СЕМЬ ИСКУССТВ

Начиналась дискриминация со вступительных экзаменов на мехмат. Способы, которыми администрация мехмата преграждала путь еврейским абитуриентам, были изощрёнными. Председателем приёмной комиссии стал В. Садовничий. Еврейских детей заранее маркировали в экзаменационных ведомостях. Для отсева были придуманы специальные задачи, которые имели формальное решение в рамках школьной программы, но решить их за разумное время было невозможно, — так называемые гробы.

[Дебют] Юрий Домбровский

МЕХМАТ МГУ. ALMA MATER, ПРЕДАВШАЯ СВОИХ ДЕТЕЙ

Поступать на мехмат МГУ мы решили уже в 9-м классе. Это была математическая школа №5 Ростова-на-Дону, лучшая в городе. Поступить в математический класс было не просто. Конкурс, экзамен. А уж мехмат МГУ был предметом вожделения многих тысяч советских школьников. Этот факультет был тогда одним из лучших в мире. А уж в СССР — несопоставимым с другими математическими школами. Да ещё и мода на математику. Конкурс предвиделся чудовищный. Но таковыми были и наши усилия по подготовке к экзаменам!

При поступлении учитывались грамоты, полученные на математических олимпиадах. Успех зависел от подготовки, натасканности, ну и от способностей. Ещё от умения планировать время — ограниченный ресурс. Тренировались, моделировали. Испытания с решением задач в условиях ограниченного времени устраивала для нас учительница математики Антонина Яковлевна Ругарёва. Полагаю, мои математические способности были хорошими, но не выдающимися. Чемпионом был мой одноклассник Фёдор Сурков. Высшим моим достижением стала грамота за четвёртое место на Всероссийской олимпиаде в Воронеже, в которой принимал участие в составе сборной Ростовской области. Замечательная была олимпиада. Познакомились там с будущими сокурсниками по МГУ. По завершении выступали с лекциями лучшие математики России, а организатором был мой будущий научный руководитель, профессор Борис Самуилович Митягин.

Медали, которыми награждали за хорошее окончание школы, также были важны для поступления в университет. Я нацелился на золотую, которая требовала пятёрок по всем предметам. Но имелось одно препятствие — русская литература. Учительница в математической школе была скверная, молодая советская начётчица (позже она ушла из школы на профессиональную советско-партийную работу). Мои нестандартные сочинения, которые хвалил литератор в «немецкой школе, где я учился до 8-го, она не понимала, критиковала как недостаточно конкретные, ставила четвёрки за содержание. Я обижался, даже слегка с ней конфликтовал. Ненависть к училке перенёс на классические литературные произведения, ибо от её трактовок и комментариев меня воротило. Грозила итоговая четвёрка. Мама паниковала и пошла к «русичке» на поклон. Та ответила, что годовую пятёрку за десятый класс мне поставит, но уверена, что я не напишу без ошибок экзаменационное сочинение. Но мне это чудом удалось.

Подготовка по математике была в основном самостоятельной. Занимала по четыре-пять часов каждый день, работал подвижнически. Решал и решал, благо задачники-решебники имелись в изобилии, на все вкусы: от предназначенных для поступления в заурядный технический вуз до изысканных московско-олимпиадных, составленных Болтянским и Ягломом. Помогала музыка, подаренный мамой огромный катушечный магнитофон «Тембр», проигрывавший бобины величиной с тарелку на скорости 19 сантиметров в секунду. Окуджава и Высоцкий сопровождали и сдабривали мои многочасовые занятия. Позже осознал, что многомесячная подвижническая подготовка была проявлением присущего мне от природы упорства. Оно не раз помогало мне в жизни. И такое счастье, что тогда оно было вознаграждено успешным поступлением в МГУ!

В начале июля 1966-го мы с несколькими одноклассниками прилетели в Москву, на автобусе доехали из Внукова до центра и на метро до величавой высотки МГУ. Подали документы в приёмную комиссию. Стояла очередь, но всё было организовано толково. Нам дали общежитие на время экзаменов. В том году из-за очередной школьной реформы был двойной выпуск — десятые и одиннадцатые классы одновременно. Мехмат по такому случаю увеличил приём с 450 до 600 мест. Но конкурс на математику всё же был изрядный — 8,5 хорошо подготовленных человека на место.

Почти всё решалось на первом экзамене — письменной математике. Он был сложным чрезвычайно. Подавляющее большинство абитуриентов получили двойки и выбыли из конкурса. Поставили около 30 пятёрок (одну из них Фёдору), 200 четвёрок. Одна из них моя. К большой своей досаде, получил я четвёрку по устной математике. Грешил на неоправданную неприязнь экзаменатора (антисемитизм?). Потом пятёрка по физике. Сочинение — по счастью, попалась тема, позволившая использовать заготовку школьного выпускного экзамена. В сочетании с золотой медалью и олимпиадами этого оказалось вполне достаточно для поступления.

