©"Семь искусств"
  июль 2017 года

Марина Ясинская: Рассказы

Loading

Если хочешь заново родиться в каком-то конкретном месте — то это отдельный кабинет, который надо до кассы посетить. Если хочешь родиться, да так, чтобы помнить о предыдущей жизни — это другой кабинет. Только вот зачем люди туда стоят — непонятно..

Марина Ясинская

Заверши меня
Рассказы

Художник в душé

В приёмной петербургского комитета по делам горожанства царила обычная для неё какофония звуков и красок. Кто-то осторожно проводил смычком по струнам, кто-то распаковывал картину, кто-то отрабатывал танцевальные па, кто-то нервно перебирал эскизы, теребил книги и музыкальные диски.

Время от времени на поверхности этой какофонии, словно воздушный пузырь в водоёме, лопались возмущённые восклицания или насмешливые замечания:

— Не смешите меня? Садовник, вот вы кто! А назвались-то как — ландшафтный дизайнер! Тоже мне, садово-парковое искусство!

— То есть вы считаете, что если приклеить моющую губку и шкурки колбасы к холсту, то это автоматически становится современным искусством? Вас жестоко обманули, молодой человек!

— Клоун — это не артист! Вам, батенька, не в Питере горожанство просить надо, а в Воронеже или Ярославле…

Над тремя дверьми, ведущими в три разных зала заседаний, на электронных табло высвечивались цифры — порядковые номера заявителей. За каждой из них беспрестанно исчезали люди. Некоторое время спустя они появлялись снова. Глаза одних горели счастьем, глаза других — горечью и разочарованием.

Антон с тревогой смотрел на вышедшего из второго зала заседаний мужчину с виолончелью в руках; потухший взгляд и поникшие плечи говорили сами за себя. И уверенность в задуманной авантюре стремительно таяла. Когда Антон решил подавать на горожанство Петербурга, он знал, что его задумка, мягко говоря, амбициозна. Но полагал, что сможет убедить комиссию. Теперь же, наблюдая за собравшимися вокруг писателями и танцорами, певцами и художниками, архитекторами и артистами, глаза которых горели надеждой в приёмной — и отчаянием, когда они выходили из залов заседаний, он начал сомневаться в успехе.

Рядом с Антоном уселась миниатюрная коротковолосая девушка в обтягивающем трико и свободном свитере, с большим и почти пустым рюкзаком.

— Привет! — бросила она ему и принялась переобуваться, меняя удобные кроссовки на пуанты. — Я — Леся. А ты?

— Антон.

— А ты почему без всего?

— Без всего?

— Ну, ты что собираешься там делать? — мотнула она головой в сторону зала заседаний. — Петь? Играть? Тогда где твой музыкальный инструмент? Или ты архитектор? А, может, поэт? Где тогда твои книги или презентация?

— У меня с собой только диплом, — несколько растерянно ответил Антон.

— П-ха! — громко фыркнула девушка. — Так они таких молодых специалистов не берут, неужели не знаешь? Единственное основание для получения питерского горожанства — это если ты являешься уважаемым деятелем искусства. А сразу после училища уважаемым ты быть никак не можешь. Нужно провести хотя бы пару вернисажей, дать хотя бы несколько концертов или сыграть хотя бы в десятке спектаклей, чтобы на тебя просто взглянули, прежде чем отклонить твоё заявление. А уж доказать, что ты — действительно уважаемый…

— А ты, значит, уважаемая? — усмехнулся Антон; девушка выглядела младше его самого.

Леся гордо вздёрнула носик.

— Три года в танцевальной труппе «Шандальер», шесть лет в Саратовском государственном балете, два из них — прима-балериной.

— Да ладно, ладно, — примиряюще вскинул руки Антон. — И зачем же ты сюда приехала, если ты в Саратове уже прима?

— Так это в Саратове, — пожала плечами Леся. — Каждый знает, что настоящий центр искусств — это Питер. Хочешь стать выдающейся балериной или знаменитым поэтом — получай статус жителя Питера.

— А если я — не деятель искусства, но всё равно очень хороший специалист? Скажем, лучший в космостроении? Что, Питер мне своё горожанство не даст?

— Не даст, конечно, — рассмеялась Леся. — Для чего же тогда в стране ввели городскую специализацию? Питер специализируется только на искусстве. А ты что — серьёзно в космостроении? — удивилась она, с новым уважением глядя на своего собеседника.

— Я? — несколько рассеянно переспросил Антон. — Нет, не в космостроении…

Антон приехал в Питер полгода назад на экскурсию — и был очарован городом — окончательно и бесповоротно. И жизнь без гранитных набережных и разводных мостов внезапно перестала казаться ему жизнью. Антон страстно захотел остаться в этом городе белых ночей и фонтанов навсегда. Только вот думал, что получить горожанство будет несколько проще…

— Так чем ты занимаешься? — нетерпеливо переспросила Леся, заметив, что Антон задумался и, казалось, позабыл о её вопросе.

— Номер двести сорок три! — послышался механический голос из динамика над вторым залом заседаний. — Просим приготовиться.

Девушка нервно вскочила, теряя кроссовки и рюкзак. На миг мелькнули побледневшие губы и отчаянные глаза.

— Пожелай мне удачи! — шепнула она — и направилась к дверям, за которыми решались судьбы всех деятелей самых разных видов искусства, стремящихся получить заветное горожанство Петербурга.

— Удачи! — бросил вдогонку Антон.

— Номер двести пятьдесят! — сообщил динамик над третьим залом заседаний.

Антон поднялся, с неудовольствием чувствуя, как внезапно ослабли колени.

Зал заседаний оказался довольно просторным помещением без окон. В центре стоял длинный стол, за которым сидело трое членов комиссии. Стула для заявителей предусмотрено не было, им полагалось стоять.

— Заявитель двести пятьдесят, представитесь, пожалуйста, — попросил председатель, пожилой мужчина с седым хохолком на голове, не отрывая глаз от экрана стоявшего перед ним компьютера.

Двое других членов комиссии, женщина средних лет с аккуратно уложенными кудрями и в очках, и дама не поддающегося определению возраста с туго стянутыми назад волосами и острым носиком, тоже неотрывно смотрели в экраны.

— Орлов Антон Сергеевич, — послушно ответил Антон.

— Возраст?

— Двадцать девять лет.

— Нынешнее горожанство?

— Челябинск.

— Образование?

— Инженер.

Председатель оторвался от компьютера и удивлённо посмотрел на Антона.

— Что же, искусством вы в свободное время занимаетесь?

— Я не занимаюсь искусством, — твёрдо ответил Антон.

Тут оторвали взгляды от компьютеров и обе дамы — и тоже изумлённо уставились на него.

— И на каком основании вы тогда подаёте на горожанство Петербурга? — поинтересовался председатель.

— Я подумал, что такому городу, как Петербург, несмотря на предписанную специализацию, всегда нужны хорошие специалисты из других областей, которые могут принести пользу.

— Всё это, конечно, очень… неортодоксально, — постучал карандашом по столу председатель, — И совершенно не вписывается в схему… Но исключительно ради любопытства — и что же вы такого можете предложить городу?

Антон сделал глубокий вдох. Он знал, что у него есть только один шанс убедить комиссию.

— Весь мир знает, что Санкт-Петербург славится своими музеями и архитектурными комплексами, театром и балетом, выдающимися художниками, писателями и музыкантами. Санкт-Петербург не зря считается одним из крупнейших культурных центров мира. Но ведь это далеко не всё! Были времена, когда город поставлял стране корабли, ледоколы, танкеры и подводные лодки. Была развита металлургия и машиностроение, а «Арсенал» выпускал космические спутники, орбитальные челноки и даже межпланетные корабли. А потом в стране был принят закон о городской специализации, и промышленность разом вычеркнули из жизни города. «Адмиралтейские верфи» превратили в музей, «Балтийский завод» переоборудовали в казино, «Кировский завод» и вовсе пустует. Слава великих деятелей искусства в городе чтится и всячески поддерживается. А слава промышленных предприятий и крупных индустриальных свершений незаслуженно забыта и похоронена. Я считаю, что это совершенно несправедливо! Почему город так дорожит Эрмитажем и Зимним дворцом, помнит обо всех знаменательных событиях, с ними связанных, но совершенно позабыл о том, что именно на Кировском, тогда ещё — Путиловском заводе в начале девятнадцатого века отлили первое пушечное ядро? Почему не вспоминает, что во время блокады Великой отечественной войны завод, оказавшись практически на линии фронта, продолжал собирать и ремонтировать танки? И не закрой его в связи с городской специализацией, завод, возможно, давно бы уже производил термопланы и пневмобили!

— И что конкретно вы хотите сделать? — спросил председатель.

— Восстановить некогда великую промышленность Петербурга, — уверенно ответил Антон. — И начну с Кировского завода. Пусть, как когда-то в прошлом, оживут и задымят вздымающиеся в небо трубы, пусть снова запоют свою песню тяжёлые станки, пусть встрепенутся давно заснувшие конвейеры, пусть завод опять наполнит биением своего механического сердца проспект Стачек. Пусть люди вспомнят о ещё одной странице былой славы города, и пусть у Питера появятся новые поводы для гордости…

Разумеется, речь Антон отрепетировал заранее. Он много раз выверял в ней каждое слово, переставлял местами предложения, добавлял и сокращал, переписывал и перечитывал и не раз тренировал её перед зеркалом и перед друзьями, считавшими втихомолку, что их приятель хочет прыгнуть выше головы и наверняка расшибётся.

Но вовсе не тщательно отрепетированная речь захватила внимание членов комиссии по вопросам горожанства Санкт-Петербурга. Не аккуратно подогнанные друг к другу слова, а незыблемая, искренняя и горячая вера Антона в то, что он говорил, и необычная, но в то же время завораживающая картина ожившего завода, которую он нарисовал. Захватила, заворожила — и потянула за собой.

В наступившей тишине слова председателя прозвучали неожиданно громко.

— Мы вас услышали, — сказал он. — Нам нужно посовещаться, — добавил председатель и повернулся к коллегам.

— Да, но основания для выдачи горожанства чётко прописаны в законе, и они строго ограничены, — донёсся до Антона голос дамы неопределённого возраста. — Система просто не позволит нам ввести данные, если они не подпадают ни в одну из категорий!

— Но можно же попробовать… — отозвался председатель, и тут голоса стали глуше, а слова — неразборчивее.

Все трое долго колдовали над компьютером — и ещё дольше азартно ругались с ним, словно с живым человеком.

