывала, удивленно спросила ее:

— А ты уже в школе учишься? В каком классе? Как тебя зовут?

— Я — Нина Рунова, еще не учусь, но я пойду в школу! — заявила Нина, сделав серьезное лицо.

— А читать уже умеешь! Кто тебя научил? — с удивлением спросила сестра.

— Папа научил, давно. И мама — тоже. И считать я умею, до тысячи!

— Умница. А где твой папа, на фронте?

— Он в Ленинграде на большом заводе работает. Он хотел на фронт, его не пустили. А как вас зовут?

— Я Мила. Не говори мне «вы», давай дружить.

— Мила, а ты здесь живешь?

— Почти год. Мы из Смоленска бежали.

— У тебя дети есть?

— У меня сын Антошка, он еще маленький, два года ему.

Мила записала и адрес, и папины фамилию, имя, отчество. Спросила, почему у Веры фамилия другая и про детей ничего не записано. Нина даже не знала, как лучше ответить, рассказала ей зачем-то, что Вера ей не родная мать, рассказала про маму Анастасию, которая давно умерла.

— А папа у тебя родной?

— Папа — родной.

Мила нашла затрепанное свидетельство о рождении, смогла разобрать написанное. Девочка сообщила ей все верно, и непонятно было, что же с ней теперь делать. Мила попросила Нину никуда не уходить, отошла с кем-то поговорить, но скоро вернулась. Девочку пока оставили в больнице, направили в детское отделение как «контактную».

Утром Нине сказали, что Вера умерла, пообещали дать папе телеграмму. Мила отвела Нину в сторонку, посидела с ней, пока она плакала, заверила, что папе напишет сама, а лучше — не один раз, потому что никому не известно, когда еще почта придет в Ленинград.

8.

 Нина оставалась в больнице еще пару дней. Она не заболела. Держать девочку там больше не могли, нужно было куда-нибудь определить. Ей уже сказали, что попадет она в детский дом. И еще Нина случайно узнала, что после прибытия в город эвакуированных, особенно из Ленинграда, не осталось мест уже даже в наспех созданных детдомах, просили подождать. Она услышала, как Мила говорила за дверью с другой сестрой:

— Знаешь, Таня, всего я насмотрелась, но жалко ее в детский дом отправлять, девочка-то хорошая, толковая. Мачеха умерла, а отец в Ленинграде остался. Ее бы в дом к хорошим людям определить, — говорила Мила.

— Так забери ее к себе, если жалеешь, — грубовато отвечала Таня.

— И забрала бы, но мы-то с Антошкой в углу ютимся, некуда нам. А помочь ей хочу.

— А ты вспомни, полгода назад был у нас мальчик такой же, мать умерла, так его эти ненормальные забрали к себе!

— Немцы?

— Да. Помню. Но у них уже сколько таких?

— Не знаю. Трое, может быть, не меньше. Можно узнать. Я даже примерно помню, где живут, у них домик свой.

— Таня, ты молодец. Вдруг и ее немцы возьмут?

Нина все слышала. Ей сделалось ясно, что Мила предала ее. К немцам? Никогда. И убежала оттуда прочь. Мила так была занята, что ее отсутствие заметила не сразу. Потом спохватилась, стала обшаривать все углы, звать ее, но Нина исчезла. Мила успокоилась и рассудила, что бежать ребенку некуда. Если поймает милиция — определят в детприемник, а если проголодается и вернется сюда, то она попробует ее пристроить. Решила разыскать в любом случае тех людей.

Семипалатинск — маленький город. Конечно же, нынче много туда привезли эвакуированных отовсюду, но разыскать тех, кто там жил до войны, оказалось задачей, не столь уж сложной. Семейство Райнфельд попало в город лет восемь назад. До этого жили они недалеко от Херсона, откуда их выселили. Семья оказалась крепкая. Уже пожилая пара родителей, Томас и Гертруда, четверо взрослых и почти взрослых детей, поначалу с ними приехал и отец Томаса, глубокий старик, но он умер задолго до войны. В городке они оказались первыми немцами, к ним давно привыкли, и их почти сразу зауважали. Они построили себе домики, скромные, но добротные, обустроились. Оказались не просто работящими, а умеющими делать любое дело. Сами строили, соседям помогали, научили их многому.

Когда началась война, привезли туда еще много поволжских немцев, целыми эшелонами. Молодых мобилизовали в трудармию, старики должны были сами устраиваться на новом месте. Они и устраивались.

Старики Райнфельды жили в своем небольшом домике на самой окраине городка недалеко от берега Иртыша. Дети — в трудармии, а со стариками осталась маленькая внучка. Возле дома они развели огород, Томас давно посадил яблони. Целыми днями они работали: и по дому, и в огороде, и соседям помогали. Томас был хорошим столяром, а жена его умела шить. Это было важным подспорьем в их нелегкой жизни. Вечерами после трудов они позволяли себе отдохнуть, читали книги, обучали потихоньку маленькую внучку, которая хорошо говорила и по-немецки, и по-русски. Дома они говорили на немецком, хотя нередко переходили на русский, сами того не замечая. Внучку начали учить читать, сначала на родном языке, а когда убедились, что Эрика усваивает все легко, начали с ней и русской грамотой заниматься. И не забывали ее с малолетства ко всякой работе по дому приучать. Со стороны казалось, что ничто не в состоянии изменить заведенный в этом доме порядок, даже когда волна за волной стали прибывать в Семипалатинск эвакуированные. И самим им казалось так до поры до времени. Спешно начинали вокруг строить бараки, на пыльных улицах сразу прибавилось народу, в основном, женщин с детьми да пожилых, и всех, кого можно было, пытались пристроить к какой-нибудь работе. А по улицам бродили плохо одетые люди, многие тащили на себе свои пожитки, непонятно было, куда они движутся. Через некоторое время стали появляться дети, бродившие по улочкам одни или ватагами. Часто они просили поесть, некоторые воровали. Вслух такого сказать было нельзя, но жителям становилось понятно: власти справиться уже не могут, наступает хаос. И если не сделать что-нибудь срочно сейчас, пока еще не закончилось лето, то неизбежная суровая зима обернется смертью на улицах.

Старики видели все это, сокрушались, но сами что могли сделать? Они лишь сохраняли порядок у себя дома, да за внучкой присматривали зорко. С приездом эвакуированных и новая проблема появилась, прежде ее не знали: стали им напоминать, кто они, «фашистами» называть. Однажды камнем в окно запустили. Томас особенно переживал, когда к этому присоединялся кто-нибудь из местных, доселе всегда хороших соседей. Бывает так: чувствует человек, будто теперь можно себе позволить то, что нельзя было прежде по отношению к кому-нибудь, и наказания не последует. «А тут война, беда такая, а они — немцы, живут себе, словно не их сородичи все устроили! Кто ты, немец? Так терпи и молчи, всех бы вас, будь моя воля…» — так рассуждали про себя, а то и вслух слишком многие. Старики слышали это не раз, хмурились и молчали, даже между собой тут обсуждать было нечего. За внучку боялись по-настоящему.

