СЕМЬ ИСКУССТВ

Все они из неблагополучных семей, все состоят на учете. Родители пьют, домой собутыльников водят, а то еще мать с каким-нибудь мужиком на одной кровати спит, а наш пацан со своей девочкой на другой. Воспитать вы их не успеете, не надейтесь, но хотя бы эти два месяца они поедят нормально и не поубивают друг друга.

Леонид Ильичёв

ТРУДНОВОСПИТУЕМОЕ ЛЕТО

Глава из романа «Когда рок-н-ролл был зелёным»

Предисловие

Я заканчиваю роман, в основу которого легла история ленинградской рок-группы первой волны «Зелёные муравьи». Для меня эта история не чужая, я играл в этой группе с 1968 по 1975 год. Сейчас жанр такого романа принято называть автофикшн, в отличие от исследований или мемуаров, где предполагается более точное следование документам и фактам, и где художественные вольности и фантазии, к которым я вовсю прибегаю, не приветствуются. Наш ансамбль не был так знаменит, как самые-самые первые, возникшие за пятнадцать лет до создания Рок-клуба: «Аргонавты», «Фламинго», «Галактика», «Лесные братья», «Мифы», мы организовались на год-другой позже, но к концу семилетнего пути поднялись в городе в топ.

Главная тема в романе — музыкальная. Действие начинается с конца «оттепели», когда немного приоткрылись границы дозволенного, а джаз, и рок были ещё негласно разрешены в качестве художественной самодеятельности, но очень быстро границы стали закрываться. Я рассказываю, как группа начинала с «Битлз» и вообще с западной рок-музыки, и как на наших глазах и с нашим участием рок-музыка, под влиянием традиций и официальных запретов, постепенно превращалась в русский рок.

В романе есть любовная история, проходящая через всё повествование. Её героиня переживает трагедию, связанную со съёмками у знаменитого советского режиссёра. История из реальной жизни, но рассказываю я о ней завуалированно, потому что, во-первых, не ощущаю за собой права судить режиссёра, а во-вторых, вытаскиваю на свет этот конфликт для будущих флоберов, которые смогут описать его высокохудожественными средствами и фантазией.

Есть здесь, конечно, и рассказ об учёбе, плавно перетекающий в первые годы работы по распределению. Среди наших ровесников не было, наверное, никого, кто бы не ощущал горечь от технической отсталости страны, но тогда это всё перекрывалось оптимизмом молодости и юмором.

Зачастую ярче запоминается не сама учёба, а её «побочные продукты», например, здесь есть эпизод про регбийную команду, основу сборной Союза, в которой, по воле случая, пришлось играть героям романа. Несколько летних сезонов мы работали в стройотрядах и на учебной практике в разных концах страны: в Ленинградской области, в Казахстане, в Апатитах и Кировске на Кольском полуострове, в сибирском Омске, несколько сезонов группа провела на летних гастролях в Адлере. — много чего повидали, много чему научились. Сегодняшнему читателю все это должно быть интересно. Чехословацкие события, высадка астронавтов на Луне, вьетнамская война, арабо-израильская война Судного дня, — мы во всех этих событиях не участвовали, но они, конечно, тоже влияли на нас.

В главе «Трудновоспитуемое лето» участники группы заканчивают третий курс. Секретарь комитета комсомола института Сергей Алексеев — инициатор в стране работы с трудновоспитуемыми подростками — заманил студентов в дело, о сложности которого они не подозревали. Об этом лагере через десяток с лишним лет Динара Асанова снимет смелый для своего времени фильм «Пацаны». Она хотела показать, что детская преступность существует, но, как полагалось по канонам соцреализма, должна была дать положительный пример работы с трудными детьми. Реальность же была намного хуже, чем разрешалось показывать в советском кино.

Студентам пообещали, что они смогут репетировать и одновременно быть воспитателями, жить всем вместе и питаться бесплатно. Звучало заманчиво, а на самом деле, им, не имеющим никаких педагогических знаний, пришлось столкнуться с подростками, которые уже знали, что такое воровать и грабить, что такое проституция и бандитские законы, пили, курили, сквернословили.

Сама идея вырвать, хотя бы на время, малолетних бандитов из их среды, в принципе, благородна, но о перевоспитании речи даже и не шло: ни у милиции, ни у организаторов для этого не было никаких ресурсов. А неблагополучные районы, откуда плодилась эта шпана, были в Ленинграде всегда, что уж говорить об остальной нищей стране. Кстати сказать, принято считать, что преступность 90-х родилась из-за того, что страна пыталась превратиться в капиталистическую, но нет, социализм плодил преступность в полной мере, просто говорить об этом было нельзя.

Мы, двадцатилетние: главный герой, от лица которого идёт рассказ — скрипач и клавишник; Саша — солист и лидер-гитарист; Стец — ритм-гитарист; Слава — бас-гитарист; Вова — ударник, — были не на много старше своих видавших виды воспитанников. Для нас эта история оказалась всего лишь случаем из жизни, работали мы в лагере всего полтора месяца, но сам эпизод приближен к реальным событиям и отражает суровую реальность, хотя я старался не пугать читателя.

На гастроли в лагерь

Семестр подходит к концу, и надо думать, что делать летом. Однажды Саша приходит на репетицию взбудораженный: есть предложение поехать в лагерь трудновоспитуемых подростков, и нас зовут обсудить это в комитет комсомола.

— Сомнительная идея, — кривится Вова.

— Да уж, — поддакивает Слава. — Нам эта шантрапа все раскурочит и потырит, знаю я их.

— Да нет, — я тоже не в восторге, — надо что-то серьезное, надо хорошую программу на следующий год, а там и репетировать негде.

— Клуб наверняка есть, в лагерях всегда клубы, ты чего, в пионерлагерях на танцы не ходил? — Слава перекидывается на другую сторону.