Сразу после зачисления нас забрали на стройку. Почти бесплатный студенческий труд использовался в СССР на самых низкоквалифицированных работах. Строили огромную гостиницу «Россия» (снесённую через 40 лет на моих глазах). Работа была довольно простой: перетаскивать бетон на носилках. С однокурсником мы подходили с деревянными носилками к куче бетона, вываленной из самосвала. Лопатами наполняли носилки. Потом несли, порой по лестнице, и опрокидывали в опалубку.

Долго строили эту гостиницу, занимавшую полтора десятка гектаров прикремлёвской земли. Её история — такая типичная советско-российская. Построенная с использованием подневольного труда, она стала хоть и неуклюжей, но самой большой в мире — свыше 3000 номеров. По советским стандартам считалась шикарной (по международным, думаю, три звезды, не больше). Через 10 лет там случился грандиозный пожар. В девяностые мэр Лужков решил её снести как убыточную. За снос (включая откаты) заплатили больше, чем за строительство, но деньги не смогли поделить без скандала и уголовных дел. Снос затянулся на восемь лет. Потом Путин объявил, что развернут на этом месте диковинный парк. Его проектирование поручили американским архитекторам. Ещё много миллиардов и три года на строительство. Сколько продержится этот казённый, несуразный, как бы поделённый на российские природные зоны парк?..

Впрочем, для меня с гостиницей «Россия» связаны самые славные воспоминания. Останавливался там во время научных съездов и конференций — простому человеку не попасть. Это было средоточие советской роскоши с видом на Кремль. И место тёплых встреч с друзьями и подругами. Каждому гостю надо было заказывать пропуск, потом он совал в окошко свой паспорт, данные записывал клерк. Если гость задерживался после 11 вечера, звонили в номер, выпроваживали. Таков был совок. Отвратительные его абсурдности не мешали нам радоваться жизни.

Но — назад в 1966-й. Отдохнув дома, я прилетел в Москву, расположенную на тысячу километров севернее Ростова, вышел на трап в чёрной рубашечке с коротким рукавом и неожиданно ощутил ледяной ветер. От самолёта в терминал надо было идти пешком. Не сразу, а организованно, когда выйдут все пассажиры. К вечеру в общежитии обнаружил, что крепко кашляю, пару месяцев не мог избавиться от бронхита.

Наше общежитие было хрущёвской коридорной пятиэтажкой на Ломоносовском проспекте. Кухня, умывальник и туалет — в конце коридора, душ на первом этаже. Комнаты четырёхместные. Нам с Федей и Борей Мениковым, троим одноклассникам, повезло: Борина мама, сопроводившая нас в Москву, переговорила с комендантом, и нас поселили в трёхместную. Остальных селили по четверо в алфавитном порядке: сперва всех на А, потом на Б и т. д. Однобуквенникам приходилось уживаться. Наша дружная тройка стала ядром, к которому прибивались родственные души. Так сложилась на долгие годы весьма лихая компания. Стараемся держаться, дружить до сих пор, хоть есть уже потери невосполнимые.

Мы много говорили, спорили друг с другом. Утром за завтраком, потом по пути в Главное здание МГУ (15 минут), на переменах, даже на лекциях. Но самый главный трёп — по вечерам: стол ставится в комнате на середину, сидим на кроватях, стульях. Чаще всего пьём чай. И когда заходит новенький, чтоб присоединиться к компании, его прежде всего отправляют на кухню вскипятить чайник. Спиртное, конечно же, тоже было, в изрядном объёме. По праздникам и дням рождения. Широкий спектр напитков. С сухим вином были проблемы. Двое гонцов с вместительным сосудом посылались в магазин «Вина Молдавии» на Ленинском проспекте. Там продавали разливную «Фетяску». Водка и коньяк шли в дополнение. В большом пластиковом постирочном тазу Юра Гольберг руками замешивал многокилограммовую порцию салата оливье.

Некоторым из нас родители присылали продовольственные посылки — всё шло на общий стол. Сене Книфу приходили из Хмельницкого головы сыра. Он держал их под кроватью, щедро нарезал по просьбе проголодавшихся товарищей. Бабушка передала мне пол-литровую банку чёрной икры (по три рубля на ростовском рынке 1966 года). В ответ на её вопрос, на сколько дней мне этой банки хватило, задумался и ответил: минут на пятнадцать. Сами готовили еду. Бабушка научила меня жарить картошку. Макароны, пельмени… Помню, варёные пельмени надоели, и я жарил их на маргарине. Иногда раскошеливались на чебуречную — истекающий маргарином чебурек стоил 17 копеек. Я мог на спор съесть десяток.