И сжималось сердце всякий раз, когда встречались то на улице, то на берегу реки дети, исхудавшие, обносившиеся, голодные. И немудрено, что стали они таких детей домой приводить, подкармливать, выслушивать их истории. А после стали оставлять некоторых и у себя. У одного мальчика мама в больницу попала, болела тяжело, так сестра одна попросила ребенка ее на время приютить, что они и сделали. Мальчик пожил у них, а когда мама поправилась — вернулся к ней. А после него появился восьмилетний Андрюша, у которого тоже мама заболела серьезно, но ее не спасли. Папа его воевал на фронте, где-то осталась бабушка, никто не знал толком про нее ничего, а другая бабушка умерла уже в эвакуации незадолго до мамы. И остался Андрюша у Райнфельдов жить. А после него подобрали они девочку девяти лет, увидели ее на улице возле своего дома, стояла молча возле забора, худющая, просила поесть дать. Кто-то подсказал ей к какому дому подойти. Гертруда привела ее, усадила с собой рядом, накормила, пыталась расспросить, кто она и откуда, но та молчала. Потом уже, когда немножко оттаяла, сказала, что зовут ее Соня, они с мамой убежали из Харькова, но всем бежать не удалось, был у нее братик маленький, он в дороге умер. И в дороге же кто-то рассказал им, что в Харькове, да и везде, всех евреев сразу поубивали. А мама после этого разговаривать перестала. Доехали они сюда, их направили куда-то, и мама через пару дней исчезла. Никто не видел, куда она ушла. Соня решила пойти ее разыскать, но заблудилась в незнакомом месте, бродила голодная по улочкам, ее кто-то заметил и указал на дом, где жили старики.

Томас вечером возвращался домой. Возле реки жил его знакомый, который каждый день рыбачил. У него всегда можно было купить свежую рыбу. Недавно Томас смастерил ему стол, пару скамеек, шкаф. Тот немного заплатил, сколько смог, пообещал остальное вернуть, делясь своим уловом. И в этот вечер Томас вышел от него с тремя хорошими рыбинами. Только завернул их получше и спрятал в котомке. Он пошел вдоль берега, в этот час уже темнело, и вдруг послышалось ему, будто плачет кто-то совсем рядом. Остановился. Огляделся. Неподалеку возле прибрежных кустов сидела девочка, одетая по-городскому, с растрепавшимися косами, тихо плакала.

— Кто такая, ты одна здесь? — спросил Томас, подходя к ней ближе. Девочка исподлобья посмотрела на него, но осталась сидеть на месте.

— Я Нина Рунова. Здесь одна, но у меня папа есть, — серьезно ответила она.

— Папа? Это очень хорошо. А куда же он пошел, что ты одна тут сидеть осталась?

— Папа в Ленинграде. Он никуда не пошел.

— А мама твоя где? — спросил Томас.

— А мама в больнице, она умерла сегодня, — ответила Нина совсем серьезно, и уже не плача.

— А куда же ты, Нина, собралась? Ленинград далеко отсюда, там война.

— Никуда, я от них убежала, — сердито сообщила девочка, утирая нос рукавом.

— От кого это от них? — спросил Томас с неподдельным интересом, усаживаясь на траву рядом с ней.

— Я все слышала, они говорили, что если мама умерла, то меня сдадут немцам, а я убежала! Вот.

— Да, убежала, вижу. Смелая ты, Нина. Скажи мне лучше, а ты есть хочешь?

— Хочу.

— Давай, Нина, так сделаем: мы с тобой сейчас к нам пойдем, посидим дома, поедим чего-нибудь, чаю попьем.

— Чаю попьем? — Нина вдруг оживилась.

— А ты, Нина, я вижу, чай любишь?

— Люблю. Мы дома чай пили с папой и с мамой, у нас варенье было, пряники вкусные.

Томас взял Нину за руку, ладошка — совсем холодная. Он взял и вторую руку. Его ладони оказались большими, как у папы, теплыми и шершавыми. У папы, конечно же, они были мягче, но все равно Нине показалось, что встретился незнакомый родной человек. Он выглядел ростом гораздо меньше, чем отец, похожим чем-то на ее деда, которого Нина помнила. Только бы он никуда не ушел! Она невольно прижалась к нему, они пошли рядом. Нина почувствовала, что из его котомки доносится запах свежей рыбы. Она помнила такое лишь до войны, давным-давно.

— А как вас зовут? — вдруг спросила Нина.

— Я — Томас.

— Просто Томас? Вы же старенький! — удивилась Нина.

— Если хочешь, называй Томас Карлович, а лучше просто Томас, мне так нравится.

— А вы далеко живете? — спросила Нина, не в силах терпеть и дальше дразнящий запах рыбы.

— А мы уже почти пришли, видишь дом?

Они подходили к небольшому дому, который Нине сразу понравился. В нем чувствовалась надежность, как и в самом Томасе.

— А кто еще тут живет? — деловито спросила Нина.

— А тут у нас весело. Моя жена Гертруда, и у нас здесь нынче трое детей: Эрика, наша внучка, а еще Андрюша и Соня.

— Тоже внуки?

— Тоже, не то же. Они вот тоже одни остались, а теперь у нас, нам вместе хорошо, а теперь и ты с нами будешь?

— Буду, — засияла вдруг Нина.

— Ну и правильно, Нина. А еще я тебе не сказал, у нас же кошка живет!

И действительно к ним вышла белая кошка. Потерлась головой о ногу Томаса, посмотрела с интересом на Нину и еще больший интерес проявила к его котомке с рыбой.

Они ступили на порог и вдруг услышали разговор двух женщин. Нина сразу узнала один из голосов, это была Мила! Нина остановилась испуганно, крепко держа Томаса за руку. Он даже испугался. Нина бросилась ему на руки, зашептала в ухо:

— Это она, Мила из больницы, она меня ищет, чтобы немцам отдать! — она крепко обняла Томаса за шею.

— Она? Я тебя спрячу, а ее выгоню, — шепнул Нине Томас и незаметно зашел с ней в чулан, где ее оставил, дверь прикрыл, а сам пошел к жене.

