В конце первого учебного года Э.Г. говорит, что мне надо готовиться к международному конкурсу в Париже. Для меня это явилось полной неожиданностью, в то время даже подумать об этом мне в голову не приходило, а кроме того, никак не укладывалось в душе, что Гилельс столь быстро поверил в мои возможности.
[Дебют] Игорь Жуков
УРОКИ ЖИЗНИ (ОБ Э.Г. ГИЛЕЛЬСЕ)
(…) Момент выбора наступил в последний год средней школы, и он, выбор, пришел сам собой. Я не гадал, не «просчитывал» ситуацию, просто, как будто мне было «откуда-то» указано направление моего дальнейшего движения. Ну, а раз такое произошло, следующее решение, то есть, — к кому, — не было предметом раздумий: конечно, к Эмилю Григорьевичу Гилельсу!
Если спросить меня сейчас, почему выбор был столь однозначен, я не смогу сказать ничего мало-мальски вразумительного, впрочем, и тогда я вряд ли бы смог как-то это аргументировать (поистине то была какая-то таинственная подсказка; неслучайно в самом начале своего рассказа я упомянул об образе «Ангела хранителя». Мистика! Однако против фактов не пойдешь… Когда Э.Г., прослушав меня еще до вступительных экзаменов, согласился меня взять к себе в класс, я первый раз (!!!) в жизни (где-то глубоко внутри себя, а отнюдь не на уровне амбиции) почувствовал, что я уже какая-то, пусть небольшая, но «математическая величина». Это мое ощущение нашло свое подтверждение в дальнейшем: после суровой (но, как я говорил ранее, крайне необходимой!) «диктатуры» прошлых лет наши занятия с Э.Г. выглядели прямо-таки как торжество «демократии». Такое положение следовало рассмотреть с нескольких сторон. Прежде всего, будучи концертным исполнителем, Гилельс регулярно отлучался из Москвы, и я имел возможность в течение более или менее длительных периодов работать самостоятельно, гибко регулируя рабочий режим (с целью сделать что-то не скорее, но — больше!). Правда, как и у других профессоров консерватории, у него был ассистент, незабвенный Павел Валерианович Месснер (не только его бывший ученик, но также бывший ученик В.В. Чертовой, моей первой учительницы. Следовательно, я его знал еще с тех времен, когда 7-летним пришел в ее класс!), я, однако, не был обязан непременно (по расписанию) приходить к нему на уроки, наши встречи диктовались реальной необходимостью и имели для меня «питательный» характер: П.В. не был природой «запрограммирован» на концертно-исполнительский профиль, но это был природой же сотворенный музыкант, как говорится, до мозга костей. (Его отец, Валериан Осипович, был дальним родственником семьи Метнер, а мать, Татьяна Георгиевна, была дочерью русского композитора французского происхождения Георгия Львовича Катуара, — так что, вопреки многим известным прецедентам, в данном случае природа на Месснере, как говорится, отнюдь не отдыхала). Под «питательностью» наших встреч я подразумеваю не только разговоры по поводу произведений, над которыми я работал, но и поиски возможных аналогий или, наоборот, контрастов в других музыкальных стилях, возможности вариантов их сочетаний или противоположений, и, что еще было для него характерно, обязательно в конце следовало предложение — поиграть в четыре руки какую-нибудь симфонию. После всего сказанного, думаю, становится ясным, что долгое отсутствие профессора никак не являлось синонимом «паузы».
Во-вторых, и это также проистекало из концертной ипостаси Эмиля Григорьевича, его отношений к каким-то неудачам, недоделкам носило дифференцированный характер. Поначалу, помню, его спокойная (а по сути почти никакая!) реакция на частные «ляпсусы» в моей игре на уроке повергла меня в некий особый шок (я-то ожидал, если не «бури», то, по крайней мере, какого-то выговора): он ни словом не обмолвился об этом, а стал говорить о чем-то другом, что касается конкретно данного произведения. И так было не только со мной, я наблюдал подобное и в отношениях с другими студентами его класса. Позже у меня это откристаллизовалось как вполне определенная теза: между «не получилось» и «не сделано» — более чем существенная разница, и уметь различать эти два момента есть часть настоящего профессионализма. Кто-кто, а уж Э.Г. знал и понимал эти различия!