В карты играли изрядно. Вначале — преферанс, покер. Потом пришёл бридж. Играли в спортивный командный бридж, со сложной системой лецитаций — обмена информацией между партнёрами, со сдвигом раскладов: карты, розданные первой из команд в специальных самодельных чехлах, переносили в другую комнату, где те же карты попадали к игрокам противоположной команды, и наоборот, карты второй команды доставались первой. Таким образом из игры исключалась случайность, всё зависело от мастерства игроков.

Много читали, книги и самиздат ходили по кругу, потом горячо обсуждали прочитанное. Юношеское стремление к правде, справедливости, беспощадная критика примитивной советской пропаганды. Особому разносу и осмеянию подвергались материалы преподававшихся нам в течение всех пяти лет обучения «общественных наук»: от лживых легенд истории КПСС до противоречивших здравому смыслу и реальной экономике положений «политэкономии социализма». Появлялись неподцензурные стихи — помню, как впервые попали мне в руки отпечатанные на папиросной бумаге стихи Иосифа Бродского, ошеломившие сразу. О захвативших меня сионистских, еврейских книгах рассказал в своей статье в Заметках (выйдет в №7/2024 «Заметок по еврейской истории»).

Особым миром для нас была авторская песня. В Москве легендарных бардов можно было увидеть живьём. Во вмещающих по 200 человек аудиториях на шестнадцатом этаже мехмата пели Клячкин и Галич. В 1968 году это прекратилось, но магнитофонная бардовская эпоха продолжалась. На втором курсе вскладчину семь человек купили катушечный магнитофон «Днiпро». Бобины авторской песни крутились почти круглосуточно. Я наловчился засыпать под эту музыку и при включённом верхнем свете. Говорят, прослушиваемое во сне запоминается основательно. Помню эти тексты до сих пор.

Следующей ступенью был театр. Прорывались на спектакли. Потом обсуждали. Общение в общежитии было ежедневным, многочасовым, интенсивным. В комнатах и более широкой аудиторией — в холлах этажей. Спорили, пели. Нашлись среди нас талантливые вокалисты. Лёня Бревдо исполнял классические арии, Сеня Книф записался в Академический хор МГУ и баловал нас советским репертуаром: «Ленин всегда живой», «Профсоюзы — школа коммунизма» и т.д. Ёрничали.

По счастью, бо́льшую часть моего времени занимали академические занятия. Наши профессора математики были первоклассными. Курсы — трудными и весьма современными. Это была математика XX века, с элементами функционального анализа и топологии с первых лекций. Я успевал с трудом. Взял за правило по приходе в общежитие после занятий разбирать каждую лекцию по своему конспекту. Это было очень эффективно, подготавливало к следующей лекции. По самому сложному предмету, математическому анализу, лектором был профессор Лев Абрамович Тумаркин, и лектором выдающимся, недаром преподавал на мехмате несколько десятилетий. Лекции его были чётко структурированы: разделы, параграфы. Выводы повторял дважды, чтоб успели записать. При этом курс был самым современным, использовавшим аппарат топологии, как в лучшем американском учебнике того времени У. Рудина. А семинар по матанализу вёл у нас замечательный молодой преподаватель Александр Исаакович Штерн, всегда улыбчивый и доброжелательнейший. Часами мучил нас на зачётах для нашей же пользы. Однако паническая неуверенность длилась у меня до самых зимних экзаменов. К великому собственному удивлению, получил все пятёрки. Так и продолжалось до конца.

На первом этаже нашего убогого общежития находилась огромная комната для занятий с полусотней столов. Я был её усердным и регулярным посетителем — по нескольку часов ежедневно. Но не чемпионом. Сколь рано ни придёшь, там уже сидят вьетнамцы (всех китайцев выгнали из МГУ в 1964 по распоряжению Хрущёва). И вечером: уходишь, а они всё сидят. Героические их усилия оправдались: почти все вьетнамцы успешно окончили мехмат, хотя начальная подготовка у них была слабенькой. А вот студентов из Средней Азии, принятых по разнарядке нацменьшинств, отчислили всех. Та же судьба постигла принятых на курс африканцев. Преподаватели в те времена были беспощадны. Непросто было гэдээровским немцам. Их приняли около десятка — победителей тамошних олимпиад. У них был плохой русский: вьетнамцы и другие до зачисления на мехмат учились год русскому на подфаке, а немцы, якобы учившие язык в школе, сразу шли в университет. Оказалось, я знал немецкий получше, чем они русский. Стал им помогать, переводил лекции, растолковывал. Подружились. Близким другом стал Вольфганг Кайзер, сын сельского сапожника. Мы даже с ним небольшой бизнес организовали: он привозил гэдээровские туфли, а я сдавал их приятелю-товароведу в комиссионный магазин в Ростове, образовывалась небольшая прибыль. Был среди немцев сын одного высокого гэдээровского партийного руководителя. Настоящий нацист, антисемит, гитлеровец — проявлял себя, откровенничал, когда крепко выпивали. Вылетел по неуспеваемости.

