Тридцатидвухлетний Оден приехал в США уже сложившимся мастером слова, виртуозом, которого в свое время обвиняли в изощренной риторике, прежде всего в поисках новой свободы и нового видения. Когда до него дошли вести о смерти Йейтса, Оден немедленно написал элегию на смерть великого ирландского поэта.
УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН И ЕГО ЭЛЕГИЯ «ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА»
28 января 2024 года исполнилось 75 лет со дня смерти Уильяма Батлера Йейтса, который считается не только одним из величайших поэтов ХХ века, но и всей современной мировой поэзии вообще. В связи с этим и в связи еще с одной датой: прибытием в США 26 января 1939 г. другого выдающегося поэта Уистена Хью Одена, который посвятил великому поэту свою знаменитую элегию «Памяти У.Б. Йейтса», впоследствии переработанную, мое небольшое эссе об этом и элегия в переводах Григория Кружкова, Асара Эппеля, Игоря Вишневецкого, Андрея Олеара и Яна Пробштейна.
Предисловие Яна Пробштейна
26 января 1939 г. Уистен Хью Оден сошел с парохода со своим неразлучным другом детства и соавтором Кристофером Ишервудом, прибыв в Нью-Йорк в самый разгар зимней стужи, когда снег обезобразил общественные памятники. Несмотря на зимнюю стужу Оден почувствовал прилив сил и новую свободу. И он, и Кристофер Ишервуд отдали дань политической борьбе и разочаровались в ней, придя к выводу, что поэт и писатель должны прежде всего заниматься своим делом, а не писать на злобу дня.
Тридцатидвухлетний Оден приехал в США уже сложившимся мастером слова, виртуозом, которого в свое время обвиняли в изощренной риторике, прежде всего в поисках новой свободы и нового видения. Когда до него дошли вести о смерти Йейтса, Оден немедленно написал элегию на смерть великого ирландского поэта. Первый вариант элегии, опубликованный в журнале «Нью репаблик» 8 марта 1939 г. был в двух частях — соответственно I и III части следующего варианта, который также подвергся изменениям. Вторая часть, в которой говорится о том, что поэзия ни на что не влияет — «Поэзия не изменяет жизнь» — еще не была написана. Тем не менее, уже этот вариант представлял собой абсолютно новый тип элегии в английской поэзии. Если в знаменитой элегии Джона Мильтона «Люсидас» природа скорбит вместе со всем миром и со всеми людьми, то в элегии Одена природа живет своей жизнью, ей, как и большинству читателей, эта смерть безразлична, как справедливо полагает Эдвард Мендельсон, знаток Одена, составитель «Избранного» и «Полного собрания стихотворений» Одена и автор двух книг о жизни и творчестве великого английского поэта «Ранний Оден» и «Поздний Оден»[1]. Не случайно эта часть написана нерифмованным прозаизированным стихом. Однако в заключительной части (которая станет потом третьей) все преображается:
Воздавай, земля, почет:
Вильям Йейтс к тебе идет.
Стих ирландский, как сосуд,
Осушив, пусть погребут.
Йейтс останется почетным гостем земли до конца времен, но его поэзия останется с людьми. Несмотря на предчувствие войны, сгущающийся мрак, бесчестье политиков и интеллектуалов, поэзия пребудет. Переход между двумя частями был неожиданным и резким. Через несколько недель Оден вновь вернулся к этому стихотворению и добавил вторую часть. Написанная шестистопным ямбом с эпизодическими добавлениями безударных слогов, как в тоническом стихе и с заключительной четырехстопной эта часть развивала мысли предыдущей и служила переходом к следующей. Основные мотивы этой части — поэт, как и все люди, может заблуждаться, увлекаться политической или общественной деятельностью (а Йейтс, как известно, был сенатором независимой Ирландской республики), но поэзия не изменяет окружающую жизнь и не влияет на нее в прямом смысле. Она живет в долине, обособлена от злободневности, ее дело — поэзия, от «poesis» — творить, создавать: «Ей/ Жить дано, когда откроет рот». Изменил Оден и последнюю часть, опустив строфу:
Время, коим был взращен
Редьярд Киплинг и прощен —
И Клоделю все простит,
Ибо слог боготворит[2].