Мила сидела с Гертрудой за столом и как раз рассказывала, что сегодня утром убежала от нее девочка восьмилетняя, у которой мать умерла, хорошая девочка, умная не по годам, хотя в школу не пошла, война помешала. Пока говорили, куда бы ее пристроить, она и удрала. И рассказала, что их адрес дала другая сестра из больницы.

— А девочку эту как зовут? — спросил Томас.

— Томас, послушай, Нина ее зовут, из Ленинграда, — вместо Милы ответила Гертруда. Было ясно, что она уже узнала всю историю и теперь смотрела на мужа вопрошающе.

— Нина Рунова? — как-то очень серьезно спросил Томас.

— Да, она, откуда вы знаете? — удивилась Мила.

— Простите, вас как зовут?

— Меня — Людмила Михайловна.

— А меня — Томас Карлович, очень приятно. Я ее уже нашел, сидела в кустах на берегу и ревела. Она здесь, — он перешел на шепот. — Я ее спрятал, потому что она ваш голос услышала и испугалась.

— Почему испугалась? — шепотом спросила Мила.

— А она слышала ваш разговор, что ее хотят немцам отдать, удрала сразу же.

— Ой, простите, пожалуйста, — Мила залилась краской.

— Да ладно, мы привыкли. Вы лучше потихоньку уходите, тогда она бояться перестанет.

— Да. А у меня есть с собой ее метрика, и адрес отца в Ленинграде я записала, вам отдать?

— Отдайте, пригодится.

— А как вы ей скажете, ну, про вас? — спросила Мила, уже забывшая про свое смущение, с каким-то нехорошим любопытством.

— А вы не волнуйтесь. Идите. Она там в чулане голодная сидит и ждет.

Мила отдала им пару бумажек и быстро удалилась. Томас вручил жене пакет с рыбой, закрыл за гостьей дверь и пошел за Ниной.

Гертруда позвала ее по имени. Нина опасливо огляделась вокруг. Милы не увидела, успокоилась. В комнате все оказалось просто: стол посередине, стулья, полки, шкаф, каменная печь, фотографии на стенах. Светила керосиновая лампа.

— Ну, здравствуй, Нина, подойди ко мне, — у этой женщины голос оказался тихим, приятным. — Давай знакомиться, меня зовут Гертруда.

— Здравствуйте, я Нина.

— Знаю. Хорошо, что ты нас нашла, — она обняла Нину, почувствовала под руками ее дрожащий скелетик, погладила по голове и растрепанным косам. — Нина, ты останешься у нас, хорошо?

— Останусь.

— Вот и замечательно. Сейчас я позову детей, мы приготовим поесть.

— Томас, — обратилась она к мужу, который подходил к печке, неся дрова и щепки для растопки.

Она стала что-то ему говорить на незнакомом языке. За долгие месяцы путешествия Нина привыкла слышать разные языки. Тот, на котором говорила женщина, не похож был ни на какой из них. Томас что-то отвечал, растапливая печь. Очень скоро Нина услышала, как в печке затрещали щепки, потом тихо запело пламя. Она сразу вспомнила холодные вечера, когда сидели дома рядом с мамой возле очага в ту последнюю зиму.

Гертруда чем-то напомнила Нине папину старшую сестру, которую Нина видела редко, но очень любила, когда та приезжала к ним.

В комнате появились остальные дети, их познакомили с Ниной. Дети не удивились появлению новой девочки. Наставляемые Гертрудой, все начали что-то делать, из кастрюли на плите повалил пар, запахло картошкой. Самая маленькая девочка деловито стала накрывать на стол. Когда сняли с плиты кастрюлю, поставили большой чайник, а потом Томас вместе с Андрюшей принесли чан с водой и тоже водрузили его на плиту. Гертруда показала Нине, где моют руки, помогла ей, потому что сразу та не смогла отмыть свои почерневшие ладони.

Они сели за стол, в тишине началась нехитрая трапеза. Ели картошку с подсолнечным маслом, жареную рыбу, огурцы, за которыми Соню посылали в огород, а заодно на столе появился и душистый укроп. После этого маленькая Эрика собрала тарелки и поставила чашки. Перешли к чаепитию, на столе появилась баночка варенья. За чаем уже такой тишины не было, дети рассказывали что-то, а у Нины даже не было сил слушать и вникать, потому что снова она оказалась там, где тепло, уютно и все сидят вместе, пьют чай с вареньем. Кошка Катрин устроилась возле Нины.

Нельзя было засиживаться долго. Гертруда поручила Томасу соорудить Нине место в комнатке с Соней, Андрей и Эрика занялись уборкой посуды со стола, а сама она пошла приготовить все необходимое, чтобы Нина могла помыться. В чане согрелась вода, мужчины помогли перенести его. Гертруда пошла искать одежду, чтобы Нину переодеть, кое-что из дочкиных вещей, уже, казалось бы, ненужных, но целых и сохранных, она нашла в шкафу и в старом сундуке. Помыть Нину решила сама. Распустила ей косы, долго полоскала ей голову, заодно, надев очки, проверила, нет ли там «нежеланных гостей». К изумлению своему, она их не обнаружила. Приготовленный керосин не пригодился. Когда мытье уже заканчивалось, Нина стала засыпать. Уже сонную, ее расчесали, надели старую ночную рубашку, слишком большую для нее. Гертруда позвала мужа, и Томас отнес девочку в комнатку, где приготовил ей ночлег. Когда Соня пришла, Нина спала, ничего не слышала.

Нине снова приснилась зима и тот пожар за крышами домов. Она вновь смотрела на огонь в тишине, но в этот раз показалось, что он удаляется, а она вместе с замерзшим окном медленно улетает куда-то прочь.

9.

Так началась у Нины новая жизнь в доме этих добрых людей, приютивших ее и других детей. Она недолго чувствовала себя новенькой, освоилась быстро, подружилась с детьми. С Андреем они оказались ровесниками, а Соня, хоть и была на год ее старше, но из-за малого роста и худобы выглядела младше.