— А я никогда и не ездил в пионерлагерь, у нас садоводство.

— Ну вот, жизни и не знаешь, — подначивает Слава. — Все скрипочка да пятерочки.

— Клуб, сказали, в деревне есть, — добавляет Саша, — аппаратуру будем там держать, зато все вместе, и на репетиции обещают отпускать.

— Надо узнать, какие условия, — авторитетно ставит точку Стец. — Других вариантов пока нет. Давайте сходим, поговорим, а там видно будет.

Всей гопой идем на переговоры. Секретарь комитета — большой начальник, я год назад довольно плотно терся в комсомоле, но вижу его вживую впервые, раньше слышал только имя: Сергей Алексеев. Выглядит старше предельных двадцати восьми комсомольских лет, солидный взрослый товарищ.

— Экзамены сдадите досрочно, практику мы вам засчитаем, — говорит он, как будто мы обо всем договорились. — Значит так: в нашем Ленинском районе три вокзала, а рядом с ними — доходные дома начала века. От Витебского в сторону Обводного канала — Семенцы, бандитский район, слышали? А слышали, что Леньку Пантелеева подстрелили именно там, на Можайской? Это были казармы гвардейцев Семеновского полка, а теперь огромные коммуналки. А возле Балтийского вокзала — вообще трущобы, скоро на снос, и жильцы там соответствующие. С родителями нам ничего не сделать, а детей надо вытаскивать. Наш институт шефствует над детской комнатой милиции Ленинского района, и уже который год наши студенты ездят воспитателями в летний лагерь на Карельский перешеек. Эти пацаны человеческого отношения в жизни не видели, и вы можете сыграть в их судьбе важную роль.

Агитировать он умеет.

— Будете комиссарами, у каждого — свой отряд, не робейте, справитесь. Я туда уже пять лет езжу, в этом году, правда, другой начальник будет. Дело благородное, а вам еще и питание будет бесплатное. Мы такой лагерь первыми организовали, и опыт наш, между прочим, теперь по всему Союзу распространяют. Принимают только мальчишек и называются они бойцами, потому что лагерь — Военно-морской патриотический. Ребята, в основном, неплохие, только жизнь у них тяжелая. В каждом отряде будет еще воспитатель, ваш напарник, а вы сможете уходить днем репетировать, клуб недалеко, на станции.

Даром убеждения этот Сергей Алексеев уж точно обладает.

— Вы там не стесняйтесь, если для порядка надо будет, то можно и прутиком повоспитывать! — удивляет он нас в конце встречи.

И мы расходимся готовиться к экзаменам и думать о летних гастролях.

Остров

ПАЗик въезжает через брод на территорию лагеря, минует КПП с обломанным шлагбаумом на берегу, заезжает в лес и останавливается в центре поляны. Рядом под навесом длинные потрепанные непогодой столы и скамейки, за столами строение с печной трубой, смутно напоминающее кухню, похоже, это и есть наша столовая с бесплатным питанием. Сюда и выгружаемся: я с чемоданчиком и скрипкой, Слава с гитарой и сумкой, Вова с рюкзаком и барабанными палочками. Чуть поодаль — штаб, более солидное строение жилого вида.

Все остальное: взлохмаченные сосны, корни, камни, шум ветра, — незнакомое и диковатое. Сквозь кусты — просверки водной ряби, там, на фоне озера, контуры странных построек: под взъерошенными островерхими крышами на склоне приютилось пять длинных домиков. Каждый на тонких сваях, к каждому ведет своя лесенка — архитектура избушки на курьих ножках, но не одной, а целых пяти. Стенки в одну досочку, сляпанные ловкими руками юных бандитов прежних призывов, уже посерели и рассохлись. Это наши палатки, нам тут жить полтора месяца.

Осматриваю домик, который достался мне: железные кровати, по восемь штук с каждой стороны, подозрительно хлипкие, с продавленными панцирными сетками, скрипучие. Ладно, думаю, детки весят меньше взрослого. Тумбочки — одна на двоих, сойдет, красть у меня нечего. Справа горой сложены матрацы, я перекладываю один себе на первую от входа кровать, она вроде покрепче, да и место стратегическое — контролировать вход. Электричества нет, оптимистический расчет на белые ночи — с их трепетным светом сквозь щели в домик входят духи сосен, которые качаются за стенами и оживляют «приют убогого чухонца».

Оставляю чемоданчик и иду со скрипкой к столовой, где меня ждут ребята с гитарами, чтобы отнести инструменты в клуб и встретить там Стеца и Сашу, которые везут аппаратуру. Перед нами брод, закатываем штанины, и между собой отмечаем, что не очень-то надежна изоляция острова от материка.

Артподготовка

Брод неглубокий, на другой стороне обуваемся и чапаем на станцию Кузнечное. Идти не так близко, как говорили, четыре с половиной километра, но приходим вовремя: ребята как раз подъезжают к клубу.

Сердце екает: пикап «Волга ГАЗ-21» выглядит пугающе. Капот помят, бампер держится на какой-то проволоке, на крыше высятся притороченные веревками басовая тумба и большой барабан, Стец рядом с водителем нянчит на руках усилитель, а Саша сзади сидит, вещами придавленный и прижатый к двери.

Помогаем им выбраться и перенести все имущество в клуб, в комнату за сценой, которую ребята, когда ездили накануне договариваться с директором, выторговали на очень выгодных условиях: мы играем на танцах и на концертах — бесплатно, а нам предоставляют комнату для хранения аппаратуры и зал для репетиций с бесплатным же электричеством. И они не в накладе: обычно здесь танцы под магнитофон.

Водитель уезжает чиниться, а ребята наперебой рассказывают.

Нанять грузотакси не вышло — на просьбу скататься за сто пятьдесят километров диспетчер Ленгрузотакси послала их еще дальше, отец Стеца выручил и дал им служебную машину с водителем.

