СЕМЬ ИСКУССТВ

Для начала, накупив огромное количество разнообразной учебной и мемуарной литературы, связанной с дирижёрским искусством, начал заниматься самостоятельно. Строго следуя нарисованным в книжках движениям, ежедневно, по несколько часов стоя перед зеркалом, я разучивал те или иные дирижёрские приёмы.

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в № 12/2023 и сл.)

Глава 18.

Буквально через несколько недель оркестр должен был уехать на гастроли в США. Не имевшая ко мне никакого отношения вся предгастрольная суета, (характеристика!) позволяла всё своё время уделять предстоящему рождению ребёнка. Но внезапно случилось непредвиденное! Не могу сказать точно, но по слухам, Светланов, будучи довольно мнительным человеком, решил перед сложными гастролями пройти медицинское обследование. Уже перед выпиской из какой-то знаменитой и серьёзной больницы, он позвонил домой и сказал, что ему сейчас сделают гастроскопию и часа через два он будет дома. То ли этот врач спешил на дачу, (отчётливо помню, что этим злополучным днём была пятница), то ли он был плохим специалистом, то ли ещё что-то никому не ведомое, но бедному Евгению Фёдоровичу сделали две дырки в пищеводе (по его собственному признанию) и через несколько минут он уже был при смерти. По всем медицинским показаниям это был стопроцентный летальный исход, когда спасти больного не представляется возможным. Если правильно помню, единственным врачом, согласившимся сделать уникальную операцию, был выдающийся советский хирург Марк Израилевич Перельман. Его фантастические знания и уникальное мастерство сотворили чудо: Евгений Фёдорович буквально вернулся с того света! Оркестранты не знали, да и не могли знать всех подробностей случившегося, известно было только, что Светланову сделали серьёзную операцию и он находится в тяжёлом состоянии. Несмотря на отсутствие своего худрука, оркестр всё-таки отправился в двухмесячную поездку с другими дирижёрами, хотя, как мне тогда казалось, этого не нужно было делать ни в коем случае. В это же самое время, 4 октября 1975 года, появился на свет самый дорогой человек на Земле — мой сын! Встал вопрос, каким именем назвать ребёнка. По еврейскому обычаю родившегося практически всегда называют именем ближайших умерших родственников. У нас оба отца, и с моей стороны, и со стороны жены уже, к сожалению, были покойниками, и сам Бог велел назвать сына либо Дмитрием, либо Борисом. Пока мы думали, одна из наших близких людей, пожилая женщина, слышавшая о болезни Евгения Фёдоровича и знавшая о моём к нему отношении, рассказала о якобы существующем поверье: если дорогой Вам человек тяжело болен, стоит назвать народившееся создание его именем и этот человек выздоровеет. Не знаю, помогло это или нет, но наш сын был назван Евгением, а сам Светланов, к счастью, выздоровел. При его жизни, я никогда и никому даже не намекнул об этой истории, но теперь, через много-много лет, думается, у меня есть право об этом рассказать.

Шло время, оркестр вернулся из Штатов и, продолжая работать с приглашёнными дирижёрами, многие музыканты, всеми правдами и неправдами, старались узнать о состоянии здоровья Светланова. Кто-то говорил, что он поправляется, но дико обижен из-за того, что оркестр съездил на гастроли без него и поэтому не хочет возвращаться, кто-то уверял, что какие-то люди наверху делают всё возможное, дабы не дать ему работать со своим коллективом, а кто-то утверждал, что уже известна фамилия нового главного. Ходили слухи, что какие-то негодяи из оркестра якобы ходили на самый «верх» и просили назначить другого дирижёра. Тем не менее, пришёл долгожданный день, когда Евгений Фёдорович появился на репетиции. Оркестр встретил его стоя, устроив долгую овацию, но по первым же тактам стало понятно, что он ещё не в порядке и надо подождать, пока он вернёт былые кондиции. Конечно, он изменился, похудел, но самое главное, у него очень изменилась речь: он стал сильно картавить. Некоторые, не самые умные и доброжелательные, немедленно стали ему подражать и передразнивать. Светланов же, находящийся почти всегда в курсе всего происходящего в коллективе, терпел эту бредятину довольно долго, не обращая никакого внимания на ежедневно повторяющиеся глупости. Но, в один день, видимо его “достали”. Он, абсолютнейший интернационалист, никогда не позволявший себе даже намёка на еврейскую национальность многих артистов оркестра, наклонившись в сторону главного “юмориста”, альтиста Валерия Прозорова, воскликнул прямо с дирижёрского пульта:

— Смеётесь, да? Ничего смешного, эти евгеи мне язык к жо.е пгишили!

Оркестр «свалился» под пульты, но с этого дня передразнивания прекратились.

Закончился первый сезон, а после отпуска начались процедуры, предшествующие выезду за границу. Как человеку, никогда не выезжавшему, мне предстояло пройти инстанции, неизбежно сопровождающие этот трудно преодолимый для любого советского гражданина ритуал. Началось всё с партбюро оркестра, хотя я никогда не был удостоен великой чести состоять в лучшей на земле партии, затем партбюро московской филармонии, а в заключение самая страшная инстанция, которой пугали всех новичков — комиссия “старых большевиков”. Действительно, если на первой и второй инстанциях в основном вдалбливались правила нахождения советских людей за рубежом, как-то: ходить только по двое, у каждого есть свой начальник в четвёрке, нельзя употреблять алкоголь, нельзя общаться с бывшими соотечественниками, и так далее и тому подобное, то третья могла в случае незнания каких-то простых, с их точки зрения, вещей, с лёгкостью зарубить выезд. До посещения райкома партии, где эта комиссия располагалась, меня долго и подробно “накачивал” секретарь партийной организации оркестра, ставя какие-то немыслимые вопросы и требуя давать на них полностью исчерпывающие ответы. Кроме того, было необходимо разбираться во внутренней политике родной Коммунистической партии Советского Союза и ещё обязательным условием было признано абсолютное знание фамилий любого генерального секретаря любой коммунистической партии из любой части земного шара. При положительных ответах на эти или подобные маразматические вопросы считалось, что ты политически грамотен и достоин представлять советское искусство за рубежом. Каким образом можно запомнить фамилию генсека какого-нибудь Габона? Нереально! Но ничего не поделаешь, пришлось пойти в Университет марксизма-ленинизма, посещение которого избежать ещё никому из выезжающих не удавалось и переписать все до единой фамилии наших “друзей и единомышленников”. На комиссии очень дряхлый старичок, подозрительно глядя на меня из-под толстенных очков задал два гениальных вопроса:

— Вам что здесь настолько плохо, что просто не терпится поездить, как он выразился, по заграницам и, потом, как фамилия генерального секретаря коммунистической партии Никарагуа?

