В ответ на простой вопрос Витя Мыльников закручинился. Затем поднял вверх желтоватое лицо и покачал головой. А затем и поведал — довольно сбивчиво, но однако цепляясь за ниточку дикого рассказа — свою историю. Двери в пятый кабинет он не нашел. Хотя дверей в коридоре хватало, было их даже, пожалуй, больше, чем ранее.
НЕ БЕРИ У МЕРТВОГО
Витя Мыльников был плох, и дело было не в его всегдашнем недуге, хорошо знакомом бывшему его товарищу Евгению Владимировичу Сухоткину. Нет, не зловещая тень пьянства, которая с некоторых пор сторожила Витю, не отпускала беднягу ни на шаг, сколько тот ни постись — это было что-то другое. Желудок, печень? Поди пойми, только цвет лица таков, что неудобно и взгляд задерживать… Желтоватая кожа, мятая, словно старая бумага… Ах, до чего грустно, милые мои. Что же мы за изверги, что такое с собой делаем?
Слов нет, Сухоткину было жаль старого товарища. Коллегу, с которым трудился когда-то плечо к плечу на административной ниве. Вместе работали, вместе отдыхали семьями (тогда еще у Вити была семья как семья, в полном составе); даже по грибы, кажется, ходили. Да что там говорить, жизнь была другая, устойчивая, что ли, надежная… И кресла их административные не шатались под задом, а наоборот, были не креслом, а крепостью — надежной, неприступной, — причем неприступной что снаружи, что изнутри. Теперь, конечно, все это великолепие было да сплыло, явились на смену новые, ретивые, те еще твари без страха и упрека… Ну а от их с Витей прекраснодушия и вообще следа не осталось. Вторсырье теперь они с Витей… особенно Витя. Сам Евгений Владимирович кое-как держался, с горем пополам держался, но однако не потонул окончательно. После хрен знает каких унижений все-таки занял небольшую должность. Не зам главы, а так сказать, зам зама второго помощника (шутка).
Витя же Мыльников являл зрелище совершенно неприглядное. Во-первых, судя по всему, он в очередной раз развязался и смотрелся совершенно обессиленным и чуть ли не обреченным. Ну вот как человек, услыхавший свой окончательный приговор. Его вялый рот то и дело кривила беспредметная усмешка. В слегка слезящихся глазах прыгала тревога. Руки дрожали так заметно, что едва удерживали стеклянную пивную кружку (спутницу тревог, как шутили они в незапамятные времена). Но главное, старый приятель был по-настоящему напуган, тут и сомнений не было. Сухоткину даже показалось, что Витя еле удерживается от того, чтобы не бросить взгляд через плечо. Допился, со странным удовольствием подумал Евгений Владимирович. Невесть почему, он испытал что-то вроде удовлетворения. Не оттого ли, что сам, как его ни било, ни трепало, покуда обивал пороги административных комнат — сам все-таки остался вон на плаву, работает, да еще и сидит на должности, пусть небольшой… Сухоткин не был злым человеком и уж точно знал, что радоваться чужой беде, даже мысленно, неприлично. Но так получалось как-то само собой, и чувство удовлетворения, против воли, нет-нет да и переполняло Евгения Владимировича. Не так-то уж и плохи мои дела, даже и простое сравнение с другими… И так далее, и тому подобное.
…Открыли консервы, Сухоткин нарезал колбасу. Выпили понемногу (за этим Евгений Владимирович зорко следил. Не тащить же друга потом на себе, от машины до дома, так сказать). Впрочем, если что, Витя преспокойно заночует и на этой его так называемой даче, в раздолбанном доме, намертво заросшем травой.
На некоторое время установилась тишина, друзья закусывали, жужжали пчелы, и неумолимый треск летел от зелёной некошенной травы, заполонившей дачный участок. Чисто поле, да и только, — а впрочем… Сухоткин расслабился. Вполуха он слушал глухую речь приятеля. В умиротворенном его состоянии она доносилась до Евгения Владимировича как часть согласного лесного жужжания, которым наполнялся воздух летнего дня.