— А туда ничего не лезет, несколько раз «перевыколпаковывались», самое громоздкое принайтовали к багажнику на крыше, остальное — в салон и на руки. Водила просто сумасшедший…

— Да нет, он же сказал, что был летчиком, вот и гонит под сто десять. И еще байки рассказывает.

— Представляете, по Приозерскому-то шоссе! Там же поворот на повороте, горка на горке!

— Вот именно! Все трясется, дребезжит. Знаков для него не существует, на подъем летим, не снижая скорости, сплошная полоса бежит между колесами, вираж закладываем со встречки…

— Повезло, что будний день, движения на трассе ноль.

— Еще вираж, и мы с дороги перелетаем через кювет и со всей дури врезаемся в опору высоковольтной линии!

— Хорошо не перевернулись.

— Чудо какое-то! Бампер спас, только капот сплющило, он задрался, а груз на крыше даже не сдвинулся.

— Я башкой о переднюю панель, Сашу завалило вещами, а у водителя ни одной царапины.

— Открываю глаза — в метре корова, смотрит в упор и спокойненько травку хрумкает. Даже ухом не повела.

— Выбираюсь из машины — тишина! Птички поют, солнышко светит, пчелы жужжат, корова жует, приборы работают, мотор урчит, шофер бродит вокруг машины, ущерб прикидывает. Выключил машину и ушел подмогу искать.

— Короче, водитель поймал трактор, тракторист проволокой капот прижал, закрепил бампер, ехать можно. Наш достал бутылку из-под сиденья и отдал трактористу, оба остались очень довольны.

— А вы чем поплатились?

— Да фигня, извини, Вова, тарелка чуть помялась и микрофонная стойка, петь придется немножко криво!

Железнодорожники — ребята богатые, клуб в новом здании, кинотеатр с мягкими креслами, большой танцзал со звуком, цветные прожектора и удобное место для оркестра.

— Шикарная площадка, в городе такой не найдешь, — довольно мурлыкает Слава, — хорошо, еще приплачивать не пришлось, славный городок, — и тихонько запевает:

Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.

— Ну, что, мужики, начало боя, потери минимальные, — резюмирует Стец.

Инструктаж комиссаров

В лагерь мы возвращаемся уже к вечеру, детей привезут только завтра, а нас собирают в штабном домике на инструктаж. Вместо Сергея Алексеева начальником — аспирант нашего института, мы его видели на собрании в комитете комсомола, там он молчал и ничем себя не выдал. Есть еще два милиционера: начальник районной Детской комнаты милиции в форме с погонами капитана, и другой, одетый по гражданке. Установки дает капитан:

— Запомните, мы с вами вывозим малолетних хулиганов из города, чтобы снизить число правонарушений, которое летом от безделья обычно растет. И побеги необходимо пресекать.

— Хорошо бы в зародыше, — шепчет мне Слава.

— Все они из неблагополучных семей, все состоят на учете. Родители пьют, домой собутыльников водят, а то еще мать с каким-нибудь мужиком на одной кровати спит, а наш пацан со своей девочкой на другой. Воспитать вы их не успеете, не надейтесь, но хотя бы эти два месяца они поедят нормально и не поубивают друг друга.

— Ну, ну, не все так плохо, — успокаивает начальник, — несколько сотен детей прошло через лагерь, за пять лет многим, я думаю, здесь помогли. Когда Алексеев открывал лагерь в шестьдесят пятом, он придумал военно-морскую тему, потому что нашлись щедрые шефы из Балтфлота, а потом озеро, дисциплина, военно-морская кафедра в институте, — одно помогает другому. Так что теперь я ваш адмирал. Сергея взяли в обком, он будет продвигать эту идею в масштабах города, а то и страны, а здесь командовать буду я.

— О, мужики, после института мы только лейтенантами будем, а тут нас сразу в капразы!

— Капитаны у нас милицейские, а вы комиссары и должны отвечать за воспитательную работу с бойцами. Я тут тоже впервые, рассчитываю на вашу поддержку. Телесные наказания мы, конечно, применять не будем, но от карцера, по совету опытных товарищей, не откажемся. Беглецов обычно удается поймать, и за побег положено наказание. Карцер вон в той будке за командирским домиком, подальше от палаток. Все вместе мы называемся «Подростковый военно-морской патриотический лагерь Ленинского района Ленинграда» или сокращенно ПВМПЛ-70. Ну, будем надеяться, что все обойдется.

— В наших гробах ПоВаМПЛенных, — не унимается Слава.

— И еще, к вашему сведению, здесь на острове, дальше по берегу в лес, наш студенческий стройотряд. Студенты работают в местном совхозе, но главное, скажу так: они здесь для нашего усиления, на всякий случай, так что не волнуйтесь, у Сергея Алексеева все продумано.

До того у меня и в мыслях не было волноваться. Я и не думал о том, что отбиваться придется, думал только, что мы нашли удачный вариант провести лето вместе. А тут вдруг понял, что и им с нами здорово повезло: на такую работенку не всякий согласится, а мы не разбежимся и одним ансамблем пять отрядов закроем.

— Подъем в восемь, зарядка, умывание; общее построение с подъемом флага в девять, потом завтрак.

Расходимся на ночевку. Домик встречает меня тучей комаров. Так спать невозможно, вспоминаю, как родители в садоводстве выкуривали насекомых дымом, бегу в столовую, нахожу ведро, в штабе набираю газет. Из наших никто не курит, спички прошу у милиционера. Рву траву и укладываю на бумагу в ведро, в домике поджигаю, открываю дверь, оставляю ведро и выхожу на волю. Дым прет изо всех щелей вместе с комарами. Закрываю дверь, и понимаю, что отсутствие света это плюс. Только помещение надо держать закрытым, через щели, надеюсь, комары не полезут, заноз испугаются. Продолжая инструктаж, делюсь опытом и ведром с ребятами.

