Воздержание от действия ничуть не менее важно и человекообразующе, чем само действие, а с прибыванием возраста, чувствую я, всё важнее и важнее. Прямо-таки, я бы сказала, всё насущнее и неотменимее.
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
О надситуативном
Осень успокаивает сама по себе, совершенно независимо от количества и качества беспокойств, которыми она переполнена. Глубоко, глубоко, превосходящим все эти ситуативные тревоги, тоски и отчаяния образом умиротворяет она уже одним тем, что она есть.
Хорошо горит
Никогда не хочется с такой силой и упрямством бодрствовать и жить, как в бессонную ночь перед тем, как рано вставать. Впрочем, бессонные ночи вообще способствуют чрезвычайной концентрации жизни (забирая, собирая из дня всё, что в него почему бы то ни было не поместилось), для того, по всей вероятности, и заведены. Работа эту концентрированную жизнь просто подхватывает и использует (или, что то же, сжигает этот мучительный избыток, — хорошо горит!). Другие формы её использования как-то слишком мало, недопустимо для приличного человека мало освоены. Да и работа-то пустая. Да и не в ней дело.
Держат
Вообще, никогда ничего не получается днём (если получается — то как-то ошибкой, случайно, сама потом удивляешься). Вечером-ночью, собственно, тоже не так уж получается, — зато вечером и ночью это гораздо меньше чувствуется, гораздо иначе чувствуется, — вечер и ночь как таковые почему-то дают надежду, что всё будет иначе, может быть иначе, они сами — эта надежда. В дне — падаешь (дно дня). Вечер и ночь держат, как густая, плотная морская вода.
Как пренатальные воды, как будто родиться ещё только предстоит.
Об укрывающем и защищающем
…если есть хоть малейшая возможность медлить — её надо немедленно и жадно использовать, а если её нет — её непременно надо создавать.
(Для чего-для чего. Самоочевидно же: для полноты жизни.)
Медленность — одно из домообразующих состояний; в каком-то смысле она сама по себе дом, укрывает и защищает. Всё остальное — Бездомье.
Дома и Бездомья — два типа пространств, — или, скорее, два соответствующих им человеческих состояния, — которые минимально или вообще никак не связаны с качествами пространства самого по себе, — это типы отношения с ним, расположения в нём (в этом смысле и полка в плацкарте может быть домом, а квартира с постоянной пропиской — вполне себе бездомьем). Дом — точка самособирания. Бездомье — пространство незащищённости, разного рода сквозняков, с которым ты себя по существу не соотносишь. Соответственно, дом — то, что имеет отношение к твоему существу / тому, что тебе таковым видится или хоть мнится; Бездомье — то, что его не имеет.
(Разумеется, оба эти типа пространства / его восприятия способны переходить друг в друга. Обмениваться элементами.)
Об усилии быть
Пока живёшь в некотором пространстве — у тебя с ним общее кровообращение (независимо, разумеется, от того, замечаешь ты это или нет). Даже когда ездишь туда время от времени, пусть нерегулярно, пусть редко, — эта физиологическая, «прежде смысла её» связь сохраняется, всякий раз возобновляясь, пусть с трудом, но всё-таки. Стоит перестать — пространство закрывается перед тобой. Оно забывает тебя, шарахается при встрече. Не узнаёт, не видит, не слышит. Что было горячим и чутким — остывает, становится невосприимчивым. Общие кровеносные сосуды оборвались и заросли.
Отношения с пространствами, подобно отношениям с людьми, — то, что нуждается в постоянных усилиях возобновления, в усилиях присутствия, если угодно, — то, что немыслимо вне усилий (эти же последние, в свою очередь, — немыслимы без какой-то степени самопреодоления).
Почти совсем не о том — и всё-таки ещё о том: чтобы быть — надо себя в некоторой степени преодолевать. Среди накапливаемых с годами инерций есть и — крепнущая потихоньку — воля или, вернее, тяга к небытию. Бытие постепенно смещается в область усилий и сознательного контроля. На которые всё меньше хочется тратить себя. Этой потребностью в сбережении энергии прикидывается — не слишком, в общем, умело — тяга к небытию. Маска, я тебя знаю.