Тем временем Витя Мыльников несколько раз повторил:
— Только что я занял очередь (а передо мной сидели человек пять), как вдруг этих людей и след простыл. Были — и нет, — с напором и очень испуганно проговорил Мыльников.
Не зная, что на это сказать, Сухоткин осторожно уточнил:
— Что за кабинет?
— Да неважно, не суть! — внезапно рассердившись, почти крикнул, собеседник. — Ну, в ЖЭК я ходил, по обмену квартиры хлопочу.
Евгений Владимирович кивнул.
— Ни души вдруг не осталось, как корова языком слизнула, — твердил свое Витя.
— Ну так и шел бы в свой кабинет, — вставил Сухоткин. — В чем проблема-то.
В ответ на простой вопрос Витя Мыльников закручинился. Затем поднял вверх желтоватое лицо и покачал головой. А затем и поведал — довольно сбивчиво, но однако цепляясь за ниточку дикого рассказа — свою историю. Двери в пятый кабинет он не нашел. Хотя дверей в коридоре хватало, было их даже, пожалуй, больше, чем ранее. Тыкаться в каждую дверь без спроса перепуганный всей этой путаницей Витя не решился и некоторое время стоял столбом посередине длинного темноватого коридора. Ему даже стукнуло в голову, что выхода из окаянного учреждения нипочем не найти, так и будет тут торчать, пока не окаменеет.
Сухоткин перестал есть и в изумлении уставился на приятеля. Это, милые мои, было что-то новенькое. Не было у нас до сей поры зрительных галлюцинаций. Не проваливались мы средь бела дня в какие-то неведомые пространства — во всяком случае Евгений Владимирович ничего не слыхал о таких провалах. Это ж что получается? Это белочка какая-то получается, опять-таки со странным приподнятым чувством констатировал Сухоткин. Витя же Мыльников продолжал повесть о приключении в ЖЭКе. Коридор и впрямь оказался без конца края.
— И краска на стенах, такая, знаешь, облупленная, точно сто лет здание не знало ремонта. А ремонт-то они проводили всего года полтора назад! Как такое возможно? Как прикажешь соотнести?
Сухоткин почесал красивую бритую голову, поблескивающую на ярком солнце.
— Такой, значит, ремонт был. Мне что ли тебе объяснять.
Мыльников замахал руками.
— О нет, — сказал он, хлопая бледными глазами. — Нет-нет, дело не в ремонте. Там, — прибавил он шепотом, — даже паутина имелась. Как в романе Достоевского. Паутина и паук.
Когда-то Витя Мыльников работал в школе, около полугода преподавал русский язык и литературу. Это уж потом, и довольно скоро пересел в чиновничье кресло… Но, так или иначе, Достоевский был объясним. Евгений Владимирович, немного гордясь собой, улыбнулся, показывая, что узнал спрятанную цитату. А ведь тоже начинал преподавателем, но не литературы, а математики! Узнал, и даже контекст припомнил. Господин Свидригайлов рассуждал там о том, что, мол, нас ожидает после смерти… Не чулан ли с пауками, говорил этот малоприятный персонаж… Мда, такие, как говорится, дела — но Витя-то каков! Это ж надо до таких чертей допиться. Расскажу Зине, довольно неожиданно подумал Сухоткин. Но опять-таки не столь уж неожиданно. Евгений Владимирович хорошо знал, какие барьеры преодолели они с женой, чтобы предотвратить крушение собственного брака. Типа Титаника, наскочившего на айсберг… Однако Титаник вот потонул, а они держатся… Ну а рассказики о проблемах в жизни бывших друзей-приятелей, в особенности коллег, как-то особенно прочно скрепляют взаимоотношения. Цемент, так сказать…
— … Да и не было у меня сил искать этот чертов кабинет, — сказал Витя и яростно потер лоб. — Такое, знаешь, было ощущение, будто я не человек, а бумажная фигурка.