В конце концов, Антон вышел в приёмную комиссии. Его встретила какофония звуков и красок — и десятки любопытных глаз, глядящих на него и гадающих — дали, не дали?

— Ну, что? — подскочила к нему Леся. Её глаза лучились счастьем, так что в том, что решила комиссия по поводу её заявления, сомнений не оставалось.

— Вот, — Антон протянул её новенький, ещё пахнущий краской сертификат горожанина Санкт-Петербурга.

— Выдано двадцатого мая две тысячи девяносто пятого года Орлову Антону Сергеевичу. Сфера искусства — ораторское и художник; примечание — в душé… — Леся подняла на него безмерно удивлённый взгляд. — Художник в душé? — переспросила она.

Антон улыбнулся в ответ. Он знал, что настанет время — и обитающая в его душé картина ожившего Кировского завода станет реальностью.

Дед Митяй, дыра и черти

Утро для Митяя Матвеича началось как обычно. Проснулся спозаранку, глянул за окно — там солнышко. Вышел на крыльцо, потянулся сладко, на ступеньку присел. Прищурился, по сторонам глянул — на огороды, лебедой поросшие, на сады колхозные, все в вишневом цвете. Хорошо! Пойти, что ли, на поля посмотреть — начали уже копать или нет? Ему все одно, а смотреть, как другие работают, всегда приятно.

Плеснул Матвеич себе на лицо водицей из кадки, утерся рукавом. Встал, за калитку вышел. Поглядел, как она на петле одной висит, головой покачал. Починять надо, да…

Солнышко майское, теплое, резво в небо поднимается. Травушка зеленеет. Лето скоро. Благодать!

На сельской улице тихо, ни души — все при деле. А то! Работы тут хватает. И оттого, что колхоз уж и не колхоз вовсе, а сельскохозяйственный кооператив, забот меньше не стало.

Шел себе дед Митяй вдоль по околице, пыль сапогами стоптанными загребал, головой крутил. Вдруг глядь — прямо напротив сельпо, на пятачке, где который год лужа не просыхала, свиньям да местной ребятне на радость — дыра в земле.

«Колодец, что ль, копают?» — почесал затылок Матвеич. «Да что ж они, бестолочи, прям посередь дороги! Места другого не нашли?»

Подошел осторожно к краю дыры, походил вокруг, примерился. Глянул вглубь — да и аж присел от изумления, тощим задом прямо в грязь. Самое интересное, ведь и не пил вчера! Ну, то есть, не больше, чем обычно.

Зажмурился дед Митяй, перекрестился, головой помотал. Снова к краю дыры подкрался, заглянул. Нет, не помогло крестное знамение. Все как есть видать — котел огроменный, в нем смола кипит. Под котлом огонь горит — да не огонь, а пожарище. У котла черти стоят, самые настоящие. Рогатые, хвостатые, с копытами и рылами, как свиные пятаки. Половники чуть не в рост свой держат, грешников в смоле варят. Поварят-поварят, вытащат — и следующих кидают. А тех, сваренных, другие черти под руки хватают — и волокут куда-то дальше вниз, не разглядеть.

«Ох ты, святы-Господи, что делается!» — перекрестился Матвеич. Отполз в сторонку, поднялся, отряхнулся. Задумался.

Рассудил — непорядок. Что ж это получается — черти вход к себе открыли, да на колхозной земле? Ох, к председателю идти надо, точно. Председатель — начальство, председатель разберется. Навставляет пистонов хвостатым по самое не балуйся.

Председатель нашелся в своем доме. Заспанный, глаза не продрал еще. Недовольный — разбудил его Матвеич.

— Ну, чего тебе? — буркнул.

А дед Митяй так запыхался — слова сказать не может. Никак дух не переведет — так спешил. Наконец отдышался, начал объяснять. Руками машет, словами и слюнями захлебывается. Председатель послушал его, послушал, а потом спокойненько так отвечает:

— Да что ты, Матвеич, в самом деле! Переполошил меня, будто пожар где. Знаю я про дыру, и про чертей знаю. Тоже мне, новость.

— Да как так? — всплеснул руками дед Митяй.

— А так, — важно надулся председатель, — У нас с ними соглашение.

Пожевал губами и добавил:

— Как же его там? Чудо-юдо… Обо-юдо… Обоюдо-выгодное. Так что лучше бы ты, Матвеич, не суетился, а домой шел. Отдыхать. И не беспокойся, у меня тут все схвачено.

Хотел было возмутиться Матвеич: «Что значит «у тебя»? Ты колхозное-то со своим не путай!» Хотел, но не сказал. Побоялся. Начальство все-таки.

Собрался дед Митяй восвояси, махнул рукой председателю — да так и обомлел. Только глаза вытаращил по-дурному. Потому как на голове председателя рожки заметил. Маленькие такие, аккуратные. Председатель с ними даже как-то симпатичнее стал. А то бегал раньше плюгавый мужичок по колхозу с портфелем под мышкой, пыжился чего-то, щеки раздувал, а все без толку. Зато теперь важнее стал. Благообразнее.

Выпроводил председатель Матвеича, сам досыпать пошел. А дед Митяй стоит, затылок чешет. Сомневается. Мол, как же это — чтоб с чертями, да соглашение? Надо, что ли, к Семеновне заглянуть, посоветоваться.

Добрел Матвеич до кособокой соседской избы, дверь толкнул. Через прохладный полумрак сеней сразу на кухню протопал. Но дальше порога не прошел — округлый зад Семеновны аккурат весь вход загораживал. А сама она орудовала в печи чугунным ухватом и гостя еще не услыхала.

— Слышь, Семеновна, — жалобно проблеял дед Митяй, — Слыхала, чего у нас в колхозе-то творится? Дыра у сельпо, а в ней черти у котлов, грешников варят. Ей Богу, не вру.

— Да знаю я, — отмахнулась Семеновна. Погромыхала еще ухватом, повернулась — и Матвеич рот-то так и разинул. Куда только подевалась разбитая старая бабка? Эта, правда, тоже не помолодела, но зато стать появилась, какой в молодости не было! А глаза горят — ну прям бесовским огнем.

— У нас с ними за-имо-соглашение, — выдала она. — Мы им, а они нам.

Помолчал дед Митяй, новое слово обдумал, а потом спросил:

— Слышь, Семеновна, чего мы им-то?

Та как раз тащила чугунок из печи, и не ответила — будто не слышала вовсе. Но Матвеич не сдался.

— Я говорю, а они нам чего? — попробовал он еще раз.

Глянула на него Семеновна, как на дитятю неразумного, и головой покачала. Вроде как — дожил до седых волос, а ума не нажил.

Открыл было рот дед Митяй — да так и застыл. Потому как заметил, что из-под полы просторной юбки Семеновны нет-нет, да и казался хвост с пушистой кисточкой на конце…

Выкатился дед Митяй на улицу. Глаза шальные, мысли в голове, как осы, роятся, только меду, в смысле, толку нет. Что же, получается — все знают? И что это за соглашение такое? Мож, председатель, задница лысая, себе чего и выторговал, а вот колхозникам-то с чертей чего взять?

«Надо к властям идти,» — рассудил Матвеич. И отправился к участковому.

— Ты в дела государственные не лезь, — отвечал ему тот. — Не твоего ума дело. Это на высшем уровне решили. Мы им помогаем, а они нам.

— Да как помогают-то? — воскликнул дед Митяй.

— Ты вот что, дед Митяй, ты давай, воду не баламуть. К нам тут комиссия на днях приехать должна. Условия кон-тра-кта проверить, чтоб, значит, у нас дыра была не меньше, чем в других районах. Темный ты, Матвеич, непросвещенный. Не знаешь тем-дем-ций политических — ну и не лезь, — рыкнул участковый, постукивая сапогом по полу и пошмыгивая носом. А нос-то у него, заметил Матвеич, стал один в один как свиной пятак. Другим словом, рыло.

Вышел дед Митяй от участкового — а все равно грептится ему. Непорядок! И что председатель с участковым говорят — ерунда какая-то. Надо по миру пройти, рассказать.

Полдня бегал Матвеич по селу, и в хлев заходил, и на поля, и в сады, и на машино-тракторную станцию. Только трое из всех колхозников про чертей не знали: глуповатая молодая доярка Маша, механик-алкаш Колян, да Санек — пятилетний пацан, тракториста Ивана сын. Вот они-то и согласились с дедом Митяем — мол, да, надо народ поднимать.

Согласиться-то согласились, а потом чудеса начались.

Доярка Маша в уборную ушла, да так и сгинула, больше ее Матвеич не видал.

Алкашу Коляну принесли телеграмму — сразу несколько почтальонов. Все незнакомые, здоровые, и в куртках, как у чекистов в тридцатые годы. Оказалось, родственники у механика есть в Новосибирске. О которых он не знал. Да вот на днях померли те родственнички и квартиру свою, трехкомнатную, на Коляна завещали. На своего троюродного внучатого племянника. Так что надо срочно ехать, вступать во владение. И поехал брыкающийся Колян с почтальонами за наследством. В Новосибирск.

А за пятилетним Саньком явился педагог — из самого райцентра. И сказал, что забирает его учиться, аж сразу в университет — такой Санек, оказывается, умный. Странно это, конечно, про Санька — тот ведь вместо того, чтобы буквы учить, все со свиньями в луже порывался плескаться. Той самой, что на месте дыры была. Но учитель объяснил, что Саньку прошлым летом на голову упала тыква. Сушеная. С сеновала. И если уж Ньютон с одного яблока такой умный стал, то страшно представить, что с Саньком после тыквы будет!

Ну да бес их разберет — дед Митяй после Санька так и ждал, что ему сейчас тоже обломится — трехкомнатное… образование. Где-нибудь на Камчатке. Да видать, недочет какой-то вышел — никто по его душу не объявился. Оно, в общем то, и понятно — с жилищным фондом сейчас напряженка. Поди-ка напасись на всех. Да и в школу Матвеичу, седьмой десяток разменявшему, неприлично как-то. И так умный.

Побегал еще дед Митяй, посуетился. Послушал людишек, посмотрел, какие они все спокойные, довольные. Хвостатые, рогатые… Притомился. Вернулся в избу свою, на лавку присел — передохнуть. А то, вон, ноги до кровавых мозолей сбил, пока бегал. Портянками наскоро перемотнул, задумался.

«Ну и черт с ними», — решил. — «Что я, крайний что ли? Или мне больше всех надо? Хочу как все!»

Да тут как на мыслях этих себя поймал, подскочил — и ну к зеркалу. Глянул — вроде нет рожек. И морда как морда. Нормальная, набок скошенная. Нос обычный, красный.