Варяги

Утром приходят автобусы с нашими подопечными. Мне достаются пацаны на вид лет по двенадцати, они тушуются на новом месте и ведут себя смирно. Выделяются несколько: длинный Ершов — своей активностью, а деловой крепенький Шереметьев — наоборот сдержанностью. Еще один по кличке Блокадник — тощий, как скелет; три приятеля с гитарами держатся вместе, остальные пока на одно лицо. Мне удается привести всю шоблу в кладовую, каждый получает одеяло, подушку, постельное белье и полотенце. По кроватям они разбираются сами.

Подходит время обеда. С криками и толкотней пацаны рассаживаются по скамейкам, я сажусь во главе стола. Ершов и еще два добровольных помощника отправляются получать глубокие алюминиевые миски с алюминиевыми ложками и кружками и раздают их народу. Приносят миску с хлебом, ставят на середину стола, все вскакивают и, как свора собак, набрасываются на хлеб. Куча-мала, хватают куски, отталкивая друг друга. С добычей рассаживаются по местам.

— Ребята, — говорю, — хлеба всем хватит, не забудьте, сейчас будет суп, а потом и второе. А хлеба я попрошу принести еще.

Новую партию хлеба расхватывают уже не так энергично, свалка гораздо меньше.

Приносят бак с супом, ставят возле меня, велю Ершову разливать. Он берет черпак, наполняет миску чуть ли не через край и ставит передо мной.

— Дели на три, — командую, — и отправляй на дальний конец, в стройотрядах так принято.

Теперь он наливает нормальные порции, свою я получаю последним. На второе — макароны по-флотски, дневальный раздает их по моей схеме, к компоту все наелись, и толчеи больше нет.

Обещанных напарников у нас пока не объявилось, и на репетицию мы не идем. После обеда отправляемся проследить, как детишки будут обустраиваться на тихий час. Смешно, конечно, какой тихий час для таких лбов, но лесной воздух и осоловелость после обеда берут свое, и они затихают. К вечеру я начинаю их различать и даже запоминаю кого по имени, а кого по фамилии. Трое с гитарами — это уже готовый ансамбль, и вокруг них сразу собираются любители дворовых песен. Мы в их возрасте тоже такое пели, но нам это казалось своеобразной романтикой, а тут выходит голый соцреализм:

Лагерь познакомил, детка, нас с тобой,
Прокурор принес печаль-разлуку,
Суд на наше счастье и покой, вай-вала,
Поднял окровавленную руку.

Ладно, посмотрим, кто в чьих руках. 

Следующее утро начинается со всеобщего построения на стадионе с подъемом флага. У каждого отряда, по идее, должна быть своя песня. Я выбираю знаменитый «Варяг», его так часто поют по радио, что первый куплет знают все, даже маленькие дети:

Наверх, вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступа-а-ет,
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не жела-а-ет!

Вот чем я перебью их воровские песни! Второй куплет я знаю по музыкальной школе:

Все вымпелы вьются, и цепи гремят,
Наверх якоря подыма-а-ют,
Готовые к бою орудия в ряд
На солнце зловеще сверка-а-ют.

Слова бойцам нравятся, и мы начинаем их учить. Песня намного длиннее, чем поют по радио. Текст нам выдал начальник лагеря, но при этом пробормотал: вот нашел какой-то старинный вариант, ты там обработай. А я заранее не посмотрел, и стал петь им с листа:

Из пристани верной мы в битву идем,
Hавстречу грозящей нам сме-рти.
За Родину в море открытом умрем,
Где ждут желтоли-и-цые черти!

Весь текст, на удивление, запоминался нелегко, некоторым вообще не давался, учили много дней, и только желтолицые черти были встречены громким одобрением, и их сразу взяли в обиход, хотя если что и стоило пропустить, то именно этот куплет. «Черт желтолицый» сразу стал у нас фирменным отрядным ругательством, причем самым безобидным из всего, что было в ходу. Многих слов, которые они употребляли, я до этого не знал. Неизвестные слова, в конце концов, тоже оказались ругательствами, например, проглот. Я думал, что это тот, кто много и жадно ест, но, как потом выяснилось, это оказалось не совсем так.

Дальше там про битву:

Свистит и гремит и грохочет кругом,
Гром пушек, шипенье снарядов.
И стал наш бесстрашный и верный «Варяг»
Подобен кромешному аду.

Наученный желтолицыми чертями, я сразу пропустил следующий куплет, где в предсмертных мученьях трепещут тела, живо представив, как мои бойцы будут это изображать. Оказалось, что я обладаю хорошими задатками массовика-затейника и хормейстера. Слова были только у меня на бумажке, и я громко и с воодушевлением запевал. Пропою строчку, выкрикну скороговоркой следующую и пою ее вместе со всеми. Первым подхватывал Шереметьев, голос у него еще не сломался, и его красивый и сильный дискант звеняще шел вверх и проникновенно падал как на волнах:

Не скажет ни камень, ни крест где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга»!

Репетировали мы много дней, и это было моим спасением, потому что делать мне с ними, по сути, было нечего. Я это быстро понял и стал воображать, как из отряда соорудить хор Александрова к родительскому дню. Шереметьев будет солировать, а я изображать голосом басовый аккомпанемент, но он засмущался, а я не стал настаивать, да и родительский день у нас не предполагал никакого концерта. Но я довольно долго возился с этой мыслью, пытаясь учить пацанов петь, и, по крайней мере, «Варяг» у них стал получаться.

