СЕМЬ ИСКУССТВ

Как дирижёр я был очень молод, да ещё по своему воспитанию настоящий «совок», опыта как выживать в этой профессии никакого, а имея в виду вечно сомневающийся характер, мне стало казаться, что, потеряв эту работу, уже никогда другой не случится. Как говаривала одна моя знакомая, его не надо жрать, он сам себя сожрёт.

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в № 12/2023 и сл.)

Глава 30

Мой первый концерт в роли главного дирижёра прошёл в декабре 1985 года, хотя контракт, как я уже говорил, был подписан с 1 ноября. У оркестра на то время было продано ничтожное количество абонементов, всего около 200 и на концерты ходило очень мало народу. Но в конце первого сезона мы уже играли при переполненных залах и всем стало понятно, что это не случайно, что публику обмануть трудно, что чудес на свете не бывает, просто оркестр играет на другом, гораздо более качественном уровне. Это не было связано с увеличением рекламы или критическими заметками в прессе, просто «сарафанное радио» работало в полную силу.

Несмотря на наши еженедельные концерты в центральных залах, журналисты, пишущие о музыке, полностью игнорировали и меня, и оркестр. Но в начале второго сезона главный музыкальный критик страны Дьёрдь Кро в еженедельной субботней программе о музыке выдал такую фразу (почти цитата): «Вчера я слушал концерт по радио. Так как я опоздал к началу, то не знал ни названия оркестра, ни имени дирижёра. Я был уверен, что играет один из немецких оркестров высокого класса. Каково же было моё удивление, когда в конце передачи объявили исполнителей: оркестр MAV и маэстро Горенштейн». После этой передачи как будто кто-то убрал запретительные барьеры, начались бесконечные интервью и постоянная, по большей части хвалебная, критика.

В то время в Венгрии существовала филармоническая система, очень похожая на систему в Москве, отличавшаяся лишь деталями, связанными с размером страны. Зимой каждого года все оркестры посылали в филармонию программы с предполагаемыми на следующий сезон абонементными концертами. Филармония компоновала абонементы для концертного сезона в Будапеште, иногда обращаясь с просьбой замены той или иной программы во избежание повторов тех или иных сочинений, а затем рассылала все абонементы во все города Венгрии, которые затем запрашивали понравившиеся им программы. Таким же образом дирекция второго Будапештского зала VIGADO выбирала программы и для себя. Начиная со второго моего сезона количество концертов-повторов резко увеличилось и составляло в среднем 2, а то и 3-4 концерта.

Когда существовала Австро-Венгрия, популярность оперетты как жанра, благодаря таким композиторам как Оффенбах, Зуппе, Иоганн Штраус, Кальман, Легар была запредельной, и любовь венгров к этому роду музыки не ослабевала никогда. Зная об этом, у меня возникла идея организовать серию рождественских концертов из фрагментов самых популярных оперетт, пригласив в качестве исполнителей лучших солистов оперного театра и театра оперетты. Идея была горячо поддержана руководством концертного зала VIGADO и в качестве пробного шара было запланировано два концерта. Результат превзошёл все ожидания. Как только на стене зала были вывешены афиши, на следующий день в кассах не осталось ни одного билета. И началось. По просьбе дирекции зала мы повторяли программу с 26 декабря по 10 января, а по субботам и воскресеньям работали как цирковые артисты в 12, 16 и 20 часов. Кроме дирижирования, меня ещё уговорили поиграть на скрипке все сольные фрагменты арий и, мало того, ещё и Чардаш Монти. В общем, всё получилось как нельзя лучше.