Завертелся перед зеркалом — ну как свое отражение сзади поймать? Не выходит. Пришлось по-другому. Всю задницу себе общупал — нету хвоста. Вообще ничего нету, кроме того, что положено.

Отлегло у Митяя от сердца. Повеселел.

«Схожу-ка я к председателю, про Коляна спрошу. Не слыхать, как он там? Добрался до Новосибирска? Заодно исподволь узнаю, может, и мне с энтого со-гла-шения чего причитается. И когда можно будет получить».

Сделал дед Митяй шаг-другой — и остановился. Не так что-то. А вот что не так?.. Постоял, подумал, еще раз зад пощупал. Вроде все на месте, ничего лишнего. Рукой махнул — а, ну его! Пошел к дверям… Хм, странно — вот опять:

— Цок-цок, цок-цок.

Вышел на крыльцо, на ступеньку присел. По сторонам глянул — на огороды, лебедой поросшие, на калитку, что на петле одной висит. Головой покачал — починять надо. Задумался, постучал копытом по приступке. Хорошее копыто, крепкое. Камень дробить можно. Н-да…

Чудо света

Первым Ее увидел вышедший с рассветом на улицу школьный сторож Тимофеич. Увидел, разинул рот и долго стоял на месте, не зная, что делать — то ли бежать, народ будить-поднимать, то ли спрятаться обратно, в уютную пыльную темноту школы и притвориться, будто он знать ничего не знает и видеть ничего не видел. Ведь с тех, кто не видит и не знает, и спроса нет.

С визгом затормозившая прямо посредине дороги десятка избавила Тимофеича от необходимости делать мучительный выбор — из бордовой машины выскочил невысокий сухощавый мужчина в мятом поплиновом костюмчике цвета жухлых листьев. Прищурился, суетливо зашарил по карманам пиджака, извлек очки, водрузил на нос… Сдавленно охнул, всплеснул руками, схватился за голову и горестно воскликнул:

— О-о, мой стадион!..

Стадион был любимым детищем начальника местной администрации Ивана Трофимовича, его гордостью и радостью. Совсем недавно выстроенный, он выводил захудаленький, что уж там говорить, городишко Бильмеши на совсем иной уровень. Когда есть такой стадион, в Бильмеши уже не побрезгуют заехать с концертом певцы средней известности, и местная спортивная команда по хоккею с мячом на траве сможет принимать противников из соседних городов и райцентров на своей территории. Да что там певцы и спортсмены — сам губернатор собирался провести предвыборную речь для района на стадионе Бильмешей. Районная газета даже окрестила стадион Бильмешскими Лужниками…

Три года грандиозной стройки, бригады гастарбайтеров с юга, финансовая помощь из областной администрации… А теперь — всё… Нет стадиона. Порушили!

— О, стадион мой, стадион! — продолжал причитать Иван Трофимович, не видя ужом улизнувшего обратно в школу сторожа Тимофеича — и словно бы не замечая огромную пирамиду, стоящую на месте стадиона…

— Это пирамида Хеопса, — уверенно заявила продавщица из местного бутика китайских подделок Елена, разбитная бабенка лет тридцати пяти, имевшая состоятельного женатого ухажера «почти из Москвы». — Мы же с Володей в Египте недавно отдыхали, — с гордостью сообщила она собравшимся за пару часов у школы любопытствующим, — И там точь в точь такая была, как эта. У меня и фотография в сотовом есть. Володя, между прочим, подарил — предпоследняя модель на рынке. Вот, смотрите! — и она сунула под нос Ивану Трофимовичу телефон.

Большую часть экрана занимали изрядно оголенные под жарким египетским солнцем прелести Елены, но и того, что влезло в фотографии с боков, хватило, чтобы сделать выводы. Начальник администрации и зав кафедрой истории педагогического колледжа Бильмешей Константин Сергеевич провели инспекцию снимка и многозначительно покивали. Уфолог-любитель и по совместительству автомеханик Михаил фотографию рассматривал подозрительно долго и от выводов воздержался. Зато бывший омоновец Олег, уважаемый ветеран чеченских воин и постоянный подписчик журналов «Современное оружие» и «Рукопашный бой», мельком глянул на снимок и подвел итог, авторитетно заявив:

— Точно, она. Хеопса.

Иван Трофимович трагичным жестом заломил руки:

— Что ж теперь будет? Египет скажет — Россия пирамиду спёрла. И не отвертишься — вон она, здесь. Дипломатический конфликт выйдет. Или вообще — война…

— Пусть только попробуют к нам сунуться, — хмыкнул массивный Олег, окидывая решительным взором внимающую ему аудиторию и передернул затвор воображаемого автомата, — Мы им покажем!

— И кто во всем этом виноват будет? — не обратил внимание на защитника Бильмешей и всея России Иван Трофимович. — Я! Я буду виноват! Я буду крайний. Спросят у меня — откуда пирамида взялась? А я что им отвечу?

— Туристы понаедут, — задумчиво протянул главный бильмешский предприниматель, владелец сети из трех сигаретных ларьков Азат. — Египет на туризме огромные деньги делает. А ради чего в Египет едут? Правильно, ради моря и пирамид. Ну, а теперь и мы станем не хуже. Пирамида у нас есть. Ну, а море… Вместо моря у нас есть великая русская река… Да и вообще, главное — пирамида. Знаете, какая Бильмешам с этого выгода светит?

Народ задумался, прикидывая выгоду развития туристского бизнеса. Перед глазами вмиг встали белоснежные здания дорогих отелей с неоновыми вывесками на главной улице Бильмешей, ряды сувенирных магазинов с полками, полными матрешек, ушанок и статуэток пирамид, и бирюзовые зонтики над столами кафешек вдоль берега речки Сопливки.

— А когда губернатор спросит куда стадион дел — что я ему отвечу? — нарушил установившуюся тишину горестный голос Ивана Трофимовича. Сгинувший стадион явно волновал начальника местной администрации куда больше перспектив военного вторжения враждебной иностранной державы и развития туристского бизнеса вместе взятых.

— Что делать-то будем? — озвучил, наконец, крутящийся у всех на языке вопрос участковый Василий.

Присутствующие немедленно обернулись к нервничающему Ивану Трофимовичу, и в их глазах ясно читалось: ты начальник, ты и решай.

Иван Трофимыч запаниковал еще больше. Да, ждали его решения, и он бы решил — да от народного мнения ведь так просто не отмахнешься. А по лицам собравшихся было ясно, что наличие пирамиды бильмешцы сочли подарком судьбы: город на весь мир прославится, и они на этой славе заживут припеваючи.

Неизвестно, чем бы закончился этот сложный миг для Ивана Трофимовича, но тут вдруг кто-то из детворы нарушил напряженную тишину, звонко выкрикнув:

— Глядите-ка — там вход!

И впрямь, в стене пирамиды появился самый натуральный дверной проем. Он манил открытым зевом и пугал таившейся в глубине темнотой.

— Ух ты… Наверное, надо проверить, — нерешительно предложил уфолог-любитель Михаил.

— Что это проверить? — всполошился Иван Трофимыч.

— Пирамиду, конечно. Составим опись того, что внутри, — поддержал автомеханика участковый.

— Нет, — решил тут начальник администрации, — Надо губернатору позвонить. Доложить.

«И пусть моя головная боль станет чьей-нибудь еще», — добавил он про себя.

— Ну уж нет, — отозвались недовольные. — Опять эти, из центра, себе всё заграбастают, а нам — ничего.

— Правильно, лучше мы сами сначала разведаем, посмотрим, что к чему, а там уже видно будет, — поддержали до сей поры молчавшие.

Иван Трофимович оглядел собравшихся, принюхался к их решительному настрою исследовать пирамиду на предмет наличия в ней сокровищ — и тяжело вздохнул, сдаваясь:

— Только быстро. Глянем одном глазком — и обратно.

Самому лезть в черное чрево невесть откуда взявшейся пирамиды ему никак не хотелось. Но и пустить в нее без присмотра бильмешцев Иван Трофимович никак не мог. Потому ищущим взглядом осмотрел присутствующих, выбирая «исследовательскую группу».

Бородатый зав кафедрой истории бильмешского педагогического колледжа Константин Сергеевич непременно сгодится — ученый в таком мероприятии будет полезен, загадки всякие внутри объяснить сможет.

Уфолога-любителя взять надо — чем черт не шутит, может, там инопланетяне внутри, вот и будет тогда Михаил с ними контакт налаживать.

Массивный ветеран-чеченец Олег — всенепременно: он умеет стрелять из всего, что стреляет, водить всё, что заводится, и дубасить всем, что под руку попадается. Кто знает, что их в пирамиде поджидает, может, отбиваться придется.

Неаккуратно крашенная в блондинку Елена — это само собой, она ж, по сути, крупнейший в Бильмешах эксперт по пирамидам… И не только поэтому. Иван Трофимыч не раз читал в газетах статьи о том, как в таких же вот пирамидах, преследуя свои эротические цели, нападали на археологов ожившие мумии. К тому же, начальника администрации грызло смутное подозрение по поводу того, что может сотворить озверевшая от многолетнего ожидания мумия при отсутствии женской альтернативы. А так, с Еленой в группе, на остальных мумия точно не позарится.

Кто еще?

Тимофеич, школьный сторож — он хоть и с бодуна, но в великую отечественную сапером был, пригодится ловушки обезвреживать.

Хитроватый участковый Василий — как-никак, представитель правоохранительных органов, если что, всё запротоколирует, чтоб честь по чести.

Предприниматель Азат в модных темных очках — пусть оценит бизнес-потенциал пирамиды, так сказать, изнутри.

Крупная девица Регина, журналистка «Бильмешских уездных ведомостей» руку тянет. Ладно, и ее взять можно, народ имеет право знать, что происходит, это она верно говорит. К тому же — вдруг в пирамиде две мумии?

Всё. Пора. За славой Бильмешей, ради благоденствия его жителей.

Иван Трофимович нервно выдохнул, окинул громаду пирамиды тоскливым взглядом, вяло махнул рукой — не поминайте, мол, лихом, — и шагнул в темный проем.

— Темно, как у негра в… — высказал через минуту всеобщее мнение сторож Тимофеич.

Миг спустя в руках у Олега зажегся фонарик, который он держал словно пистолет.

— Я на все случаи жизни готов, — гордо заявил он, так многозначительно похлопывая себя по оттопыренным карманам, что можно было предположить — помимо фонарика, у опытного вояки там припасены еще и спички, сухой паек и пара гранатометов.