В конце второго курса меня выселили из общежития. Проверяющие придрались к санитарному состоянию нашей комнаты. Выселили всех четверых, но троих моих сокомнатников вскоре простили. Грешным делом, я считал, что подвергся репрессиям из-за спора, затеянного с лектором, которого прислали к нам в общежитие разъяснять «агрессивную сущность израильского милитаризма», нанесшего сокрушительное поражение арабо-советским войскам в 1967 году. Это было сразу после Шестидневной войны, и КГБ резко усилил антисионистскую, фактически антисемитскую деятельность. Деканат был непреклонен в моём выселении. Приехала в Москву мама, и мы нашли комнату на съём неподалеку от университета. Платить тридцать рублей было дороговато, но, с другой стороны, они обеспечивали некоторую интимность: в дневное время, когда не было хозяев, пожилой еврейской пары, можно было пригласить подругу. Через полгода удалось вернуться в общежитие, уже в Главном здании МГУ на Ленинских горах. Оно было более комфортабельным. Правда, в комнаты, первоначально предназначавшиеся для одного и двух человек, нас селили соответственно по двое и трое. Но на каждые две комнаты предусматривались душ и туалет.

В большинстве советских вузов студенты проходили военную подготовку. Часто она заключалась в утомительной муштре. Но мехмату повезло. Наша военная специальность называлась «Моделирование систем противовоздушной обороны». Дело было новым и весьма актуальным. Во время холодной войны вокруг Москвы была выстроена дорогущая система ПВО — антиракеты, локаторы и т. п. Ждали ядерной бомбардировки НАТО, в случае чего надо было с максимальной надёжностью перехватить вражеские ракеты и бомбардировщики. Любопытно, что бо́льшая часть СССР оказалась почти не защищена от ядерного нападения, денег не хватало — только на защиту Москвы, высшего руководства и пусковых установок советских ракет. Ясно, что для проектирования таких систем нужен был основательный расчёт, чтобы смоделировать возможные вражеские налёты со всеми их характеристиками и процесс сбивания вражеских целей антиракетами, оценить, сколько таковых нужно, где их лучше расположить и т. п. Это потребовало развития нового научного направления, имитационного компьютерного моделирования, и подготовки соответствующих специалистов. Таковыми мы и должны были стать.

Надо ли говорить, что современные научный и учебный процессы требуют либеральной обстановки, иначе мозги плохо работают (в сталинское время Лаврентию Берии хватило ума создать комфортные условия физикам, разрабатывавшим атомную бомбу). И такая атмосфера была создана на военной кафедре мехмата МГУ. Заведовал ею интеллигентный генерал-майор Марков, некоторые офицеры-преподаватели были выпускниками мехмата. Юмор при общении приветствовался. Помню, однокурсник Толя Новицкий сильно опоздал на «военку» и по правилам должен был писать объяснительную записку. Начиналась она так: «Вчера вечером я лёг спать рано. Но мне не спалось…» В нашем распоряжении на военной кафедре было достижение советской науки — ЭВМ «Минск» (слово «компьютер» тогда в русский язык не пускали, говорили «электронно-вычислительная машина»). Интересно, что имитационное моделирование пригодилось нам позже при работе над экологическими моделями.

С третьего курса началась специализация по кафедрам. Я выбрал математическую экономику с научным руководителем Борисом Самуиловичем Митягиным. Созданной в 1968 году кафедрой общих проблем управления формально заведовал академик Трапезников, но фактически руководил Сергей Васильевич Фомин. Ещё надо было выбрать пару спецкурсов из сотни, предлагавшихся третьекурсникам.