Хлеб как воспитательный прием

Наш режим, по договоренности с начальником, был таким: с пацанами мы проводим время до обеда, в час дня уходим на репетицию, час туда, час обратно, два часа в клубе, возвращаемся к пяти, пропускаем только обед и тихий час. Подменять нас должны были напарники-воспитатели. Затевать до обеда что-то серьезное с ребятами у нас не получалось. И особых трудовых повинностей, как это было заведено в первые годы существования лагеря, больше не было, только небольшие работы по уборке территории и дежурству на кухне. В хорошие дни они купались под нашим присмотром, играли в пинг-понг и футбол, а в основном болтались сами по себе.

С утра мы всем отрядом, воодушевленные завтраком, маршировали по стадиону и пели, и мне это казалось удачной педагогической хитростью. Я подозревал, правда, что бойцы за моей спиной сговариваются на свои подвиги, но закрывал на это глаза. Были, конечно, у них какие-то стычки, шалости, но до серьезных разборок не доходило, и я не вмешивался. Чувствовал, что влезешь, и придется решать, кто прав, кто виноват, а с этим никогда не угадаешь, и доверие легко потерять.

Я пытался понять, как вести себя с мальчишками, и нашел подходящими, кроме хорового пения, только два воспитательных приема: говорить с ними на равных и не называть их по прозвищам. А нехитрые прозвища, вернее, клички были почти у каждого: Сметана (блондин), Цыган (черноволосый и смуглый), Шнобель (длинноносый), Скелет (такой же тощий, как Блокадник, но повыше ростом), Боец (Бойцов).

Воспитатель по имени Боря появился через два дня. Во время завтрака я уступил ему место во главе стола, Ершов ему первому передал миску с тройной порцией каши, он ее принял, поставил перед собой и начал есть. Я сел сбоку, с ребятами, и, как уже было заведено, взял свою миску последним. В тот же день мы отправились на репетицию. Вернулись к полднику, и что было в обед, я не видел. Когда Боря пришел на ужин и сел за стол, нагловатый гаврик по кличке Леший с деланным изумлением спросил: «Боря, а ты что, тоже хочешь есть? Ты же ничего не делал!» Боря не отреагировал и продолжал вести себя, как ни в чем не бывало. Ребята явно над ним издевались, а на мне это сказалось неожиданным образом. На следующий день, когда мы вернулись с репетиции, я обнаружил, что они оставили мне обеденную пайку: суп, кусок недоваренной куры с макаронами и компот!

Боря продержался у нас недолго, через несколько дней он лагерь покинул. Как выяснилось, он вообще тут оказался по ошибке: работал себе кладовщиком на Карбюраторном заводе, его мобилизовали на работы в подшефный совхоз, а в профкоме что-то напутали, и неожиданно он обнаружил себя воспитателем.

Но напарник мне, как и каждому из ансамбля, был необходим: кто-то же должен оставаться в отряде днем, и начальник выделил мне свою жену, она скучала без дела, и вот, наконец, дело нашлось. Алина быстро установила контакт с пацанами: водила их в лес за земляникой, на озеро купаться. Мы с ней спелись и передавали отряд друг другу из рук в руки. С воспитанниками она вела себя, как женщина обычно ведет себя со своими детьми, а как раз этого им в жизни и не хватало.

В нашем отряде не было никаких ЧП, больших конфликтов — все в пределах обыденного. Ситуация вышла из-под контроля только один раз, в родительский день, и тут досталось всем. К кому-то из детей не приехал никто, и мальчики, как обычные дети, замыкались или пускались в истерики, и их нужно было утешать. К кому-то родители приехали как на пикник, с выпивкой и закуской, удалились в лес и пировали вместе с отпрысками, и дети оказались тоже пьяными. Выяснилось, что в жизни и так бывает. Дежурные потом бутылки по кустам собирали, а мы приводили отряды в норму, но пережили и это.

Родители в силу своего разумения старались, как могли, то есть, пытались накормить. Но продовольствием-то лагерь был обеспечен: каша, макароны, картошка, кура, мясные консервы, творог и молоко из ближайшего совхоза, — так что еды было достаточно, и даже хлеб пацаны уже не расхватывали.

Не успокоился только Блокадник, он припрятывал хлеб на черный день и все никак не мог наесться. Как-то на полдник дали творог, он просил добавки, добавку получил. Боец по фамилии Бойцов и по прозвищу Боец стал дразнить Блокадника за прожорливость, они заспорили, сколько тот съест творога. Блокадник говорил, что съест хоть килограмм, хоть сколько, а Боец говорил, что не съест. Я на собственном опыте знал, что килограмм творога, тем более, жирного, рублевого съесть сразу невозможно, как бы голоден человек ни был, и подумал, что если он однажды наестся до отвала, то успокоится и не будет хватать куски, поэтому перевел их спор в практическое русло: попросил повара выделить килограмм творога с любой запивкой: вода, чай, молоко, компот. Собралась толпа болельщиков. К моему удивлению, Блокаднику удалось съесть больше половины, запивая компотом, но потом дело застопорилось, он стал давиться и, в конце концов, сдался. Но хлеб таскать не перестал. Тогда я еще не знал, но потом мне объяснили, что человек, переживший голод, не может забыть этого никогда и запасается хлебом.

Повар был молодой, его готовка оставляла желать лучшего, но бойцы были не очень привередливыми, зато Алину его стряпня абсолютно не устраивала, она категорически отказывалась есть столовскую еду и питалась отдельно на кухне. Я объяснил ребятам, что это единственная женщина в лагере, мы должны уважать ее выбор, и вопрос был снят.

Алина окончила наш институт одновременно с мужем и после окончания работала на кафедре. Она настолько располагала к себе, что я даже поделился с ней сомнениями — не бросить ли мне институт. Алина усмехнулась и сказала:

— Подозреваю, что такие мысли посещают каждого. Знаешь, но инженерная профессия это не только расчеты, чертежи, это много чего еще, например, руководство. Не скажу, какой из тебя конструктор, но когда я смотрю, как ты кашалотом, живот вперед, по стадиону вышагиваешь, а вокруг тебя мелкая рыбешка косяком, я думаю всегда, что задатки организатора у тебя явно есть. И обед тебе пацаны оставляют — никому другому из музыкантов их бойцы не оставляют, только тебе твои. Кстати, не надоело ли тебе есть эту бурду? Знаешь что, наплюй на все, давай завтра вечером поужинаем вместе. Возьмем на кухне кефир, на складе кексы, вафли — у них там водится для своих.