— Только не разделяться, — предупредил он. — Держимся все вместе, друг за другом… А то поодиночке нас запросто перебьют…

— Кто перебьет? — нервно воскликнула крупная девица Регина, упуская из рук орудие журналистского труда — шариковую ручку.

— Мало ли, — зловеще отозвался экс-омоновец, бросая по сторонам настороженные взгляды.

И пошли гуськом — в затылок друг другу: Иван Трофимович, одергивая полы мятого пиджачка цвета жухлых листьев впереди, а мятый Тимофеич — замыкающим колонну.

Узкий каменный проход медленно поднимался вверх и не являл ровным счетом ничего выдающегося — ни таинственных иероглифов на стенах, ни ниш с несметными сокровищами, ни скорпионьих ям под ногами.

Напряжение, с которым отважные исследователи пирамиды и завоеватели светлого будущего Бильмешей вошли внутрь, постепенно рассеивалось. И впрямь, уже с четверть часа идут — и ничего, никаких опасностей. Одни стены и песок. Да уж, действительно — чудо света…

А начальник администрации, ведя колонну в неизведанные глубины пирамиды, всё думал про себя, какими же неприятностями ему лично сулит появление пирамиды в Бильмешах.

«Обвинят в воровстве предметов с исторической ценностью», — прикидывал он про себя. — «В особо крупных размерах», — вспомнив, какой огромной выглядела пирамида. — «И — в международный трибунал. Меня».

…Первым они потеряли Трофимыча.

Школьный сторож замыкал колонну и потому удивился, как это все прошли мимо, не заметили бокового ответвления коридора. Собирался было уже окликнуть, позвать — но прежде заглянул в проем. Короткий ход оканчивался маленькой нишей; серый свет лился откуда-то сверху на пыльный пол, и Трофимыч увидел стоящий там ящик «Абсолюта». Полный ящик! И звать раздумал — ведь делиться придется. Дождался, когда остальные уйдут подальше — и ужом нырнул в боковой коридорчик…

«А потом губернатор спросит — зачем стадион порушил? Деньги из областного бюджета на ветер пустил! И турнут меня с должности, как пить дать турнут», — продолжал размышлять Иван Тимофеевич, не замечая потери команды.

Следующей стала крупная девица Регина. Она единственная заметила полоску желтоватого света, льющуюся из довольно широкой щели в стене, приникла прищуренным глазом к разлому и уже открыла было рот, чтобы окликнуть остальных — но… За стеной, в просторной, роскошно обставленной комнате, вальяжно развалясь на подушках низкого дивана, призывно смотрел прямо на нее бронозовокожий гигант в драпированной набедренной повязке, поддерживаемой роскошно декорированным тонким ремешком. Воровато оглянувшись на удаляющуюся процессию, Регина всунула пальцы в щель, поднажала — и, к ее радости, массивная плита поддалась, легко уходя в сторону.

«Разразится дипломатический кризис. Правительство Египта направит ноту протеста России. Потребует выдать организатора хищения. И не отверчусь», — угрюмо бубнил про себя начальник администрации, уныло бредя вперед.

Предприниматель Азат, так и не снявший солнечных очков даже в темноте пирамиды, споткнулся, попав ногой в широкую трещину на полу, и, присев, увидел, что в глубине тускло мерцают, ссыпанные прямо в пролом, мелкие монеты и пыльные драгоценные камни. Настороженно поднял голову, удостоверяясь, что никто из спутников не заметил, что он отстал — и принялся жадно выгребать сокровище, набивать карманы.

«А потом Египет объявит России войну…»

Участковый Василий незаметно улизнул в узкую нишу, прячущуюся между двумя массивными каменными выступами в стене — там поджидала его незнакомая длинноногая дамочка, одеяние которой составляли только золотые браслеты на предплечьях и ожерелье на шее.

«И придется воевать… Интересно, а есть ли у России и Египта общая граница? Потому что если нет — то как тогда воевать?»

Уфолог Михаил тоже вскоре отстал от группы — разглядел комнатушку, где, прислоненный к стене, стоял мощный телескоп, последней модели, прямо как с глянцевой картинки.

«А ведь еще обвинят в том, что это я виноват — выбрал страну, у которой нет с Россией общих границ. Скажут — из-за тебя, Иван Трофимыч, у нас теперь нормально воевать не получается».

Крупная специалистка по пирамидам отделилась от группы, увидев комнату, в которой сидел, ласково поглаживая телескоп, автомеханик Михаил. «Ага, голубчик, теперь ты от меня никуда не денешься», — радостно подумала Елена и рванула к уфологу-любителю.

«А потом губернатор велит возмещать затраты на стадион… Это сколько ж лет мне выплачивать придется? Я ж столько не проживу!»

Экс-омоновец Олег, все еще держа фонарик в руках так, будто это был пистолет, словно налетел на стену, когда увидел неглубокую нишу, похожую на обычный шкаф, и на вешалке там висел новехонький бледно-салатовый костюм и нежно-розовая рубашка с массивными темно-зелеными запонками на манжетах. Олег густо покраснел, виновато посмотрел на удаляющихся начальника администрации и преподавателя из колледжа — и шагнул к нише, протягивая подрагивающую руку к костюму.

Константин Сергеевич первым обратил внимание на то, что желтый круг фонарика, скудно освещавший им путь, исчез. Бородатый зав кафедрой истории недовольно оглянулся — как, скажите на милость, делать великие открытия в темноте? — и увидел, что от всей экспедиции не осталось и следа. Не глядя протянул руку, пытаясь уцепить за рукав Ивана Трофимовича, но тот уже убрел вперед, бормоча под нос:

«Если квартиру продам и дачу, этого даже на скамейки для стадиона не хватит…»

— Да что же тут происходит-то? — воскликнул в сердцах зав кафедрой истории. И покачнулся. Стена прямо перед ним замерцала, пошла рябью, будто растворяясь — и, словно на экране огромного телевизора, перед ним поднялись великие египетские пирамиды, встали огромные храмы древности, вспыхнули загадочные иероглифы, завертелись, спускаясь на землю созвездия, соединили сияющими линиями массивы пирамид, отчего те образовали сложный узор, в самом центре которого горела ярким голубым светом пирамида Хеопса. Знания, не оформленные в знакомые слова, хлынули в мозг Константина Сергеевича. Древний египетский календарь строился вокруг восхода Сириуса. Раз в тысячу четыреста шестьдесят один египетский год первый восход яркой звезды совпадал с календарным началом александрийского года — первым Тот. Раз в четыреста шестьдесят один год соединялись в одно целое Сириус, Нил и солнце, и выстроенный под руководством богов сложный комплекс великих пирамид оживал. Пирамида Хеопса, появляясь в любом месте мира, давала возможность вошедшим в нее людям загадать любое желание…

Константин Сергеевич едва не застонал. Мир во всем мире! Лекарство от рака! Бесконечные запасы нефти! Конец голоду! Избавление от гомосеков! Полет к Марсу! Очищение атмосферы! В один миг можно изменить историю всего человечества!

И, кажется, остался только один человек, еще не использовавший свое желание…

— Иван Трофимович, Иван Трофимович! — заорал зав кафедрой истории, со всех ног бросаясь к бредущему впереди него начальнику местной администрации.

А отчаяние Ивана Трофимовича, тем временем, достигло пика. Картины гневающегося губернатора, разрушенного стадиона и войн с Египтом совсем сломили его дух; изо всех сил ударив кулаком по каменной стене пирамиды, начальник администрации возопил:

— Ну зачем ты появилась?! Пусть бы тебя здесь никогда не было!

Тут же потемнело в глазах, и мир завертелся, закрутился вверх тормашками. А когда снова успокоился, Иван Трофимович обнаружил, что сидит на зеленой траве новенького стадиона.

Неподалеку, застигнутые в нелепых позах, застыли участники экспедиции: стоящий на карачках и шарящих в траве рукой предприниматель Азат с карманами, набитыми монетами, разбитная блондинка Елена, ластящаяся к нежно прижимающему к себе телескоп автомеханику-уфологу Михаилу, покрасневшие от смущения крупная девица Регина и хитроватый участковый Василий — каждый в обнимку с обнаженными незнакомцами, школьный сторож Трофимыч, уже совсем косой, рядом со вскрытым ящиком «Абсолюта» и Олег в розовой рубашке с массивными темно-зелеными запонками на манжетах.

Зав кафедрой истории сидел на зеленой траве и едва не плакал. Никакого ядерного оружия! Никакого СПИДа! Никакого глобального потепления! Одним махом облагодетельствовать всё человечество! Э-эх!..

И только начальник местной администрации в мятом костюме цвета жухлых листьев распростерся на земле и нежно обнимал зеленую травку, всхлипывая и радостно приговаривая:

— О, мой стадион!

Царевна сентября

Раннее, однако, утречко; вполне успешно под ночь маскируется. Вон и Саныч, диспетчер, еще только с ночной смены возвращается. Кивает мне, улыбается. Сочувственно, правда, улыбается — как обычно. Ну а я что? Я привык. Не переломлюсь, тоже улыбнусь в ответ. Не объяснять же каждому встречному, что не стоит меня жалеть. У меня все хорошо.

Саныч ушёл — и снова полное безлюдие. Редко на нашем вокзале такие минутки выдаются, скажу я вам. Обычно тут толчея, суетно, шумно. Не то, что сейчас — тишина да благодать. Даже росой немного попахивает, хотя это, конечно, мое воображение — откуда ей здесь взяться, росе-то?

Я бреду себе не спеша по истоптанному асфальту. Он весь в неоновых кругах от фонарей, что под балками навеса запрятаны. Идешь так по перрону — и словно на сцене неведомого большого театра: из одного круга света в другой. Можно даже притвориться, что в темноте вокруг не затихшее на время здание вокзала, а огромный, тоже притихший зрительский зал. А я — актер. Разыгрываю увлекательный спектакль своей… хм, как же это назвать-то будет вернее? Жизни?..

Тут, что-ли? Задираю голову и смотрю на табло. Ага, все верно — сорок пятый путь, вторая платформа. Через полчаса прибудет, если не задержится, конечно. А пока можно и на приступочку забраться. Табло на вокзале не на столбах стоят, а на постаментах, ровно памятники. Очень удобно, между прочим. Заберешься на такой — и всё видать, до самого конца перрона. Всех пересмотрю, никого не упущу. Да и не пройдет никто мимо меня — это точно. Куда ж им идти, если не на вокзал, ведь другого конца у перрона нет.