Интерес к экономике был у меня глубинный. То, что преподавали тогда на мехмате в виде математической экономики, было наукой весьма теоретической. Лучшие советские математики стремились постичь эту западную науку. А у руководства СССР сохранялась иллюзия, что математическими методами и компьютерами можно так наладить народное хозяйство, что под руководством всесильного Госплана развитие экономики будет идти как по маслу безо всякого рынка и капитализма. Под эту дудку создали Центральный экономико-математический институт, в который и взяли на работу БС и многих других замечательных математиков. Даже квартиры выбил им влиятельный академик Федоренко. Они со рвением принялись изучать западные теоретико-экономические модели. Однако разрыв между этими моделями и советской экономической реальностью был не то что огромен, а бесконечен. Это не мешало проводить семинары по изучению современной математической теории экономики. Стали американские книги переводить. Забавно, что фундаментальная книга нобелевского лауреата, советника президента Кеннеди Пола Самуэльсона «Экономика» была издана по-русски малым тиражом и доступна только в спецхране библиотек. Усмотрели цензоры капиталистическую крамолу.

БС был если не вундеркиндом, то вундерматематиком. Защитил докторскую в 27 лет (в среднем в СССР защищали таковую в пятьдесят). Окончил мехмат МГУ в 1958-м. Это был блестящий выпуск, первый, в который после смерти Сталина приняли евреев. Два филдсовских лауреата.

Я записался в ученики к БС, потому что увидел название специализации — «математическая экономика». Будучи блестящим математиком в области функционального анализа, матэкономику он стал изучать только по переезде в Москву, в ЦЭМИ, директор которого пытался привить на советской почве западную экономическую теорию и получил карт-бланш принимать на работу лучших математиков безотносительно к национальности. Увы, недолго продержалось это «экономическое чудо» в условиях социалистической политэкономии и государственного антисемитизма. БС и десяток других советских математиков делали искренние усилия исследовать современную матэкономику. С молодым энтузиазмом, пробуждённым БС, подключился к этим замечательным людям и я. Ходил на семинары, просиживал над журналами Journal of Economic Theory, Econometrics в Библиотеке иностранной литературы. Увы, ничего стоящего в этой области тогда мне сделать не удалось. Боюсь, и БС тоже. Разрыв между экономической теорией и реальной советской экономикой был непреодолим. Впрочем, полезнейшие знания по матэкономике в моей будущей работе очень пригодились. Сперва в преподавании, позже в бизнесе.

Отношение ко мне БС было самым добрым. Учился у него не только математике, но и человеческой мудрости. Запомнил его максимы, например: «Даже если ты знаешь, что уходишь со своей работы, работай до последнего дня так, будто планируешь работать здесь всю жизнь». Или совет: «Если решил уезжать из СССР, лучше сделать это как можно быстрее…»

Митягины совсем не по-советски приглашали скромного студента домой: дистанции между студентами и профессорами положено было быть значительной. Я подружился с его женой Софой, светской киевской дамой, корректировавшей мой разговорный южнорусский, беспощадно искоренявшей украинизмы, и дочерью Ксеней. Ходили вместе на концерты. Приятельские отношения продлились за пределы учёбы в МГУ. Они были у меня на свадьбе. БС приезжал потом в Ростов, бывал на наших конференциях, в моей ростовской квартире, где бабушка с восторгом потчевала его разносолами. Говаривал комплименты: «Легко Воровичу (нашему дорогому директору) развить это направление с такими ребятами, как Федя и Юра!» Да и в постсоветское время мы виделись в Москве и в Израиле.

Увы, в результате антисемитской кампании БС вскоре после нашего выпуска был уволен с мехмата и принял решение уехать из страны. Ещё до отъезда он получил предложение профессорства в Университете Огайо (Ohio State University), где счастливо проработал много десятилетий. К матэкономике не возвращался. Выпустил ряд первоклассных работ по функциональному анализу, теории операторов, матфизике.

Местом, где даже студенту были доступны монографии и западные научные журналы, была Всесоюзная библиотека иностранной литературы. Как же полюбил я новенькое здание непривычной современной архитектуры, расположившееся напротив высотки на Котельнической набережной. Проводил в залах библиотеки целые дни. Обедал сосисками и блинчиками в здешнем буфете. Кофе был по советским временам приличный, из венгерских кофемашин. Были доступны и художественные книжки на английском. Но больше всего притягивал меня зал энциклопедий. Большая Британская, дореволюционный Брокгауз и Эфрон, Еврейская энциклопедия 1906 года в 16 томах! И все эти сокровища стояли прямо на полках. Подходи, читай без всякого заказа.

Семинары по матэкономике проходили и на мехмате, и в ЦЭМИ, и в Институте проблем управления. На пятом курсе проходил в ЦЭМИ практику. Заниматься на старших курсах стал поменьше — оказалось много отвлекающих моментов. Однако диплом с отличием получил с лёгкостью. БС пытался оставить меня в аспирантуре на кафедре.