Вытащив из кармана свои записи, я незамедлительно дал ответ, после чего экзекуция закончилась.

Перед поездкой было проведено обязательное собрание, где в очередной раз рассказали, как надо себя вести, представили переводчицу и двух людей угрюмого вида, названных заместителями руководителя поездки. Это были два «стукача» из КГБ, которых в оркестре почему-то называли фаготистами и в чьи функции входило отслеживание всех и вся. Двое сопровождающих тихо и скромно делали свою работу: никогда не высказывая никаких замечаний, строчили отчёты, от которых зависела дальнейшая выездная судьба каждого артиста. Гастроли начались с Греции, потом были Болгария и Турция. Всё было интересно, познавательно и удивительно. В отличие от дождливой московской погоды светило яркое солнце (температура около 30 градусов — середина сентября), и, как мне показалось, настроение у всех музыкантов было превосходное. В первый день меня крайне удивило, как после получения суточных, артисты оркестра буквально испарялись, исчезая с невероятной скоростью. Выяснилось, что большинство уже не раз бывало в Афинах и подробно знало, куда надо бежать и чего делать.

Все артисты любого выездного коллектива постоянно занимались откровенной спекуляцией, выискивая за рубежом дешёвые товары, в основном на распродажах и развалах и продавая их довольно дорого дома. При этом никакой необходимости преступать законы не требовалось. Просто все вещи, купленные за границей, сдавались в комиссионные магазины, где продавцы буквально с руками отрывали какие-нибудь тряпки, ведь ничего подобного в стране вечного дефицита приобрести было невозможно. На оркестровом сленге это называлось “делать Машу” (почему так, вроде непонятно, но наверняка это была первая фраза из почти всегда играемого биса из Адажио «Щелкунчика»: «дай тёте Маше сапоги»(!!!) и абсолютно все, без исключения, самозабвенно и с каким-то спортивным азартом пытались перещеголять друг друга. Ну, например, покупалось что-то за один доллар, а продавалось в Москве за 15 рублей. Причём такое соотношение (один к 15) считалось крайне непрофессиональным действием и, если становилось известно, вызывало многочисленные издёвки. Нормальным результатом считалось один к 20, а наиболее умелые делали один к 30, и такой коэффициент считался гроссмейстерским. Несмотря на огромное количество всякого рода окружающих соблазнов, ни один музыкант не позволял себе никаких поблажек, экономя буквально каждый цент. Оркестр делился на питающиеся вместе четвёрки, обязанности в которых были чётко распределены: кто-то повар, кто-то официант, накрывающий на стол, а кто-то мойщик посуды. Питание и спиртное тащили из Москвы, а так как завтраки всегда входили в стоимость гостиницы, то днём и вечером питались привезёнными продуктами: рыбными и мясными консервами, тушёнкой, крупами, сухими супами в пакетиках и так далее. Возили за собой кипятильник, чайник, чашку, кастрюли, тарелки, столовые приборы, а имея в виду, что в те времена поездка обычно длилась не менее месяца, доводили себя до язвенной болезни, а иногда даже до голодных обмороков. Поэтому самые умные импресарио, как некто г-н Федер из Германии, зная о нравах советских артистов, выдавали перед концертом сухой паёк, куда входили банан или яблоко, банка кока-колы и большая булка, внутри которой были колбаса и сыр. Директора гостиниц любой страны мира с ужасом ожидали приезда советских коллективов, так как в обеденное время и, само собой, после концерта ни одна, самая современная электрическая система не была в состоянии выдержать одновременное включение как минимум 30-40 кипятильников.

Но вернёмся к моей первой поездке. Вместе с моим близким другом и соседом по гостинице Борей Куньевым мы практически последними вышли на улицу.

Оказавшись недалеко от торговых улочек, Боря тут же встал возле магазина, продающего матч-боксы (он их коллекционировал) и начал пристально разглядывать продающиеся модели. Как я бесился! Моя первая поездка, красивейший город, а мы торчим возле какой-то витрины уже 20 минут. Никакие мои увещевания не сдвигали любителя машинок с места, а когда он зашёл в этот же магазин для покупки выбранной модельки, терпение моё окончательно лопнуло. На нервной почве моментально забылись категорические запреты передвигаться минимум по двое, и, оставив Куньева в магазине, я бросился к центру города. Было очень жарко и через какое-то время мне пришло в голову попробовать первый раз в жизни, что же это за напиток такой кока-кола (в СССР ничего подобного тогда не продавалось). Купив в автомате за какие-то небольшие деньги баночку этой вожделенной колы и наслаждаясь очень холодным газированным напитком, вдруг вижу идущих мне навстречу двух артистов оркестра с выпученными от ужаса глазами. “Что ты делаешь?” — вскричал один из них. Сразу вспомнил обо всех нарушенных запретах и моментально задрожал как осиновый лист, меня буквально пронзила мысль, что за границу удалось съездить целых два раза, первый и самый последний. Но всё оказалось не так трагично. “Ты же пьёшь кофточку!” — буквально заорал другой, и после этой фразы стало понятно, что шансы на другие поездки ещё остались.