Гертруда и Томас все время занимались какой-нибудь работой, дети помогали им. Даже если помощь особенно и не требовалась, все равно звали, чтобы принести, подержать, посоветоваться, дать задание и проверить, как продвигается. Никто из детей один не оставался. Постепенно Андрей учился у Томаса мастерить, Соня проявляла способности к шитью, а Нина с интересом постигала науку кухни. Те школы, что работали в городе, были переполнены. Дети уже туда не попали, и пришлось с ними заниматься дома. Соня перед войной пошла в первый класс, проучилась год. Потом пришла война и все беды. Все, чему учили в первом классе, забылось. Читала она очень плохо, и Гертруда учила ее заново по букварю. Соня поначалу учиться не хотела, но в какой-то момент все стала быстро наверстывать. А Нина читала хорошо, с ней больше занимались письмом, арифметикой. И это не было похоже на уроки. Всегда во время работы по дому просили что-нибудь сосчитать, задачки рождались прямо на месте. Дети даже сами не замечали, что помимо повседневных домашних дел непрерывно идет учеба. Нина читала детские книжки Эрике, та незаметно постигала грамоту. А еще Нина все время слышала немецкий язык, начала понимать и довольно быстро заговорила сама. Следует заметить, что в первые же дни она все узнала про них, они сами рассказали, и после ей даже смешно было вспоминать о том, как она их испугалась. Те, которых нужно бояться, — далеко отсюда. А бояться Гетруду, Томаса, Эрику — такое и в голову не придет. Она вообще много узнала о жизни нового и очень важного. И еще научилась понимать кое-что: ей, Соне, Андрею хорошо сейчас, потому что эти люди их спасли, они стали жить одной семьей, но не нужно об этом разговаривать ни с кем. Видели они, что на улицах встречались другие дети, и много, им гораздо хуже. Знали, что старики всем на свете помочь не могли, как бы этого ни хотели. Об этом не говорили. И все уяснили еще одно правило: немецкий язык — только дома.

А как только Нина начала писать, Томас поручил ей сочинить письмо папе, обещал помочь, проверить, исправить, если нужно будет. Он не сказал ей, что почти сразу стал отправлять письма Павлу Григорьевичу по оставленному Людмилой адресу, и понятия не имел, есть ли шанс у его посланий добраться до адресата в осажденном городе. Рассуждал лишь, что чем больше он пошлет их, тем выше шанс на успех. И продолжал писать.

А Нина медленно сочинила и крупными буквами написала свое первое письмо. Она сообщила об этом торжественно. Гертруда и Томас по такому случаю прервали свои дела, надели очки и сели его читать. Они решили ничего не исправлять. Со всеми ошибками оно получилось гораздо правильнее, нежели без них. Похвалили, Томас обещал завтра же его тоже отправить. И вернулись к делам. В других немецких семьях недавние поселенцы, которых уже по возрасту в трудармию не мобилизовали, потихоньку обустроились, как-то наладили быт. Томас и Гертруда помогали им строить, заводить самое необходимое, обставляться, а те их выручили, собрав детские вещи, что остались без употребления. К зиме у всех детей была теплая одежда.

10.

 Летом Павел получил телеграмму из семипалатинской больницы, где сообщалось о смерти Веры. Кроме даты ничего другого не сообщили. О том, где же теперь дочка, он не знал. Но раз указан город, то уже можно было писать туда, отправлять запросы. Он прекрасно понимал, что разыскать Нину окажется нелегко, случиться это может еще очень не скоро. Ленинград оставался в блокаде. Конечно, жизнь горожан немножко наладилась. Многих удалось эвакуировать, паек стал получше. Огороды, появившиеся в каждом сквере, дали какой-то очень драгоценный урожай. Павел почти не уходил с завода домой. Работа, работа без конца. Вместе с директором завода они держали в руках все управление производством. Отношения между ними наладились не сразу. Директор Вениамин Соломонович и Павел оказались почти ровесниками. Характер у директора был не из легких: вспылить на ровном месте — это запросто, наорать мог на кого угодно из подчиненных в любой момент. Но дело знал, перед лицом городского и наркоматовского начальства всегда горой стоял за своих работников, о чем все знали и прощали ему слишком бурные выходки. Помимо общей работы еще одно обстоятельство невольно сблизило Павла с директором в последний год. Если у Павла умерла в эвакуации жена и пропала дочка, то у директора случилось казавшееся тогда еще более страшным. Перед самым началом войны его русская жена с двумя детьми уехала погостить к родным в Киев, но покинуть город до окружения и сдачи не смогла. Понятное дело, неоткуда было ничего узнать. Он знал лишь то, что знали все, и даже больше. Как номенклатурный человек, был вхож в недоступные другим кабинеты, где серьезно относились к факту нахождения членов семьи на оккупированной территории. Но глядя именно на Вениамина, делали такое выражение лица, что мол тут уже явно все не столь актуально. Вениамин Соломонович узнавал совсем страшные подробности, о которых делиться с кем-либо не имел права. Павел сделался тем, от кого тот ничего не скрывал, иначе сошел бы с ума. И жили они в одном доме, и оба появлялись там крайне редко.

В памятный день августа сорок второго года Павлу вручили билет на концерт в Большом зале Филармонии. Если честно, то он никуда не хотел идти, ценителем музыки себя не считал. Ему сказали: «Надо, пойдешь!» И он прекрасно понимал, насколько важно такое событие для блокадного города. Но не хотел. Тому дню как назло предшествовала неделя необычайно тяжелая: работал он днем и ночью, пришлось быстро ремонтировать один важный цех после попадания снаряда и возникшего пожара. Павлу не хотелось куда-то идти, но его заставили. И он побывал там. Запомнил зал, запомнил, как собрались измученные зрители-ленинградцы, запомнил появившиеся улыбки на их лицах. Павел увидел медленно рассевшихся оркестрантов, многие из которых постарались надеть обвисавшие на них прежние концертные костюмы, он увидел Карла Ильича, величественно вышедшего и поклонившегося публике. А после этого Павел тихо уснул, во сне явились ему заводские стены темного кирпича, тушение пожара в третьем цехе, будто сквозь дым мелькнуло личико Нины, и он хотел побежать к ней и не мог сдвинуться с места, еще какая-то галиматья снилась ему. А разбудили Павла только аплодисменты. Он все проспал, испытывал неловкость перед другими, старался в глаза не смотреть сидевшим рядом с ним. Люди аплодировали сидя, долго аплодировали, многие все-таки постарались и встать. Павел после лишь через много десятков лет, все так же смущаясь, поведал, что побывал на том самом концерте, но рассказать ему о нем нечего, не сны же свои пересказывать.

Вновь осень сменила лето. Город оставался в блокаде, но теперь готовились к предстоящей зиме. Пайки не снижали, предприятия работали, люди запасались дровами, готовили одежду. И самое главное: не было уже того страха, как год назад. Оказалось, что ко всему можно привыкнуть и даже приспособиться. И когда началась зима, жизнь города продолжилась в заведенном и, увы, привычном ритме.

Павел работал и в ежедневной круговерти дел старательно гнал от себя одну и ту же мысль, считая ее недостойной и особенно несвоевременной. Он давно обнаружил за собой, что для него невыносимо одиночество. Всякое появление дома, пусть ненадолго, напоминало об этом. Ему больно делалось не только от потери Веры и исчезновения Нины, но и просто от отсутствия живой души рядом. Тем, кто его окружал на работе, особенно женщинам, это обстоятельство трудно было не распознать. Немудрено, что возникли отношения с одной из них, Сашей, работавшей мастером цеха. Она прежде была замужем совсем недолго, муж погиб, детей не родили.