Ну, что, присяду пока, передохну. Умаялся я — ведь чтоб все поезда встретить, ни одного не пропустить, бегать приходится ой как много!

Вы не подумайте, это не работа моя такая. Это — скорее хобби. Хотя кое-кто по секрету шепнет вам на ушко, что не хобби это вовсе, а — что они там плетут? — навязчивая идея… мания… сдвиг по фазе.

Пусть говорят. Я — всё одно — ни единого поезда не пропущу. Утром ли, днем или вечером — я всегда здесь. Жду. Смотрю. Надеюсь. Надеюсь, что, может, с этим составом она приедет. И прошу про себя — по привычке прошу, знаю ведь, что некого — прошу, чтоб не на этом поезде. Чтоб попозже. Чтоб пожила еще…

А я что? Я подожду. Мне торопиться некуда. И скучать некогда. Вот придет поезд, выйдут все — я обсмотрюсь, удостоверюсь, что нет ее, и тогда уж дойдут руки до новоприбывших. Конечно, есть справочное бюро, но туда такая очередь! А ведь разве до того им, приезжим-то?

Я как сейчас помню свое собственное прибытие.

Несшийся на нас грузовик я видел отчетливо, но удара не почувствовал. Как кадры в кино: раз — прямо на меня летит громадина, два — и я в темном туннеле. Аккурат как пациенты после клинической смерти рассказывают. Только вот по туннелю я не шел, а ехал. Кругом — чернота, на душе — паника. «О господи, это я умер? И что теперь со мной будет?» А что еще может случиться, когда ты уже умер, спросите вы. Но это вам сейчас легко рассуждать, пока вы еще там. А как в вагоне том оказываешься — так не до логики.

Ну вот, успокоился я маленько, глаза к тьме попривыкли. Начал кое-что различать. Мерное покачивание, тихохонький такой звук — чухчух-чухчух, чухчух-чухчух. А еще — попутчиков. Много попутчиков — вагон шел битком. Впрочем, они всегда битком ходят. Но ни я говорить с ними, ни они со мной — не могли. Хотя, не особо-то кто и пытался — не до того. Все заняты осмыслением случившегося да размышлениями куда нас везут.

А везут, сами понимаете, на вокзал.

Вышел, я тогда на перрон — и голова кругом пошла. Толпа народу, толчея, все куда-то несутся — а куда, зачем? Куда идти, что делать, и вообще — как здесь все устроено?

Это сейчас я — старожил, все знаю. А тогда… Хоть и на том свете, а люди остаются такими же равнодушными, как при жизни — никто ничего толком не объяснит, не поможет. А почему, спрашивается? Здесь-то им что делить?

Словом, мне до всего самому пришлось доходить. Ну, да ничего, дело прошлое. Зато теперь я кому смогу, тому помогу — подскажу, разъясню, провожу, коли надо. А то зачем дедовщину-то разводить — мол, я шишки набил, вот и они пускай тоже.

Вот и говорю я им:

— Добро пожаловать на тот свет. Только привыкайте, что теперь «тот свет» — это мир живущих. А белый свет — здесь. Только мы его зовем не «белый», а «черный». Ну, для контрасту.

Чем тут занимаются? Да в основном в очередях стоят. Да, да, не удивляйтесь. В справочное бюро, например. Потом, в службу поиска, с запросами — если хотите родственников или друзей своих найти. В кассы. О, вот туда стоят годами — если кому интересно вести счет времени. За билетами обратно — на тот свет. Ну, чтоб заново родиться.

Правда, прежде чем вставать в очередь, надо сначала получить что-то вроде выездных документов. А как же, бюрократия — она везде. Заполняешь кучу бланков, мотивируешь свое желание родиться заново, то да сё… Отстаиваешь в очереди, получаешь разрешение, и уж потом — в кассы.

Если хочешь заново родиться в каком-то конкретном месте — то это отдельный кабинет, который надо до кассы посетить. Если хочешь родиться, да так, чтобы помнить о предыдущей жизни — это другой кабинет. Только вот зачем люди туда стоят — непонятно. Все равно на моей памяти не было ни разу, чтоб такое прошение одобрили. Отдельная очередь — для тех, кто обжалует решения. Еще одна — для претензий тех, кто неудачно заново родился. И еще — для тех, кто желает приобрести билет вне очереди… Короче, что бы тебе в голову не пришло — не сомневайся, на это всенепременно найдется нужный кабинет.

Вот и весь черный свет: пути, перроны, платформы, кассы, окошечки, кабинеты и огромные залы ожидания.

А ещё есть выход. Да, да, выход с вокзала.

Что там? Эх, да кабы знать…

Я там, у выхода, много раз бывал. Читал инструкции, глядел на большие, светящиеся зеленым буквы. Изредка даже случалось мне наблюдать за тем, как кое-кто уходил. Редко такое, скажу я вам, происходило.

Почему? Да посудите сами. Пока вы на вокзале — вы можете купить билет обратно, на тот свет. Заново вернуться в знакомую вам жизнь.

А за теми дверьми… Да никто не знает, что за ними, и это — самое плохое. По правилам, если вышел с вокзала — всё, пути назад нет. Пуще всего чего мы боимся-то? Правильно, того, чего не знаем. Вот и не рвутся люди выходить.

Да еще слухов, слухов-то, домыслов! Один другого хлеще. Говорят, что там нет ничего. Что исчезает человек навсегда. Что там рай. Или ад. Или покой. Или сон… Но самая популярная идея — что там таможня. Ага, самая обычная таможня. Только вместо багажа досматривают твои грехи да благие дела. И уж по результатам — или, как говорится, вверх, или вниз.

Это, пожалуй, страшней всего — как же решиться-то самому себя на суд такой вручить? А кто его знает, может, грешки, хоть и мелкие, да многочисленные, возьмут и перевесят? Разве охота в ад, когда можно тут, на вокзале, переконтоваться, оттянуть встречу с судьбою? А там, глядишь, новую жизнь проживешь получше, и в двери эти, под зеленой надписью «Выход», войдешь без страха.

О, вон и поезд наш показался. Далеко еще пока, а у меня уже сердце — туктук-туктук, туктук-туктук — ну прямо в такт колесам. И мысль, что сердца-то у меня нет, не помогает вовсе. Все одно — стучит, словно, того и гляди, выпрыгнет. Оно всегда так, но особенно — когда там, на том свете, осень…

А то замрет на самой вершине, сладко так замрет — от мысли: а вдруг она на этом поезде приедет! Вот прямо сейчас выйдет из вагона, а я к ней подойду так тихонечко сзади, обниму и шепну:

— Ну вот видишь — я же обещал!

Бух — и вниз, как с обрыва в пропасть — сердце-то. И хорошо, что нет его, а то уж давно сердечный приступ бы меня свалил, ведь оно так каждый раз, а поездов то я перевстречал ого-го сколько.

Встану-ка я потихоньку. Поезд еще не подошел, но терпения дожидаться у меня никогда не было. Встану, посмотрю, весь ли перрон видать. Прекрасно знаю, что весь — не первый ведь раз. Но все равно проверяю — мало ли какое досадное недоразумение, и я, не дай бог, ненароком пропущу ее.

Хотите узнать про нее? Ну что ж, покамест поезд еще не подошел, расскажу.

Вы, наверное, ждете красивой истории?

Не обольщайтесь — красивые истории с нами не случаются. С нами случаются обычные истории, а красивыми их мы делаем. Или не делаем.

…Я ее первый раз как раз на вокзале встретил. Дело было в самом начале осени. Я с юга возвращался, на второй курс в училище. Вышел я тогда на перрон, загорелый, отдохнувший, пропахший летом — а кругом уже осень. Теплая, ласковая, но все равно осень, потому как деревья вокруг в позолоте. Сияли, что купола церковные, отблеском своим все вокруг освещали, и оттого даже от кособокого, дряхлого здания нашего вокзальчика веяло той особой красотой, которую называют красотой старости.

И вот именно там, под золотистой сенью осени, на явившем свою исчезающую красоту вокзале я в первый раз увидел ее. Весь мир вокруг был прекрасен, но она — она меня ослепила. На всю жизнь…

Она тащила за собой огромный неуклюжий коричневый чемодан, и ее почему-то никто не встречал.

Мы решили не ехать на трамвае, и я волок чемодан всю дорогу до ее дома. По пути из того сокровища, что навалила нам под ноги осень, я набрал ей букет ярких, золотистых, пахнущих чем-то сладковатым и слегка подпаленым листьев, а она сплела из них венок и надела себе на голову, как корону… С того самого, первого дня нашего знакомства я и стал звать ее царевной сентября.

Ей было шестнадцать, а мне — восемнадцать, и мы едва дождались её совершеннолетия. Свадьбу сыграли, конечно же, осенью. И обе наших дочки тоже родились осенью. И вообще — осень всегда была особой порой в нашей жизни.

А жить мы любили. Как же мы любили жить! И никогда нам не мешала сырая слякоть или хмурое небо, задержка зарплаты или вставшие трамваи, скрипучая кровать или чужие успехи. Ведь каждый день дарил нам целых тысячу четыреста сорок абсолютно чистых минут, которые мы могли раскрасить во что угодно.

Вот мы их и разрисовывали — как художник разрисовывает белый холст. И картины наши выходили — загляденье. Хоть в музей выставляй, если б был такой — для картин, писаных на минутах жизни. Расписывали мечтами и выдумками, книгами и фильмами, прогулками и снами, ну и конечно, осенними листьями…

Никогда не мог понять, как люди могли уставать друг от друга — мне вот ее не хватало. А ей — меня.

Но однажды она заболела. Тяжелой и некрасивой болезнью.

За окном золотистыми листьями опадала осень, а моя царевна сентября лежала в больничной палате, беспомощно глядя в окно, и седой призрак неизбежности хохлатой птицей примостился в изголовье кровати.

Как-то раз я пришел к ней с огромным букетом пахучих, сладковато-паленых кленовых и каштановых листьев, а палата была пустой.

Когда ее привезли из реанимации, она слабо взяла меня за руку и тихо, глотая слезы, зашептала, что она очень боялась. Не самой смерти. А того, что там, на том свете, мы не отыщем друг друга.

И тогда, грея ее холодные ладошки, я и пообещал. Пообещал, что обязательно, всенепременно отыщу ее там. А если случится так, что первым уйду я, то буду ее ждать. Прямо на входе. Так что первым, кого она увидит, оказавшись там, буду я. И никакая сила не заставит нас потерять друг друга.