В этой строфе высказана мысль о том, что Киплингу и Клоделю время простит их крайне правые взгляды за прекрасную поэзию. Это подразумевает, пишет Мендельсон в своем предисловии к «Избранным стихотворениям» Одена, что крайне левые взгляды, которых в молодости придерживался сам Оден, прощения не требуют, либо они будут прощены по определению, так как более прогрессивны. Однако будучи беспощадно честным к себе, Оден с теми же критериями подошел и к своему творчеству, и решил исключить такие известные свои стихотворения, как «Испания» и «1 сентября 1939 года» именно из-за их политической ангажированности, и когда он назвал их «мусором, который к стыду своему написал», он как пишет Мендельсон, «гораздо серьезнее относился к ним и к поэтическому языку, чем когда-либо его критики»[3].
Тем не менее, через несколько недель Оден еще раз вернулся к теме времени и величия поэта в эссе, перемежающегося со свободным стихом, написанном в форме драматического диалога между общественным обвинителем и адвокатом. Название «Публика (или общественность) против покойного У. Б. Йейтса», навеянное по предположению Мендельсона, заключительными главами романа Достоевского «Братья Карамазовы», который Оден читал еще в студенческие годы и с тех пор не раз перечитывал, отражало суть: публика или общественность — это не «корона», как в суде Великобритании, и не «народ», как в судебной практике США, даже не общество, а именно «публика», «общественность», как в стихотворении «Химеры», причем присяжные должны также учесть детали, о которых не говорят ни Обвинитель, ни Защитник. Обвинитель перечисляет свидетельства «грехов» Йейтса, куда включены пристрастия, влюбленности поэта, его песни и любовь к «феодальным фантазиям», его «отвратительную» «Оксфордскую антологию современной английской поэзии». Однако это не главный аргумент Обвинителя: ему надо убедить присяжных в том, что Йейтс не был великим поэтом. Он признает, что Йейтс был талантлив, но отрицает, что «он был великим поэтом, величайшим английским поэтом своего времени»[4]. Далее Обвинитель говорит, что поэт должен убедить нас в трех вещах, чтобы доказать, что он заслуживает эпитета «великий»: первая — «высочайшая степень запоминающегося языка» (как бы перекликаясь с утверждением самого Одена, высказанного в 1935 г., что лучшее определение поэзии — это «запоминающаяся речь»)[5]. Однако Обвинитель тут же сам запинается, поскольку, будучи представителем пассивной безразличной публики, он не может представить, что кто-нибудь из присяжных (читателей) запомнил наизусть стихи Йейтса. Второе требование Обвинителя заключалось в том, что у великого поэта должно быть «глубокое понимание века, в котором он живет». Сам Оден писал в 1940 г., что Йейтс «абсолютно не прилагал усилий соотнести свое эстетическое Weltanschuung[6] с наукой, враждебное отрицание которой, отчасти, было связано со временем, когда он родился, когда наука была ненасытно механистична, что, возможно, явилось причиной того, что ему не удалось написать большую поэму»[7]. Комментируя это утверждение Йейтса, Мендельсон далее пишет, что «Оден тем не менее сам знал, что существует много способов понять свою эпоху, и даже сам утверждал, что феи и герои ранних произведений Йейтса были попыткой, хотя и ошибочной, излечить фольклорной традицией разъятое на атомы общество»[8]. Незадолго до этого Оден получил письмо от отца, в котором тот выражал надежду, что сын в своей поэзии будет выразителем своего века, очевидно, считая, что в последнее время Уистен отошел от этого. У. Х. Оден ответил: «Если он хочет быть устами своего века, к чему стремится любой писатель, он должен думать об этом в последнюю очередь. Теннисон, к примеру, был выразителем Викторианской эпохи в «In Memoriam», когда думал о Хэлламе и своей скорби. Когда он решил стать Викторианским Бардом и написал «Идиллии для короля», он перестал быть поэтом»[9]. Стало быть, когда Оден пишет о Йейтсе, задаваясь вопросом великий ли тот поэт, Оден ищет ответы на вопросы, которые волновали его самого. Более того, вероятно, именно Йейтс, сохранивший лирическую мощь до самой смерти, был единственным поэтом, к которому Оден мог испытывать то, что Гарольд Блум охарактеризовал как «тревогу влияния»[10] . Третий вопрос Обвинителя ошибочен