Помню, как-то наши занятия происходили вечером у него дома, и я пришел после нескольких лекций, по сопутствующим консерваторским дисциплинам. Состояние было отнюдь не оптимальное, я никак не мог «накрутить» себя, видел, что все идет не так, но вдруг слышу, как Э.Г. вполголоса говорит ассистенту: «Он уже устал сегодня!» (Не надо думать, что Гилельс был такой «добренький», — если уж действительно видна была откровенная халтура, то можно было услышать и нечто совсем «в другой тональности».)
Ну, а что касается в-третьих, то это было обусловлено моим доконсерваторским «бытием»: будучи с самого начала под прессом бескомпромиссного «неплохо, но все же недостаточно», я как-то сжился с таким положением, и гилельсовская «демократия», как ни странно, порою еще более провоцировала меня вспоминать «диктатуру» в те моменты, когда он одобрял то, что я сделал, и советовал вынести это на публику, а я продолжал считать, что, возможно, еще не все доделано. Что греха таить, бывало он оставался всерьез недоволен моей строптивостью. Однако, что делать, все мы люди, к тому же разные. Так и здесь: он по натуре был властный, я же человек в известном смысле упрямый (то есть возможность какого-либо компромисса есть, но строго лимитированная). Кстати, властные личности, — и история тому подтверждение! – отнюдь не такие уж «железобетонные», и Гилельс здесь не исключение. Два года, проведенные с ним в тесном контакте, полностью убедили меня в этом: вблизи я конкретно ощутил, скольких внутренних сил ему стоило производить на слушателей впечатление «железного Эмиля»! А между прочим, такое даром не дается: помню, однажды, сижу на его концерте и чувствую, что меня начинает трясти дрожь, причем все первое отделение. Наступает второе, и — я чувствую себя абсолютно спокойно… Несколько позже, улучив момент, я в личном разговоре рассказал учителю о своем тогдашнем состоянии и услышал в ответ: «Ну, что ты, это у меня руки дрожали!». Нечто подобное происходило во время концертов Гилельса и с его ассистентом, он сам мне рассказывал об этом. Поистине, узнав поближе художника, начинаешь чувствовать, что его труд — не благо, а работа на износ…
Однако вернемся к вопросу о Властности и Упрямстве… В конце первого учебного года Э.Г. говорит, что мне надо готовиться к международному конкурсу в Париже. Для меня это явилось полной неожиданностью, в то время даже подумать об этом мне в голову не приходило, а, кроме того, никак не укладывалось в душе, что Гилельс столь быстро поверил в мои возможности. Словом, не улеглась еще одна эйфория (я в классе самого Гилельса), как навалилась вторая: он меня на конкурс выдвигает. Сказать по-честному, обе эти эйфории меня, как ни странно, «подкосили». Прежде всего резким изменением стиля работы: вместо планомерных занятий, к которым я был расположен, возник форсированный режим подготовки «во что бы то ни стало». Мало-помалу я стал чувствовать, что играть становится труднее; часто приходилось, образно говоря, перепрыгивать с первой ступеньки на третью, не уделяя внимания второй, — вместо спокойной сосредоточенности, которая уже начала в то время обозначаться, пришла нежеланная нервозность, сдобренная к тому же какой-то непонятной мне тогда заторможенностью… Словом, я стал понимать, что выхожу из фор-мы (до сих пор у меня вызывает недоумение примитивность нашего, инструменталистского толкования понятия «форма», которое зажато прокрустовым ложем, имя которому — побольше заниматься! А под «заниматься» подразумеваются только часы, проведенные за роялем… Но ведь как этого ничтожно мало! Почему-то спортсмены смотрят на эту проблему более широко открытыми глазами. Нам бы так!). Бывали, правда, моменты удачи — в частности, по общему мнению (да и я сам чувствовал это) я очень удачно выступил на первом предварительном отборе среди студентов консерватории (в то время прослушивания на конкурсы проводились в несколько этапов, пока не отбирались 3-4 исполнителя для поездки на конкурс за государственный счет), однако после моего выступления Э.Г. сказал мне буквально следующее: «Для концерта в Большом зале консерватории это было бы великолепно, но для конкурса (!?) такого явно недостаточно». До сих пор эта фраза звучит у меня в ушах и до сих пор она видится мне каким-то «монстром». Не тогда ли в моей мозговой подкорке поселилось презрительно-негативное отношение к институту всякого рода конкурсов? Так или иначе, это был трудный и одновременно неповторимый период: здесь смешалось все — и стремление играть на конкурсе, и внутреннее неприятие так называемой «подготовки»; Гилельс требовал больше заниматься, а я — куда уж больше? — порою попросту отупевал от бесконечного контакта с инструментом! Я по-прежнему боготворил своего профессора и одновременно внутри нарастал протест, — ведь по прошлому году он видел, как я могу работать, как я умею работать, так почему он взял меня на «короткий поводок» и не дает свободно дышать? Я почти уверен, что он как концертный музыкант видел, чувствовал, что я, мягко говоря, не в «своей тарелке», однако же по мере приближения сроков конкурса вдруг стал убеждать меня, что нет оснований для волнений, что я нахожусь в великолепной форме. Ох, Эмиль Григорьевич, Вам бы тогда поставить себя на мое место! Кому как не Вам, королю сцены, знать все наши психологические перипетии! Увы, властность одного и упрямство (вполне базированное, если можно так сказать) другого так и не нашли точки для мягкого соприкосновения.