В отличие от СССР, где все оркестры находились в структуре Министерства культуры и только два в структуре Радио и телевидения, в Венгрии каждый симфонический оркестр принадлежал определённому ведомству. Один оркестр — почтовому, другой — железным дорогам, третий — Армии и т.д. Но несмотря на различия, деньги на культуру выделялись централизованно из государственного бюджета. Оркестр MAV, где я работал, принадлежал ведомству железных дорог и там был свой отдел культуры, руководящий коллективом. И ещё одно отличие. В СССР только Министерство культуры назначало главных дирижёров и директоров оркестров с равными правами и каждый, теоретически, отвечал за свою сферу деятельности, директор за административную, а дирижёр за творческую. Два этих назначенца теоретически были независимы друг от друга и ответ держали, если можно так сказать, только перед Министерством, в венгерском варианте перед ведомством. В Венгрии, по западному образцу, был директор оркестра (интендант), несущий ответственность за всё происходящее в коллективе. Другими словами, по идее, всё то же, как и у нас: директор-интендант с функцией управления административными и хозяйственными задачами, а дирижёр занимается творческими проблемами. Одно очень существенное и чрезвычайно важное различие: дирижёр, стоящий по должности ниже директора обязан, подчиняться ему во всех вопросах, включая творческие. Хорошо, если директор-интендант бывший музыкант или просто умный администратор, разграничивающий сферы деятельности и понимающий, что творческие проблемы — это всё-таки прерогатива главного дирижёра. Если же у человека самомнение превосходит умственные способности и он всего этого не понимает, то работать вместе становится невозможно, так как тупое подчинение непрофессиональным указаниям ведёт только к деградации коллектива.

По каким-то неизвестным мне причинам зимой 1987 года уволили или отправили на пенсию директора оркестра Мондваи, бывшего скрипача этого же оркестра, очень милого, знающего, разбирающегося во всех деталях профессионала, который меня на работу и приглашал и с которым у меня сложились очень ровные, почти дружеские отношения. Вместо него была назначена жена какого-то министра в правительстве страны, окончившая «великое», очень серьёзное учебное заведение — культпросветучилище(!!!).

Думаю, именно поэтому г-жа Петроваинэ, так её звали, была абсолютно уверена, что она прекрасно разбирается в культуре в общем и в симфоническом оркестре, в частности.

Здесь требуется небольшое отступление. Не знаю, как сейчас, но тогда у оркестровых музыкантов количество ежемесячных вызовов на работу (служб, как называлось это по-венгерски), репетиций и концертов, было строго регламентировано. Их могло быть не более 32-х и желательно не менее 26-28-ми. Если цифра 32 превышалась, то за каждый последующий вызов полагалась дополнительная плата, но независимо от меньшего количества вызовов-служб полагалось выплачивать полный оклад.

В администрации сидел специальный человек, тщательно следивший за всеми этими подробностями.

Месяца через полтора после появления нового директора меня вызывают к ней в кабинет. Демонстрируя лист количества служб артистов за последний месяц, она задаёт вопрос:

— Почему у тубиста в прошлом месяце только 8 служб?

— Потому что почти весь месяц, так получилось, за исключением одной программы, где у него и набралось 8 служб, мы играли Моцарта и Бетховена, а там нет тубы.

— Предупреждаю Вас, это больше не должно повториться! Если нет тубы, сядьте и напишите!

В полной прострации, не моргнув глазом, я ответил:

— Понял, сейчас пойду, сяду и напишу!

Не знаю, может ей всё-таки кто-то объяснил, что её указание полнейший кретинизм, а я просто над ней поиздевался, но с тех пор придирки продолжались с завидной регулярностью. То почему играется это сочинение, а не то, то почему я на день позже отправил в филармонию программы на следующий сезон, (хотя это была не моя вина, а секретаря, которая не успела её перепечатать), то мне вдруг, в начале сезона 1988 года объявили выговор за отсутствие в оркестре на протяжении 10 дней.

В условиях моего контракта нигде не было прописано о запрещении покидать страну или просто о необходимости находиться дома, когда программу проводит приглашённый дирижёр.

Естественно, я пользовался этой возможностью. Планировал какие-то концерты как гастролирующий дирижёр, уезжал в Москву к сыну или просто ездил куда-то отдыхать. Конечно, выговор был оспорен и его вынуждены были отменить, несмотря на всё давление Петроваинэ и её высокопоставленного мужа, но стало предельно ясно: вместе мы работать не сможем.