Однако обстановка на мехмате, да и во всей стране, к концу обучения изменилась изрядно. Государственный антисемитизм во взаимодействии с внутриуниверситетским взял мехмат МГУ под полный контроль. Подробнее об этом ниже. Партком (его секретарём был уже В.Садовничий) не дал мне характеристику в аспирантуру. Предстояло распределение: выпускники советских университетов, за редким исключением, подлежали обязательному направлению на работу в соответствии с заявками, поданными предприятиями, которым сотрудники требовались. В те годы, однако, большинство престижных предприятий (академия, оборона) евреев на работу фактически не принимали, хотя открыто это не декларировалось. Распределительная комиссия прекрасно знала: направленных еврейских кандидатов отделы кадров отфутболят и их придётся перераспределять. Приняли мудрое решение: евреям давали свободное распределение — ищите работу сами. Так я вернулся в Ростов и вместе с Фёдором Сурковым попал, на своё счастье, в замечательный, только что созданный НИИ механики и прикладной математики, возглавлявшийся Иосифом Израилевичем Воровичем. Одним из первых его вопросов был «Кто у вас матанализ читал? Тумаркин! Он и у меня читал в 1938-м»

Великий мехмат и его падение

Не зря был туда огромный конкурс в пятидесятые, шестидесятые.

Поступлению на мехмат предшествовала интенсивная нацеленная подготовка. Математические школы в Москве и крупных городах. Был ещё математический интернат, основанный академиком А.Н. Колмогоровым, куда отбирали и где целенаправленно готовили несколько десятков одарённых детей, там преподавали лучшие мехматовские специалисты. Схожий интернат был и в Киеве. В 1964 году великий математик И.М. Гельфанд организовал при мехмате Заочную математическую школу, ЗМШ. Это было чудо эффективности. Каждый год туда принимали две сотни детей, в основном победителей региональных олимпиад. Они ежемесячно получали по почте брошюры, задания, придуманные Гельфандом и его учениками, решали, отсылали в МГУ. Получали от проверяющих (обычно студентов-добровольцев) обратную связь, критику своих работ. Это позволяло ребятам из отдалённых уголков страны достигать уровня, достаточного для успешной сдачи трудных экзаменов. Таким образом, факультету доставался контингент первокурсников с первоклассной математической подготовкой и высокой мотивацией.

Мехмат МГУ в течение нескольких десятилетий был одним из лучших в мире. Могу это доказать количественно. Математикам нобелевских премий не дают. Таково было завещание Альфреда Нобеля — по слухам, он невзлюбил шведского профессора-математика, ухаживавшего за его невестой. Математическим «Нобелем» считается учреждённая в 1936 году Филдсовская медаль, присуждаемая Всемирным математическим конгрессом. C гордостью привожу результат моих изысканий по принадлежности лауреатов к различным университетам: Princeton University — 7; МГУ (мехмат) — 5; Cambridge University — 3; Stanford University — 3; UCLA Berkeley — 3; Harvard University — 2; MIT — 2.

Даже в лучшие годы МГУ, по общему рейтингу, входил разве что в 50 ведущих университетов мира. Ныне, кажется, — в 150. Количество лауреатов нобелевских премий, учившихся в МГУ (включая премии по литературе и за мир), — 7. Для сравнения: Гарвардский университет — 161. Мехмат же — на втором месте по математической нобелевке.

Но это в прошлом. Чтобы потупить на мехмат МГУ в 2021 году (специальность «механика»), достаточно было подать заявление. Конкурс стал один человек на место, самый низкий в МГУ. Конечно, рейтинг и самого МГУ за эти годы тоже снизился. Но не настолько. Что же произошло с любимым факультетом?

В 1966 году, когда мы поступали, конкурс был, как я говорил, более восьми человек на место. И подавали только очень основательно подготовившиеся по математике. А экзаменационный отбор был совершенно беспристрастный и объективный. Оказалось, что на нашем курсе примерно треть студентов — евреи. В 1969 году число принятых евреев обнулилось. Закончилась советская оттепель. Шестидневная война в 1967-м и вторжение в Чехословакию в 1968-м дали возможность ястребам изменить политико-социальный ландшафт. Наступала реакция. Сравнение СССР 1966 и 1971 годов ассоциируется у меня с «эффектом бабочки» из гениального рассказа-притчи Рэя Брэдбери: вернувшись из путешествия во времени, герой обнаруживает, что его страна, с одной стороны, почти не изменилась по внешним признакам; с другой — стала политически совершенно иной, зловещей. Увы, в последние столетия схожая метаморфоза не раз случалась с многострадальной Россией. И не видно этим недобрым разворотам конца.

