СЕМЬ ИСКУССТВ

У Василия заныло сердце. Годы идут, девице уже за тридцать, а она не замужем, на чужбине. Бьется одна. Но что можно сделать? Он, как в вольере зоопарка: не вырваться никуда и никогда. Он ругал себя за прошлые стычки с Марго. Многое б он отдал сейчас, чтобы вернуть то золотое время, когда они были вместе. Не ценил, не понимал, что все может оборваться, кануть.

Лиана Алавердова

«НЕ ТУЖИ ПО ВЧЕРАШНЕМУ»

Она вбежала в комнату запыхавшаяся и стала метаться, складывая в несессер какие-то бумаги, фотографии, всякую всячину. Он молча смотрел на нее, еле сдерживаясь, чтобы не нарушить обета молчания, который обволакивал пуховиком, не давал острым иглам их душ ранить друг друга. Они уже много лишнего друг другу наговорили, и теперь тишина, навязанная упрямством, тяготила обоих. Она не выдержала первой. «Папа, я уезжаю». Он пристально глянул на нее своими пронзительно голубыми василькового цвета глазами, за которые его прозвали еще в детстве Васильком: ведь имя Василий, предложенное некогда священником, так удачно, в точку попало.

— Далёко?

— Да, очень.

— С ним?

Короткое молчание.

Упомянутый «он», о котором шла речь, был молоденьким вертлявым грузинским пареньком, вместе с ней ошивавшимся при меньшевистском правительстве Грузии. Его звали Вахтанг, и он был первой любовью его Маргоши. Василек не одобрял этого увлечения. Он не верил в серьезность намерений молодого прощелыги. Вахтанг княжеский сынок. Разве он захочет родниться с дочерью мелкого лавочника? Только такая дура, как она, не понимает очевидных вещей. Он чувствовал, что его дочь уплывает из его рук куда-то в бурное море жизни, и ее относит, как на льдине, вдаль, а он стоит на берегу, оцепенев от безнадежности и ничего поделать не может.

А тем временем Грузинская Демократическая Республика доживала последние дни своей печально молодой жизни. А ведь только прошлой весной, 7 мая 1920 года, в Москве был подписан с большевиками договор, по которому Советская Россия безоговорочно признавала независимость и суверенитет Грузии и обязывалась не вмешиваться в ее внутренние дела. Что ж, договор послужил удобной ширмой, был отвлекающим маневром. За отливом следовал прилив, набирало силу движение — отвоевать территории Российской империи. Советский Союз еще не существовал, но железные лапы будущего составного динозавра уже сотрясали землю. По городу ползли ужасающие слухи о деяниях комиссаров, много позже романтизированных и воспетых поколением, которому очень хотелось верить в какие-то идеалы. Теперь, когда большевистская орда подступала к городу, всем было что терять, но понимал это далеко не каждый. Самые прозорливые и мобильные из граждан чуяли: пора бежать.

Васильку стало ясно по суровому настрою дочери, что ее не удержать. Она рвалась, как молодая кобыла с привязи, в новую жизнь, без отца, без корней. Было страшно за нее, но он понимал, что оставаться ей в Тифлисе, где работала она пусть на самой ничтожной секретаршечьей должности при нынешней меньшевистской власти, уже небезопасно. От этих варваров можно было ожидать всего: они вскрывали мощи святых, убивали священников, закрывали монастыри, они расстреляли царскую семью и творили невиданные в этих местах зверства. О том, чтоб и он поехал с ней, не было и речи. Во-первых, она бежит с этим сопляком и даже и не думает звать отца с собой. А если б позвала?

Тут были его корни, родня. Старая мать, жившая неподалеку, в соседнем квартале, два брата. Он любил эту землю. Свободно говорил по-грузински и по-армянски, и жил неподалеку от Авлабара. По отцу он был армянином, по матери — русским, а жил в Грузии. И куда ему бежать? Кому он нужен на чужбине?

Марго была его единственной дочерью. Мать ее умерла при родах. От нее Марго унаследовала каштановые вьющиеся, с рыжинкой, волосы, а от отца — пронзительно голубые глаза. Она была видной девицей, привлекала взгляды и в последнее время совсем отбилась от рук. Ей было двадцать, и будущее представлялось ей безграничным полем, всегда готовым принять в свои объятья, раскрыв новый веер возможностей, куда бы она ни направилась. Стоял февраль, было морозно и слякотно. Голые ветви сиротливо бились в окно. Ночь пугала своей непредсказуемостью и враждебной готовностью нанести удар в самое непредсказуемое мгновение.