Видимо понимая, что нет никаких юридических оснований для каких-либо санкций, умница-директриса решила поднять волну в прессе. В одной из газет появилась статья о том, какие сложные процессы происходят внутри коллектива, какие непростые отношения между мной и музыкантами, как тяжело работается в этой обстановке администрации и что руководству ведомства необходимо предпринять меры для выправления ситуации. И тут начался просто обвал положительных откликов о работе оркестра. Тут же появились реплики бесчисленного количества слушателей с требованием оставить меня в покое, дуайен композиторов Венгрии Ференц Фаркаш открыто выразил своё недоумение и даже знаменитый Кро высказался в прессе, сравнив эту статью с очень похожей историей великого Отто Клемперера, работавшего в Будапеште сразу после войны.

На какое-то время атака стихла, но весной, когда до окончания моего контракта оставалось месяца три, музыканты рассказали, что их по одному вызывают в кабинет директора и, обещая золотые горы, призывают на ближайшем общем собрании голосовать о непродлении сотрудничества со мной. Если же у человека имелось другое мнение, то его просто запугивают неотвратимым снижением зарплаты. Собрание действительно вскоре организовали, провели голосование под пристальным наблюдением директрисы, причём не тайное, а открытое, хотя руководство ведомства настаивало на тайном, и в итоге я проиграл 5 голосов. После чего начались бесконечные вызовы в дирекцию MAV, где директриса, тряся протоколом, пыталась убедить начальство, что голосование было проведено честно и коллектив просто не хочет со мной работать. С каждым совещанием в ведомстве начальственный уровень чиновников всё повышался и повышался до тех пор, пока на уровне заместителя генерального директора ведомства мне предложили продлить контракт ещё на год, но директор должна была остаться на своей позиции. На что, как понятно, я ни в коем случае не мог согласиться.

3 июня состоялось моё последнее выступление в роли главного дирижёра MAV.

В программе тройной концерт Бетховен с великолепными солистами Золтаном Кочишем, Андрашем Келлером и Миклошом Переньи, а во втором отделении звучала 5-я симфония Бетховена. Концерт был записан на радио и повторен ещё 3 раза в разных городах Венгрии.

Через несколько лет после этой истории Петроваинэ умерла от рака.

Бумеранг всегда возвращается!

Через 20(!!!) лет, во время моей работы в Госоркестре, пришло письмо от скрипачки оркестра MAV, которую принимали в оркестр ещё при мне. Одна фраза из этого послания была поразительной: «После Вашего ухода оркестром 20 лет руководил Тамаш Гал и, наконец-то, мы от него избавились. Это было Божье наказание за то, что мы Вас тогда не удержали!».

Также в письме была просьба связаться с дирекцией оркестра, чтобы рассмотреть вопрос о занятии должности главного дирижёра и вернуться в Будапешт. Мой ответ был предельно прост:  дважды в одну и ту же реку не входят.

Глава 31

За годы работы в Венгрии у меня было достаточно много концертов как у приглашённого дирижёра. Мне удалось сыграть концерты практически со всеми венгерскими оркестрами, включая национальный, побывать многократно на гастролях в Германии, несколько раз в Чехословакии и по разу во Франции и Болгарии. Будучи главным дирижёром, мне даже не приходило в голову, что необходимо подумать о получении в другой стране ещё какой-нибудь постоянной должности, чтобы параллельно, как делает большинство дирижёров мира, иметь ещё и вторую работу. Как дирижёр я был очень молод, да ещё по своему воспитанию настоящий «совок», опыта как выживать в этой профессии никакого, а, имея в виду вечно сомневающийся характер, мне стало казаться, что, потеряв эту работу, уже никогда другой не случится. Как говаривала одна моя знакомая, его не надо жрать, он сам себя сожрёт.

Конечно, история с оркестром MAV очень сильно на меня повлияла. Я впал в глубочайшую депрессию и начался, как говорят англичане, middle crisis in life, кризис среднего возраста. Почти два месяца, практически не вставая, пролежал в постели, пока мой друг Андрюша Шош не настоял, чтобы меня срочно госпитализировали. Оказалось, что у меня ещё какие-то серьёзные проблемы с сердцем, в общем — комплект. Через три недели выписали с напутствием поменьше нервничать, что, имея в виду мою специальность, абсолютно невыполнимое пожелание…

Через какое-то время было решено полететь в США для смены обстановки, а заодно заняться и поиском работы. Удалось получить два рекомендательных письма к очень известным людям из мира музыки: Исааку Стерну, являющегося, по многочисленным рассказам, абсолютно всесильным человеком, по мановению руки которого вершились судьбы музыкантов, и Зубину Мете, главному дирижёру оркестра Нью-Йоркской филармонии.