За окном парадным салютом сияли листья, словно празднуя наше второе венчание, на котором я обещал быть рядом после неизбежной разлуки. Ведь на первом я обещал быть рядом только «пока смерть не разлучит нас»…

Моя царевна сентября успокоилась. А вскоре поправилась. И мы праздновали ее возвращение яблочным пирогом и горячим чаем на маленьком балкончике с железными перилами, над которым роскошными гроздьями шальным закатным цветом горела рябина…

Ну, вот, собственно, и все. Как раз и поезд тормозит. Сейчас буду выглядывать.

Народу, народу-то сколько! Впрочем, разве бывает его мало?

Только бы не проглядеть мне ее, только бы не проглядеть…

Вот, и всё. Разошлись понемногу. Утро занимается. В густых сумерках уже видно, что окружает меня не зрительский зал неведомого театра, а всего лишь здание вокзала. И рампы потухли — фонари, хоть и горят, но уже не оставляют на асфальте яркие неоновые круги. Спектакль окончен.

Дворники показались — Вера Сергевна и новенькая, Леночка, что-ли. Вера Сергевна неодобрительно качает головой, и, на меня указывая, что-то шепчет Леночке на ухо. У виска вон покрутила. Но мне отвлекаться некогда, я уже спешу — следующий поезд прибывает через пятнадцать минут на восьмой путь.

Иду торопливо и раздумываю, как всегда, после очередного поезда — опять она не приехала…

Ну и хорошо, что не приехала. Сюда-то она всегда успеет. Лучше пусть там, с дочками да с внучатами, встретит еще один сентябрь.

Только я все одно каждый поезд караулить буду. На каком-то из них она ведь обязательно приедет, и тогда — тогда я ее непременно встречу. Подойду тихонечко сзади, обниму и шепну:

— Ну, вот видишь — я же обещал!

Она повернется ко мне и счастливо улыбнется, моя царевна сентября…

А я пока подожду — мне торопиться некуда.

Заверши меня

Несмотря на то, что в центре тестирования Ян побывал уже столько раз, что давно знал каждый этап проверки наизусть, внутри у него всё дрожало от нервного напряжения. Ни в один из предыдущих визитов не решалась его судьба. Собственно, ни разу еще он не приходил сюда «по-настоящему» — каждая девушка, которую Ян приводил в центр, являлась для него не проверкой на взаимную дополняемость, а всего лишь способом изучения проводимых там тестов.

Его спутница остановилась на последней ступени широкого парадного крыльца старинного здания с колоннами у входа.

— Ты уверен, что я действительно настолько хорошо тебя дополняю? Ты точно уверен, что нам стоит сюда идти?

Сколько раз за последние дни она задавала эти глупые вопросы, скрывая за ними свою нерешительность и сомнение.

— Абсолютно, — заверил Ян и улыбнулся так искренне и честно, как только мог.

— Ну, тогда пойдём, — вздохнула Инга, взялась за массивное кольцо ручки, продетой в ноздри медного льва, и несколько раз ударила им по двери. Отпустила кольцо и поднесла ладонь к лицу, словно пытаясь что-то рассмотреть. — Ян, потрогай, — попросила она. — Как это называется?

Ян взялся за медное кольцо ручки, подержал несколько мгновений.

— Гладкое, — подсказал он ей с определением. — И прохладное… Приятно?

— Да, — без раздумий кивнула Инга. Медленно провела ладонью по деревянным рейкам, которыми были обиты двери и снова поднесла руку к лицу: — А это, наверное, шершавое, — улыбнулась она, рассматривая ладонь. — Всё-таки никто ещё не дополнял меня так, как ты. Ты меня практически завершаешь, — Девушка подняла взгляд на стоящего перед ней молодого человека, и Ян сразу же заметил, что ей пришлось приложить усилие для того, чтобы удержать на лице улыбку. Опять…

Скрип тяжелых дверей прервал неловкое мгновение.

— Проходите, — донеслось из глубины помещения, и Ян решительно шагнул через порог, подтолкнув перед собой Ингу. Сомнений не было — он давно всё для себя решил.

— У вас назначено? — деловито обратилась к ним строгая секретарша, и, не дожидаясь ответа, выписала четыре талончика: окулист, лор, массажист, дегустатор.

— Фрокен Инга, герр Ян, поздравляю, уровень дополнения засчитан, — час спустя заявил им администратор, выйдя в коридор с результатами теста. — Собственно, показатели просто феноменальные. Редкостные, я бы сказал. По сути, это уже не дополнение, а самое настоящее завершение друг друга. Вряд ли вы найдёте кого-то, кто подойдёт вам лучше.

Ян просиял и перевел взгляд на Ингу. Девушка, чуть нахмурившись и прикусив губу, смотрела в окно.

— Регистратор в левом крыле на втором этаже, — сообщил администратор Яну, когда молчание затянулось до неприличного долго, протянул результаты теста и деликатно удалился.

Инга продолжала смотреть в сторону, и Ян подавил вздох. Люди заключают соглашение, дополняя друг друга куда меньше, чем по пяти категориям, и прекрасно живут вместе, нередко — долго и счастливо. Как, например, его родители — мать дополняла отца по только слуху и вкусу, он её — по слуху, вкусу и осязанию. Улучшения по всем пяти органам чувств, о которых свидетельствовали только что полученные результаты тестирования — это очень много. Но не для Инги. Ей не доставало всего одного — но самого важного. Того, чего не учитывало тестирование.

Инга его просто не любила

Ну, ничего, зато у него любви хватит на двоих. Он будет заботиться об Инге, баловать её, выполнять все желания и сможет стать ей дорог.

Ян взял девушку за руку. Как всегда, Инга с трудом едва удержалась, чтобы не отдёрнуть её, и вздрогнула. Ян почувствовал этот порыв и немедленно разжал ладонь. Подавил невольный вздох и тихо спросил:

— Ну, что, пойдём?

Полчаса спустя они уже стояли по обе стороны от узкой кафедры, и традиционные слова, уверенно произносимые им и едва слышно — ею, эхом разносились по просторному пустому залу:

— Будь моим слухом, моим вкусом и запахом. Будь моей кожей и моими глазами. Заверши меня…

И тяжёлая деревянная печать в руке регистратора, занесенная, словно меч над головой поверженного врага, над бланком соглашения, резко опустилась вниз.

* * *

…Они встретились случайно, в час, когда чёрное солнце заходит за серый горизонт, и тени становятся белыми. Инга стояла у ажурных звеньев ограды парка и смотрела на высокий фонтан. Было в ее фигуре что-то такое воздушное, а во взгляде — волшебное, что проходивший мимо Ян поневоле замедлил шаг, любуясь задумавшейся девушкой, а потом и вовсе остановился рядом.

Не отводя взгляда от бегущей воды, она слегка улыбнулась, отчего на щеках образовались обаятельные ямочки, и произнесла — словно подумала вслух:

— Наверное, он очень красиво звенит…

— Очень, — поторопился с ответом Ян.

Девушка обернулась к нему и удивлённо подняла брови:

— Вы слышите шум воды?

Именно в тот миг, встретив её взгляд, Ян понял, что пропал — окончательно и бесповоротно.

— Да, — ответил он и пояснил: — Только что услышал.

— Я вас дополнила, да? — девушка изумлённо покачала головой. — Так быстро?

— Выходит, что да, — неловко пожал плечами Ян. — Хотите попробовать, может, и я вас неплохо дополню? Ну, раз вы меня так хорошо… Меня Ян зовут.

— Инга, — после секундного колебания отозвалась девушка.

Заметив ее сомнение, Ян протянул руку, предлагая скрепить формальное знакомство рукопожатием. Расчётливый ход — он был почти уверен, что при прикосновении девушка ощутит первые признаки дополнения. Он всегда всех дополнял, и обычно по максимуму.

Инга задержала ладонь в его руке; он сжал её чуть сильнее и медленно провёл пальцем по коже.

— Мягко, — подсказал Ян определение нового ощущения. — Тепло… Приятно?

— Интересно, — отозвалась Инга. — Непривычно. — Несколько секунд она молчала, не отнимая руки, а потом восторженно выдохнула: — Я слышу её! Звук падающей воды! Я никогда ещё её не слышала, ни с кем! — Девушка повернулась к Яну: — Завтра вечером, в сквере Первых свиданий, в семь?

У Яна перехватило дыхание. Он уже понял, что влюбился — без раздумий и без оглядки, и сейчас радовался, что всё складывается так удачно: он дополнил Ингу, и она зовёт его на свидание. Конечно, зовёт — хорошо дополняющие друг друга люди всегда стараются построить отношения. Ну, а дальше уже всё в его руках.

Только вот, к огромному его сожалению, «дальше» не случилось. Инга сияла от обилия новых ощущений, которые появлялись в её жизни в присутствии Яна, но естественная благодарность за преображение мира так и не перерастала в то, на что он надеялся.

Какое-то время Инга упорно старалась найти в себе недостающее чувство.

— Не могу, Ян, — наконец, честно призналась она однажды, — Ну, нет у меня этой пресловутой химии. Ты мне симпатичен — как человек. Разумеется, мне очень приятно, что твоё присутствие приносит в мир столько звуков, запахов и красок, и за это я тебе очень благодарна. Конечно, жить с тем, кто тебя так замечательно дополняет — это здорово, но…

И тут Ян на миг словно увидел своё отражение в её глазах — узкоплечий, нескладный парень с бесцветной чёлкой и бровями домиком, немного суетливыми манерами и всегда чуть виноватым взглядом. И прекрасно понял недосказанное «но». Она его просто не любила. И даже все пять дополненных им чувств не могли это компенсировать.

* * *

Сколько помнили старики рассказы своих прадедов, столько сохранилось древних документов в пыльных архивах ратуши — в городе испокон веков рождались люди, у которых каждое из пяти чувств присутствовало лишь частично. Они видели — но только в чёрно-белом цвете, слышали — но не все звуки, а только человеческую речь, чувствовали запахи — но только гари и вони, распознавали вкус — но только кислый, и ощущали кожей — но только холод и боль.

Зато почти все люди дополняли друг друга — таким образом, что у каждого улучшались ощущения. Правда, дополняли в разной степени. Один мог лишь слегка улучшить второму обоняние, другой же воздействовал так, что палитра всех пяти чувств оживала новыми красками, запахами и звуками.

Разумеется, каждый искал для себя спутника, который бы дополнял его как можно больше. Найдя такого, обычно оставался с ним — ведь, будучи вместе, оба воспринимали окружающий мир куда более полноценно.