На мехмате зловещие перемены многократно усилились. Кагэбистов и взаимодействующих с ними доморощенных антисемитов удручил факт обильного еврейского присутствия, что вызвало «демографическую революцию». Число студентов-евреев, как выше было сказано, стало близким к нулю (по самому большому блату они переводились из других вузов на второй курс). Потом партком начал этническую чистку и преподавательских рядов. Вскоре после того, как я окончил вуз, изгнали Б. Митягина, его ближайших коллег А. Катка и А. Дынина. Одно это радикально сказалось на уровне факультета. Достаточно отметить, что из пяти филдсовских лауреатов-мехматян четверо — евреи.

Увы, таковой процветал. Думаю, корни его в зависти, в чувстве собственной неполноценности. Вспоминаю декларацию Гитлера: «Евреи отбирают рабочие места у немецких музыкантов». Работало безотказно. Антисемиты в высшем эшелоне математики делились на два класса. Идейные, как Л. Понтрягин, И. Шафаревич, и конъюнктурные, как И. Виноградов, М. Келдыш. Последние подыгрывали ЦК и КГБ в государственной антисионистской кампании, резко усилившейся после Шестидневной войны 1966. Отмечу, что фигура «главного математика» СССР противоречива. Вот фрагмент из воспоминаний В.М. Тихомирова (друга Б.С. Митягина), представленный мне Е. Берковичем: «Когда стало известно, что кандидатуру Канторовича поддерживает И.М. Виноградов, некоторых членов Академии это привело в такое изумление, что им пришла в голову мысль, будто Иван Матвеевич не осведомлён о национальной принадлежности Леонида Витальевича. И они решились раскрыть ему глаза на этот предмет. “Я знаю, — сказал Виноградов,— я знаю, но ведь он против Маркса…”. В МИАН, которым руководил Виноградов, работало несколько профессоров-евреев.

В то же время один из самых выдающихся математиков России и первый советский филдсовский лауреат С.П. Новиков (племянник Келдыша!) был уверен, что Виноградов, научные достижения которого были весьма скромны, сделал свою карьеру благодаря антисемитизму.

Новиков был пламенным борцом с антисемитизмом в советской математике, а также летописцем этих событий. Им двигала, по его собственным словам, «не только честность во всём (в жизни, науке, общественных отношениях), но и готовность за неё бороться против сил темноты и дремучести, которые коллективный коммунистический интеллект постоянно натравливал против науки». Он обличал «демонстративный, гнусный антисемитизм, насаждаемым Виноградовым» путём дискриминации евреев-математиков. Их лишали работы, валили их диссертации, не выпускали за рубеж. Даже филдсовских лауреатов не выпускали на математические конгрессы для получения медали.

Начиналась дискриминация со вступительных экзаменов на мехмат. Способы, которыми администрация мехмата преграждала путь еврейским абитуриентам, были изощрёнными. Председателем приёмной комиссии стал В. Садовничий. Еврейских детей заранее маркировали в экзаменационных ведомостях. Для отсева были придуманы специальные задачи, которые имели формальное решение в рамках школьной программы, но решить их за разумное время было невозможно, — так называемые гробы.

Еврейских абитуриентов на устных экзаменах объединяли в отдельные группы, и аудитории, в которых у них принимали экзамены, на сленге назывались «газовые камеры». И. Шафаревич, бывший антисемитом идейным, но возражавший против бытового антисемитизма, писал о процедуре дискриминационных экзаменов:

«Нужно сказать, какими средствами эти проблемы решались ещё недавно — например, в математике. О них, конечно, нужно сказать — они были чудовищные. Во время экзаменов происходила борьба, война с подростками, почти детьми. Им задавали бессмысленные или двусмысленные вопросы, сбивающие с толку. Это разрушающе действовало на психологию, на психологию их и других подростков, которые видели, что поступающих для экзаменов делят на группы». Добавлю слова Б. С. Митягина: «Единственный еврей нашего выпуска, которого не уволили с мехмата, был Е. Голод, сотрудник Шафаревича». Я до сих пор встречаю в Израиле и США людей, безуспешно пытавшихся поступать на мехмат в годы антисемитизма. Им так и не удалось избавиться от этой юношеской психотравмы (см. статью «Погромы в российской математике»[0]).

Элиминация евреев была не единственным механизмом разрушения мехмата. В некоторый момент решили на всякий случай распространить репрессии на всех выпускников элитных московских школ, где концентрация евреев была весьма высокой. Осталось неизвестной причина расширения ограничений на неевреев. Пропитанность еврейским духом? Вероятнее, очевидная этническая дискриминация выпускников одного класса была слишком очевидной, скандальной. Её отмечали учителя (Сенлеров, Каневский). Так или иначе всё это снижало уровень студентов, калечило психику непоступивших, дискриминированных, негативно влияло на сознание всех свидетелей, включая поступивших.