Но вначале мы, без всяких знакомств, посмотрев в адресной книге местонахождение разных менеджерских контор, попытались сами обзавестись какими-то контактами. Все, к кому мы обращались, были очень вежливы и любезны, но после четвёртой или пятой встречи стало совершенно понятно, что без серьёзной протекции в Штатах делать нечего, и мы просто напрасно теряем время, а вежливость и доброжелательность на встречах является не более чем культурой общения. Посещение Исаака Стерна не прибавило оптимизма. Квартира была роскошной, он встретил нас в шикарном халате, напоил чаем и поведал несколько историй о своём пребывании в Венгрии. В свою очередь, я рассказал ему, что когда-то учился в одесской школе Столярского, а он приезжал на гастроли в Одессу и давал открытый урок, как сегодня бы сказали мастер-класс и у меня даже сохранилась фотография, на которой я, в числе других учеников школы, стою рядом с ним. Когда же он прочёл письмо своего друга, выпустившего о нём когда-то книгу в Венгрии с самыми превосходными обо мне характеристиками, у меня затеплилась надежда, что он как-то поможет. Но закончилось всё простой отговоркой, выглядящей полной глупостью. Он предложил переселиться из Венгрии в Израиль, а потом, со временем, по возможности, он меня оттуда заберёт. Выйдя на улицу, ничего кроме матерных слов в моей голове не было. А встреча с Метой закончилась, не успев начаться. Мы подошли к нему после великолепного концерта оркестра Нью-Йоркской филармонии, состоявшегося в самом известном концертном зале Нью-Йорка, Карнеги-холл. Мельком пробежав письмо, он сказал, что ничем помочь не может.

Мне посчастливилось побывать на двух репетициях оркестра нью-йоркской филармонии с самим Леонардом Бернстайном. В первый день, в самом начале, они начали играть какую-то современную музыку, ноты которой, как мне показалось, до репетиции никто в глаза не видел. С шуточками и прибауточками, бесконечно останавливая оркестр и высказывая какие-то просьбы, Бернстайн всё-таки доиграл эту пьесу до конца и объявил антракт. На следующий день моему потрясению не было предела: ту же пьесу они сразу сыграли так, как будто всю жизнь только эту музыку и учили!

Великий оркестр и Великий дирижёр!

Почти все мои друзья юности уехали из СССР, и один из них, Фима Пастух, с которым мы дружили ещё с музыкального училища, жил в Штатах в городе Индианаполисе. Мы не виделись 12 лет и грех было не воспользоваться такой возможностью. Город по сравнению с Нью-Йорком небольшой, центр, downtown по-американски, довольно красивый с интересной площадью, как во всех американских городах, на которой расположен концертный зал, несколько дорогих отелей и ресторанов. Основное население живёт, как принято в США, в пригороде. (Кому тогда могло прийти в голову, что через 26 лет я тоже буду жить в этом городе!). Мы замечательно пообщались не только с Фимой, но и с его женой Людочкой, дочкой композитора Шапиро, с которым я работал ещё в оркестре кинотеатра в Кишинёве, двумя их замечательными детьми и прекрасными Мамами с обеих сторон. Посетил концерт местного Индианаполиского оркестра, повспоминали своих бывших педагогов и друзей, познакомился с их новыми, приобретёнными в Америке, знакомыми, в общем — очень остался доволен поездкой.