Гилельс во время конкурса нервничал; я сделал максимально что мог, — во всяком случае, к концу Третьего концерта Прокофьева на заключительном туре «фокус» в моих глазах стал давать сбои (я это и сейчас пронзительно зримо ощущаю: когда одна старая дама, почему-то вызывавшая во мне ассоциацию с… Царицей ночи (!), сидящая на балконе прямо против моих глаз, стоило мне их только поднять, стала вдруг видеться мне как бы размазанной акварелью), и в голове была только одна мысль — дотянуть… Это поистине есть Добро Высшее, что все закончилось счастливо (это ли не счастье — 2-я Гран-При!)… Но — вспомним Толстого, его «Воскресение», когда Катюша Маслова пришла на станцию увидеть Нехлюдова и с той ночи перестала верить в Бога. С июля 1957 года я перестал верить в необходимость и, тем болеем в действительную полезность конкурсов.
Ну, вот, пожалуйста, и все о том незабываемом, неповторимом и противоречивом периоде моего студенчества в Московской консерватории. Добавлю только, что мне опять, как и раньше, просто повезло. Помню, еще в начале нашего общения Э.Г. сказал, что он не апологет идеи «перманентного учителя». И в данной ситуации, почувствовав, если можно так выразиться, разность стратегических взглядов, он посчитал целесообразным расстаться и попросил Г.Г.Нейгауза взять меня в его класс. Что еще, кроме глубокой благодарности, может вызвать такой шаг?
Но я бы сказал и больше: если обратиться к началу моего повествования, а именно, — к основному постулату, в значительной степени определившему многие и отнюдь немаловажные детали и нюансы моей творческой (да и не только творческой!) биографии, то приходится еще раз признать, что везение, о котором я говорил, опять оказалось на моей стороне. В самом деле, Гилельс вполне был вправе пустить развитие событий по иному руслу, предложив мне «поискать пути к какому-нибудь другому профессору», и, думаю, никому бы в голову не пришло квалифицировать это как несправедливость или что-то в этом роде. Но — Эмиль Григорьевич поступил в данном случае так, как поступил: его просьба, его рекомендация открыла мне дверь в класс художника, имя которого для меня еще с детских лет было окутано какой-то необъяснимой таинственностью… Я помню, что если о— нем говорили, то говорили как-то не так, как о других, пусть не менее крупных музыкантах и, что особенно обращало на себя внимание, уже только само имя произносилось с какой-то особой интонацией, будь то его ярый поклонник или не менее ярый оппонент. Мне приходилось слышать о нем разное тогда, и здесь нет надобности углубляться в такого рода воспоминания. Гораздо важнее тот факт, что в былые времена, когда характерной для нашего «славного» времени так называемой раскрутки не было и в помине (!), иметь столь легендарное «паблисити», какое было у Генриха Густавовича, значило если не все, то почти все. Естественно, я говорю это уже с позиции прожитых лет, ретроспективно обобщая мои воспоминания, и впечатления, которые, как мне думается, позволяют мне по-своему (то есть я не претендую на роль «истины» в последней инстанции) попытаться раскрыть сущность нейгаузовской Легенды.