изначально: «Великий поэт должен дать верные ответы на вопросы, которые волнуют его поколение. Покойный давал неверные ответы. Стало быть, покойный не был великим поэтом». Защитник убеждает, что это требование абсурдно: «Если мы хотим найти ответы на сложные вопросы, мы ожидаем, что все — политики, ученые, поэты, священники совместно будут искать на них ответы… Но кто читает поэзию прошлого таким образом?» Обвинитель отвечает на это: «Искусство — продукт истории, а не ее причина»[11]. Сам Оден полагал, что поэзия является великим учителем потому, что она задает вопросы, а не дает ответы. Обвинитель же говорил о том, что поэт должен быть выразителем «социальной справедливости и разума … и самых прогрессивных мыслей своего времени». Как и в предыдущем, Оден прежде всего ищет ответы для себя. Он последовательно прошел фрейдистскую, марксистскую стадии, пытаясь примирить первые две, и пришел, вернее, вернулся к христианству во второй половине жизни. В 1935 г. он писал: «Всех несет вперед, опасный поток/ Истории», понимая историю в марксистском смысле. В стихотворении «Письмо из Ирландии», посвященном своему другу-социалисту Ричарду Кроссману он отвергал идею о том, что «история — враждебное Время-разрушитель» как «нашу вульгарную ошибку», отметая и все три разновидности этого: восприятие индивидуальных жизней как всего лишь «символы конца», имеющие значение лишь как видимые знаки невидимого исторического процесса, убеждение в том, что виновен некий всеобщий рок, «злое расположение кружащихся звезд», а не наша личная ответственность, и в том, что добро — не сумма наших деяний, а абстрактный принцип»[12]. Через десять дней после того, как Оден написал это стихотворное послание, началась гражданская война в Испании. Оден, как сказано выше, поедет в Испанию, напишет там программное стихотворение, от которого впоследствии откажется именно из-за того, что оно превратно выражает взгляд на историю.
Памяти Уильяма Батлера Йейтса
(Скончался в январе 1939 года)
I
Он ушел в самую глухую пору зимы;
Реки замерзли, аэропорты почти опустели,
Шапки снега обезобразили статуи на площадях,
Ртуть упала во рту умиравшего дня.
Все приборы и данные сходились в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.
А где-то вдалеке в этот час
Волки бежали по хвойным, по вечнозеленым лесам,
Речка-простушка текла, не мечтая о каменных берегах;
Траурные языки
Смерть поэта отсекли от творений поэта.
Но для него это было последним днем:
Беготня медсестер, перешептывание нянечек и врачей;
Провинции его тела восстали,
Площади ума обезлюдели,
Тишина затопила предместья,
Токи чувств прекратились; он стал только россыпью строк.
Он превратился в своих читателей; он отныне рассеян
По чужим городам, по чужим, незнакомым сердцам,
Он должен искать свою новую долю в незнакомой стране,
Он будет судим по чужим, неизвестным законам.
Слова мертвеца,
Преображаясь, меняются в лимфе и крови живущих.
Но в нетерпенье и шуме грядущего дня,
Когда брокеры воют, как звери, под сводами биржи
И бедняки переносят свои страданья, к которым они совершенно привыкли,
И каждый, запертый в клетку своего Я, мнит, что свободен,
Несколько тысяч людей будут вспоминать этот день,
Как не совсем заурядный, не такой, как другие.
Все приборы и данные соглашались в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.
II
Ты был глупым, как мы; твой дар пережил это все:
Свиту богатых поклонниц, дряхлость тела, саму
Эту жизнь. Безумная Ирландия втравила тебя
В поэзию. Ныне тебя нет, а она — как была,
Все такая же, и погода в ней та же — то солнце, то дождь.
Ибо поэзия ничего не свершает — она просто живет
В тайной долине, куда власть имущим
Хода нет; там она зарождается и струится на юг
От хуторов одиночества и неотвязных скорбей,
Из захолустных местечек, где мы уповаем, живем
И умираем. А она выживает, являя собой
Способ существованья и голос.
III
Принимай, Земля, певца,
Славь, могила, мертвеца!
Пусть Ирландия скорбит —
Уильям Йейтс во прахе спит.
Над Европой свился мрак,
В мраке слышен лай собак.
Каждый сущий в ней язык
На соседа точит клык.
Каждый оскорбленный взор
Прячет умственный позор,
Злоба их сердца грызет,
Жалость обратилась в лед.
Так ступай, Поэт, ступай,
В сердце тьмы, в кромешный край,
И из этой тьмы слепой
Упованье нам пропой.