— Папа, да хватит тебе! Что у тебя такое лицо, как будто меня хоронишь? Я обустроюсь, и ты приедешь ко мне, хорошо?

Ничего хорошего в такой перспективе Василий не видел, но спросил: «Кто-нибудь едет с вами?»

— Вся семья. Не могу долго говорить, надо бежать. Ой, с бабушкой не успела попрощаться! Поцелуй ее от меня, хорошо?

— Хорошо.  На, вон, возьми. — Он вынул из трюмо все деньги, что там лежали, мятую пачку сунул ей. — А тут золотые монеты. Смотри, не проворонь. Может пригодятся в трудную минуту. Посидим, на  дорожку.

Сели, помолчали. Василий перекрестил дочку, поцеловал. Все это проделал механически, а сердце будто оторвалось и повисло где-то в межреберье.

— Прости, папа, если что не так. — Она его чмокнула в щеку и исчезла в суровой ночи притихшего города. Большевики наступали на Грузию с трех сторон, сжимая Сакартвело клещами железной воли отчаянных авантюристов, поставивших на кон свои и чужие судьбы.  И в самом деле нельзя было терять ни минуты. Он это понимал, но почему именно у него такая судьба? Единственная дочь…

«Но время шло, и старилось, и глохло», как сказал поэт, всем сердцем полюбивший Грузию. Василий узнал, что Марго оказалась в Турции. Первое письмо от нее добралось довольно скоро. А затем наступило молчание, растянувшееся на годы.

II

Советская власть основательно перетрясла и перекроила старый быт. Канули в небытие целые пласты прошлого. Юнкерское училище, гимназия с ее латынью и древнегреческим, кондитерские с необыкновенно вкусными пирожными, рыбные лавки. Исчезали люди. Мать Василька умерла от холеры.  Старшего брата забрали. Он некогда голосовал за кадетов, и сейчас пришла расплата. Однажды Василек получил от него каким-то чудом добравшееся письмо на папиросной бумаге. Брат писал, что на следствии их избивают, кормят селедкой, а пить не дают. Когда они целой делегацией пожаловались, то следователь сказал: «Да кто вам не дает пить? Пейте пожалуйста!» И предложил воды из графина, стоявшего у него на столе. Те, кто выпили эту воду, незамедлительно скончались, а брат Василька, почувствовав странный привкус, пить не стал. Он выжил, но попал на Колыму и от него не было ни слуха, ни духа. Другой брат, испугавшись, что его тоже заберут, спешно собрал свои манатки и отчалил незнамо куда.

Василий надумал жениться как-то внезапно для себя. Ему давно нравилась подруга его невестки, жены старшего брата. Она была тихая, но с достоинством. Маленькая такая, уютная, и готовит вкусно. Звали ее Маня. Жила она в небольшой комнате в коммуналке. Прибилась в годы революции в Тифлис из Краснодара, чтобы не распознали в ней дочку местного рыбопромышленника. Ее небольшая уютная комнатка была неподалеку от двухкомнатной квартиры, где жил Василий. Квартиру эту он заполучил в те времена, когда можно было еще проделать эту операцию. Ведь он некогда в другом районе города лавку держал, винишком торговал. Теперь он жил в другом конце города и работал на складе вагоностроительного завода. Надо было пригнуть голову и стараться жить тихо, как можно незаметней. Авось пронесет.

Мане Василий тоже нравился. Одинокая, бездетная, она никогда не была замужем. Ей было приятно, что на нее обращает внимание такой высокий статный мужчина с орлиным профилем и пронзительными голубыми глазами. Маня носила старомодные шляпки и ходила очень прямо, как ее приучили в детстве. Отец приказывал, чтобы она носила палку, прижав руки к спине. Маня отца слушалась, и красивая осанка сохранилась у нее на всю жизнь. Волосы она каждый вечер накручивала в букольки и утром их укладывала в причесочку, стиль которой годами не менялся. Когда ухаживания Василия приняли более серьезный характер, Маня испугалась. Она привыкла к своему чистому непорочному существованию и с тревогой думала о том, что покою этому может прийти конец. К тому же ее пугала интимная близость с мужчиной. До этого у нее не было никаких романов. Не потому, что она была некрасива или у нее был какой-то изъян, а просто так сложилось. То она не нравилась, то ей не нравился никто. У нее была сестра с синдромом Дауна, и Маня ухаживала за ней и заменяла ей давно умерших родителей. Добрая, ласкова сестра умерла и у Мани образовалась пустота на сердце.