О воздержании от действия
Воздержание от действия ничуть не менее важно и человекообразующе, чем само действие, а с прибыванием возраста, чувствую я, всё важнее и важнее. Прямо-таки, я бы сказала, всё насущнее и неотменимее.
Хотя бы, например, потому, что действие тратит и распыляет человека, а воздержание от него — накапливает и собирает.
В приближении исчезновения всё больше хочется упорствовать именно в этих последних тенденциях.
Выскользни
Обстоятельства — любые — это сачок, которым улавливается человек
(кем улавливается? — да какая разница).
Выскользни.
Человек — это то (тот), что выскальзывает из сачка.
Остальное — то, что в сачке остаётся, — его чешуя.
О счастии
…например, так: лёгкий, нежаркий сентябрь, Москва, тёплая, как большой аккумулятор всего, Тверская, принимающая форму твоих движений, ранний солнечный, прозрачный вечер, рюкзак, полный книгами, долгая рабочая ночь впереди и завтра никуда рано не вставать.
— Ты забыла разлитое в воздухе — холодном и тёплом одновременно, как умеет только сентябрь — чувство надёжно нераскрываемой тайны (и обещания, конечно, — тем более неисчерпаемого, что неисполняемого, неисполнимого — да ведь и не нужно исполнения, было бы обещание — его так достаточно, что даже избыточно).
— Да, и оно.
Лишь бы не работать
Работать-то типа не хочется и лень, но ведь не работать (скажем, убивать время в питии и разговорах. Вот на что все девяностые-то ушли. О, сладкий дым) было бы гораздо, гораздо, гораздо хуже.
Так что работай и не ропщи: работа хоть форму держит; даёт, по крайней мере, хоть видимость смысла.
Но и у лени, у этого вечного отворачивания от того, что лежит перед носом и требует выполнения, — очень, очень много собственного смысла. Внутренний смысл её именно в том, чтобы не заниматься тем, что ты должен делать сию минуту, чтобы сопротивляться этому занятию, создавать ему альтернативы.
Лень на самом деле о том, чтобы не сводиться к узкому и тесному здесь-и-сейчас с его скоропреходящими требованиями, а, вертя головой во все стороны, впускать в себя гораздо более широкие горизонты, делать их частью себя — и себя частью их.
Не будь лени — и сестрицы её, прокрастинации — мы бы все погрязли в своей узости и несвободе.
О расшатывающем
Вот и первые дни сентября позади. Сентябрь окреп и загрубел, «груб и матерчат», как тот самый хрестоматийный лист смородины; главным чувством его восприятия всё более делается осязание.
Господи, как хочется уже безалаберно болтаться (без этого человек точно не будет в полной мере самим собой), не зажимать себя в собирающий и удерживающий кулак, чего требует, без чего никак не устраивается вся организация жизни. — Приходится втискивать, втаскивать («тайно и украдкой», как сказал классик по совсем другому поводу) это болтание в микроскопических дозах в трещины между тесно пригнанными друг к другу (тяжёлыми каменными) блоками жизни. (И оно расшатывает потихоньку всю конструкцию, расшатывает, расшатывает… Не туда ли ей и дорога?)
Дышать осенью. Больше (мнится) ничего не надо, — одно это уже, кажется, так огромно, так значительно, что больше ничего, ничего, ничего не надо: всё остальное просто не поместится в узкие рамки твоей маленькой единственной жизни. А вдыхание осени — один из совсем немногих доступных тебе телесно проживаемых, телесно убедительных опытов крупности существования.
О некосмизации хаотического
Ох, какую тоску по необязательному, какую благодарность щедрости и широте необязательного воспитывает работа, которую надо сделать быстро и сдать не позже, чем завтра утром, от которой никуда не денешься, потому что сдуру обещала. (Не загонишь себя в угол — знамо дело, и не почувствуешь как следует). (А тоска — именно воспитывается; вообще, чем дальше и больше живу, тем яснее делается, что она — форма благодарности тому, по чему тоскуется, и понимания его ценности, — просто способ его видения. Спокойными, сиречь равнодушными глазами иной раз ничего и не увидишь. — Впрочем, что-то мне кажется, что верно и наоборот: в каждой благодарности есть чувство утраты. Каждая — некоторое «прощай» тому, чему адресована; некоторое — уже самим движением благодарности — расставание с ним, состоявшееся или предстоящее. Во всякой благодарности есть, более или менее невысказанное «Этого больше не будет». Зазор между тобою и благодаримым. Тоска.) Надо вот нарочно себе устроить неотменимую работу (которая канет в Лету немедленно по выполнении, ещё до выполнения, она уже там), чтобы стал очевиден счастливый смысл пустяков, фигни, мелочей, не стоящих упоминания.