На следующий день резко потеплело и при температуре около 40 градусов Евгению Фёдоровичу приспичило порепетировать. В знаменитом Колизее, на открытой площадке, в 12 часов дня, в самое пекло, когда на страшном солнце даже струны начинали плавиться, мы, практически умирая, занимались Патетической ораторией Свиридова, причём сам Светланов был одет в чёрные брюки, свою неизменную чёрную водолазку и кепку. Оратория написана для солистов — баса и меццо-сопрано, хора и оркестра, но репетировал только оркестр, а хору и солистам, наверное ввиду ужасающей жары, разрешили прийти прямо на концерт. Басовую партию в тот вечер пел народный артист Советского Союза Александр Ведерников, обладавший страшным по силе голосом. Зал огромный и, видимо, для того, чтобы не было акустических провалов, солисту поставили микрофон, а по краям сцены огромные динамики. Выйдя на сцену, мы увидели в первых рядах множество очень пожилых людей в дорогих вечерних платьях и смокингах. В первом отделении концерта звучала оратория, которая, как известно, начинается громоподобным скандированием: «Разворачивайтесь в марше!» и т. д. То ли Ведерников не рассчитал, то ли микрофон был настроен на невероятную мощность, но после страшного по силе «Левой, левой, левой!», бабулька в первом ряду сползла со скамейки и потеряла сознание. Пришлось остановить концерт и только после приезда скорой помощи продолжить ораторию.

Через год оркестр поехал в Югославию (сегодня такой страны уже нет). По заведенным правилам в каждую загранпоездку оформлялись запасные музыканты, а так как паспорта выдавались только в аэропорту, то до последней секунды никто не мог быть уверен, что для него гастроли состоятся. В тот раз кто-то недоглядел, ведь главным было не превысить число 120 выезжающих, и дополнительно к нашим 18 первым скрипачам поехали ещё две женщины из Большого театра, то есть 20. В Белграде нас поселили в каком-то загородном отеле и о том, что нас на два человека больше мы узнали уже в автобусе, по дороге на утреннюю репетицию. Уместно сказать, что в любом оркестре существует очерёдность освобождения по так называемым очкам, то ли от аккомпанемента, то ли от программы. Так получилось, что в тот день была моя очередь, но узнав об этом только в зале, я решил не идти на прогулку в город, а послушать как звучит оркестр со стороны. Работая второй сезон как скрипач и упорно продолжая мечтать о дирижировании, я постоянно пытался, сидя внутри оркестра, впитывать и запоминать детали светлановских секретов, но ещё никогда мне не удавалось поприсутствовать на репетиции Светланова, находясь в зале. И вот в зале погас свет, оркестр “настроился” и в полной тишине Светланов проследовал к дирижёрскому пульту. Поздоровавшись с Фридгеймом, он по привычке оглядел весь оркестр и вдруг тихо спросил, обратившись к инспектору:

— А где Горенштейн?

Трясущимися руками запихивая в рот валидол, инспектор оркестра, виолончелист Жора Макшанцев начал бормотать, что он не знает и надо спросить у профорга группы первых скрипок, у которого, как говорили в Одессе, был рост метр сорок, вместе с кепкой и на коньках. Встаньте, попросил Светланов профорга. Ответ рассмешил абсолютно всех, даже Светланов улыбнулся:

— Я уже давно стою!

Заикаясь, он попытался объяснить, что нот только на 9 пультов, а приехало 20 человек и мы не помещаемся и т. д. После чего Светланов заявил:

— Если Горенштейн не будет играть, я не буду дирижировать. — И ушёл за кулисы.

Но так как я оказался в зале, для вышеназванных артистов всё закончилось благополучно и, наверное, в первый и последний раз за одним пультом работало три человека, вместо двух. Единственным пострадавшем, если можно так выразиться, оказался я. С этой минуты, при любых директорах и инспекторах оркестра, мне никогда не удавалось освободиться от программ, которые дирижировал Светланов. Ничего не принималось во внимание: очередь, плохое самочувствие, болезнь наконец — не имело никакого значения; боязнь попасть под горячую руку Евгения Фёдоровича была сильнее всего.

Глава 19.

Осенью 1978 года оркестр поехал в Японию. В то время это было безумно интересным путешествием: до Владивостока летели на самолёте, тут же, вечером, в поезд до Находки, а следующим днём, после прохождения границы и таможни садились на теплоход, следовавший до пригорода Токио, порта Иокогамы. В Находке приключилась история, потребовавшая определённых усилий и моральных затрат. В группе альтов нашего оркестра работал некто Костя Иванов, владевший знанием поразительного количества иностранных языков (как он говорил 14). Человек он был необычный, очень неспокойный и мало уравновешенный. Что-то произошло между ним и проводницей по дороге из Владивостока, но на вокзале в Находке, ко всеобщему удивлению, наряд милиции увёз Костю в неизвестном направлении. Никто не желал вмешиваться и хотя бы попробовать вызволить Иванова. Мои разговоры с руководителем поездки, с секретарями парт— и профбюро, даже с сопровождавшими нас, как обычно, двумя гэбэшниками ни к чему не привели. Так как поезд прибыл рано утром, а пароход уходил вечером, я решил действовать на свой страх и риск. Выяснив у привокзальных милиционеров, куда могли отвезти нашего артиста, я приблизительно через час добрался до центрального отделения, назвавшись одним из руководителей оркестра, всё равно никаких документов, кроме заграничных паспортов у нас с собой не было. Встретили меня, прямо скажу, не очень приветливо, но после рассказа о “величайших” заслугах Иванова перед отечественной музыкальной культурой и особенно обещаниями дать денег за его освобождение, атмосфера резко потеплела. Как выяснилось, будучи в сильном подпитии, он, то ли приставал с непристойными предложениями к проводнице, то ли неудачно её куда-то послал, но теперь всё зависело только от “красавицы”. Решение продолжать расследование “серьёзнейшего” преступления или забрать написанное ранее заявление оставалось за ней. Появившаяся часа через два в этом отделении женщина, с очень большой натяжкой могла претендовать на титул желанной любовницы. На вид ей было лет 60, (Косте было 36) и главной её страстью, судя по всему, являлись тривиальные деньги, которые она, как вскоре выяснилось, жаждала “срубить” с богатого артиста. Через пятнадцать минут, получив от меня 300 рублей, (более, чем трёхмесячная зарплата!!) она с превеликим удовольствием отказалась от каких-либо претензий. Отдав 100 рублей и пять бутылок водки начальнику милиции, (ничего, кроме сумм, с тех пор не изменилось), мы ближе к вечеру появились в том месте, где, увидев Костю, потрясённый оркестр погрузился на пароход. Трое суток плавания запомнились замечательной, тёплой погодой, хотя был уже октябрь, отличным концертом, устроенным в кают-компании нашими музыкантами и… попыткой сделать из меня «стукача». Как обычно, с нами ездили два человека из КГБ, один из которых Саша, (как не странно, помню его фамилию — Новосёлов) на второй день, когда мы оба находились в лёгком подпитии, подошёл ко мне на верхней палубе и начал расспрашивать об инциденте с Костей Ивановым. Слово за слово, после разговора сначала на отвлечённые темы, а затем, поиронизировав над нашей дико бдительной и так сильно любящей водку милицией, вдруг последовало предложение о сотрудничестве. Не впрямую конечно, с предваряющим предисловием и похвальбой о моём «величайшем подвиге», позволившем выручить товарища, и без паузы, сразу, задушевно и с придыханием, полился текст о моих редких на сегодняшний день качествах, столь необходимых людям нашей профессии:

— Вы же очень коммуникабельный, друзей у Вас в оркестре много, а делать ничего особенного не надо, только когда услышите, по Вашему мнению, что-то интересное, позвоните и мы поговорим. Вот и всё, ничего сложного и неприятного, а, главное, никто ничего и никогда не узнает.

Для того, чтобы закончить этот потрясший меня разговор, пришлось сказать, что его наблюдения совсем не верны, ни с кем в оркестре у меня нет близких взаимоотношений и, вообще, внешнее впечатление очень обманчиво и эта роль совсем не для меня. В итоге, меня попросили серьёзно подумать и сообщить о своём решении, но только ни в коем случае не распространяться об этом разговоре. Как ни удивительно, эта беседа не имела никакого продолжения. Ко мне больше никто не обращался, сам Новосёлов никогда отдельно со мной не встречался, из чего я сделал вывод, что либо в тот вечер он был пьян и забыл обо всём этом, либо решил не продолжать давить, так как я ясно дал понять, что не буду всем этим заниматься. Хотя, может быть, произошедший в самом конце этой поездки с самим Новосёловым случай и дал ему повод оставить меня в покое. На обратном пути, во время плавания, была довольно неприятная погода, спровоцировавшая большинство нашей делегации принимать алкоголь в невероятных количествах для снятия синдрома укачивания. Когда мы, наконец, ступили на твёрдую землю и начали проходить таможню, большая часть коллектива была в довольно «тяжёлом» состоянии. Новосёлов же был просто невменяем. При проходе через рамку у него что-то сильно звенело и его несколько раз просили вынуть из карманов все предметы. Будучи в сильном подпитии, он сразу же, после первой просьбы, начал тыкать в лицо таможеннику своё гэбэшное удостоверение и орать, что их всех пересажает. В конце концов был вызван начальник таможни, Новосёлова обыскали и нашли во внутреннем кармане куртки нож довольно внушительных размеров. Кончилось всё тем, что страшно разозлившиеся таможенники увели его в какой-то кабинет и стали писать протокол, угрожая посадить на 15 суток за хулиганство и припаять нечто более серьёзное за преднамеренное нарушение таможенных правил. Его напарник, находящийся в аналогичном своему коллеге состоянии, крепко спал в кресле зала ожидания и добиться чего-нибудь от него было нереально. Посоветовавшись с моим другом Борей, мы пришли к однозначному выводу, что надо попробовать выручить Новосёлова. Соображений было несколько: если его оставят в Находке, а мы уедем без него, то невозможно предсказать, какие детали этой поездки будут описаны в его донесениях, (честно говоря, там было к чему придраться), а если удастся выручить, то в лице этого человека оркестр навсегда приобретёт друга. Не помню подробности, но после моей длительной беседы с начальником таможни и вручения сувениров ему и двум его подчинённым, мне отдали Новосёлова, конфисковав, правда, нож.

В этой же поездке, на первом концерте произошёл инцидент, не описать который невозможно. Прошу правильно меня понять: всё, что здесь написано абсолютная правда и нижеследующая история никоим образом не должна, да и не сможет бросить тень на Великого дирижёра. Тем более, что своё глубочайшее уважение и любовь к Евгению Фёдоровичу Светланову я доказал многократно и тем, что все девять лет моей службы в ГАСО каждый сезон начинал с концерта, посвящённого его памяти, и тем, что, преодолев сопротивление чиновников Министерства культуры и вдовы, всё-таки назвал Госоркестр именем любимого дирижёра. Но из песни слов не выкинешь, что было, то было.