Василий решил, что пора объясниться. Он был проще Мани, без особых запросов, поэтому однажды явился с бутылкой вина и духами. Маня усадила его за стол, но бутылку открывать не стала, только спросила: «Ну зачем это все?» Василий многозначительно глянул на нее, замялся, а потом выложил, что так мол и так, она замечательная женщина и не согласится ли она разделить с ним остаток жизни и жить вместе? Мане стало страшно. Она почувствовала, что сейчас произойдет событие, которое перевернет ее жизнь и уже не будет возврата к прежнему. Ее пугала непоправимость следующего шага. Но она все же преодолела себя, так как в глубине души ей хотелось испытать полноту существования, доселе недоступную. Обмирая от страха перед неизбежностью, она сказала тихо: «Я согласна» и почему-то встала, во имя торжественности момента. Василий тоже вскочил на ноги, по-медвежьи неуклюже, привлек ее к себе и поцеловал.

Они съехались, предварительно расписавшись. Маня была строгих нравов и ни за что бы не согласилась жить не расписанной.

Маня работала бухгалтершей. Вечерами они ужинали вместе. Потом Маня что-то шила или вязала, а Василий пил пиво и разглядывал ее внушительную коллекцию открыток, которую Маня собирала всю свою жизнь, еще с девичества. Открыточки хранилисьлись в пухлом альбоме с металлическими застежками. Помимо амурчиков и всяких дореволюционных финтифлюшек-завитушек, там было нечто, навсегда исчезнувшее из их жизни. Дух времени, наивный, мирный, мещанский, так ненавидимый воинственно настроенной новой властью. Голубочки, веночки, кокетливая дамочка, затянутая в корсет со словами «Привет с дороги», два цыпленка в корзинке и надписано: «С праздником Святой Пасхи». А еще: какая-то боярышня в кокошнике с надписью «Не тужи по вчерашнему», другая открытка: девочка и мальчик, разодетые в средневековую русскую одежду, хлебают из мисок и надпись: «Добрая хозяйка и жирные щи — другого добра не ищи!» И право, житейская мудрость хоть куда!

Однажды пришло письмо. Его принес человек, которого Василий не знал. Марго встретилась с ним случайно на каком-то приеме. Очень уж умоляла, видимо, чтоб передали весточку отцу. Взять обратное письмо незнакомец  отказался наотрез. Оставшись один, дрожащими руками Василий открыл легкий конверт. Дочка писала, что она во Франции, где-то на юге. Живет одна. Вахтанг (как и подозревал, вернее, прозревал отец) ее оставил. Нашел какую-то более обеспеченную девицу. Василий вспыхнул: «Вот негодяй! Я так и знал!» Маргоша работает в отеле прислугой. Еще она писала, что беспокоится о нем, о бабушке и дядьях своих (знала бы она, что творится на самом деле!) Писала, что живет в очень красивом месте, вокруг прекрасная природа, отель роскошный, но работа тяжелая и она очень устает. Скучает по Тифлису: родной говор, базары, улицы, дома, с которыми связаны все прошлое, хорошее и плохое. Но особенно люди, люди. Здесь чужой язык, но не только в этом деле: совсем они какие-то другие, французы, не такие, как она ожидала. Прижимистые, чопорные в своих манерах, но не все, конечно, а те, кто познатнее. В письмо была вложена фотография. Красивая Марго, ухоженная и одетая по-заграничному, стоит рядом с каким-то подъездом, а рядом люди, пьющие кофе за столиками ресторанчика, и чужая недоступная жизнь.

У Василия заныло сердце. Годы идут, девице уже за тридцать, а она не замужем, на чужбине. Бьется одна. Но что можно сделать? Он, как в вольере зоопарка: не вырваться никуда и никогда. Он ругал себя за прошлые стычки с Марго. Многое б он отдал сейчас, чтобы вернуть то золотое время, когда они были вместе. Не ценил, не понимал, что все может оборваться, кануть.

— Василек, ты что притих? — в комнату вошла Маня.