Ценящий необязательное — великодушен.
А что великодушный — свободнее того, кто не таков, и крупно видит мир, надо ли объяснять?
В каждой работе есть привкус беды, да. Чувство, пусть едва заметное, пусть вытесняемое прочь за периферию сознания, того, что всегда реален шанс не справиться. Беды и бездны.
(А вина — за то, что не справишься — всего лишь один из её, беды, обликов. Наиболее, так сказать, близкий к телу и пониманию.)
Вот и цепляешься за корешки в той отвесной стене, на которой висишь над бездной, в её осыпающейся почве. А корешки рвутся.
Всё моё дурацкое, дурацки мотивированное и хаотическое работание — по существу, отчаянные (не без кровных родственников отчаяния: истеричности и надрыва; слава Богу, только внутренних) попытки быть чем-то. Теперь уже ясно, что по инерции: вошла в колею и бежишь. Понятно же, что ничем я никогда не буду. Осталось лишь понять — и принять со всем необходимым спокойствием — что и не надо.
и ещё раз
…загнанная в угол окаянной срочной работой, начинаешь — глядя из-за её сдавливающих решёток — быть благодарной просто уже всему миру за то, что он есть, что он больше этой работы, что он будет всегда, даже когда эта работа кончится (ведь кончится же она когда-нибудь).
Чрезвычайно, чрезвычайно воспитывающее занятие.
Дающее почти религиозного качества результаты.
На полях обязательного накорябано
Опыт показывает примерно следующее: как для приличного предварительного знакомства с чужим городом, для перевода его из статуса чужого в статус знакомого нужно как минимум три дня, так и для написания собственного текста (за «текст» тут принимается стандартная книжная рецензия объёмом 10–12 тысяч знаков), то есть, хм, по существу, для знакомства с собственным текстом нужны два полноценных дня (независимо от объёма подготовительной работы, который не считается). Первый — для предварительной формулировки опорных мыслей, второй — для их развития, прояснения (отказа от части из них; добавления новых) и обращивания цитатами.
Поля обязательного прямо все исчёрканы
…думаю также, что тот, кому приходится каждый Божий день срочно писать что-нибудь обязательное, рано или поздно отрастит себе большой-пребольшой иммунитет к этой катастрофичной ситуации и перестанет наконец думать, что сам виноват воспринимать её как стрессовую, — а станет видеть в ней просто разновидность нормы. Главное — регулярно тренироваться, тренироваться, тренироваться…
К психопатологии обыденного
Таааак. Диагностирован ещё один признак некоторой стадии осатанения усталости, в свете которой хорошо бы уже завалиться на диван и читать художественную литературу килограммами отправиться долго ходить пешком всё равно уже где, чтобы выйти из режима вербальности, и желательно как можно более совсем. — На этой стадии человек, переходя в чтении между русским и венгерским языками, не замечает, что начиная с какого-то момента читает уже на другом языке. Ладно, спасибо, что хоть буквы пока различает. — А три дэдлайна терпеливо ждут впереди, и уже на ближайшем расстоянии. Что-то надо делать с жизнью в смысле её рациональной организации, что-ли.
Школа пластичности
…в том, от писания чего долго, тщательно и по неизъяснимым причинам (на самом деле, изъяснимее некуда: боишься, что не получится) бегаешь, самое главное — начать его писать. И упорствовать в этом, пока не вгонишь себя в ритм; если угодно — заворожить себя процессом. Потом втянет и поведёт.
(Это работает, на самом деле, со всем пугающим и затрудняющим: надо пойти ему навстречу.)
Всё-таки ситуация делания вынужденного иногда (по моему разумению, так даже часто) учит человека многому полезному. Блаженное необязательное такому его количеству не научает.