Во второй половине января сорок третьего года случилось самое радостное событие, какое ленинградцы могли ожидать: блокаду прорвали. Город вновь начинал дышать. Вместе с быстрым увеличением поставок продовольствия и всего необходимого в город пошла почта. Хлынули давно отправленные письма. Они приходили порой совсем не в том порядке, в котором отправлялись. И Павел начал немедленно посылать запросы в Семипалатинск, не представляя себе, когда же дождется ответа. В один прекрасный день Павел появился дома и обнаружил четыре письма, на конвертах адрес написан был одной рукой на трех и другой — на четвертом. Он начал с последнего письма. Какая-то женщина, представившаяся медсестрой семипалатинской больницы, сухо сообщала, что Рождественская Вера Даниловна, его жена, скончалась от брюшного тифа такого-то числа, а оставшаяся девочка Нина после наблюдения будет направлена в детприемник, или, если удастся — в какую-нибудь семью. Павел начал открывать другие письма, и там почти одинаковым текстом сообщалось, что его дочь Нина находится в Семипалатинске, в семье Райнфельд, где окружена заботой и очень надеется вновь вернуться в родной дом. Наконец, Павел открыл последнее письмо и вынул оттуда листок, на котором корявый и смешной почерк детской руки сообщал ему:

«Дарогой папочка. Нина пишет сама тибе письмо. Вера умерла. Я живу у дедушки Томаса и бабушки Гитруды. Здесь ище Соня, Андрей и Ерика маленькая. И есть кошка Катрин. Целую. Жду тибя, люблю. Нина»

Павел сидел за пустым столом перед этими письмами и долго плакал в голос, чего не случалось с ним с того дня, как умерла Анастасия. А после взял бумагу и начал медленно писать письмо Нине и тем добрым людям, которые приняли дочь в свою семью. Понятно, что еще не скоро сможет Нина вернуться домой.

Саша жила в том же доме, у нее была комната в коммуналке. К сорок третьему году опустело немало квартир. Когда Павел и Александра поженились, завод дал им другую квартиру вместо их прежних, уже не на высоком шестом этаже, а пониже, на третьем. Оттуда окна комнат смотрели в переулок, а из кухни — во двор-колодец.

Павел продолжал отправлять письма Нине и получать от нее ответы. Ее почерк с каждым посланием становился ровнее, и ошибок уже не делала, почти не делала. Он догадался, что памятное самое первое ее письмо сохранили таким, каким оно вышло из-под пера маленького старательного автора. И правильно сделали. Наверняка потом уже письма читались, делалась работа над ошибками. Нина коротко рассказывала о том, как ей живется, что она научилась делать, какие книжки ей понравились. Она лишь не написала папе, что теперь умеет еще и говорить по-немецки, и даже читать. Помнила твердо, что об этом — только дома.

А Павел рассказывал в письмах своих про работу, про город, про переезд в другую квартиру того же их дома. Он писал, что обязательно приедет за ней, но только после того, как немцев выгонят подальше, и он получит отпуск. Однако так и не решился сообщить Нине о том, что у него теперь новая жена. Павел понимал, что придется рано или поздно и об этом ей рассказать. Не знал только, как это сделать, откладывал на потом. Саша знала, что у Павла есть девятилетняя дочь. Когда стали приходить письма, Павел читал их вслух. Она слушала, но ни о чем не спрашивала, не заговаривала о ней сама, не делилась планами дальнейшей уже совместной с Ниной жизни в одном доме. И Павел не знал, так ли это должно быть или нет, надеялся, что все потом уладится само собой. В разговорах с женой Павел иногда осторожно пытался обсудить, как и что изменится в доме с появлением дочери, но Саша не давала себя вовлечь в эту тему, мягко переводила на другие.

У Павла складывалось ощущение, что время в сорок третьем году пролетает быстрее. Один месяц сменял другой стремительно. Павел по-прежнему работал практически без выходных. Когда случалось оказаться дома, он перечитывал заново все письма, сам писал. Директор всегда не забывал спросить, что сообщает дочь, как у нее дела. А сам все так же оставался в неведении о судьбе жены и детей, надежда теплилась, но очень слабая. После августовских сражений показалось, что теперь Красная армия продолжит быстрое наступление. И действительно, снова в конце месяца освободили многострадальный Харьков, который прежде освобождали и вновь теряли. Армия медленно освобождала Украину. И в отличие от Павла директору наоборот казалось, что время ползет слишком медленно. А возле Ленинграда все так же близко от городской черты оставались позиции немцев. Блокада сохранялась, хотя и прорванная. Ни у кого уже не было сомнения, что скоро обязательно проведут наступление и на Ленинградском фронте. Пришедшие осенние холода никак не снизили темп наступления на юге. В сводках появился Днепр, а в начале ноября Киев был освобожден. После этого сообщения Павел немедленно зашел в директорский кабинет, застал Вениамина каким-то растерянным. Он понимал, насколько маловероятно, чтобы жена и дети остались живы. Знал, что спрашивать наверняка уже не у кого, писать — некуда. Оставалось ждать, слабо надеясь на чудо.

И чудо было ему даровано: он получил весточку от жены, где она сообщила о том, что сама жива и детей сберегла. Потом он узнал подробнее, как она, оставаясь в Киеве, отлично понимая неизбежную катастрофу, еще до того, как вывесили приказы на всех улицах, забрала детей и тайком ушла от родственников совсем в другой район города, где их никто не знал, спрятала детей (так похожих на отца) в подвале заброшенного дома, придумала, как будет входить-выходить, никем не замеченная. Она понимала, что придется менять убежище и не раз, заранее высматривала новое место. Если оно оказывалось достаточно безопасным, ночью переводила туда детей. Если ей лишь начинало казаться, что кто-нибудь рядом заподозрил неладное, немедленно перепрятывала малышей заново. Самой ей приходилось бывать среди людей, подрабатывать по возможности на пропитание, но о том, что у нее есть дети, никто не узнал.

После полного снятия блокады завод работать продолжал, производство росло. Снова появились те немногие, что ушли в ополчение и остались живы. Некоторые после ранений в армии уже оставаться не могли, демобилизовались и вернулись на завод. И у директора, и у главного инженера хлопот по-прежнему оставалось много, они все так же дневали и ночевали на работе. Жена и дети Вениамина вернулись домой. Предстояло долго привыкать к нормальной жизни. Нельзя было оставлять их надолго одних. Павел понимал это и старался подменять директора, насколько позволяли обстоятельства, чтобы он мог больше времени проводить дома. И директору понятно стало, что он обязан Павлу дать отпуск при первой возможности, чтобы привез дочку.