— Да вот, — и он протянул ей письмо. Маня прочла письмо внимательно, затем строго поглядела на Василия.

— Откуда?

— Знакомый передал, ты его не знаешь.

— Ты что, собираешься это хранить? Ты понимаешь, как это опасно? Родственники за границей — да тебя ж шпионом объявят!

— А что мне делать? Выбросить?

Они поругались, впервые, резко и как-то безжалостно. Играли в молчанку целую неделю, а потом все-таки помирились. Деваться было некуда. Маня о письме больше не спрашивала, а Василий решил, что оно и ладно. Не ее дело, куда он письмо от дочки заныкал. У нее своих детей нет, ей не понять.

Отгремела еще одна война. Старший брат так и сгинул на Колыме. Другой брат, младший, воевал и вернулся в Тбилиси на костыле, одноногим. Прибился к родным берегам. Василий не воевал. Не подошел по возрасту, да и зрение притупилось. С Маней жили дружно, больше не ссорились, так, по пустякам, иногда.

Все чаще вспоминалась Марго. Иногда он ее видел во сне. Маленькую, со смешной чёлочкой над голубенькими глазками, улыбающуюся ему из кроватки. Как она ему радовалась, когда он приходил домой, как тянула ручонки! «Папа, я тебя любу!» Он вспоминал, как присматривал, чтобы она не упала, топая по траве, когда была совсем малышкой. А то как-то увидел ее повзрослевшую, сердитую на него. Они о чем-то спорили. Проснувшись, он старался вспомнить — о чем? Больно щемило сердце. Пил воду на кухне, а потом шел опять спать в надежде, что увидит дочь во сне.

III

До внезапной оказии, когда встрепенувшаяся Марго спешно настрочила письмецо, она не собиралась сообщать отцу о своих разочарованиях. Стоит ли волновать старика, когда ничего невозможно объяснить через сеть границ и меридианов? Когда они добрались до Парижа, основательно поистрепавшись и порастратившись, им надо было оглядеться по сторонам и понять, куда еще направить стопы и где осесть. Чем заняться? Вахтанг, как говорится, не мычал,  не телился и через пару месяцев после приезда в Париж повел себя уклончиво и загадачно. Иногда он исчезал куда-то: говорил, что идет к родне, о существовании которой Марго ничего ранее не слышала. Жили они вдвоем в мансарде и вроде хорошо жили, но замороченность бытом стала сказываться на их отношениях. Какая там праздничность первой любви! Розовые очки, похоже, были только у Марго, и она труднее всего с ними расставалась. Денег становилось все меньше, а четких планов от Вахтанга на то, как прожить вместе, Марго так и не могла добиться. К тому же он не спешил прикнопить ее к себе статусом жены. Они любили друг друга, но без былого энтузиазма, торопясь поскорее заснуть после любовных ласк.

Марго повезло: она устроилась машинисткой в русскую газету и уходила на службу рано, едва выпив чашечку кофе и чмокнув в щеку спящего Вахтюшу. К полудню Вахтанг поднимался. До этого он неторопливо разглядывал обои на стенах, кое-где облезшие, потолок в пятнах от дождей и лежал, обдумывая свою будущую жизнь.  Он сбегал по ступенькам дома, и Париж раскрывался ему во всей весенней красе, манил щебетом птиц, заинтересованными взглядами молодых парижанок, сверкающими окнами домов и кофеен. Жизнь была прекрасна! Вахтанг довольно скоро понял, что не владеет никакими особо полезными знаниями, что его гимназическое образование и плохой французский не годятся для рынка труда. Однако он был молод, красив, с густой шевелюрой иссиня-черных волос и томными большими карими глазами с длинными ресницами. Небольшие усики придавали ему франтоватый вид, а щеголять было особенно не в чем: он поизносился.

С Бриджит он познакомился в булочной, когда он на плохом французском пытался сделать ей комплимент. Ее умилил не только его акцент, но молодость да и застенчивый румянец во всю щеку очень уж красил! Ей было под тридцать. Вахтанг показался таким беспомощно-добродушным в чужом для него городе! Словом, она взяла шефство надо симпатичным малым и вскоре у них завязался настоящий роман.

Разговор с Марго проходил по сценарию:

— Как идут поиски работы?
— Никак. Пока ничего.
— Что ты конкретно ищешь? Тебе помочь?
— Да нет, что ты можешь сделать?
— Я тебе приносила кучу объявлений!
— Не знаю, я им не подхожу.