Чтоб из сонма наших зол
Вертоград стихов расцвел —
Пой о радости навзрыд
В упоении обид.
Чтоб в пустыне бед возник
Исцеляющий родник —
В заточенье на земле
Научи людей хвале.
Перевод Гр. Кружкова
Уистен Хью Оден
Памяти У.Б. Йейтса
(ум. 28 января 1939 г.)
I
Исчез он в омертвелой зимней стуже.
Пруды замерзли, аэропорты опустели,
И памятники снег обезобразил;
В рот умирающего дня упала ртуть.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.
Вдали от его хвори
Бежали волки сквозь вечнозеленые леса,
Не соблазняли модные причалы сельских рек,
А плакальщиков причитанья
Поэта смерть отмежевали от стихов.
Но в тот последний день он был собой,
Сиделок суеты и сплетен день;
Восстали все уделы его плоти
И опустели площади ума,
Безмолвие предместья захватило,
Поток всех чувств застыл: он почитателями стал.
Сейчас разбросан он по сотням городов,
Всецело отдан он неведомой любви,
Чтоб счастье обрести в других лесах—
Чужим сознаньем будет он судим.
Так мертвеца слова
Претворены в нутре живых.
Но шум и важность завтрашнего дня,
Когда на Бирже маклеры рычат, как звери,
И свыклись со страданьем бедняки,
И всяк в камере своей почти уверовал в свободу,
Подумают всего лишь пару тысяч,
Что этот день был необычным днем.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.
II
Ты глупым был, как мы; все пережил твой дар:
Опеку дам богатых, немощь тела,
Себя. В поэзию ты брошен оголтелой
Ирландией — погодка та же, тот же в ней угар:
Поэзия не изменяет жизнь — живет
В долине, где чиновникам заказан ход,
Течет на юг от ранчо одиночеств и скорбей,
От рыхлых городов, где с верой умираем, ей
Жить дано, когда откроет рот.
III
Воздавай, земля, почет:
Вильям Йейтс к тебе идет.
Стих ирландский, как сосуд,
Осушив, пусть погребут.
Здесь сквозь европейский мрак
Лай разносится собак,
Ожиданием живет
В ненависти всяк народ;
Интеллектуальный срам
Со всех лиц глазеет там,
И заковано во льдах
Море жалости в глазах.
Ты, поэт, за ними следуй,
Эту ночь до дна исследуй,
Вольным голосом любви
Все же к радости зови.
Стих взрасти, как виноград:
Гроздья гнева пусть горят,
О несчастиях людских
Пусть поведает твой стих.
Средь пустынь сердец ищи
Исцеления ключи,
И в темнице этих дней
Научи хвале людей.
февраль 1939
Перевод Я. Пробштейна
Памяти Уильяма Батлера Йейтса
Перевод А. Эппеля
I
Он исчез в тусклой стуже:
Оцепенели реки, опустели аэропорты,
Снег исказил статуи,
Ртуть падала во рту блекнувшего дня.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
Далеко от его умиранья
Волки продолжали бегать по лесам.
Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.
Глаголы траура
Не пустили в строки смерть.
А для него был последний полдень самого себя,
Полдень санитарок и шепотов;
Окраины тела взбунтовались,
Перекрестки разума пустовали,
Предместья обезголосило молчанье,
Родники чувств иссякли;
Он воплотился в своих почитателей.
И вот, разбросанный по сотням городов,
Он без остатка отдан незнакомым чувствам,
Дабы обрести счастье в иных лесах
И расплачиваться по законам чужой совести.
Слова умершего
Пресуществляются в живущем.
Но в значительном и галдящем завтра,
Где рычит биржевик,
А бедняк притерпелся к бедности,
И в одиночке своего «я» всякий почти убежден
В собственной свободе,
Несколько тысяч не забудут этот день,
Как не забываешь день, в который совершил необычное.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
II
Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:
Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,
Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.
Сейчас в Ирландии бред и погода те же —
Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет
В долинах слов своих; практические люди
Ею не озабочены; течет на юг, чиста,
Она от ранчо одиночеств и печалей
До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает
Сама — событье и сама — уста.
III
Отворяй врата, погост, —
Вильям Йейтс — почетный гость!
Бесстиховно в твой приют
Лег Ирландии сосуд.