Возможность такая представилась лишь летом сорок четвертого.

11.

Из писем Нина знала, что папа приедет за ней уже скоро, ждала, волновалась. Представляла себе, как заживут у себя дома, вдвоем. А тем временем у Гертруды и Томаса прибавилось домашних забот: еще двое детей, маленьких, нашли у них приют. Нина и Соня теперь уже чувствовали себя опытными хозяйками, со всеми делами управлялись ловко под чутким присмотром. Дети были накормлены, одеты, с ними играли, как и положено. Андрей почти сам сделал им кроватки из дерева, Томас только проводил замеры, разметку, подсказывал, как лучше избежать ошибок, особенно непоправимых.

В городе уже не попадались беспризорные ватаги детей на улицах. Многих определили в детские дома, а еще больше детей оказалось в казахских, русских и немецких семьях. Местные власти за последний год наладили учет, участковые милиционеры обходили все дома. Выясняли, что известно про родителей, есть ли родственники. Если достоверно известно было, что у ребенка никого нет, таких в первую очередь переводили в детдома, а тех, у кого родители есть, и связь с ними тоже наладилась, — оставляли в семьях. Попытались организовать школьные занятия, но только малую часть детей удалось пристроить, надеялись теперь на следующий учебный год.

Все попытки разыскать маму Сони остались безрезультатными. Она исчезла бесследно. Однако нашлась мамина младшая сестра, которая служила во фронтовом госпитале медсестрой, и когда узнала все, сообщила, что после демобилизации приедет за племянницей обязательно. У Андрея не нашли никого из родных. А появившиеся в доме малыши оказались там, как и другие дети: их матери умерли почти одновременно в местной больнице.

И наступил тот день, когда Павел, уставший от долгой дороги, небритый, держа неказистый чемодан, появился на пороге дома семьи Райнфельд. Его поезд прибыл утром. Довольно долго Павел блуждал по городу, пока нашел нужные улицу и дом. А день выдался жарким, степной суховей поднимал столбы пыли, особенно здесь, на окраине. Нина увидела его еще на улице подходящим к дому, всмотрелась в приближающегося высокого мужчину, узнала папу, сама открыла дверь, шагнула к нему и утонула в объятиях родных рук. Гертруда вышла из комнатки, где сидела за шитьем, увидела их вдвоем, улыбнулась и сказала:

— Вот и наша Нина папу дождалась. Здравствуйте, Павел Григорьевич, проходите.

— Гертруда Куртовна, здравствуйте. Спасибо вам за все, — заговорил Павел, волнуясь как никогда прежде. Одной рукой он все прижимал к себе дочку.

— Нина, отпусти папу, он устал с дороги, — обратилась она к девочке, — Пригласи-ка его присесть.

Нина, не отрываясь от отца, только повернула к ней счастливую, испачканную дорожной пылью с его рубашки, рожицу. Она взяла папу за руку, усадила на скамью возле большого стола, села рядом. Кошка строго посмотрела на Павла, но увидела сияющую Нину и удалилась по своим делам. Собрались и остальные ребята. Павел увидел их, пересчитал (хотя Нина писала обо всех), огляделся по сторонам. В доме оказалось все предельно просто и на удивление ладно. Он изумился, как они справлялись с такой оравой. Но ему не дали ни секунды на размышления. Гертруда начала давать каждому задание:

— Андрей, пойди, покажи-ка Павлу Григорьевичу, где он может помыться. Соня, принеси чистое полотенце, Нина, отпусти папу, готовь стол. Эрика, пойди-ка позови деда своего. Малыши, не мешать! Павел Григорьевич, сейчас ребята вам помогут. Нужно поесть и с дороги отдохнуть. Томас Карлович скоро домой вернется.

И вся ребятня занялась делом. Павел быстро помылся, переоделся, вышел снова в горницу, увидел, как его Нина ловко орудует у плиты, a Соня уже расставляет тарелки. Андрей подбрасывает в печку поленья, Эрика помогает бабушке, которая нарезает овощи. А тут и Томас пришел. Нина сразу подошла к нему и познакомила с папой. А ему уже Эрика все успела рассказать, пока вела его из сарая в дом. Павел смотрел на этих людей, на ладную общую работу и понимал, что им все по силам, ничему уже не удивлялся.

Павел и Нина уезжали на следующий день. Им помогли собраться. Необходимо еще было зайти в отделение милиции, где Павел показал нужные документы, и им выдали какую-то справку. Вернулись в дом. Нина попрощалась с каждым, Гертруда и Томас поцеловали ее, попросили написать письмо, когда доедет домой, и не забывать их.

И последовала долгая дорога обратно в Ленинград. Рядом с ней теперь папа, навсегда. Она рисовала в воображении картины замечательной новой и счастливой жизни. Тут же делилась с отцом придуманным. Даже в дороге домой Павел не решился рассказать Нине о Саше. В последнюю ночь перед приездом в Ленинград Нине вновь приснился старый сон: она увидела из окна пламя над крышами домов, но в комнате сидела только она, рядом — никого.

12.

Нина вернулась в родной дом. Новая квартира оказалась больше и лучше их прежней. В прихожей снова стоял в той же позе знакомый чемоданчик. Только из окна теперь нельзя было увидеть крыш. Узкий переулок с одной стороны и двор — с другой. В доме их ждала Саша, и лишь тогда Нине все объяснили. Так и сказали: теперь она — твоя мама. Нина убедилась, что не всем мечтам суждено сбываться.

И началась жизнь заново, опять в городе, без ставшего привычным круга повседневных забот. Как и пообещала, Нина написала письмо в Семипалатинск, сообщила, что они с папой после долгой дороги вернулись домой. И начались новые заботы. Нужно было с опозданием идти в школу. Там ее только спросили, сколько лет, умеет ли читать-писать-считать, поспрашивали немного и записали в третий класс. Все, что произошло с ней в последние два года, неумолимо начало удаляться. Вместе с пережитым плохим заодно, помимо ее воли, вычеркивалось и хорошее. Папа, немного смущаясь, попросил ее очень серьезно, никогда и никому из чужих и даже просто знакомых не рассказывать, где она жила, с кем. Можно лишь говорить, что была в городе Семипалатинске, и все.