Фима пытался меня уговорить остаться в Америке, сделать фиктивный брак и получить тем самым право легального проживания, но я наотрез отказался. Ведь почти то же самое несколько дней назад предложил Стерн, только через другую страну. Невозможно было себе представить, что встречи с моим единственным и любимейшим сыном будут под запретом, что нельзя будет видеться с Мамой. Именно по этим причинам в 70-х годах, когда все мои друзья уезжали в Израиль или посредством израильского вызова в разные страны от Германии до Австралии, я категорически отказался от мысли об эмиграции. Оставить свою семью навсегда, ведь тогда уезжали, как казалось, действительно навсегда, было выше моих сил и даже выше желания стать дирижёром. Короче говоря, вернувшись в Нью-Йорк и, уже собираясь улетать в Венгрию, случайно, в центре Нью-Йорка, встретились с Костей Орбеляном, (всё в жизни случай!) шапочно знакомым по Москве пианистом, закончившим самую знаменитую американскую музыкальную школу — Джульярд. Сидя за чашкой кофе, Костя, услышав, что я ищу работу, вдруг говорит:

— Я точно знаю, так как связан с местным импресарио, что в Южной Корее, в городе Пусан, сейчас ищут главного дирижёра. Они вот уже где-то 4 месяца дают концерты претендентам из разных стран, и этот конкурс будет продолжаться ещё месяцев 6, до конца сезона. Если тебе это интересно, я позвоню своему агенту и всё устрою.

Южная Корея! Загадочная, неизвестная страна, какого качества оркестр и вообще какая-то несусветная даль, где Европа и где Южная Корея!

— Да ты не сомневайся, — продолжает Костя, — они всё оплатят и тебе, и жене, поедешь, посмотришь, не понравится, откажешься, но, правда, надо ещё этот конкурс выиграть!

В общем, было сказано «да», и мы улетели в Венгрию, а вскоре получили приглашение на концерт-конкурс в апреле 1989 года. Перед этим слетал ещё в Израиль и сыграл 3 концерта с камерным оркестром города Герцлия с очень интересной программой, все сочинения из которой я никогда ранее не дирижировал: Хольберг-сюиту Грига, симфонию Стравинского в «ДО» и «Простую симфонию» Бриттена.

10 апреля мы прилетели в Пусан. Встретили нас прекрасно, поселили в пятизвёздочном отеле, а на следующий день уже репетиция. Сыграв буквально 30-40 тактов меня обуял настоящий ужас, просто не могу узнать музыку, а в программе 7-я симфония Бетховена, абсолютно «неизвестное» сочинение, просто мировая премьера! Положил палочку, объявил антракт и, придя в артистическую, заявил своей жене, «служившей» заодно переводчицей, (я тогда очень плохо говорил по-английски), что отказываюсь от концерта, потому что вообще не понимаю, что они играют. Начались долгие уговоры и сработал главный аргумент: надо как бы там ни было продирижировать концерт, в противном случае придётся отдать деньги за два билета бизнес-класса, а их просто нет. Кое-как отрепетировал положенное время, находясь чуть ли не в состоянии грогги, как говорят боксёры. Затем организаторы повели обедать в отдельный кабинет шикарного национального ресторана. И тут произошёл эпизод, чуть не поставивший точку во всём этом приключении. Я по натуре очень и очень брезгливый человек и для меня выпить из чужого стакана смерти подобно. И вот начался обед и директор культурного центра, судя по отношению окружающих самый среди всех присутствующих большой начальник, наливает себе пиво, что-то короткое говорит, выпивает, потом опять наливает в этот же стакан и протягивает его мне. Видимо, увидев весь ужас, написанный на моём лице, переводчик с их стороны быстро говорит, что такой жест является проявлением высочайшего уважения и надо непременно взять стакан и выпить это пиво. Жена бормочет то же самое. В итоге, я поблагодарил, выпил и буквально вылетел из комнаты — меня вырвало.