Вернёмся к первому концерту. Помимо начала наших гастролей, этот концерт являлся ещё и открытием декады Советской культуры в Японии. В первом отделении концерта исполнялись два сочинения Рахманинова: три русские песни с хором Всесоюзного радио и фортепианный концерт № 2 с пианистом Николаем Петровым, а во втором — шестая, («патетическая») симфония Чайковского. На утренней репетиции всё было нормально, и ничего не предвещало никаких эксцессов. Зал потрясающий — Сантори, наверное, лучший по акустике в Японии, классный хор, замечательный пианист, всё отлично и здорово. Вечером, уже при выходе на сцену, по оркестру поползли слухи о каких-то проблемах с Евгением Фёдоровичем. В переполненном зале, встретившем нас овацией, члены правительства Японии и Советская делегация, прибывшая на открытие декады. Вышел Светланов, прекрасно продирижировал три песни, внешне всё хорошо, только бородавка на носу, чуть ярче обычного, первый признак для превосходно знающих его музыкантов, что он под «шафэ». В фортепианном концерте появились какие-то странности: безумно медленная вторая часть и чересчур быстрый темп финала, свидетельствующие о не совсем обычной ситуации. В антракте концертмейстеры групп, поговорив практически с каждым, предупредили о максимальном внимании, а очень длинный перерыв заставил всех ещё больше насторожиться. И вот второе отделение. Бородавка ещё больше накалилась, темп вступления необычно подвижный, при этом начинается икота и левая рука, периодически отрываясь от фрака, подносится ко рту, как бы предотвращая возможную рвоту. Когда в первой части мы буквально «долетели» до буквы Q, начались настоящие чудеса. Светланову видимо показалось, что литавры звучат недостаточно громко и он, вытянув вперёд левую руку, крича «играй громче», стал требовать более громкого звука от литавриста, чем это было необходимо. Литаврист, и так не отличавшийся большой любовью к игре в умеренных нюансах, начал тарабанить с такой яростью, как будто перед ним поставили задачу разрушить зал. В оркестре полная истерика, и, если струнники, давясь от смеха, как-то продолжают играть, то у духовиков просто вываливаются изо рта трости и мундштуки. После разработки дирижёром предпринимаются яростные попытки несколько раз закончить эту злосчастную часть, снимая звук в самых неподходящих местах, но оркестр упрямо продолжает играть. Наконец-то первая часть заканчивается. Вытерев пот, Светланов протягивает руку Фридгейму для рукопожатия, тем самым демонстрируя, что концерт закончен. Приподнявшийся со своего стула Фридгейм с одной стороны, и Лузанов, концертмейстер виолончелей, с другой, практически в один голос пытаются донести до шефа, что ещё надо доиграть три части. Послав обоих на три буквы, он, тем не менее, остаётся на сцене. Во время этого «прекрасного диалога», я ещё успеваю поделиться маленьким соображением со своим соседом по поводу того, что если Светланов ненароком освободит свой желудок, то как при этом будет выглядеть лысина Фридгейма и достанет ли он до нашего девятого пульта. Но так или иначе, симфония продолжается. Схватив левой рукой лацкан фрака, и дирижируя только правой, он берёт такой немыслимый темп во второй и, особенно, в третьей частях, что мы еле успеваем. Сыграв трагическую четвёртую часть в темпе польки-бабочки, мы триумфально и с огромной радостью завершаем открытие декады Советского искусства. Но это ещё не конец. После последней ноты, Евгений Фёдорович, очень быстро подняв оркестр и еле поклонившись, буквально убежал за кулисы и не выходит на поклоны. Дисциплинированные японцы не уходят и продолжают бурно аплодировать, видимо предполагая, что это и есть самое современное русское прочтение любимой ими шестой симфонии. Но, в связи с тем, что это открытие декады, на сцену поочерёдно выходят женский хор в национальных костюмах, потом его руководитель, народный артист СССР Клавдий Борисович Птица с худым, соответствующим фамилии лицом недобитого дореволюционного интеллигента и Николай Петров уже не во фраке, а в нормальном костюме, то есть все принимавшие участие в концерте. Ждут Светланова, а он всё не выходит и не выходит. Так проходит несколько минут, что по меркам сценического действа является громадным временем, а так как наш последний пульт располагается очень близко к кулисе, хорошо слышно, как директор оркестра вместе с импресарио и переводчиком пытаются умолить Светланова выйти на сцену. Из запертой двери несётся непечатный текст и даже прибежавший посол Советского Союза в Японии, также посланный далеко и надолго, не может изменить ситуацию. В конце концов, совместными усилиями удаётся уговорить Светланова. Выйдя на сцену и тут же получив громадный букет от организаторов, он вдруг, резко развернувшись, почти припечатывает Птицу этим букетом, из-под которого раздаётся тонюсенький голосочек ничего не понявшего хорового дирижёра:

— За что?

Это был достойный финал незабываемого концерта!

Наш главный дирижёр был замечательным музыкантом и Великим мастером, превращавшим почти каждое своё выступление в праздник не только для публики, но и для, казалось бы, полностью изучивших его собственных музыкантов. Невозможно даже перечислить, не говоря уже о том, чтобы рассказать обо всех потрясающих концертах под руководством уникального дирижёра, но при этом необходимо заметить, что местонахождение зала было для него совершенно не принципиальным. Конечно, в Большом зале консерватории, лучшем зале страны, он дирижировал с особым подъёмом, но не могу забыть, как в Алма-Ате, на каком-то заводе, во время шефского концерта он гениально продирижировал вторую симфонию Рахманинова, а в шведском городе Мальмё вторую симфонию Скрябина, причём оркестр, последний раз исполнявший это сочинение года три назад, сыграл его без репетиций, что называется с ходу, или оставшееся в памяти удивительное исполнение где-то в российской провинции шестой симфонии Чайковского с потрясающим финалом, когда казалось время притормаживало, забирая уходящую жизнь, а последние пиццикато контрабасов звучали как останавливающееся сердце. И, конечно, неизгладимое впечатление, оставшееся от вальса выдающегося советского композитора Арама Ильича Хачатуряна из музыки к драме М. Ю. Лермонтова «Маскарад». Абсолютно убеждён, что это и есть проявление гениальности, когда, как я полагаю, совершенно интуитивно, спонтанно, взятый на порядок более медленный, чем обычно темп, как и трубы, игравшие подголоски гораздо громче обычного, способствовали восприятию этой музыки как глубоко трагической, особенно имея в виду, что звучало это на похоронах самого Хачатуряна.

Русские и советские композиторы, конечно, были его «коньком» и приоритетом. Калинников, Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, Скрябин, Прокофьев, Шостакович и особенно Рахманинов, являлись его самыми любимыми, близкими по духу творцами, исполнение музыки которых приносило ему самому, музыкантам оркестра и, конечно, публике незабываемое наслаждение. Светланов, в свои лучшие годы, а, по моему мнению, это все семидесятые и первая половина восьмидесятых годов, находился в таком творческом и эмоциональном состоянии, которое дало ему возможность, проводя выдающиеся концерты, параллельно записать практически всю существующую русскую музыку, что не может расцениваться иначе как уникальный, неповторимый музыкантский подвиг.

Глава 20.

Уже начиная с 1977 года, понемногу стало улучшаться финансовое положение нашей семьи. Ко всеобщей радости, найдя контакты в райисполкоме, удалось получить две комнаты по улучшению жилищных условий и, обменяв одну комнату из тёщиной коммуналки, мы переселились в отдельную, трёхкомнатную квартиру. Меня же всё чаще и чаще стали преследовать мысли, что пришла пора начать заниматься дирижированием. Как подступиться к этой задаче, куда и к кому поступать, как быть при этом с работой, все эти проблемы казались трудно решаемыми. Для начала, накупив огромное количество разнообразной учебной и мемуарной литературы, связанной с дирижёрским искусством, начал заниматься самостоятельно. Строго следуя нарисованным в книжках движениям, ежедневно, по несколько часов стоя перед зеркалом, я разучивал те или иные дирижёрские приёмы.