Придав лицу озабоченное выражение, Сухоткин слушал, а про себя не мог удержаться от усмешки. «Ясное дело бумажный. Достаточно на рожу поглядеть…».
Вслух же Евгений Владимирович сказал:
— Ну а сейчас-то чего? Нашел ты эту пятую комнату в конце концов?
— …Ходил, от нечего делать схемы на стенке рассматривал… плакаты. Инструкции. Типа «порядок эвакуации из здания на случай пожара»… Причем, знаешь, все такое мертвое старье, как будто я провалился в какой-нибудь минувший год. Да честно говоря, я так и подумал поначалу: провалился. Фантастика, конечно — однако фантастика, которая многое объясняет. Ведь если это какая-то дырка во времени, то вот тебе и мертвая пустота, как на кладбище. Они ведь, тогдашние люди, давно поумирали, верно? А живых людей как раз поблизости нету. Да и откуда взяться? Живые прилипли к своему времени, к календарю, так сказать.
Тут Мыльников вдруг затих, как будто человека покинули последние силы.
Евгений Владимирович вторично провел рукой по блестящей голове, он был озадачен. И уже не был так уверен, что причина странных видений — алкоголь… Вернее — один лишь алкоголь… Может, Витек и впрямь заболел? На психической почве, так сказать, если вновь прибегнуть к цитатам?
— Совсем не мог ногами двигать, — пожаловался Витя. — Даже подумал было, что у меня больше нет ног, либо они мне больше не нужны. Для чего ноги, в самом-то деле? Гулять по мертвому коридору?
За спинами собеседников вдруг стукнула деревянная дверь в дом. Оба вздрогнули, и даже низкий раскладной столик тоже, кажется, дрогнул. Тот и другой одновременно обернулись.
— Вот опять, — довольно равнодушно комментировал Витя Мыльников.
— Не понял.
— Тут и понимать нечего. Эта пустота, как отрава. Лезет из самых неожиданных щелей.
— Сквозняк, — неохотно заметил Сухоткин.
— Называй, как хочешь, — реагировал Витя. Его настроение стремительно менялось, теперь он был равнодушным, словно и не о нем шла речь. Но всё-таки оба не удержались и опять оглянулись на дурную дверь… «Не стать бы психом, как Витёк», — подумал, прокашлявшись, Сухоткин.
Летний день между тем разгулялся. Цвета под ярким солнцем набрали силу, жёлтые лютики, целое войско, покрывали участок и сверкали ядовито-желтым. Поодаль виднелись ещё какие-то цветы, тоже жёлтые, с тяжёлыми бутонами. Купавки, что ли? Неплохо в сущности тут было, на этом запущенном участке, перед деревянным домом с хлопающей дверью, под синим сверкающим небом… Только вот унылый Витёк начал тяготить Сухоткина. Он почти физически ощущал, как тот виснет на нем, прибивает к земле… Видения у него, скажите пожалуйста. Тоже Нострадамус выискался. Но и сам понимал, что Нострадамус не причем, никакой связи… Тут другое, видения эти дурацкие, развернувшиеся перед бывшим товарищем, — не предчувствие ли скорой… ммм… скорой кончины? В конце концов, черт его знает, что нас ждёт за этим поворотом? Тут Сухоткин заметно вздрогнул и в очередной раз обернулся, перевел взгляд на дом за спиной. Тот темнел, облитый светом летнего дня, как какой-нибудь кусок потерпевшего аварию судна. Летучий Голландец, блин! Евгений Владимирович затосковал. Натурально, если бы предпринял попытку описать дурацкое состояние в каком-нибудь рассказе (а Сухоткин писал когда-то и рассказы, а не только служебные инструкции, так-то) — так бы точно и написал: тоска схватила за горло ледяной рукой. Смех смехом, но бедняга ощутил именно лёд посередине жаркого дня.