Не менее разрушительным фактором стало внедрение на мехмат неподготовленных рабфаковцев. В СССР была практика приёма в университеты выпускников рабочих школ, идеологически закалённых, но, как правило, плохо образованных. В дореакционные годы таковых на мехмат не внедряли, так как они не смогли бы сдать ни одну сессию. В наше время стандарт годовых и полугодовых экзаменов был очень высок, преподаватели — справедливо строги и беспристрастны. Я упоминал, что на наш курс внедрили ребят из республик Средней Азии. Была советская установка давать привилегии представителям малых народов, включать их в советско-русский дискурс. Увы, все они вылетели с первого курса, не справившись с экзаменами по математике. Вьетнамцы, отобранные, полагаю, по-честному и обладавшие фантастической работоспособностью, удержались. С рабфаковцами стало в семидесятых по-иному: профессорам запретили ставить им двойки. Это были круглые троечники. Активно-агрессивные, требовавшие к себе внимания преподавателей. Последние вынуждены были ориентироваться, ведя занятия, на их низкий уровень. Хорошие студенты теряли интерес.

И всё же я бесконечно благодарен мехмату и нашему дружному курсу 1966 г. Уж скоро 60 лет, а мы так любим встречаться и говорить: «Друзья мои прекрасен наш союз». 25 моих сокурсников в Израиле и более 120 в США! Традиционный реюнион мы проводим в Массачусетсе, в Беркширских горах. Начиная с 1995 г. Его организуют Яша Боровский и Зорик Шехтман. «Увы, наш круг час от часу редеет».

Меняются страны (ох, порой не к лучшему), континенты. И декламируем друг другу:

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское село.

Послесловие

Даже на фоне радикального снижения уровня науки и образования в России последних десятилетий падение мехмата МГУ является феноменальным. Если ранее он безусловно входил в пятерку(!) лучших математических школ мира и был несравненно выше советских собратьев, то нынче, как показывают проходной балл всезнающих абитуриентов, а также анализ выпускника мехмата Константина Сонина[1], едва входит в тройку российских. Первой ступенью падения была организованная государством в 1969 г. долговременная антисемитская кампания, проводниками которой были декан П. Огибалов (именно тогда этим посредственным механиком и антисемитом заменили любимого нами Н.Ефимова), позже декан А. Кострикин, член приемной комиссии факультета, а позже председатель приемной комиссии МГУ В.Садовничий. Отказывающихся участвовать в антиеврейском отборе профессоров отстраняли от участия в приемной комиссии[2]. Характерно, что эта машина, которая сначала браковала евреев, потом начала работать и против способных людей вообще. На мехмате появилась категория неприкасаемых круглых троечников[3].

Реальная попытка изменить ситуацию была осуществлена в сентябре 1988 г., когда после признания М. Горбачевым факта массового отъезда математиков в США прошло заседание в МГК КПСС, где были представлены десятки доказательств дискриминации евреев на мехмате МГУ. Однако руководство МГУ и тогда отбилось. На антисемитизме построил свою карьеру и «главный математик» Академии наук И. Виноградов, математические достижения которого окончились в молодости, а награждения золотыми звездами (дважды герой!), орденами, сталинскими, Ленинскими, государственными премиями продолжалось до конца дней его.
У кого поднимется рука бросить камень в советских, российских математиков, вкусивших свободу, комфорт, справедливость отбора западных университетов? Особенно в тех, кого с мехмата уволили из-за национальности. А место их стало прибежищем патриотов не самой высокой математической квалификации. Изгнанные с мехмата преподаватели, и абитуриенты, не уехавшие из СССР, организовали в 1978 г. «Народный еврейский университет»[4], на котором обучились 400 студентов. В 1982 он был разгромлен КГБ, но впоследствии выжившие его преподаватели легализовались, их приютил позже факультет математики ВШЭ, который стал котироваться у абитуриентов выше мехмата МГУ.

Это так часто повторялось в истории: в открытую антисемитизмом дверь вламывались власть посредственности, солдафонство, а за ними террор и фашизм. При нынешней вепонизации российского образования и антисемитских эксцессах в мусульманских регионах нельзя пока центральные российские власти обвинить в антисемитизме. Но норовят антисемиты вбить гробовой гвоздь.

Примечания

[0] URL: https://reading-hall.ru/publication.php?id=9699 (дата обращения: 04.04. 2023).
[1] МЕХМАТ МГУ: ЧТО ДЕЛАТЬ И С ЧЕГО НАЧАТЬ (livejournal.com)
[2] https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/bpoljak/
[3][3] (https://tay-kuma.livejournal.com/275519.html)
[4] Народный университет (1978—1982) — Википедия (wikipedia.org)