Марго начинала кипятиться, вгрызаться в детали его походов. Вахтангу надо было придумывать разные поводы, по которым ему отказали там и сям. Наконец, ему это надоело. Марго прозрела, когда Вахтюша заявил ей прямым текстом, что им надо расстаться и что он полюбил другую. Будто их не связывали их скитания, она не бросила родного отца и не отправилась вместе с ним, положившись на его рыцарские качества, которых не было и в помине. Банально для всех, но только не для того, кто переживал нечто подобное.

После того, как ушел Вахтанг, Марго осталась одна-одинешенька в чужом городе, если не считать работниц русской газеты, где она тарахтела на машинке. Но в конце недели ее вызвали в кабинет начальства и сообщили, что, увы, ее сокращают. Она должна уйти не потому, что плохо работала, а потому, что наняли ее последней, а у газеты сейчас не лучшие времена. Штат раздут, а русская эмиграция довольно бедная, люди не хотят подписываться. Словом, простите, но вот вам заработанные кровные и еще кое-что впридачу. И до свиданья.

Марго пришла домой и уставилась в стену. Она не плакала: слишком обревелась, убиваясь, что ушел ее Вахтюша. Она как-то онемела внутри, словно все живое в ней замерзло. Есть не хотелось. Жить не хотелось.

В дверь постучались. Пришла соседка, француженка, спросить, не может ли Марго посидеть с ее детками часок? Муж оказался в госпитале, и ей надо срочно бежать. Марго знала соседку по этажу. Они давно приветливо улыбались друг другу и Марго говорила ей по-французски обкатанные выражения приветствий и сведений о погоде. Милые детки, хорошая семья. Oui, oui, avec plaisir. Она останется, с удовольствием. Позднее, когда соседка вернулась и рассыпалась в благодарностях, Марго спросила ее, не знает ли она, где ей найти работу. Соседка сказала, что ее сестра работает в отеле. Она спросит у нее.

Так Марго оказалась в роли горничной отеля. Что делать? Приходилось рассчитывать только на себя. Некогда болтушка и щебетунья, Марго стала гораздо сдержанней, молчаливее. Кому интересны ее проблемы? Надо стиснуть зубы и работать. Еще счастье, что есть эта работа. Она не голодает. А из России доходят вести, что там голод, хотя некоторые газеты пишут, что это вранье. Кому верить?

Так Марго вошла в систему отелей, а позднее уехала из холодного Парижа на теплую Ривьеру. Она была на хорошем счету и, когда ей подвернулась работа в администрации отеля, с радостью ухватилась за предложение. Сколько можно перетряхивать чужие простыни? Французский у нее стал почти превосходным, пусть и с русским акцентом. Но тут уж ничего не поделаешь. Тем более, что некоторым этот акцент даже нравился.

Она познакомилась с Моррисом, когда он остановился в их гостинице и разговорился с ней неожиданно о России. А когда узнал, что она из Тифлиса, то воодушевился. Он бывал там, еще до революции, и ему очень нравился этот город. Какие гостеприимные люди, какие веселые и добродушные! Экзотические костюмы, шашлыки, широкие улыбки, пестрая и солнечная атмосфера базаров, серные бани! Тифлис был незабываем в его памяти. Марго думала про себя, что неизвестно, что там осталось из прежнего, и ей так захотелось хоть на секунду глянуть на свой любимый город, что на глаза навернулись слезы. Она расплакалась. Моррис остолбенел вначале, почувствовал себя виноватым, что вызвал такую реакцию, а затем принялся ее утешать. Он был на девять лет старше Марго. Невысок ростом, немного полноват, залысины. Разведен. Жена забрала их общего сына. Ушла к другому.

Моррис был агентом по недвижимости и довольно неплохо зарабатывал. Он ей понравился. Мягкие манеры, умение слушать и слышать то, что говорят. Располагающая, добрая улыбка. Вполне травоядная. И во взглядах они были сходны. Марго терпеть не могла коммуняк, да и Моррис тоже им не доверял, хотя многие его знакомые были увлечены социалистическими идеями и симпатизировали Советскому Союзу. Марго была словно иссохшая земля, заждавшаясь ливня, и слова Морриса, такие сочувственные, расползались по ее жилам, теплее становилось на сердце.