Так продолжалось месяцев 8, а в начале зимы, где-то в ноябре, произошла встреча, позволившая в скором времени применить свои наработанные навыки. На дне рождения одного из моих друзей меня познакомили с очень интересным человеком, приехавшем на несколько дней в командировку из Казани. Он оказался чрезвычайно талантливым поэтом, страстно любил музыку и в тот вечер мы много беседовали о современной литературе, выдающихся дирижёрах и разных жизненных идеях. Спросив, чем я увлекаюсь помимо основной работы и узнав, что моей мечтой является получение профессии дирижёра, Марат Тазетдинов, так звали моего нового знакомого, вдруг сказал, что вообще-то он работает директором Казанской филармонии (бывает же такое!) и готов поговорить с главным дирижёром симфонического оркестра о возможности моего приезда в Казань. Под его диктовку тут же было написано заявление на имя легендарного музыканта, народного артиста СССР, главного дирижёра Казанского оркестра, бывшего во время войны главным дирижёром Госоркестра, Натана Григорьевича Рахлина с просьбой предоставить возможность провести один концерт. Через неделю Марат позвонил и, смеясь, рассказал, что Рахлин на заявлении начертал такую резолюцию: «такого дирижёра не знаю, но пусть попробует».

Начались согласования программы, солиста, даты и мучительного узнавания, когда Светланова не будет в Москве. В конце концов, всё благополучно разрешилось и концерт назначили на 5 мая 1978 года. В программе: увертюра Вебера к опере “Оберон”, концерт для скрипки с оркестром Бетховена и Кармен-сюита Бизе-Щедрина. Всё оставшееся до концерта время было заполнено выучиванием наизусть избранных произведений, бесконечными повторами мельчайших подробностей и волнением по поводу предстоящего события. В Казани меня встретили очень тепло и радушно.

Репетиции пролетели незаметно (во всяком случае для меня), а на первую половину генеральной пришёл сам Натан Григорьевич. Ко всеобщему удивлению, слушая репетицию, он не погрузился в своё привычное состояние (как потом мне рассказали, если он слушал из зала, то обычно после первых же нескольких звуках засыпал). Одно место, связанное со вступлением валторн в скрипичном концерте, никак не выходило и в антракте он дал совет, моментально исправивший моё корявое, очень непрофессиональное движение. Как ни странно, вечером Рахлин пришёл на концерт, а после него высказал пожелание, ввергнувшее меня в состояние грогги:

— Если у Вас нет другой работы, то я приглашаю Вас стать у нас вторым дирижёром.

С одной стороны я был так признателен и счастлив, а с другой растерян и взволнован, что ничего внятного ответить не сумел. Должен честно признаться, что никому в Казани не приходила в голову мысль о том, что это был мой самый первый серьёзный концерт в жизни и даже на ужине я не осмелился об этом рассказать. По возвращении в Москву начались муки и переживания в поисках решения, которое могло перевернуть с таким трудом налаженную жизнь. Конечно, существовал невероятный соблазн сразу же, после первого концерта, получить дирижёрскую работу, но здравый смысл всё же в итоге победил. Было несколько очень серьёзных противопоказаний для немедленного старта в новую реальность. Как бы удачно ни прошёл первый концерт, какие бы дифирамбы ни услаждали слух, результат этого выступления ещё ни о чём не говорит. Для того чтобы поменять профессию, необходимо учиться и учиться очень серьёзно, и только после окончания учёбы, после пятнадцатого или двадцатого концерта станет понятно, имеет ли смысл бросать такую замечательную скрипичную работу. Конечно, при наличии рядом такого выдающегося мастера, как Рахлин, учёба будет проходить гораздо быстрее, но, опять «но»… Как признаться, что у меня отсутствует дирижёрское образование, и нет ни малейшего опыта и репертуара? Невозможно не задуматься над тем, что Натан Григорьевич довольно пожилой человек и в случае каких-то непредсказуемых событий, другой главный дирижёр обязательно задаст простой вопрос: что это за самозванец без образования? Пришлось серьёзно задуматься и над тем, что возможность всё потерять и ничего не приобрести, становится очень реальной, ведь оказавшись на улице, невозможно будет прокормить свою семью. И хотя ещё два раза мне довелось дирижировать концертами с Казанским оркестром, буквально через год все эти размышления, приведшие к отклонению столь заманчивого предложения, подтвердились самой жизнью. Натан Григорьевич ушёл из жизни, а пришедший на его место некто Сулейманов моментально снял уже запланированные для меня концерты. До сегодняшнего дня я с огромной благодарностью и любовью вспоминаю Великого Натана Григорьевича Рахлина и добрейшего Марата Тазетдинова, двух замечательных людей, поверивших в меня и приоткрывших малюсенькую дверцу в прекрасную, ни с чем не сравнимую профессию.

Весной 1979 года, ровно через год после моего первого концерта, уже продирижировав ещё тремя концертами в Кишинёве (спасибо Тимофею Ивановичу Гуртовому!) и той же Казани, пришло понимание, что наступило время начать всерьёз учиться дирижированию.

Консультацию у профессора Московской консерватории, Лео Морицевича Гинзбурга, воспитавшего многих известных дирижёров, удалось получить благодаря его бывшему ученику, Александру Николаевичу Лазареву, с которым у нас были тогда приятельские отношения. В просторном классе, где обычно занимались студенты-дирижёры, меня представили довольно пожилому седому человеку небольшого роста с умными, проницательными глазами. Не знаю почему, но мне показалось, что в тот день у него было скверное настроение. Началось всё с подтрунивания по поводу оркестрантов, желающих, все как один, стать дирижёрами, затем спич продолжился высказыванием о никуда не годящихся современных нравах и, в конце концов, мне было предложено продемонстрировать свои возможности. Если представить себе, что каждое произнесённое слово давалось профессору с огромным трудом из-за сильнейшего заикания, то после окончания всего текста мне уже хотелось только одного — как можно быстрее покинуть помещение. Увертюра-фантазия Чайковского Ромео и Джульетта, выбранная для показа, как нельзя лучше должна была, с моей дилетантской точки зрения, способствовать раскрытию собственных достоинств. Прослушав бОльшую половину сочинения, Мэтр задал простой вопрос:

— К-к-как Ва-ва-ваша фа-фа-фамилия?