С грехом пополам концерт как-то удалось слепить, там ещё принимал участие солист-кореец не самого высокого качества, причём, как ни странно, на афише было написано, что он из Америки, а на следующий день было совещание в «верхах». Торжественно было объявлено, что по решению какой-то комиссии победителем конкурса признали меня. Все переговоры, любое, самое простейшее предложение требовало перевода, причём в две стороны, так как я ничего не понимал по-английски, а моя жена, служившая переводчиком, ни бельмеса, как понятно, не понимала по-корейски и поэтому совещание длилось бесконечно долго. Как они меня не уговаривали, сразу вырвать моё согласие не получилось. Единственное, что им удалось, это вытянуть обещание подумать и то, только при письменном подтверждении всех озвученных условий. А условия были превосходные, особенно если иметь в виду, что, работая последние 3 года в социалистической Венгрии, зарплата за год в MAV вместе с дополнительными концертами составляла довольно небольшие деньги. Здесь же предлагалось сумма, в десять (!) раз превышающая венгерскую только за 5 месяцев работы, оплаченная трёхкомнатная квартира со всеми коммунальными услугами, включая международные телефонные переговоры, автомобиль с водителем, доставляющий на работу и с работы и два билета в год по маршруту Будапешт—Пусан и обратно. Было над чем призадуматься!

Глава 32

После длительных размышлений было принято решение принять это предложение. Мне не привыкать выводить оркестр на другой уровень. Один раз это уже произошло в Венгрии, но, честно говоря, стартовая позиция в Будапеште находилась конечно в другой, более высокой плоскости. Однако теперь, в отличие от моего первого оркестра, после приобретения нешуточного трёхлетнего опыта, у меня было абсолютно точное понимание, какого количества усилий потребуется затратить для достижения необходимого прогресса. Но нужно обязательно заметить, что движение по восходящей возможно только при взаимном стремлении с обеих сторон, и дирижёра, и оркестра. Перед подписанием контракта я несколько раз подробно поговорил с директором культурного центра, являющегося прямым административным руководителем симфонического оркестра, как и многочисленных других коллективов, входящих в структуру центра, и получил полный карт-бланш. Зная, что без английского языка в Корее обойтись будет нереально, а мне предстояло там находиться в полном одиночестве без всякого переводчика, я полетел в Москву, записался на языковые курсы, параллельно договорился с преподавателем о частных уроках, заперся в квартире, благо все были на даче, и, как помешанный, 2 месяца, практически делая только перерывы для принятия пищи, учил английский язык. Когда же в самом начале сентября прилетел в Корею, то мог уже вполне сносно объясняться на английском, причём, что было очень смешно, тот же переводчик, как и все его начальники были абсолютно уверены, что в апреле я над ними просто издевался.

У Южной Кореи с СССР в 1989 году ещё не было даже дипломатических отношений, а после инцидента со сбитым советскими пограничниками южнокорейским пассажирским Боингом, когда погибло много людей, любые, даже торговые связи были почти прерваны. Все авиакомпании мира начали летать в Южную Корею кружным путём. Помню, что полёт, стартовавший из Будапешта, вынужденно проходил через швейцарский Цюрих, голландский Амстердам, американский Анкоридж, что на Аляске, и заканчивался в Сеуле. Когда на паспортном контроле я предъявил свой серпастый-молоткастый, у пограничника был такой вид, будто он проглотил лягушку. Схватив мой паспорт, он куда-то ушёл и появился только минут через двадцать в сопровождении ещё двух людей. После долгих расспросов и выяснений всяческих мелких подробностей, один из них, держа меня чуть ли не за руку, препроводил прямо до самолёта, вылетающего в Пусан и, мало того, еще летел со мной в соседнем кресле. Сдав меня с рук на руки встречающим из культурного центра и о чём-то побеседовав с ними, этот экземпляр удалился. Наверняка мой советский паспорт вызывал у местных правоохранителей огромное удивление, ведь я действительно был одним из первых советских людей, начавший постоянно работать в Южной Корее.