В то, что для любого человека в мире есть один идеальный партнёр, который не просто дополнит, а завершит его полностью, не верили, пожалуй, только самые отъявленные циники.

А вот в легенду о том, что когда-то в мире жили люди, которые с рождения обладали всеми пятью полностью развитыми чувствами, и им не нужен был второй для завершения, не верил почти никто. Кроме, пожалуй, Яна.

Инга тоже не верила.

— Не могло такого быть, — утверждала она. — Если бы каждый человек видел все цвета, слышал все звуки, распознавал все вкусы сам по себе, без другого, как бы он тогда находил себе пару?

— По любви, — неизменно отвечал Ян.

— Нет, — убеждённо качала головой Инга, — Одной только любви не хватило бы. Это, считай, пытаться безо всяких критериев угадать, насколько подходит тебе незнакомый человек. Смотри, как у нас всё логично и понятно: пришёл в центр тестирования, проверился — и сразу ясно, твоя это половина или нет.

Ян мог бы возразить.

Он мог бы сказать, что вот он, например, дополняет все пять её чувств, по максимуму, однако, даже после почти целого года совместной жизни так и не стал ей настоящей половиной.

Он мог бы также открыть ей свою страшную тайну и сказать, что её присутствие не только не дополняет его, но, кажется, даже немного ухудшает некоторые чувства. Во всяком случае, когда Инга грустила, солнце светило ему далеко не так ярко. Однако же, несмотря на это, для того, чтобы она стала Яну половиной, одной только любви ему хватило с лихвой.

* * *

Больше всего Инга полюбила запахи. Полюбила даже сильнее, чем все остальные ощущения, которые появились у неё, когда Ян находился рядом: сладкий вкус сахара, шелковистое прикосновение ткани, золотой оттенок восходов, звуки летучего вальса и шума ветра.

Ничто не доставляло девушке большего удовольствия, чем распахивать настежь окна после грозы, впуская в дом запах озона и мокрого асфальта, останавливаться у газонов, на которых только что косили траву, заходить рано утром в благоухающие корицей и горячей сдобы булочные, или гулять по осенним улицам, вдыхая запах жареных каштанов.

Ян приносил ей букеты цветов; сирень по-прежнему оставалась для неё серой, с едва заметным лиловым оттенком, и только самые красные розы она видела в цвете, но тонкое благоухание бутонов и нежная тонкость лепестков с лихвой заменяли отсутствие полной гаммы красок.

На хрупком трюмо в спальне давно выстроилась армия прозрачных склянок, заполненных самыми разнообразными духами, и Инга могла теперь различить в каждом букете горьковатый запах герани и пиона, тонкий — акации и мимозы, сладковатый — мандарина и ванили, теплый — персика и сандала, густой — лилии и туберозы, и пряный — жасмина и гвоздики.

Вечерами, когда на землю опускались белые тени, чёрное небо окрашивалось золотистым светом заката, а вдоль тротуаров зажигались желтые газовые фонари, Инга по-долгу гуляла по улицам и с наслаждением вдыхала многообразие ароматов города. Обойдя все бульвары и аллеи, она непременно выбирала какую-нибудь уютную кофейню с изящными до хрупкости столиками и заказывала себе там чашечку эспрессо или ристретто — Инга обожала запах жареных кофейных зёрен.

Наверное, Инга бы рада была гулять в одиночестве, но без Яна рядом мир становился, как прежде, немым и чёрно-белым и лишался всех ароматов. Потому Ян неизменно сопровождал её и, чтобы не портить девушке удовольствие, старался сделать своё присутствие как можно более незаметным. Почти не говорил и никогда не прикасался к ней — он знал, что насколько приятно Инге появившееся чувство осязания, настолько неприятны его прикосновения.

Когда над крошечными чашками клубился горячий аромат кофе, Инга глядела мимо Яна на желтые газовые фонари и улыбалась так искренне и счастливо, что ему казалось — еще немного, и, быть может, вдобавок к тем пяти чувствам, что он ей дополняет, у неё всё-таки появится еще одно. То, которое, испытывая к ней сам, Ян ей дополнить не мог — ведь нельзя дополнить то, чего нет. Можно только надеяться, что оно появится.

* * *

Ян прокололся на мелочи.

На годовщину заключения соглашения он подарил ей дорогое изумрудное колье и пряные духи. Преподнес коробки, завернутые в ярко-красную — этот цвет Инга видела лучше всего — обёрточную бумагу. С улыбкой наблюдал за тем, как нетерпеливо она распаковывала подарки, и, когда на свет появился хрустальный флакон, сказал:

— Их «нота сердца» — пачули и цикламен. Я перенюхал, кажется, все воды в парфюмерной лавке, чтобы выбрать те, каких у тебя ещё нет.

Наверное, обрадованная Инга пропустила бы это неосторожное замечание мимо ушей, если бы он не добавил, когда она достала из бархатного футляра переливающееся колье:

— Старался найти оттенок, точно подходящий к твоим глазам.

Вот тогда-то Инга и обернулась к нему — с неподдельным изумлением во взгляде:

— Как ты мог выбирать оттенок, если меня не было рядом?

Сообразив, что он только что ляпнул, Ян нервно сглотнул и пробормотал:

— Ну, зрение у меня всегда было неплохое…

— И духи, ты говоришь, выбирал тоже сам.

— Это… это мне парфюмер подсказал…

— Нет, ты же сам мне только что сказал, что все воды перенюхал, — Инга положила изумрудное колье обратно в бархатный футляр и очень медленно, словно делая важное открытие, произнесла: — И ты всегда подсказывал мне названия всех вкусов, цветов и ощущений… Так, словно уже давно их знал, а не впервые обнаружил со мной…

Год назад Ян уверенно и вдохновенно врал в центре тестирования; сейчас он не мог вымолвить ни слова — ощущение надвигающейся катастрофы словно парализовало его.

— Так ты…

Казалось, требовательный взгляд Инги пронзал насквозь. Ян не выдержал его и отвернулся. Помолчал, а потом заговорил — не поворачиваясь, глухо, сквозь стиснутые зубы:

— Ах, если бы ты знала, как же я ненавижу, что всегда слышу жужжание пчёл и шум ветра! Что всегда чувствую запах цветущей черёмухи и тепло солнца! Что всегда вижу синее небо! Синее, а не чёрное, чёрт бы его побрал! И что для этого мне никто не нужен рядом! Что я полностью завершён! Ненавижу!

— Значит, я не дополняю тебя, — это открытие почему-то оказалось для Инги важнее, чем тот удивительный факт, что Ян с рождения обладал всеми пятью полностью развитыми чувствами. — Зачем же ты мне всё это время врал?

— Потому что люблю, разве непонятно? — Ян резко повернулся к ней и крепко схватил за плечи, забыв, что ей неприятны его прикосновения. — Потому что люблю. Разве этого недостаточно?

— Без дополнения даже одного чувства? Конечно, недостаточно!

— Кому? Тебе? — давно наболевшее в душе наконец прорвалось и выплеснулось наружу — Ян почти кричал. — Мне — достаточно. А вот тебе, Инга, — тебе мало и всех пяти, правда? А почему? Потому что не хватает как раз того, что есть у меня! Любви! И ты стоишь здесь сейчас и говоришь мне, что этого мало?

— Если я не дополняю тебя, значит, нам нет резона быть вместе, — Инга не услышала его вопроса.

— Скажи, разве тебе плохо со мной?

Инга снова не ответила. Высвободилась из его рук, прошла в спальню, зашуршала бумагами в трюмо. Вернулась обратно, держа в руке какой-то документ.

— Это же… Это же наше соглашение, — узнал Ян большую печать в углу.

— Да. Я подаю на расторжение. Прямо сейчас.

Она прошла в прихожую, сняла в вешалки плащ, принялась застёгивать многочисленные пуговицы.

— Инга…

Девушка подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза — твёрдо и решительно:

— Всё это время я оставалась с тобой из благодарности за то, что ты так хорошо меня дополняешь… за то, что завершаешь, — поправилась она. — И я считала, что раз уж не могу отплатить тебе любовью, то хотя бы буду тебя дополнять. Ну, а раз я тебя и не дополняю… Мне нечем больше тебе отплатить.

— Останься со мной — это будет лучшая плата!

Инга покачала головой и повернула дверную ручку.

— Но ты же завершаешь меня! — отчаянно выкрикнул Ян в спину Инге, — Ты завершаешь меня куда больше, чем даже если бы дополняла все пять чувств!

Распахнутую дверь толкнул ветер, та протяжно заскрипела, и её жалобный плач отозвался резкой болью в правой стороне груди.

Девушка замерла в проходе.

Вот он, последний шанс — короткий миг её сомнения. Только бы найти правильные слова!

— Ты… завершаешь мне… сердце, — выдохнул Ян.

Узник шестой жизни

После переноса, как обычно, перед глазами всё плыло, и в затылке пульсировала тупая боль. Вокруг уже собрались обеспокоенные прохожие.

— Вы в порядке, сэр? — наклонилась над Эдом встревоженная молодая дама.

— Да-да, спасибо, всё хорошо, — ответил он. Осторожно поднялся, сжал поданную кем-то трость. Огляделся. Похоже, он в Сохо. Замечательно, это недалеко от Сент-Джеймс парка, как раз туда Эду и нужно. Именно там находится салон ‘La Dentelle’, где работает швеёй Джейми Лоренс, в теле которой находится Короткова Мари Сергеевна.

Эд с радостью подписал на неё контракт. Работы не было уже три недели; деньги, полученные за прошлый контракт, давно потрачены: на счета, на проверку оборудования переноса, на два ужина в ресторане с Веттой.

Он по нескольку раз в день заходил на сайт Fett&Fett, ожидая подходящего объявления. Афины, 54 год до нашей эры, Ангкор Ватт, май 1246, Киев, январь 1919 — всё не то! И вот, наконец, одно, совпадающее с его восьмой прошлой жизнью — Лондон, сентябрь 1851 года. Короткова Мари Сергеевна, в прошлой жизни — Джейми Лоренс, швея в салоне ‘La Dentelle’.

Когда Эд появился в салоне и попросил поговорить с Джейми, его просьба не вызвала у хозяйки никаких подозрений. Зато появившаяся вскоре Мари нервничала — похоже, ожидала погони. Или просто чувствовала себя неуютно в чужой эпохе и в чужом теле.

— Можно мне поговорить с Джейми наедине? — попросил Эд, едва веря своей удаче — как быстро и легко всё получается.

Хозяйка с улыбкой указала на одну из маленьких примерочных.