[Время, коему претит
Смелых и невинных вид,
Краткий положив предел
Совершенству в мире тел,
Речь боготворя, простит
Тех лишь, в ком себя же длит;
Трус ли, гордый ли — у ног
Полагает им венок.
Время, коим был взращен
Редьярд Киплинг[32] и прощен —
И Клоделю[33] все простит,
Ибо слог боготворит. [13]
Лают в европейский мрак
Своры тамошних собак,
Всякий сущий там народ
Злобу сеет — горе жнет.
Объявляет каждый взор
Свой мыслительный позор.
Реки жалости в слезах
Заморожены в глазах.
Пой, поэт, с тобой, поэт,
В бездну ночи сходит свет.
Голос дерзко возвышай,
Утверди и утешай.
Обрабатывая стих,
Пой злосчастья малых сих,
Пестуй на проклятье их
Вертоград в строках своих.
Пусть иссохшие сердца
Напоит родник творца,
Ты в темнице их же дней
Обучай хвале людей.
Перевод Ассара Эппеля
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА
I.
Он исчез в зимней мертвенности:
ручьи замёрзли, аэропорты были почти пусты,
снег изуродовал общественные изваянья,
ртуть опускалась во рту умирающего дня.
Все инструменты согласно свидетельствовали:
день его смерти был мрачным, холодным днём.
Безотносительно к его хвори
волки гнали сквозь хвойный лес,
крестьянская река не была даже задета модным причалом,
и языками скорбящих
смерть поэта была отделена от его стихов.
Но для него это было последнее «пополудни» в качестве себя самого —
пополудни, полное сиделок и слухов:
провинции его тела взбунтовались,
площади сознания были пусты,
молчание ворвалось в пригороды,
поток чувств угас, он превратился в своих почитателей.
Теперь он рассеян по ста городам,
отдан неведомому восхищенью,
обретает счастье в иных лесах,
где осудят его по чужим уложениям совести.
Слова мёртвого человека
изменяются внутри живущих.
Но и в гаме столь важного завтра —
с брокерами, ревущими зверьми на цоколе фондовой биржи,
с бедняками, страдающими так, как они привыкли страдать,
с каждым из них, заключённых в камере собственного тела
и почти убеждённым в своей свободе, —
отыщутся несколько тысяч, кто сочтёт этот день
за день, в который что-то чуть-чуть изменилось.
Все доступные нам инструменты согласны,
что день его смерти был мрачным, холодным днём.
II.
Ты был глуповат как и мы; твой дар пережил всё —
поклоненье богатых женщин, телесный упадок и даже
тебя самого. Безумица-Ирландия вогнала тебя болью в стихи.
Ирландия так же безумна, и в ней всё та же погода.
От стихов ничего не меняется: они выживают в долине,
созданной ими самими, где не лезет ни в чьи дела
начальство, они — текут к югу от ферм и угодий
уединения и от суетливых скорбей,
от неприбранных городов — в них верили мы, в них жили —
они выживают лишь благодаря устам.
III.
Гость почётный, под землёй
Уильям Йейтс обрёл покой,
и ирландских рифм сосуд
без стихов его лежит.
Всех безгрешных, смевших сметь
Время может не стерпеть
и в семь дней — таков закон —
тех, кто хорошо сложён
забывает, только чтит
всех, кем жив язык; простит
трусость и тщеславье им,
возложив венки к ногам,
на язык молясь; прощён
Киплинг был и пощажён
за умение писать
Поль Клодель; и нас опять
окружил кошмарный мрак;
европейский брёх собак-
наций, что в себе самих
с ненавистью для других
и с бесчестием в конце —
не на мордах, на лице —
заперлись и ждут: в глазах
море жалости и страх.
Что ж, поэт, ступай один
в самый мрак ночных глубин,
неуступчиво тверди
нам про радость впереди,
стих возделав будто сад,
на проклятье вертоград
вырастив, о бедах пой
в упоенье горем; твой
голос и сквозь сердца сушь —
ключ врачующий для душ —
смог свободных научить
как в тюрьме — благодарить.
Февраль 1939
Перевод И. Вишневецкого
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА Б. ЙЕЙТСА
1
Его не стало в самый пик зимы:
в аэропортах жизнь почти иссякла,
как пульс в ручьях,
а снег обезобразил классические силуэты статуй;
день угасал, как опускалась ртуть
во рту умершего. И множество приборов
пришло к согласью: день, когда он умер,
был самым мрачным и холодным в зиму.