На протяжении двух с половиной лет работы в Корее мне много раз «повезло» находиться в зоне внимания спецслужб. Во-первых, если после работы мне хотелось погулять, то невооруженным глазом были заметны одни и те же два человека всюду меня сопровождавшие. Как ни смешно, они даже не пытались маскироваться и через какое-то короткое время мы даже начали здороваться. Во-вторых, как только я прилетал в Корею, у меня забирали паспорт и выдавали пластиковую карточку, видимо, идентифицировавшую мою личность. Кроме того, мне выдали какую-то малюсенькую книжонку, как мне представлялось с объяснениями о правилах поведения в стране, но на корейском языке и, как понятно, всё что там было написано являлось для меня тайной за семью печатями. В-третьих, когда мне однажды понадобилось полететь на один день в Сеул на встречу с прилетевшим Костей Орбеляном, то сразу после возвращения меня вызвали в некое учреждение, думаю КГБ местного разлива, где на протяжении часа какой-то идиот диким голосом вопил на корейском языке, что у меня, естественно, вызывало только приступы смеха. Оказалось, что без разрешения местного КГБ, мне нельзя никуда уезжать из города, но почему-то при первом же появлении в стране меня никто не удосужился поставить об этом в известность. Этот орущий приказал руководству центра меня оштрафовать, на что мной было заявлено, что если это произойдёт, то я немедленно уезжаю. Закончилось всё тем, что дирекция центра, побоявшись ослушаться, сама заплатила этот штраф. Все мои проблемы, возникающие периодически по тем или иным причинам, были связаны с какими-то местными начальниками в администрации культурного центра или мэрии города.

Здесь требуется пояснение. С 1972 года в стране существовал диктаторский режим, а после его свержения в 1988 году президентом стал бывший военный (забыл, как его звали) и в принципе ничего по большому счёту не изменилось. На все посты в административных органах были поставлены бывшие военные, которые до смешного подражали своему самому высокому начальнику.

В самом начале пребывания в Корее меня, как какое-то экзотическое существо, повезли на встречу с президентом, который поздоровавшись опустился в кресло и, закрыв глаза, несколько минут слушал сопровождающего меня человека. Затем было предложено дважды сфотографироваться на ПОЛАРОИД (был такой аппарат), после чего одну фотографию отдали мне, а другая была оставлена в кабинете. На этом аудиенция завершилась, но это фото мне ещё очень долго служило верой и правдой. Я положил его в права и, если меня останавливали полицейские, то увидев этот снимок, они мгновенно вытягивались в струнку, моментально забывая о моих прегрешениях. Куратором культуры в городской администрации являлся вице-мэр города, естественно, бывший военный, и когда меня ему представляли, в первые несколько минут я напряжённо пытался вспомнить, кого он мне напоминает. Слушая доклад начальника культурного центра, он сидел с закрытыми глазами, сложив руки на животе, посапывая, ну просто копия президента, с которым мы только недавно встречались. Весь его вид и поведение заставило меня максимально напрячь свою волю, чтобы не позволить себе расхохотаться. С этим начальником будет связана история, закончившаяся разрывом контракта с моей стороны. Но об этом позже.

Прошло какое-то небольшое время и стало понятно, что оркестру требуется второй дирижёр, владеющий английским языком и хоть каким-нибудь мало-мальски профессиональным образованием. Отбирать особо было не из кого, в итоге пришлось остановиться на человеке, бывшим по первому образованию фармацевтом и владевшим несколькими аптеками в городе. По его рассказам, с детства у него была большая тяга к музыке, а где-то после 30 лет он решил поехать в США, в Лос-Анджелес, и попытаться стать профессиональным музыкантом, и не просто музыкантом, а дирижёром. Поступив в какое-то частное учебное заведение, он первый год учил язык, во второй год пытался освоить альт, а на третьем году занимался дирижированием. Можете себе представить какого уровня дирижёром он стал. Но повторяю, выбирать было просто не из кого, в первую очередь необходим был человек, владеющий английским и старающийся помогать в коммуникации с разного рода чиновниками и основной частью музыкантов, разговаривающими только на своём языке. Мы неплохо с ним ладили, но только до тех пор, пока он всякими правдами и неправдами начинал выпрашивать у меня возможность продирижировать детский концерт. Как только он вылезал на пульт, начинался скандал с музыкантами, а я в это время находился как между молотом и наковальней. Каждый раз стоило невероятных усилий нивелировать эти заварушки.