Моррис чувствовал грусть Марго. Ему хотелось, чтобы эта женщина, в которой было нечто неуловимо прелестное и непонятное, улыбнулась. Он пригласил ее в кафе после работы. Они разговорились, и чем больше они беседовали, тем сильнее он влюблялся в женщину, о существовании которой еще несколько часов назад и не подозревал. Марго оттаивала под его доброжелательным взглядом, в ней проклевывалась прежняя бойкая Марго, дерзкая, оптимистичная. Она заулыбалась, и улыбка окончательно покорила Морриса. Показалось странным, как мог он так долго и уныло существовать, не подозревая, что придет роковая встреча и его увлечет, закрутит в воронку судьбы и бесповоротно изменится его жизнь.

Цветы, подарки, поездки. Все было воспринято благосклонно, если не сказать с энтузиазмом. Моррис смотрел на Марго и не мог поверить своему счастью. Подумать только: его смогла полюбить такая красавица! Он был невысокого мнения о своей внешности, да и жена, которая оставила его, все время ему говорила, что он её не заслуживает, что он неинтересен, и жить с ним уныло и невесело. Моррис и вправду не отличался ни остроумием, ни живостью речи. Тугодум, увалень, но добрый малый.

Моррис и Марго поженились через полгода после того, как познакомились. Оба спешили закрепить свою удачу, словно заявить о просроченном лотерейном билете. Свадебное путешествие они провели в Италии.

У Морриса была большая родня: родители, братья и сестры, кузены, племянники и племянницы. Замужняя Марго неожиданно оказалась окруженной родственным теплом, которого ей так не хватало на чужбине. Теперь она чувствовала, что по-настоящему влилась в новую жизнь. Единственное, что отравляло ее существование, была мысль об отце.

Как он там? Жив ли? Что делает? Она догадывалась, что не может ему написать, чтобы не подвергать его опасности, а узнать о нем ей было не от кого. Своим детям она говорила иногда про дедушку. Не слишком часто, чтобы не расстраивать и чтоб не задавали лишних вопросов. Когда-нибудь они увидятся. Или они к нему приедут, или он к ним. Обязательно.

А потом пришла война. Она разрушила и разметала, изломала жизнь многих. Моррис и Марго выжили. Туда, на юг, где жили они, устремились толпы беженцев. Много евреев, но были и русские. Они в основном и вступали в ряды Сопротивления. Все изменилось, оскудело, но жизнь продолжалась. Люди влюблялись, заводили семьи, работали и крутили романы на стороне. И вот уже колесница истории катилась к финалу Второй мировой.

IV

Наконец в вечной мерзлоте треснула первая льдина. Несколько дней Василек и Маня слушали радио, не смея поверить, правда ли, что таинственное дыхание Чейнстока может означать близящийся конец тирана, как у простых смертных? Не смели глядеть в глаза соседям, чтоб никто не заподозрил тайную радость. А уж как Василек и Маня радовались, когда старуха с косой прихватила старого злодея! Когда взвыли стаи дураков, как по команде, супруги постарались законопатиться в своей квартирке и распили на радостях Киндзмараули. Забрезжило в темном царстве несвободы, открылись щелки, из которых стал пробиваться свежий воздух, стало светлее и легче дышать.

Хоть и были они птицами невысокого полета, но жили при царизме и понимали, что к чему. Никаким байкам про советскую конституцию и про невиданный расцвет при социализме они не верили. Маня ведь тоже дрожала постоянно, боялась, что прознают про ее семью. Отец был одним из совладельцев рыбной фирмы, и не малой, мать — дочерью митрополита, а брат был юнкером, который дошел до Крыма и погиб там. Родителям повезло: умерли своей смертью до революции. Им не пришлось стоять в голодных очередях, с тревогой всматриваться в ночь, не едет ли за ними воронок с опричниками. Они не узнали о гибели в войну младшего сына, брата Мани.

Солидный господин из Парижа купил путевку в санаторий в Сочи. Позагорав пару дней на пляже, господин отправился на железнодорожный вокзал и взял билет на Тбилиси. В купе было уютно и мило. Сквозь мутное стекло виднелись цветущие пейзажи. Господин залюбовался. Познакомился с попутчиком. Им оказался симпатичный мужчина с маслянистыми глазами и улыбкой, которая высверкивала золотые коронки. Далеко ли едете? Да вот, в Тбилиси. Здорово! И я туда же. К кому?