А с Сашей отношения у нее не наладились никогда. Она называла ее мамой, как и попросили, она слушалась ее. Они почти не разговаривали друг с другом. Никто из них ни разу не попытался сломать этот барьер. Нина слушалась мачеху, а той большего и не требовалось. Зато папа был рядом, его Нина любила, с ним могла говорить обо всем на свете. Нина легко училась в школе. С самого начала не возникло проблем из-за того, что пришла прямо в третий класс. Наоборот, она поняла, что «домаш­ние уроки» в далеком Семипалатинске дали ей много больше, чем школа. Порой она сидела на уроках, слушала долгие объяснения учительницы, невнятные ответы одноклассниц, повторные объяснения давно ей известных и понятных вещей, становилось скучно, и Нина развлекала себя тем, что начинала думать по-немецки, вспоминать стихи и сказки, которые читала Гертруда, а потом и сама она, малышке Эрике. А когда в школе пришла пора изучать иностранный язык, Нина старательно «учила» немецкий вместе со всеми, никто не догадался, ни подруги, ни учительница, что она его уже знает, просто усваивает легко и быстро, способная. У Нины появились в школе подруги, она стала бы­вать у некоторых в гостях. Однажды дома решили тоже позвать их в гости на день рождения Нины, когда той исполнилось двенадцать лет. Девочки пришли, поздравили. Папа уехал в командировку в Москву. Саша все время находилась рядом, распоряжалась. Kогда она пригласила за стол, гостьи, несколько робея, расселись. Саша сидела молча, строго глядела на девочек, велела начинать ужин. Нина сидела, не шевельнулась, смотрела в пол, и другие девочки тоже сидели, никто ничего себе в тарелку не взял. Так посидели какое-то время, потом Саша ушла на кухню. Нина оставалась сидеть не шевелясь, в глазах только встали слезы. Девочки еще посидели молча и вскоре разошлись. Больше никогда она на свой день рождения гостей не собирала. И сама редко у кого-то гостила.

Жизнь очень рано научила Нину справляться самостоятельно со своими бедами и помнить, что у нее их гораздо меньше, чем у большинства других. Во всем ее классе, где, в основном, — блокадные дети, лишь у единиц остались живы отцы, нередко — инвалиды, зачастую — пьяницы беспросветные. И матери у многих не пережили блокаду. И немало таких, кто и теперь о сытой жизни по-прежнему только мечтать мог, хотя и война давно позади осталась. А многие в эвакуации такого хлебнули, что Нина ужасалась, понимая, чего она избежала. И она решила молча переносить свои проблемы, научилась с ними жить и никому не жаловаться. Однако случалось и то, с чем самой не справиться: несколько раз Нина болела, тяжело, с долгим лечением в больнице. Однажды больше месяца пролежала, перетерпела бесконечные уколы. Когда приходила Саша и сидела с ней, Нина лишь повторяла, что «все нормально», но зато когда папа приезжал — позволяла себе наплакаться досыта. И ее удалось вылечить, болезнь не дала ни разу последствий.

Промелькнуло еще несколько лет. Нина стала старшеклассницей. Она заметила, что всякий раз, когда выходила на кухню, в противоположном окне через их узкий двор, как бы невзначай появлялась фигура мальчика. И чувствовала, что тот смотрит в ее сторону. Она знала, кто он, из какой квартиры. В доме все друг друга знали. Мальчик тот — ее на год старше, учился в мужской школе на Крюковом канале. Но слишком часто стал он к окнам подходить. И Нине почему-то теперь чаще требовалось что-нибудь поискать на кухне. Она заходила, заглядывала в буфет, открывая створку, но ни в коем случае не со стороны окна, чтобы ее не заслоняла. Пока придумывала, что же ей действительно потребовалось, она плавно запрокидывала голову, отводя рукой назад свою пышную косу. Она могла в окно не смотреть, наверняка тот Боря из седьмой квартиры стоял на боевом посту у окна. Но все же на мгновение она бросала свой взгляд в сторону окна. Он был там! Она закрывала буфет, медленно выходила из кухни, красиво держа прямой спину и гасила за собой свет, обозначая конец спектакля. Аплодисменты! Нина возвращалась в свою комнату, словно с подмостков в артистическую, чувствуя биение сердца.

И так начиналась уже другая история. Моя. Моему появлению на свет предшествовали эти переглядывания через двор. Не было бы их, не было бы ничего другого. И я оставлю их в этот момент. Поймите, мне так важно, чтобы им сейчас не помешали!

Послесловие

Той девочке Нине из блокадной зимы, никогда не знавшей родной матери, не раз спасенной разными людьми в самых разных обстоятельствах, как вы поняли, суждено было стать моей мамой. А историю своего детства она старалась не рассказывать. Не любила она эту историю. Лишь порой она нечаянно роняла крошки воспоминаний, я должен был их собирать. С одной стороны, крошек этих накопилось немало, но они — лишь крошки. Как из них собрать историю? Когда я писал о папе, пообещал, что позже расскажу и про мамину жизнь. И это оказалось гораздо труднее. Но я пообещал.

Я многого не знал. О том, что бабушка Саша вовсе мне не бабушка, я узнал незадолго до ее смерти, случайно выудив из письменного стола стопку старых бумаг, где в числе прочего нашел черновик маминой автобиографии (тогда ее требовали писать при устройстве на работу, учебу). Я узнал тайком об Анастасии, о Вере, о том, что та умерла в эвакуации в Средней Азии. Выяснил, что мама оставалась до лета сорок четвертого года там, и не было ни слова о том, где же именно. И мне с малых лет видно было, как мама напрягалась струной в присутствии бабушки Саши. Мне это было неприятно, потому что для меня Саша стала настоящей бабушкой, которую я очень любил, и она меня любила. А их отношения с мамой — они и по сей день для меня остались незажившей раной. И умом я понимаю, что Саша обязана была с самого начала поступать иначе. О чем теперь говорить, когда давно никого уже нет?

А дед! Если бы реальным было переселение душ, я больше всего желал бы, чтобы в меня вселилась хоть малая часть его души, и большего не нужно. Я изменил его имя, но это ничего не значит, просто были свои соображения на этот счет: уже дал в его честь имя другому дорогому для меня главному герою первой повести. Знающие поймут, а читателю не все ли равно? Дед прожил очень долго. После смерти Саши он овдовел в третий раз. И тогда чудом разыскал ту самую подругу своей первой жены, которую полюбил в двадцатых, но она вышла за другого, а он назло ей женился на Анастасии. Ее муж давным-давно умер после долгих лет сталинских лагерей и ссылок, детей не было. И судьба даровала ей и деду, уже очень пожилым людям, почти полтора десятка счастливых лет, пока она не умерла. Дед овдовел в четвертый раз.