С оркестром проблем не было никаких, постоянная серьёзная работа давала свои плоды и качество очень-очень медленно, но всё-таки улучшалось. Когда я находился в стране, только мне было предписано проводить концерты, а приглашённые дирижёры работали в оставшееся время. Расписание, согласованное с руководством и лидерами оркестра, претерпело серьёзные изменения и стало очень напряжённым, особенно это касалось персонально меня. Все струнные группы, каждая в своём помещении, благо в этом культурном центре можно было разместить ещё два оркестра, ежедневно, с 8 до 9-40, с десятиминутным перерывом, проводили групповые репетиции со своими концертмейстерами. Я же, переходя из комнаты в комнату, контролировал процесс, периодически что-то подправляя и корректируя. В 10 начиналась общая репетиция, заканчивающаяся в 14 часов. Затем перерыв на обед, после чего начинались индивидуальные занятия с духовыми. Сегодня—первый кларнет, второй кларнет и два фагота, завтра гобои и флейты и так далее по всем инструментам, сколько позволяло время, вплоть до концерта. Выматывало это меня до предела, но другого выхода не было. А тут ещё кто-то из оркестрантов прочёл в программке к концерту о моей «первой» жизни, профессии скрипача. Руководство центра тут же обратилось с просьбой провести встречу с музыкантами коллектива и рассказать, как принято учить в СССР.

В наше дополнительное репетиционное помещение набилось человек 100, практически все струнники оркестра, да ещё со своими детьми. После чего начались упрашивания о частных уроках, достаточно хорошо оплачиваемых, но в связи с отсутствием времени я предпринимал попытки от этого уклониться, в конце концов пришлось согласиться из-за возникновения серьёзных обид. Закончилось тем, что каждый вечер с 20 до 22 часов приходили по два человека, но основное количество уроков приходилось на воскресенье.

С каждым нашим выступлением публики становилось всё больше и больше, и где-то с пятого моего концерта оркестр начал работать на переполненных залах.

Уверенность в том, что рано или поздно мне удастся довести оркестр до максимально возможного уровня крепла день ото дня.

У каждого коллектива есть свой потолок возможностей. С моей точки зрения, профессионализм дирижёра заключается в том, чтобы в меру своего понимания как можно точнее определить этот потолок. Нереально и глупо требовать от студенческого оркестра среднего учебного заведения качество исполнения высокопрофессионального оркестра. Кстати, тоже самое происходит с определением профессионализма дирижёра. Когда в роли приглашённого ты появляешься в новом для себя коллективе, через несколько десятков минут становится безусловно понятно, высокого ли класса главный дирижёр здесь работает или человек, мало понимающий в оркестровой технологии и просто машущий руками.

Первая же репетиция в Корее обрисовала для меня совершенно ясную картину о потенциале каждой группы и каждого солиста. Кроме исполнительского мастерства, находящегося у всех без исключения музыкантов на среднем уровне, бросился в глаза главный недостаток—полное отсутствие ритмической составляющей.

Поинтересовавшись у единственного человека в оркестре говорящего по-английски, заместителя концертмейстера виолончелей Юми Ли в чём проблема, почему я не могу добиться точного исполнения простейшего ритмического рисунка, прозвучавший ответ: «отсутствие ритма — наша национальная черта!» не дал мне никакого понимания и надолго стал неразрешимой загадкой. Только через месяц пребывания в стране и случайно посетив концерт национального коллектива, мне стало всё относительно понятно. Дело в том, что национальная корейская музыка основана, как мне показалось, не на ритмических рисунках, а на протягивании длинных нот, переходы которых с одной на другую происходят посредством показа руководителя. Надо иметь в виду, что в Корее того времени, не знаю, как сейчас, полностью отсутствовали детские музыкальные школы, закладывающие по моему глубокому убеждению основы воспитания классических музыкантов. Проявляющих музыкальные способности детей заботливые родители были в состоянии учить только частным образом за довольно большие деньги, что конечно зависело от благосостояния семьи. Когда же в 16-17 лет появлялась возможность начинать заниматься профессионально на каких-то подготовительных курсах для поступления в высшие учебные заведения, огромные, зияющие пробелы обучения в детском возрасте становились очень тяжело исправимыми. Недаром в СССР, при доме ученых, как в Одессе, или дворцах пионеров, как в Москве, существовали кружки ритмики, закладывающие ритмические основы на всю жизнь.

(продолжение следует)