От слов про талантливого организатора я растаял и согласился на сепаратный ужин в закутке. Действительно, ужинать кексами с кефиром оказалось гораздо более увлекательным, чем давиться гречневой кашей с недоваренными куриными костями, хотя с каждым съеденным кексом угрызения совести возрастали.

Утром за завтраком отряд встретил меня холодно, если не сказать враждебно, почти так, как когда-то моего горе-напарника Борю, я еще утром на плацу удивлялся, почему все с таким энтузиазмом поют куплет про желтолицых чертей. Мне стоило две недели времени, огромного труда и «примерного», то есть своего обычного поведения, чтобы вернуть их доверие. Больше сепаратно с Алиной я не трапезничал и окончательно убедился, что поведение за столом, а по сути, правила общежития — это сильный воспитательный прием.

Другие стратегии воспитания

Не всем так повезло, как мне с Алиной. Воспитателями оказались еще более случайные люди, чем мы, а дети были отнюдь не паиньки, и мы с «муравьями» делились случаями из жизни своих отрядов.

У Саши были малыши, и там, естественно, сложилась самая спокойная обстановка. Малыши-то малыши, но из неблагополучных семей, и у каждого своя история. Когда по стадиону проходил Сашин отряд, я обратил внимание, что один боец не умеет даже маршировать. Все дело в отмашке: нога должна идти вперед с противоположной рукой, а у него правая с правой, левая с левой, и с каждым шагом его разворачивает.

— Зато курить он уже умеет и делает это вполне профессионально, — прокомментировал милицейский капитан, когда я спросил его, что это за чудо. — Епишкин, ему всего шесть лет. Что-что, а научиться маршировать ему в жизни придется, — добавил капитан.

Остальные были постарше, но все равно младшего школьного возраста. Вообще-то они играли и баловались, как и положено таким детям, а воспитательным приемом у Саши, особенно в плохую погоду, было рассказывать им сказки, которые он и сам любил. Вот вечером, после команды «отбой» лежат все по кроватям, и начинают просить:

— Саша, расскажи сказку! — И Саша заводит:

— Шерлок Холмс сел в свое глубокое кресло и закурил свою любимую трубку.

Утром они обступают его и спрашивают:

— Саша, а что там было дальше?

— А на каком месте ты заснул?

— Шерлок Холмс сел в свое глубокое кресло и закурил свою любимую трубку.

У басиста Славы воспитанники были примерно такие же, как у меня, от одиннадцати до четырнадцати. Удивительно, что при всей своей ласковости в обращении и балагурстве, он навел у себя в отряде самую строгую дисциплину. В первые же дни вечером, обнаружив, что подопечные шумят после отбоя, он скомандовал:

— Кто тут не спит? Разговорчики разговаривает? Всем встать! Бегом — десять кругов по стадиону.

— И после десяти кругов ложатся и засыпают, как миленькие, — довольно улыбаясь, хвастался Слава.

В злостных случаях нарушения дисциплины он заставлял провинившегося по полчаса стоять с поднятыми вверх руками, зажимая уши. Работать, как каторжных, ребят не заставляли, кормили хорошо, они играли, ходили в лес, купались, как остальные дети, но дисциплинированно, строем, и никаких особых эксцессов у него в отряде не было. Вроде бы и не страшные наказания, но они оказались очень действенными, и бойцы Славу боялись, как огня.

Когда расформировывали отряд Стеца, и к Славе переводили пятнадцатилетнего Шевченко по кличке Шеф, которого привезли в лагерь на милицейском «воронке», тот плакал. Шевченко с двумя подельниками того же возраста в подворотне на улице Шкапина, где на задворках Балтийского вокзала дома пропитаны копотью и безнадёгой, раздел и ограбил мужика. Бандит? Бандит, но ребенок. Он плакал потому, что Слава очень строгий, и все его боятся.

Ритм-гитаристу Стецу, у которого контингент был от одиннадцати до пятнадцати, не повезло больше всех. С самого начала обстановка у него была нехорошая: если в подростковом коллективе есть злостный заводила, вокруг него очень быстро складывается бандитская атмосфера. А у него как раз такие и оказались, в отряде пили, курили, открыто матерились.

Как-то комиссар вошел в палатку, а мимо просвистел нож и воткнулся в дверь. Стец — человек дела и не очень-то разговорчивый, а справиться с такими головорезами может только хороший психолог. Следующим утром Стец пригласил Сашу на пляж и в присутствии своих бойцов, как бы невзначай, в память о двухгодичных занятиях самбо, продемонстрировал на нем технику самообороны без оружия — бросок через бедро. Авторитет на некоторое время вырос. Но атмосфера была та еще: ножи имелись у многих, хотя один пацанчик оказался обычным пионером из нормальной семьи, чьи родители повелись на название «военно-морской патриотический лагерь». Естественно, бойцы с опытом тут же присвоили ему кликуху «Пионер». Думаю, он многому научился от товарищей по отряду в этом патриотическом заведении, а по возвращении щедро поделился этим опытом со своим пионерским отрядом.

И не только он, Надя была права, я тоже обогатился новыми знаниями жизни.