После я понемногу уточнял какие-то детали, эпизоды. Копаясь в ворохе старых фотографий, спрашивал, кто же там запечатлен, и так узнавал лица Анастасии, Веры, других. Иногда мама немножко рассказывала про блокаду, лишь эпизоды, и один из них — горящий «Дом-сказка», пламя над крышами в темноте. Однажды мама дала свое странное определение голода: «Это когда ВСЕ очень вкусно». Один раз она рассказала, как бежали от наступавших на Кавказ фашистов, как пере­се­ка­ли Каспий на тихоходной барже, как немецкий самолет облетал и обстреливал их из пулемета. Рассказывала о том, как дед мой нашел ее и забрал домой, долгая дорога казалась счастливым предчувствием счастливой жизни, а дома встретилась с НЕЙ. Но это рассказано было только после того, как бабушки не стало.

В письмах мамы никогда не найти было слов «например» или «к примеру». Всегда стояло “z.B.” Мы привыкли. Я лишь позже узнал, что это по-немецки, zum Beispiel. Да, она же учила в школе немецкий. О том, что маму, восьмилетнюю, подобрала буквально с улицы семья пожилых, еще в тридцатые годы высланных в восточный Казахстан немцев, я узнал поздно. Мама почему-то не сообщила мне их имен. Узнал, что эти люди спасли не только маму, но и других детей. Для них так поступить было первейшей необходимостью. Она ничего не рассказала о том, как жили, как пара стариков могла управиться с детьми, как умудрялась прокормить их, одеть. Неоткуда было ждать помощи, в этом я просто уверен. Если бы я мог нынче спросить! Не у кого спрашивать. Так и не знаю я имен тех святых людей, которым обязана жизнью мама и я сам. Почему мама не назвала их? Это осталось загадкой по сей день. А я могу лишь предполагать о том, как жил их дом день за днем. Если когда-нибудь мне придет весточка, что кому-то известно, о ком речь, кто эти люди, где их дети, внуки, правнуки — буду очень рад. Но надежда — слабая.

Пришлось, собирая крошки воспоминаний, многое придумать, вставить какие-нибудь догадки, чтобы попробовать выстроить историю детства моей мамы, историю моего деда, чьи воспоминания, устные и письменные, храню бережно. Я, по преимуществу, оставил настоящие имена реальным героям, иногда изменял их по своим соображениям, немного переиначил одну фамилию, скрыл другую, но это не имеет значения. А тем, чьих имен и фамилий я не знаю, — придумал их. Хотелось мне увидеть происходившее не глазами знающего историю потомка, а глазами ребенка и взрослых, которым самим пришлось все пережить.

Share

Сергей Левин: Пожар: 6 комментариев

  1. Ю.Н.

    Павел увидел медленно рассевшихся оркестрантов, многие из которых постарались надеть обвисавшие на них прежние концертные костюмы, он увидел Карла Ильича, величественно вышедшего и поклонившегося публике. А после этого Павел тихо уснул…

    =============================================

    Дорогой Сергей, большое Вам спасибо. Ваш рассказ проник в самую душу. Но время идет и меняются взгляды на то, что становится далеким прошлым. Ваш рассказ уже остров в океане, но я очень надеюсь, что этот остров еще долго не покроют воды забвения. Сейчас на портале появляется ряд публикаций, поясняющих, когда была задумана, создана, кому и чему посвящал Д.Шостакович свою бессмертную Седьмую симфонию и даже что он при этом думал. Это бесспорно важно знать и исследовать. Но для тех, кто сидел рядом с заснувшим от изнеможения Павлом, эта симфония навсегда осталась Ленинградской Такой же она была и для 15 полуживых музыкантов и такого же дирижера Карла Элиасберга, и для тех музыкантов, которых отпустили в этот день с Ленинградского фронта, чтобы набрать состав, указанный в доставленной самолетом через блокадное кольцо партитуре Шостаковича. Среди упомянутых пятнадцати в составе скрипок был родной брат моей матери Абрам Иосифович Наровлянский. Его сын – «босяк», как называли его родные за вольный характер, ушел на войну радистом в танке, а вернувшись в 1945, сумел превратиться в известного фото-художника, корреспондента ТАСС, автора ряда книг и фото-выставок, Илью Абрамовича Наровлянского.. Его последнюю книгу, с автографом «Петербург в фотографиях Ильи Наровлянского» с поразительными черно- белыми фотографиями Ленинграда, я бережно храню.
    Спасибо еще раз, уважаемый Сергей. Извините, что использовал комментарий к Вашему доброму и умному рассказу, еще и с откровенно личной целью – назвать дорогие мне имена.

  2. Игорь Ю.

    Долго откладывал, практически перестал читать о блокаде. В студенческие годы я одно время жил на Садовой в комнате у родной сестры деда. Над моей кроватью висел большой портрет ее единственного сына — шести лет. Красивый мальчик. Он не пережил первую блокадную зиму. Многие другие родственники жили, некоторые не выжили в те годы в Ленинграде. Родной брат отца ушел добровольцем из ЛИКИ и сразу погиб в декабре 41-го где-то под Мгой. Так что, наверно, слишком всё еще близко.
    Но Ваш рассказ, Сергей, все же заставил себя прочесть. И не пожалел. Спасибо.

  3. Сергей Левин

    Огромное спасибо вам, дорогие читатели. Спасибо за выдвижение. Всегда очень волнуюсь при каждой публикации и появлении отзывов. Особенно, когда в тексте вновь замечаешь недоработки, а поезд ушел. Эта история подлинная, но пришлось подобно реставратору картины, от которой осталось мало фрагментов, восстанавливать ее так, чтобы не оказалась в итоге подделкой. А получилось ли — вам судить.

  4. Самуил Кур

    Уважаемый Сергей!
    Жизнь всегда более яркая, неожиданная и непредсказуемая, чем любая придуманная история. Но одно дело ее прожить или увидеть, и совсем другое – суметь о ней рассказать. У Вас это получается замечательно, талантливо – и я присоединяюсь к Борису Тененбауму и тоже выдвигаю Вас на звание Автор года по разделу «Проза».
    Спасибо от Вашего постоянного читателя!

  5. Benny

    Читая этот рассказ я испытывал чувство сопричастность с этой маленькой девочкой и с той эпохой.
    Большое спасибо автору.

  6. Б.Тененбаум

    Ну, я не знаю, что писать. Поэтому просто прошу номинировать доктора С.Левина на звание Автора года по разделу «Проза», за его замечательную вещь, названную автором «Пожар». Знаю, что надо бы поместить номинацию в специальный Блог — и помещу — но мне хочется оставить это и в Отзывах. Как еще можно поблагодарить автора?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.