И даже вдалеке от смертной стужи,
где волки рыщут в зелени дубрав,
а реки до сих пор в природных руслах, —
скорбящий хор о мёртвом… На стихи
смерть, взяв его, не налагает лапу.
Был этот день его последним днём,
средь медсестёр и слухов; его тела
провинции отважились на бунт,
вмиг опустели площади ума,
молчание заполнило окраины.
Всё замерло. Он становился речью…
Та — частью гула сотен городов
и эхом в чьём-то незнакомом сердце —
вновь обретёт заслуженное счастье
в другом лесу, в иных страстях и муках.
Слова умершего, меняясь, станут частью
души живых, а также их желудков.
И в неизбежно важном шуме завтра,
когда, как звери, брокеры ревут
на биржевой арене,
а стоны бедняков — обычный хор,
привычный им самим,
и каждый узник одиночки
почти что убеждён в своей свободе, —
есть тысячи, что вспомнят этот день
в ряду подобных, ибо
все приборы
пришли тогда к согласью: самым мрачным
день его смерти стал в календаре.
2
Ты смертный был, как все мы, но стерпит всё твой дар —
восторги прихожанок и то, что плоть слаба…
Безумная Ирландия, Поэт, — твоя судьба!
Безумие и климат здесь рождают боль и жар,
а большего поэзии не нужно; здесь она —
в долинах душ, куда властям и тропка не видна;
на старых фермах в нищете, в безмолвии живёт —
родник в глуши. Из этих мест на юг текут слова,
здесь мы живём и здесь умрём, а вот она жива —
там, где откроет рот.
3
Дар, земля, прими же: здесь
стал тобой Уильям Йейтс.
Он лежит, но рядом лечь
не пойдут стихи и речь.
Беспощадно до конца
к чистым душам, храбрецам
Время; им побеждена
красота, а отдана
вся любовь его — словам;
тем прощенье, кем жива
речь, что спишет трусость, зло,
лавром увенчав чело;
Время им простит грехи:
взгляды Киплингу (стихи
хороши), Клодель прощён
(кто мог так писать ещё?)…
Над Европой — ночь, и мрак
рвёт на клочья лай собак;
все соседи ждут, когда
и к кому придёт беда.
Каждый встречный — идиот
и кривит усмешкой рот,
лёд во взгляде (даже ложь
незаметна) бросит в дрожь.
Так ступай, ступай, Поэт,
в ночь, где дна и света нет,
и лишь голос твой из тьмы
скажет нам, что живы мы.
Горечь строк твоих — вино
правды — нам налей. Одно
пой — о горестях людей,
результате их страстей.
Пусть из недр пустых сердец
что-то хлынет наконец…
В тюрьмах дней, и душ, и глаз
научи молиться нас.
Перевод Андрея Олеара
Примечания
[1] Цит. по: Mendelson Edward. Later Auden. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1999, p. 4.
[2] Перевод А. Эппеля. Западно-европейская поэзия ХХ века. БВЛ. М.: Художественная литература, 1977. С. 108.
[3] Mendelson Edvard. Preface.//Auden W. H. Selected Poems. /Ed. by Edward Mendelson. New York: Vintage, 1979. P. xix–xx. Об этом же пишет Мендельсон в своей книге Later Auden. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1999, p. 15.
[4] Цит. по: Mendelson Edvard. Later Auden. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1999, p. 17.
[5] Mendelson Edvard, Ibid., 17.
[6] Мировоззрение (нем).
[7] Цит. по: Mendelson Edvard, Ibid., 18.
[8] Цит. по: Mendelson Edvard, Ibid., 18.
[9] Цит. по: Mendelson Edvard, Ibid., 18.
[10] См. Bloom Harold. The Anxiety of Influence. A Theory of Poetry. New York–London: Oxford University Press, 1973.
[11] Цит. по: Mendelson Edvard, Ibid., 19.
[12] Цит. по: Mendelson Edvard, Ibid., 20.
[13] В дальнейшем У.Х. Оден исключил эти строфы, утверждая, что время не простит даже гениальным поэтам ни их реакционных взглядов (имея в виду и Киплинга, и Клоделя), ни неблаговидных поступков, имея в виду Поля Клоделя, который поместил свою старшую сестру Камиллу, гениального скульптора, в психиатрическую больницу св. Анны в Париже, где за 30 последующих лет навестил ее 8 раз.
