Сплетение ветвей, развилки увядших плодов, октавы ближних садов, прозрачных и суматошных, в ворохе опавшей листвы. Вся обратившись в слух и в ведомую слухом интуицию — в редкое звучание неотвратимой связи — от которой уходят либо в пятую симфонию, либо в восьмую сонату, я говорю себе: «Это вслушивание не должно ослабевать никогда».

Эстер Пастернак

ДОСТУПНОСТЬ САДА, ИЛИ «ПЧЕЛЫ НЕЗРИМОГО»

בס»ד

Я вовсе не хочу сказать, что быстрота самоценна. 
Нарративное время может приостанавливаться
замыкаться в цикл или стоять на месте».
Итало Кальвино

Всю свою жизнь Эмили Дикинсон не переставала изумляться тому, что книги питаются соком цветов. Гербарии занимают значительную часть ее архива, они хранятся за семью печатями в библиотеке Гарварда, и выдают их исследователям в самых редких случаях по причине хрупкости. Листки с ее стихами еще более хрупки. Герб ее поэзии — гербарий. Стихи она писала ночью, а на рассвете спускалась в сад, где год за годом наблюдала за смертью цветов и их возрождением — в сад, в его едва слышный шорох, с которым листья падают на теплую землю. Своеобразная нежность, о которой никому не расскажешь, разве что, только напишешь. Заросли облачного наката, скользящий блик, память о солнце, неторопливое, неспешное наслаждение, некое забытье, без темных впадин сомнений. «Мои собственные слова то обжигают, то леденят меня». — пишет Эмили. Лед в ее поэзии обжигает. С восходом солнца он становится водой и тогда «боль проходит, приобретая спокойную форму». Э.Дикинсон пишет: «Рай — это сад, которого мы еще не видели». Ее стихи, как короткие письма, которые ни с кем делить не хочется делить.

Белые голуби облаков на высоких кронах. Лагуны цветов, островки кустов, по утрам роса, а днем солнце, солнце и птицы. Листва Средиземноморской акации все еще зеленая, листья Сирийского клена приобрели коричневую окраску, а рожковое дерево начнет цвести не раньше начала октября. Но до октября еще далеко…

Солнечные лучи скользят по деревянным стенам веранды. На губастой каринии застыла божья коровка. Царит сонливая тишина.

Верхняя Галилея. Я люблю этот сад. Здесь не чувствуешь быстроту времени, его «ланевый» бег, лучше пишется, а земные звуки кажутся чем-то далеким и давнишним. Здесь возможно «уловить точку пересечения, если хотите, вневременного с временем». 1. Существует ли вообще что-то более личное, скрытое, интимное, чем литературное произведение? Литературный процесс, это всегда неисцелимое одиночество, когда, сидя за письменным столом, словно находишься на высокой скале посреди пустынного моря, и потому без-плавниковая стихия — поэзия Эмили Дикинсон — напоминает мне море, которое она никогда не видела.

К Тебе
обратившись, я
капля,
Борьба моя с Морем,
и я обращаюсь к Тебе,
И дольше живу, забывая себя…
Я капля,
Что борется с Морем.

Э. Дикинсон

(Перевод Э. Пастернак)

Выпив кофе, я сажусь на веранде работать над эссе «Второе пространство», которое взяла с собой. Просвечивая световым проломом меж густых рощ, летние холмы Верхней Галилеи распахнуты передо мной совсем как осенние сады в Шомроне, а в конце долгого лета хороши короткие истории из области голубиного перьепада.

«В одной восточной сказке, гуляя по цветущему саду, поэт снимает финик с пальмового дерева, раскрывает его, и внутри финика оказывается город. Поэт входит в него, гуляет по его улицам, площадям, петляющим переулкам; доходит до пестрого базара, съедает гроздь винограда и идет дальше. В городе пять основных дорог. Первая ведет в Иерусалим; вторая в Эйлиму; третья в пустыню; четвертая к Красному морю; пятая к морю Средиземному. Поэт посещает Иерусалим, едет на Красное море, в пустыню его и прежде не тянуло, а живет он в получасе от Средиземного моря. Так проходит год, 10 лет, 20 лет. До Эйлимы поэт так и не доходит, и финиковый мед не пробует».

 «И пришли они в Эйлим, а там — двенадцать источников воды и семьдесят финиковых пальм, и расположились там станом у воды». (Шмот; 15:27.)

В 1925 году Райнер Мария Рильке пишет своему польскому переводчику: «Мы пчелы Незримого. Мы буйно собираем видимый мед, чтобы хранить его в большом золотом улье Невидимого».

Отложив работу над эссе, я иду размять ноги. В сосновой роще пахнет хвоей, ступаю по ковру из игл, покрытых золотистым ворсом.

Небо над густыми кронами совсем открытое и напоминает голубую чашу с золотистой ручкой, и может случится, что в этой северной жемчужине, расположенной в горах колена Нафтали, будет у меня своя сосновая тропинка. Только не хочется, чтобы время замкнулось в цикл ожидания, в данном случае «быстрота самоценна». Неожиданно поднимается ветер, и я вспоминаю: «Какой возвышенный миг, когда вдруг поднимается ветер». 2.

Возвращаясь с прогулки, я смотрю на ярко горящий закат, на последние краски дня, они поражают напряженным, почти нестерпимым светом, наводящим на странные мысли.

Рассвет опередил мой день
В закат иной.
Я написала Два Заката,
Он сотворил — один
Его Закат — прожжет ладони,
Мой — раною прожжет конверт.

Э.Дикинсон

(Перевод ЭПастернак)

Сплетение ветвей, развилки увядших плодов, октавы ближних садов, прозрачных и суматошных, в ворохе опавшей листвы. Вся обратившись в слух и в ведомую слухом интуицию — в редкое звучание неотвратимой связи — от которой уходят либо в пятую симфонию, либо в восьмую сонату, я говорю себе: «Это вслушивание не должно ослабевать никогда».

…Следующий мой приезд в Верхнюю Галилею был далеко после октября. Шли первые зимние дожди и с плодов пассифлоры, покрывшей забор дачи, на землю стекали прозрачные, как слезы, капли.

Ариэль — Рош Пина
Август — 2023
Февраль — 2024

Примечания:

1.С.Пероза Из письма Р.Рильке М. Цветаевой (20 июля 1926 г.).
2. Из письма Р.Рильке М. Цветаевой (20 июля 1926 г.).
3.Все фотографии принадлежат автору эссе.