Господин с непонятным иностранным акцентом с трудом пытался выжать из себя нужное слово, когда внезапно в купе вошли двое молодых людей, словно из ларца одинаковы с лица, показали удостоверение и поинтересовались, куда и к кому он собрался. «Какое ваше дело?» — взорвался господин. Ему показали удостоверения и вежливо объяснили, что шутить с ним не намереваются. На следующей станции они вместе сошли, сели в машину и поехали обратно в Сочи. Там в безликом гостиничном номере его обыскали, несмотря на шумный протест и негодование. В портфельчике господина обнаружились семейные фотографии: он с женой, приятной голубоглазой шатенкой, их дети, парнишка в джинсах с курчавыми волосами, как у отца, и девочка, изящная, с подкрашенными глазами (черные линии над верхними веками загнуты чуть вверх, по моде того времени). Нет, он не может ехать туда, куда ему вздумается. Так у нас не положено. Мы понимаем, что у вас там родня, но так у нас не делается. Приехали отдыхать — вот и отдыхайте. Не хотите — езжайте обратно, держать насильно не будем. А то откуда нам известно, с какими целями вы едете? Может, у вас шпионские цели? Ну шутим, шутим, не понятно, что ли. И улыбочки. Мы же цивилизованные люди. Мы выполняем свою работу. Хотите жаловаться — пожалуйста, сколько угодно.

Если и было у Морриса нелицеприятное мнение об СССР, то столкновение с действительностью его усугубило. Не все действительное разумно, нельзя верить старику Гегелю!

Маня умерла. Внезапный инсульт — и все покатилось под горку. Василек остался один. Сердобольные соседки и Манина племянница приносили ему еду домой, делились своими кулинарными изделиями, кто на что горазд. Погоревал, потосковал. Одна из соседок, ловкая дамочка, на сорок лет моложе девяностолетнего старца, особенно усердствовала. У нее был взрослый сын и, как потом стало ясно, она старалась ради него. Внезапная женитьба Василька всех ошарашила, особенно Манину родню. Через год после того, как похоронил жену! Альбомчика с фотографиями, который вез ему зять, старик так и не увидел. Письмо, правда, пришло, постфактум, так сказать. Марго писала, что живет хорошо, вышла замуж. У них большой двухэтажный дом и участок. Двое детей: девочка учится в Сорбонне, а мальчик — музыкант, талантливый очень, поет песни собственного сочинения. Что ж, все прекрасно. Жаль только, что они так далеко друг от друга. Но тут уж ничего не поделаешь. Возможно, она хотела написать «железный занавес», но призадумалась и решила, что не стоит. Мало ли что.

Василек оказался в доме престарелых. Новая жена постаралась. Там он совсем затосковал и его стали посещать видения. То Маня придет, сядет в углу и молчит. Он ей: «Не молчи, Маня!» А она все молчит и смотрит на него укоризненно. А однажды привиделась первая жена, мать Марго. Вот уж красавица была! Василек давно о ней не вспоминал, запретил себе думать. Но вот же она, как живая: роскошная каштановая грива, серые глаза чуть раскосые, милые веснушки. Как он ее любил, Господи Боже мой!

Иногда эти встречи настолько его будоражили, что старика связывали и долго держали на постели, но потом отпускали, чтоб не убирать за ним потом. Кормили в Доме престарелых плохо, скудно. Где уж там манины ватрушки и запеканки, ушло все в прошлое! Он отощал, облысел, выпирали скулы, и глаза из васильковых стали водянисто-мутные, выцветшие как будто.

Марго писала письма отцу, но они оставались без ответа. Жив он или умер –неизвестность бесила ее. У родни ее мужа все было понятно: кто, где, чем занят, что было в прошлом, а у нее сплошная дыра молчания, словно без роду, без племени.

Однажды она каким-то образом узнала номер телефона и ухитрилась позвонить. Ответил незнакомый женский голос. Василий Еванкулов здесь больше не живет. А куда он делся? Что случилось? В ответ повисло молчание, а затем разговор оборвался.

Душа Василька затосковала, запросилась к Богу. Он ушел так же незаметно, как жил, как будто его и не было, воссоединившись с чередой предков и родственников из иного мира. Коллекция открыток, как и все наследство домовитой Мани, оказались в руках моложавой вдовы.

«Не тужи по вчерашнему!»