Получив ответ, он через несколько секунд произнёс незабываемую фразу:

— С та-к-к-кой фа-фа-фамилией в на-на-нашей с-с-стране ди-ди-ди-дирижёрами не-не-не ста-ста-становятся!

На этом идея с поступлением в Московскую консерваторию благополучно завершилась.

Глава 21.

Жизнь в оркестре, в обычное, межгастрольное время не отличалась особым умиротворением. Постоянно менявшиеся директора оркестра старались наводить порядок по своим, принесённым с собой правилам. Многие из этих правил большинству были непонятны и, конечно, не приносили никаких результатов. Незабываемый директор, в прошлом военный, служивший по его рассказам когда-то адъютантом маршала Рокоссовского, оказался, что не удивительно, абсолютно неспособным разобраться в музыкантской психологии, то и дело повторяя: “Ну ребята, шо вы делаете, ведите себя як люди, а не как бл..и.” В городе Тула, куда мы приехали сыграть концерт, он решил, что только в антракте, в эту самую минуту, необходимо отдать Светланову его суточные, составлявшие «немыслимую» для того сумму — 2 рубля 60 копеек. Музыканты, курившие на лестнице и знающие, что в перерыве категорически воспрещается беспокоить худрука, пытались его отговорить — тщетно. Он настойчиво начал стучать в закрытую изнутри дверь артистической и после вопроса: “Кто?”, честно заявил, что это директор, принесший суточные. В ответ раздался невероятный текст, сваливший его с лестницы кубарем. Он не сделал никому ничего плохого и был, наверняка, очень приличным человеком, но своим полным непониманием наших условий вынужден был уволиться месяца через два, честно признавшись, что ему не дано разобраться в сущности происходящего.

Обычно директорА оркестра, за редчайшим исключением, были мало уважаемыми в коллективе людьми. Одним из таких, был очень слабый с профессиональной точки зрения трубач, Евгений Иванович Топтыгин, попавший в оркестр благодаря протекции жены Светланова, Нины Александровны. После увольнения очередного директора и довольно непродолжительного времени нахождения в оркестре в роли четвёртого трубача, его вдруг назначили директором по совместительству. Человеком он был мерзким, подлым и дико злопамятным, а ужасающая история, прогремевшая вскоре на всю Москву, только подтвердила наши самые худшие опасения. Концертмейстер группы труб, Юра Кривошеев, не зная, что этот «деятель» является протеже «главной» жены, в своё время, на конкурсе, резко выступал против его зачисления в коллектив. Став директором, тот немедленно приступил к отмщению. Придумав невероятную историю о трёх женщинах-проститутках, вроде бы похищенных нашим артистом и отвезённых в лес, где они якобы подверглись с его стороны чуть ли не пыткам, он сварганил уголовное дело и подкупив, как у нас водится, всех тех, от кого зависело вынесение решения, довёл его до суда. На общем собрании оркестра, когда все мы, как принято только в нашем обществе, должны были, заклеймив позором коллегу, дать ему усугубляющую вину характеристику, стало понятно, что дело абсолютно сфабриковано. Как не «давил» негодяй на коллектив, ничего не получилось: характеристика, отправленная в суд, была совершенно нормальной и, мало того, оркестр ходатайствовал о привлечении к процессу общественных защитников. К большому сожалению, наши скромные усилия не помогли: бедный и, как ни жалко, уже бывший солист оркестра получил 6 лет. Моё предсказание, высказанное после собрания прямо в лицо этому подлецу, сбылось через несколько лет:

— Увидишь, придёт время, и ты окажешься там, куда сегодня отправил своего недруга.

Через какое-то короткое время, уже не служивший директором, этот «красавец» напал на Светланова с ножом. Слава Б-гу, ему не удалось причинить Евгению Фёдоровичу каких-либо телесных повреждений, но в тюрьму он всё-таки загремел, правда не в связи с этим случаем, а по причине избиения одного из наших артистов. Но это к слову. Реальным же окончанием громкой истории с нашим трубачом-солистом, стало автоматическое превращение музыкантов, активно выступивших в защиту своего товарища, в самых больших врагов администрации, что не замедлило сказаться на ближайшей поездке.

После вышеописанного случая, обстановка, становившаяся в оркестре перед любыми гастролями и так мало приятной, стала чрезвычайно нервной. Связано это было с тем, что «любимая» советская власть как всегда, до самой последней секунды, держала в строжайшей тайне невероятный государственный секрет: кому на этот раз доверят завладеть на срок поездки заветным «молоткастым» заграничным паспортом, на последней странице которого так и было начертано: является собственностью Советского государства. По заведённому ритуалу, только в самом аэропорту удосуживались сообщить, кому в этот раз неизвестные самим музыкантам проблемы дадут или не дадут возможность представлять советское искусство за рубежом. Должен сказать, что многие из нас, кто хотя бы один раз испытал противнейшее состояние, когда из тебя, с одной минуты на другую, вдруг делают преступника и оставляют с этой стороны границы, довольно долго после случившегося не могли прийти в себя. В апреле 1980 года оркестр отправлялся в гастрольный тур по Испании. Вернувшись домой из аэропорта, где мне не выдали паспорт и, опорожняя положенную после таких стрессов бутылку водки, в расстроенных чувствах размышляю о проехавшей мимо Испании. Ближе к позднему вечеру, вдруг раздаётся телефонный звонок, и незнакомый голос приглашает к 9 утра посетить Министерство культуры Российской Федерации. Наутро, в длиннющем коридоре Министерства, мне навстречу идёт один из наших, оставленных среди группы музыкантов за старшего, по причине нехватки в самолёте свободных мест. (Как выяснилось, какой-то испанской делегации потребовалось срочно вылететь в Мадрид, а так как у нас концерт был только через день, группу из 8 человек оставили в Москве с условием, что они прилетят позже.) Очень удивившись нашей встрече, он объясняет, что идёт из Госконцерта, который находится на расстоянии пяти улиц от Министерства и собственными глазами 15 минут назад видел мою фамилию в списке получивших разрешение на выезд. Тут пришёл черёд удивляться мне, но в эту секунду меня позвали в какой-то кабинет. Поздоровавшись, один из трёх мужчин, сидевших за большим столом, сходу задаёт вопрос:

— Нам стало известно, что Вы собираетесь переезжать в Израиль на постоянное место жительство. Правда ли это?