Незадолго до конца смены в лагере случилось ЧП. Во время тихого часа, пока воспитатели обедали, а мы были на репетиции, в отряде Стеца трое бойцов чморили Скелета. Что именно они по очереди, один за другим заставляли его делать, говорили намеками, и я тогда впервые понял, что все матерные ругательства имеют под собой физическую основу. Происшествие пытались скрыть от воспитанников, но, конечно, утаить не удалось. После того как это вскрылось, активисты из других отрядов стали прессовать уже самих насильников. Шнобеля сильно избили. За Цыганом гонялись и хотели утопить в озере — плавать он не умел. Отряд Стеца расформировали, детей рассовали по другим отрядам, несколько ребят оказались у меня, и в их числе пятнадцатилетний зачинщик Володя Иванов, самый старший из троих. Мне пришлось два дня его охранять лично, чтобы не покалечили. Под благовидным предлогом вызвали его родителей, и те забрали сына из лагеря. Настоящую причину не оглашали, иначе уголовная статья подростку и разгон лагеря!

А потом эти же активисты пытались побить уже Скелета, якобы он сам виноват или даже был инициатором. Но милицейский капитан каким-то образом решил все так, что от Скелета отстали, как-то он дожил до конца смены. Все в лагере постарались неприятный эпизод поскорее забыть, но на меня, думаю, что и на всех остальных, он произвел ошеломляющее впечатление. Ни у Макаренко, ни в «Республике ШКИД», откуда мы почерпнули наши знания о трудных подростках, к этим проблемам и близко не подходили, а наши воспитанники соприкасались с этим, по всей видимости, постоянно.

Вове, ударнику музыкального труда, достался старший отряд. Его тактикой было дружить с пацанами, завоевать авторитет, выдавая себя за своего. Он из семьи военного и за свою школьную жизнь сменил семь школ, последний год учился в Тамбове, где отец командовал авиационной частью. Из этого города Вова привез в Ленинград хороший аттестат и жизненный опыт в виде сломанного носа, а также решимость учиться в хорошем Вузе. Он рассказывал такую байку: в ожидании вступительных экзаменов он пошел прогуляться в парк «Олимпия» недалеко от общежития. Там к нему подвалили трое молокососов, один длинный, с Вову ростом, двое других помельче. Прижали к решетке, заблокировали с трех других сторон, главный потребовал закурить. Вова не курил, но что-то подсказало ему, что объясняться не нужно, а нужно бить первым и делать ноги. Он врезал длинному, тот от удара и неожиданности упал, а Вова рванул в сторону общежития. Пока троица любителей курения приходила в себя — кто от удара, кто от шока, Вова был уже далеко, и догнать беглеца они не сумели. Три года жизни в общаге опыта еще добавили.

Вова был самым высоким из нас, но ему еще не исполнилось двадцати, а старшему воспитаннику уже стукнуло восемнадцать. Вове повезло: восемнадцатилетний сбежал в первый же день, милиционеры пытались его перехватить на станции, но не сумели. Обнаружилось, что перед побегом он украл импортные плавки у студента из стройотряда, а через два дня пришло сообщение, что беглец обнаружился в городе, где продал украденное, деньги пропил, в пьяном виде загремел на пятнадцать суток и в лагерь больше не вернется. Следующему по старшинству бойцу было всего семнадцать, и Вова почувствовал себя увереннее.

Назавтра, чтобы завоевать авторитет, Вова начал рассказывать на ночь своим бойцам про космонавтику и Циолковского. Было тихо, вроде слушали, но утром обнаружилось, что пока все спали, с его студенческой формы срезали все блестящие пуговицы. Ударник провел дознание, и когда их нашли в матрасе, то двенадцатилетний злоумышленник объяснил, что комиссар сам виноват: ведь невозможно не украсть, когда добро без присмотра висит.

Взаимоотношения с воспитанниками вроде стали налаживаться, но дней через десять, мы только вернулись с репетиции, обнаружилось, что трое пацанов ушли в бега.

Их быстро хватились, и Вова с двумя нашими милиционерами бросился в погоню. Вернулись они вместе с беглецами только утром, пацанов поместили в карцер, и Вова потом нам рассказывал.

— Мы настигли их в поезде в сторону города и высадили на ближайшей небольшой станции, не доезжая Приозерска. Чтобы вернуться в Кузнечное, надо было ночь ждать обратного поезда. Я снял с них ботинки, босиком, думаю, никуда не денутся и начал переговоры с бугром.

— С кем, с кем?

— С главарем. Разговоры вел только с ним, остальные ничего не решают. Сторговались на том, что побег мы не оформляем, а они возвращаются в лагерь и больше не убегут. Пацаны вроде успокоились, закемарили на полу в вокзальном павильончике. Я пересказываю наш уговор милиционерам, один согласен, другой — нет. Капитану не нужны неприятности, и он готов замять дело, а оперативник, который по гражданке одет, никаких наград не ждет, говорит, что как приехал сюда с двенадцатью рублями, так и уедет, и пускай все будет, как положено.

По большому счету он прав, конечно. Я же ботинки с них снял, а наутро-то что оказывается? Они опять в обуви — украли у кого-то, их ботинки-то у меня! Но я уже не стал допытываться, чтобы не убили.

— Ну, так и отправил бы их в город.

— Понимаете, какая-то внутренняя связь появилась с этой братвой: чувствую, что могу ими управлять, а с другой стороны, я и дистанцию могу с ними выдержать. И стал я отмазывать своего бугра.

— И что, отмазал?

— Пока нет, у него, оказывается, уже есть условный срок.

— Ну, тем более, нужен тебе такой.

— Да я понимаю, без него остальные будут себя вести тихо. Интересно мне, как это пацаны учатся взрослой жизни. Я вот замечал, что много где, ну, в казармах, например, обязательно установится такая иерархия. Главный авторитет, бугор, талантливый руководитель, можно сказать, держит мазу. Те, кто делает основную работу и выполняет команды бугра, — это мужики, а терпилы или шестерки — это те, кто прислуживают бугру. Каждый отлично знает свою роль, и она их, как правило, устраивает. Перераспределение возможно, но только сверху, и все это я вижу у моих хулиганов. Вот уверен, что и в карцере этот прыщ ничего не делает, а только командует: посуду отнеси, грязь убери, — а остальные двое ему прислуживают.