Вынужденное растягивает границы, заставляя идти туда, куда по доброй воле ни за что бы не пошла: либо явно чужое, либо просто не пришло бы в голову. Выбивает из инерций. Подталкивает пересматривать (вечно подвижные — хотя вечно наличествующие) границы между чужим и своим.
Не то чтобы уж совсем школа универсальности, но школа пластичности — уж точно.
О средствах ревитализации
Узкая же механическая работа (типа, например, расшифровки интервью) — мощное средство ревитализации, так сказать, исполнителя: никогда так, как во время её делания, не раздирают бедного исполнителя в разные стороны переполняющие его силы жизни, жадная потребность в ней; никогда так не вспыхивают и не расцветают в неразделимых воображении-и-воспоминании, восполняя внешнюю скудость, краски, звуки, запахи, прожитые — или только чаемые — пейзажи, интерьеры, ситуации. Почти бредишь. Память с воображением, верные хранители вещества жизни, спешат обеспечить голодающее сознание всем необходимым — и в избытке. Видишь сны наяву, живёшь параллельную жизнь во всех почти чувственных подробностях. Чувствуешь все выпуклости-впуклости прилежно набиваемых на клавиатуре слов и составляющих их звуков, их гладкости и шершавости, их цвет и бесцветье, свет и темноту, холод и жар.
Лишь средство
С чем бы ни работать (материал / предмет усилий, а также цель их в этом смысле совершенно не имеют значения) — работаешь всегда прежде всего с собственным напряжением, — нагнетаешь его, накапливаешь и сбрасываешь. Иногда это как-то сказывается на твоей внутренней форме, иногда, видимо, нет — ежели, допустим, повод несуществен и напряжение невелико, но, во всяком случае, всё остальное, по большому счёту, только средство для этого.
В идеале, конечно, совершенствовать бы её, внутреннюю форму, этими усилиями (отдельный вопрос — зачем. Всё кажется, будто чем ближе к недосягаемому совершенству, тем ближе к чему-то вроде бессмертия), но тут уж я не обольщаюсь, или — обольщаюсь всё менее.
Раздвижной и прижизненный дом
Работа — дом (Дом как тип, так сказать, человеческого устроения). Кто делает много мелкого и случайного — живёт в хлипких времянках со сквозняками в стенах и протекающими крышами.
То есть понятно, что количество времянок, хоть всё видимое пространство ими заставь, ни от сквозняков, ни от холодной воды на голову не спасают.
…да и сам он — хлипкая времянка с протекающей крышей.
PS но всё-таки, всё-таки лучше, чем под открытым небом. Всё-таки степень устроенности чуть больше.
К антропологии трудоголиков
…а кто всюду ездит со своей работой, тот таскает за собой как минимум складную палатку. А то даже и шатёр. Кочевник.
Умножение классификаций без необходимости, или О малом бессмертии
Совершенно же очевидно, что перемещения по свету, среди многого прочего, разделяются на те, что проблематизируют путешественника, ставят его под вопрос, оспаривают его прежде сложившиеся привычки и инерции — и те, что его подтверждают. — Думано об этом неоднократно, но почему бы и не ещё раз. — Всякое познание нового (хотя бы только — взаимодействие с новым) — это, конечно, самопроблематизирующее занятие. Я в основном занимаюсь самопроблематизирующими шатаниями по лицу земли, и знаю, что этого мало (и по количеству, и по степени проблематизации). Но куда же мы без путешествий самоподтверждающих — к которым относятся всяческие повторения и возвращения, шлифовки и уточнения уже сложившегося. И надо ли повторять о безнадёжной потребности в Праге, которая за десятилетия наших с нею отношений уже вросла в статус подтверждающего пространства. Просто ходить там и повторять старые пути, ну его уже к лешему, это новое. — Уж сколько раз твердили миру в лице самой себя, что повторения — разновидность опыта бессмертия, малое бессмертие, так сказать, потому что дают сладкую иллюзию того, что время не проходит? Почему бы и не ещё раз.
Маленькие радости (они же и большое счастие):
= Это когда текст сдавать не прямо к завтрашнему утру (и перед тобой, таким образом, огромный запас воздуха — размером как минимум в сутки;
= Когда, хоть бы и на завтра, рецензировать нужно всего одну книгу (а не три в рубрику, сама же придумала, держись теперь, вот-вот). И тогда в отношении её — без упихивания её в какие бы то ни было контексты — можно чувствовать себя совершенно свободно.