Они ещё немного выпили, и Сухоткин проговорил бодро, насколько хватило духу:
— За водой? Да и жарит изрядно, не подскочило бы давление… У реки по-любому прохладнее.
Витя Мыльников на это предложение ничего не сказал, будто и не заметил.
— Тара какая-то есть? — уточнил Сухоткин.
Мыльников вяло пожал плечами, а затем неохотно направился в дом и вернулся с термосом и мятым алюминиевым котелком. Евгений Владимирович принял то и другое и двинулся в сторону реки. Ее плеск, путаясь со звуками обширной золотой поляны, доносился до путника. Так он и шел по траве, чувствуя, как к нему возвращается не то что бодрость, но какое-то приподнятое чувство. Пора закругляться, думал он. Витька того гляди окончательно развезет… Что с человеком сделалось, в который раз подумал Сухоткин. А ведь было время, стихи читал… и даже сочинял по юбилейным случаям… Сам Сухоткин на юбилеи не разменивался. Он писал, как уже говорилось, рассказы, а один раз сочинил целый роман на пятьдесят три страницы — такая череда воспоминаний, в том числе, и о юношеских своих переживаниях… Да и более зрелые сердечные заметы там мелькали, но ладно. Идиоты в редакции сочли, что текст неформатный. Для реального романа, помимо прочего, надо видите ли накатать около трехсот страниц… А Чехов? А Борхес? Не слыхали о таких?
Настроение Сухоткина заметно испортилось. Между тем он подошел к реке. Неширокая безымянная речка вилась между высоких травянистых берегов, петляла, и отчего-то от этого мелькания солнечных бликов на воде в сердце утвердилась печаль. С какой, спрашивается, стати? Это Витек на него напустил свой мрак, не иначе… Поделился по-товарищески черными думами. Евгений Владимирович остановился и настороженно огляделся вокруг. Что-то переменилось — но вот что? Трава, речка и небо все те же… И желтые цветы.
Между тем случилось вот что. Вокруг Евгения Владимировича неожиданно и необъяснимо погасли все звуки, и наступило мертвое безмолвие. Человек даже прикоснулся рукой к правому уху, слово не доверяя сам себе…
Термос и котелок были довольно небрежно поставлены на землю, и тут же Сухоткину показалось, что летний воздух похолодал, словно его пробили вдоль и поперек невидимые ледяные иглы. Немного испуганный и даже ослабевший, Сухоткин присел на траву рядом с термосом и котелком. Ему вдруг захотелось спать, но он ни в какую не хотел поддаваться налетевшему сну. Ещё хватит какой-нибудь тепловой удар, бормотал он невнятно, хотя никаким теплом больше не пахло. Наоборот, казалось, что льдинки мало-помалу наполняют воздух, как когда-то (стукнуло в голове) он видел в старой «Книге о вкусный пище» банкетный стол: там была хрустальная ваза, набитая льдом… Сто лет назад видел эту картинку, или приснилась она ему? Надо топать обратно, решил оцепеневший человек. Но идти, похоже, не мог. Ноги были тяжелы, как все те же окаянные льдинки, вернее, льдины… Ноги, руки, весь он был будто закован в ледяные латы.
Но Евгений Владимирович Сухоткин пока что не заснул мертвым сном, небольшие мысли двигались в его голове. Не надо было брать у Витька его термос, с отчаянным усилием думал приникший к земле человек. Это Витёк, а не он должен был провалиться в свою чёртову пустоту, за Витьком приходила смерть! А я сдуру взял его термос, и смерть перепутала. Увидала Витькин термос, котелок этот дрянной — ага, думает, вот и он! А разглядеть не удосужилась… Да и что разглядишь пустыми глазами, в которых лишь одна чернота… пустота… И лед, лёд по всей земле — та другая земля, где хозяйничают мертвые, скована льдом… Больше уж никогда… нипочем не притронусь пальцем к вещам такого полумертвого типа, как Витёк. Хоть и не просите…
То есть человек до последнего надеялся, что представится другой случай. А случай не представился.