— А ты надеешься стать его дрессировщиком или останешься простым зрителем, любителем острых ощущений? — поинтересовался я.

— Ха, простым уже не получится. Понимаете, я понял, что от моего слова зависит, сколько человеку сидеть. Он у меня даже симпатию вызывает, у парня есть какая-то власть над людьми, а власть, знаете ли — это большая притягательная сила.

Вовиного бугра все же увезли, и что с ним стало, осталось неизвестным.

Девочки, танцы и гав

Со временем ежедневный маршрут от лагеря, сначала через деревню Богатыри, а потом по дороге через перелески и поля до клуба в Кузнечном, перестал казаться очень долгим: мы обсуждали музыкальные дела, рассказывали друг другу истории из жизни своих отрядов. В клубе мы обосновались капитально: всю аппаратуру и инструменты оставляли там и шли налегке. Особенно новых песен мы не разучивали, разве что одну: мальчики из моего отряда среди блатных песен как-то очень слезливо пели на слова Сергея Есенина:

Бе-ла-я бе-ре-за под мо-им-ок-ном
При-накры-лась сне-гом, словно се-реб-ром…

Я предложил сделать обработку в духе рокешника; мы добавили припев и разложили его на голоса, а дальше второй есенинский куплет, импровизации, проигрыши — все, как полагается, так что получилась веселая быстрая песня.

Концерт случился один, танцы были только по выходным, репетировали каждый день, и это работало на сыгранность. Народу набивалось много, люди приезжали из близких и далеких окрестностей, и не только свои деревенские, но и девочки из спортивного лагеря Текстильного института, дачники, городские. Мероприятия проходили мирно, у каждого из музыкантов появились свои поклонницы. Оказалось, что и мой голос различим, и осенью в Ленинграде я даже встречался с одной девочкой несколько раз.

Спортивный лагерь Текстильного института располагался на другом берегу озера. Слава где-то достал лодку и в компании с Вовой они переправлялись в лагерь и корешились со спортсменками. В предпоследний вечер мы отправились туда все вместе, чтобы попрощаться. Гуляли-гуляли, и тут наш строгий Слава надумал девочек напугать. Он забежал вперед, забрался на дерево возле дороги, чтобы неожиданно сверху сказать «Гав!» Ветка не выдержала и сломалась, и вместо «гав» он свалился на дорогу, Саша и Вова эвакуировали его в больницу. Огромного роста и силы хирург вправил ему вывих и наложил повязку, к счастью, это был не перелом, а парни в ожидании результатов лечения спали всю ночь под окном на траве. Хорошо, что наши головорезы об этом уже не узнали.

Шеремет

Белые ночи пошли на спад, вечером становилось темнее, и вот в день, когда мой отряд дежурил по лагерю, очередной пацан сбежал, но его поймали. Наказание за такой проступок — карцер, и на меня выпала обязанность назначить кого-то из бойцов в охрану на ночную вахту с двадцати трех до полчетвертого утра.

Требовалось найти надежного хулигана, которому можно поручить провести прохладную июльскую, ночь, бодрствуя на природе, да еще с таким сомнительным поручением — сторожить другого пацана. Я решил обратиться к Шереметьеву. Хотя со мной он держался независимо и отчужденно, я его внутренне выделял для себя, и не только из-за голоса. Ребята его уважали, как мне казалось за то, что у него есть чувство справедливости, вел он себя очень выдержанно, никого не обижал и сам в обиду не давался. Не знай я, что он состоит на учете в детской комнате милиции за грабеж магазина в составе группы, никогда бы не подумал, что с ним не все в порядке. Вообще-то все бойцы казались мне хорошими, если с ними по-человечески обращаться, а как раз этого в своей жизни они, за исключением, пожалуй, Пионера, не видели.

Позвал Шеремета в штаб, сказал, что годом раньше беглеца выпороли бы прутиком, а сейчас он всего лишь посидит ночь в карцере, и попросил подежурить. Что делать, если он откажется, я не знал, запасного варианта у меня не было, но он согласился, сказал только, что сходит одеться потеплее. Я остался его ждать.

Жду-жду, а он не идет. Не выдержал, пошел искать. И вот прохожу между отрядными домиками, сквозь щели слышимость отличная, внутри нашего домика один голос говорит:

— Ты что так одеваешься, правда, что ли дежурить собрался? Да наплюй, зачем тебе это надо?

Другой, я узнал Шеремета, говорит:

— Не, я не могу, неудобно, я Лёне обещал.

Соображаю, что его собеседник это длинный Ершов, тот самый, который всегда бегал за мной хвостиком, демонстрируя полную готовность услужить. Вот он кто, Ершов, — шестерка, как говорит Вова, разве можно таким доверять! Я вернулся в штаб и набрался терпения. Вскоре Шеремет пришел, как обещал, и отстоял-таки вахту.

Когда лагерь закрылся, я нашел среди забытых вещей свидетельство о рождении Шереметьева. Долго пытался найти его самого, чтобы вернуть этот важнейший документ, звонил в телефонную справочную, однажды даже зашел в детскую комнату милиции. Наш капитан все еще там работал, и я спросил, что он знает о моих ребятах.

— Не хочу тебя расстраивать, но ничего хорошего их в жизни не ждет. Те полтора месяца были для них отдушиной, но возвращаются они в свою среду, откуда и вышли, так что сомневаюсь, что им что-нибудь светит, кроме отсидки. Вырваться смогут только очень немногие.

О Шереметьеве он тоже ничего не знал. Я даже расстроился и долго потом вспоминал его звенящий дискант:

Не скажет ни камень, ни крест где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга»!