— Что вы хотите? — нервно спросила Джейми-Мари, едва Эд задёрнул за ними штору.

Он не ответил — он никогда не разговаривал с беглецами. Эда не интересовало, почему они ушли в одну из своих прошлых жизней, ему не было дела до того, почему они не хотят возвращаться. Ему было всё равно, кто заказчик: полиция, кредиторы или безутешные родственники. Его дело — найти и вернуть обратно. И получить свои деньги.

Джейми-Мари открыла рот, собираясь закричать, но не успела — Эд схватил её за горло и начал душить. Перенос в родное время, в своё тело происходит в момент потери сознания, и как только девушка отключилась, он её отпустил.

— Помогите, Джейми плохо! — встревоженным голосом позвал Эд хозяйку.

В поднявшейся в салоне суете скрыться получилось без проблем.

* * *

Когда появилась технология, позволяющая переноситься в свою прошлую жизнь, к ней вспыхнул колоссальный интерес. Но очень быстро схлынул. Каждому хочется верить, что в прошлой жизни он был талантливым полководцем или богатым аристократом, известным первооткрывателем или влиятельным политиком. Однако стоило всего раз оказаться в теле батрачащего на барских полях крестьянина, побывать гребцом на рабской галере или проституткой в портовом борделе — и желание исследовать свои прошлые жизни пропадало. Слишком грязно, слишком тяжело, слишком неприглядно.

Теперь в прошлые жизни уходили в основном авантюристы, исследователи-историки — и те, кто по самым разным причинам хотел скрыться, спрятаться от своего настоящего. Беглецы. Последних вернуть обратно можно было только силой. Так появился спрос на охотников за головами.

* * *

В десятой прошлой жизни Эд был шерифом Джеком Хоксом. Казалось бы, представитель закона, все средства для поиска беглеца в его руках. Но пустыни Техаса расстилались от горизонта до горизонта; найти среди многочисленных ковбоев, перегонявших скот, одного единственного, в чьём теле скрывался беглец Иван Бауман, было той ещё задачкой.

К середине третьей недели Эд его всё-таки нагнал. Бауман, похоже, сразу понял, что это — за ним, а не за ковбоем, в чьём теле он находился. Вскинул руки:

— Подожди! Пожалуйста! Ты не понимаешь!

Эд не обращал внимания — он уже всё это слышал. Беглецы говорили, что спасаются в прошлой жизни от преступников и от врагов. Объясняли, что именно здесь нашли себя или свою любовь. Они плакали и умоляли, они бывали в телах дряхлых стариков, маленьких детей и красивых женщин — это не имело для Эда значения.

Ивана Эд вырубил ударом рукоятью револьвера в висок. Наклонился послушать, дышит ли беглец. Бауман дышал. Это хорошо. Как-то раз Эд случайно убил одного, столкнув его с лестницы. А как ещё он мог лишить сознания беглеца, если тот находился в теле здорового мужчины, а сам Эд — в теле измученной тяжёлой работой женщины? Награды он тогда, конечно, не получил — если убить того, в чьём теле находится беглец, его сознание не возвращается в родное тело, умирают оба. А заказчики платили только за живых.

* * *

Тело, которым Эд не пользовался почти три недели, ослабло и закостенело. На то время, пока его сознание пребывало в прошлой жизни, тело находилось под присмотром Ветты. Оно могло выполнять простейшие функции — есть, спать, сидеть, ходить, даже реагировать на простейшие команды. Но чем дольше отсутствовало сознание, тем неприятнее было возвращение. Зато награду за выполненный контракт перевели немедленно. Теперь можно свозить Ветту к морю.

А через сутки после перечисления вознаграждения Эд случайно услышал по новостям, что Ивана Баумана нашли убитым. Повинуясь внезапному импульсу, он залез в архивы сайта Fett&Fett. Контракт на Баумана объявил некто Аристарх 144. Обычный профайл, в истории заказов всего одно объявление, что вполне естественно для ‘частника’ — услуги возврата были по карману не каждому; регулярно охотников за головами нанимали только налоговики и полицейские.

На этом можно было бы остановиться, но Эд продолжил копать. Чутьё не подвело — когда он пробил ‘исходник’ Аристарха 144, то обнаружил, что с него под разными именами на Fett&Fett за последние полтора года поместили одиннадцать объявлений.

Все одиннадцать беглецов вскоре после возвращения погибли при таинственных обстоятельствах. Все одиннадцать так или иначе фигурировали в криминальных историях — подозреваемые, свидетели, соучастники… Выходит, кто-то сводит счёты. Вероятно, преступник, высокопоставленный чиновник или политик. Хотя зачастую это одно и то же лицо.

* * *

Новое объявление от заказчика с того же ‘исходника’, что и у Аристарха 144, появилось в Fett&Fett через месяц. Рим, 49 год до н.э., Ирвин Смирнов, в прошлой жизни плебей Тит Клодиус.

Эд рассматривал фотографию. Обычный мужчина тридцати с небольшим, длинный нос, характерная линия волос надо лбом — узким мысиком. Что же ты натворил, Ирвин? Перешёл дорогу не тем людям?

Ветта подошла сзади, обняла за плечи, поцеловала в шею.

— Новый контракт? — спросила она, глуша тоскливые нотки в голосе — Ветта всегда волновалась, когда Эд уходил на охоту.

— Пока не знаю, — медленно ответил он.

Эд не собирался вмешиваться, но… казалось, это знак свыше — Рим первого века до нашей эры как раз выпадал на его четвёртую прошлую жизнь.

* * *

В четвёртой жизни Эд был сенатором Квинтом Фолием и, очнувшись после переноса, тут же потребовал, чтобы ему нашли и доставили Тита Клодиуса. Ожидая, когда его приказ будет исполнен, он расхаживал по вилле Квинта и думал о том, каковы шансы, что его опередят другие охотники. Объявления на сайте Fett&Fett были открыты для всех желающих; любой мог подписаться на контракт, а вознаграждение доставалось тому, кто его первым выполнит. Правда, случалось, что опаздывали все. Например, беглеца оглушал уличный грабитель прежде, чем до него добирался охотник. Сознание беглеца возвращалось в родное тело, и награда срывалась.

Ирвина доставили уже через два часа. Взмахом руки отпустив слуг, Эд подошёл к нему.

— На тебя дали объявление на сайте охотников за головами. Я проверил все контракты твоего заказчика — каждого заказанного им беглеца вскоре после возвращения убивали.

— Зачем ты мне это говоришь? — Тит-Ирвин подозрительно смотрел на него. — Ты что, не будешь теперь меня возвращать?

— Не буду. Я просто хотел тебя предупредить, что, как только ты вернёшься, на тебя начнётся охота.

— Но… почему? — опешил Смирнов.

Эд пожал плечами; он и сам затруднялся ответить почему.

— Я не знаю, что ты натворил и за что тебя разыскивают, — наконец, медленно произнёс он. — Подозреваю, есть за что. Но, что бы ты ни совершил, вряд ли ты заслуживаешь, чтобы тебя убили без суда и следствия.

Что-то промелькнуло в глазах Ирвина, и он быстро отвёл взгляд.

— Спасибо.

* * *

Эд знал, что взялся за непростой контракт. Рик Борисович Воронцов, Чехия, Кутна Гора, 1421 год, в прошлой жизни мелкий рыцарь Адам Ежек. Найти беглеца в разгар гуситских войн — само по себе непростое занятие, а уж сделать это, находясь в теле мальчишки-оруженосца, которым Эд был в шестой жизни — и подавно. Но награду за контракт объявили внушительную, и он решил попробовать.

Неделю спустя, когда Эд почти отыскал Ежека, к нему подошёл ничем не примечательный монах в грязной рясе и, отведя в сторону, тихо, с сожалением в голосе сказал:

— Эд Макошански? У меня для тебя плохие новости. Помнишь, ты предупредил одного беглеца? Его заказчик узнал, что ты сделал, а он не из тех, кому стоит переходить дорогу. В общем, три дня назад твоё тело убили. Извини, парень…

Монах говорил что-то ещё, но Эд его уже не слышал.

Сначала он просто не поверил. Его родное тело погибло? Нет, это какая-то ошибка!

Однако убедиться, правда это или нет, можно только одним способом — вернуться. И цена этой проверки — жизнь. Если ему соврали, то будет обычный перенос. Если сказали правду, то ему некуда возвращаться — при попытке переноса в мёртвое тело его сознание просто исчезнет, и он, Эд, умрёт.

Это значит… Это значит, что он застрял здесь. Навсегда.

Узник собственной шестой жизни.

…Ветта!

* * *

Ветта слабо улыбнулась, принимая букет цветов и коробку дорогих конфет.

Как всегда, она пригласила гостя на кухню, заварила чай и отошла к окну. Как обычно, не заметила его приглашающих улыбок и не увидела масляных взглядов. Уткнулась лбом в стекло и глухо спросила:

— Как думаешь, может, он ещё вернётся?

— Конечно, вернётся, — гость изобразил на лице сочувствие. — Хочешь, я дам объявление на Fett&Fett?

Ветта резко повернулась. В её глазах на миг загорелась надежда — и тут же погасла — как всегда.

— Неудобно, это ведь так дорого, — пробормотала она, в глубине души надеясь, что на этот раз гость возразит, и тогда она согласится на его предложение, ведь ей накопить денег, чтобы объявить награду за возвращение Эда, удастся нескоро.

Но гость молчал.

А в углу кухни неподвижно сидело тело Эда, бессмысленно уставившись в пустоту. Ветта подошла к нему сзади, обняла за плечи, поцеловала в шею и уткнулась носом в плечо.

Дожидавшийся чая гость выругался про себя. Девчонка ему сразу понравилась, едва только он собрал сведения о предупредившем его охотнике. И всё так удачно совпадало: он убирает парня, и девчонка остаётся одна — подходи и бери.

Первая часть плана прошла идеально: он сдал охотника тем, кто заказал его самого, чтобы погасить перед ними свой долг — ведь парень не только сорвал им заказ, он мог бы помешать и будущим.

А вот со второй частью плана… Он всё продумал: оказался рядом, как только Эд пропал, предложил сочувствие и утешение — девчонка давно уже должна была быть его! Но время шло, а она всё сохла по своему парню и трепетно ухаживала за его телом…

Гость с досадой взъерошил волосы, узким мысиком растущие надо лбом. А ведь казалось, хорошая была идея — сделать парня узником собственной прошлой жизни — и эффективная, и гуманная. Но, похоже, надо было решать всё по-другому.

Share

Марина Ясинская: Рассказы: 2 комментария

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.