Я страшно разозлился, а ответ, как показалось, с одной стороны их поразил, а с другой очень возмутил:

— Послушайте, — сказал я, — если тот дебил, постоянно пишущий на всех доносы и чью фамилию я сейчас назову, вызывает у Вас больше доверия, чем работники Ваших же спецслужб, подробно проверяющих всех желающих выехать, то это Ваше право. Второе: Вы сами не можете сообразить, что если бы я собрался уезжать, то зачем мне нужна поездка на две недели, где я должен получить целых 300 долларов, ничего для меня не решающих?

— Не хамите, — воскликнул на вид старший.

— Нет, я хочу обязательно договорить, — сказал я и продолжил: — В-третьих, заявляю Вам сейчас абсолютно откровенно, что, если ещё хотя бы раз со мной произойдёт подобная история, я действительно уеду, а фамилия этого кретина… — и я назвал фамилию директора.

— Подождите в коридоре, — раздалось в ответ.

Через десять минут, вышедший клерк приказал явиться за паспортом и билетом к 16-30. Во второй половине дня, один из трёх встречавшихся со мной людей, очень симпатичный седой человек, отдавая мне документы, рассказал, что Евгений Фёдорович, узнав уже в аэропорту о возникших проблемах, позвонил в Министерство и попросил сделать всё возможное, чтобы мой выезд состоялся. Кроме того, этот человек попросил от него лично передать привет Светланову и дополнительно сказать, что они сделали всё, как он просил. Это был друг Евгения Фёдоровича, заместитель министра культуры Р.Ф. Евгений Владимирович Зайцев.

Мой приезд в Мадрид поразил музыкантов оркестра. Некоторые из них, подозреваемые подавляющим большинство оркестрантов в принадлежности к соответствующим органам, уже успели рассказать многочисленные истории обо всех моих «преступлениях», в том числе и отъезде в Израиль, как о деле абсолютно решённом. Особенно старался наш «честняга» директор. Увидев меня, эти ребята чуть не проглотили язык, а у директора просто стало плохо с сердцем. Но все эти «друзья», правда, как и я, ещё не знали, какой удивительный сюрприз приготовил оркестру Светланов. Увидев Евгения Фёдоровича в гостинице, (как не странно, он жил вместе с оркестром) я передал ему все приветы и свои благодарности. Следующим вечером, за несколько минут до первого выступления, как обычно стою в углу и разыгрываюсь перед началом концерта. Вдруг чувствую, как кто-то трогает меня за плечо и оборачиваясь, чуть ли не падаю от неожиданности в обморок: передо мной стоит сам Светланов и вся, сопровождающая его, как всегда, свита — директор, инспектор, костюмер и «главный» рабочий.

— Магик, — говорит Евгений Фёдорович, — я знаю, что Вы давно увлекаетесь дигижированием, пгиедем в Москву, я дам на какой-то своей гепетиции ойкестей и посмотгю, как Вы это делаете!

Сказать, что у меня случился шок, это ничего не сказать! До окончания концерта мне никак не удавалось сосредоточиться, не говоря уже о том, что меня просто замучили в антракте и после концерта своими вопросами оркестранты, пытавшиеся выяснить, правда ли, что всё произошло именно так, как рассказали присутствовавшие при разговоре. Гастроли в замечательной стране прошли для меня очень быстро. Даже прекрасный музей «Прадо» в Мадриде, невероятные красоты Барселоны с её потрясающими памятниками и замечательным концертным залом, старинная Севилья с сохранившимися старинными улочками и древними домами не могли меня отвлечь от главной мысли: когда и где? После гастролей ничего не изменилось, всё продолжалось, как будто не было никакого обещания. Репетиции с шефом, перед каждой из которых стала обязательной бессонная ночь, а напряжённое ожидание обещанного показа измотали меня до мало вменяемого состояния. Напоминать неудобно, да и невозможно, ведь можно прослыть надоедливым нахалом и попасть в немилость, а кроме того, каждый подход к Светланову — целое событие, с совершенно непредсказуемым финалом. Приближался отпуск, до начала которого необходимо было ещё серьёзно подготовиться и желательно прилично выступить на внутреннем оркестровом конкурсе. Совершенно не хотелось заниматься, и, хотя голове было понятно, что, плохо выступив, шансы на продвижение ситуации с показом уменьшаются, заставить себя взяться за скрипку стоило больших усилий. Закончилось всё более чем благополучно. Меня перебросили через пять человек, хотя обычно передвигали по «цепочке», посадили на шестой пульт и повысили зарплату на 50 рублей. Всё это не принесло никакой радости, даже избавление от стоящего всегда за спиной пожарника, проще говоря, ухода с последнего места, нисколько не обрадовало, все мысли были только об одном: как начать учиться дирижированию?

Пока не было возможности учиться впрямую, многочисленные репетиции и концерты, сыгранные с первоклассными дирижёрами, служили замечательной школой, впоследствии давшей возможность применять секреты профессии на практике. Только одно перечисление имён, гастролировавших в нашем оркестре, говорит само за себя: Кирилл Петрович Кондрашин, с потрясающе исполненной первой симфонией Малера и на первой же репетиции удививший всех своей работой над балансом, Арвид Кришович Янсонс с какой-то мягкой, интеллигентной четвёртой симфонией Брамса и многочисленными просьбами о внимании к ансамблевым задачам, Джансук Иванович Кахидзе, с совершенно необычной дирижёрской техникой и потрясающей музыкой Гии Канчели, великий Натан Григорьевич Рахлин, умевший добиться какого-то, присущего только ему, тембра и качества звука, молодой болгарин Эмил Чакыров с подробнейшим знанием произведений Рихарда Штрауса и дирижировавший весь концерт наизусть с необыкновенной лёгкостью и свободой и многими–многими другими прекрасными музыкантами. Отдельно нужно сказать о Евгении Фёдоровиче Светланове, чьи музыкантские воззрения и творческие достижения постоянно будоражили воображение и, в конце концов, привели к решению о глобальных переменах в собственной жизни.

(продолжение следует)