Белый-белый день
Чем хороша болезнь: в ней не чувствуешь своей вины за то, что упускаешь жизнь, — упускаешь, конечно, но на сей раз как бы по праву. Можно не заниматься всем этим мучительно-солнечным, избыточно-солнечным, беспощадно-солнечным миром, с которым не знаешь, что делать (а одного созерцания кажется мало, — хотя, по существу-то, что может быть больше созерцания! Всякое действие частично и дробится, оно одно всеохватывающе и цельно). Эта задача с тебя снимается: болезнь — маленькая, очень интенсивная внутри себя, ясно-обозримая жизнь — выстраивает тебе чёткие линии поведения, счастливо упрощая существование, блаженно его редуцируя. Самое сладкое в болезни — то, что ты (наконец) не виноват (разве если не болеешь по собственной вине. К существу человека принадлежит быть виноватым).
Солнечный день — как огромный, белый, даже не линованный лист, который не знаешь, чем заполнить (и который мучительно-надо чем-то заполнять): всё, чем ни примешься заполнять, — немедленно кажется слишком незначительным. Всё проваливается в его белизну и огромность.
Поэтому — как не любить (всей хаотичностью своего безнадёжного существа) узкие рамки, жёсткие задания, внятные инструкции, которые держат тебя сами? Извне не дают — сама себе придумаешь.
Жизнь вне расписаний и заданий, получается, — только возможность жизни, запросто способная остаться невостребованной, погубленной (в этом — опасность и тревожность всех возможностей, в каждой — сквозняк небытия), только сырьё — влажное, рыхлое, аморфное, требующее переработки, вне которой, прежде которой практически не существует, топчется на границе существования и несуществования, оставаясь преимущественно в области последнего.
Остановиться
…не только расти, но и остановиться в росте: знать, чувствовать, когда остановиться. Бесконечный во все стороны рост, до таких степеней, что центр этого дивного процесса не обозревает уже его окраин и уж подавно не контролирует происходящего на них, — не чёртов ли соблазн? Бесконечно и бесконтрольно, расталкивая всё окрестное, растут только раковые клетки, и ничего обнадёживающего из этого почему-то не получается.
…знать свои границы. Вписаться в них, обжить их. Вписаться ими в целое, чувствовать его этими границами.
В целое, которому до тебя, конечно, нет никакого дела.
К прояснениям очевидного
С годами становится ясно и вот что: существует такое «я», которое по ту сторону всех твоих желаний, даже самых страстных, особенно самых страстных; которое по ту сторону вообще всех твоих обстоятельств, не слишком связано с ними и чем дальше, тем меньше связано и переживает их, оставаясь (бескачественным, в конечном счёте) самим собой. — По всей вероятности, человечеству это давным-предавно известно и выговорено неоднократно (и нет, это не ведёт к мысли о реинкарнации, хотя очень хотелось бы), но как удивительно и захватывающе обнаруживать это в собственном опыте.
О самоценном
Такая на улице нестерпимо-золотистая осень (где-то на грани того объёма торжества жизни и гармонии, неоплатного никакими нашими заслугами и усилиями, который вообще вместим человеческим сознанием, — ну и пропади пропадом весь этот наш пот и опыт), переполненная светом, воздухом, самой собой, — что самым адекватным кажется просто быть в ней, посреди неё до самого заката — совершенно независимо от любых целей и задач (которые как раз обнаруживают перед сияющим лицом её всю свою рассыпающуюся, преходящую, суетную, мелкую) инструментальность, это не нуждается в целях, превосходит всякие цели (и, кстати, эффективная терапия от любой зависимости от них, зацикленности на них; да кстати и от зацикленности на собственной персоне и — мелких же, суетных — обстоятельствах её. Шоры отпадают сами собой. Одно только видение этого сияния само собою вводит в контекст вещей принципиально иного масштаба.
Да, это даёт свободу).
И если (вполне ожидаемо) скажут, что языком таких осеней напрямую говорит с нами Творец всего, то, право же, немедленно поверю.
(продолжение следует)
