Пробужденье, как смерть, отложив,
оплывает предутренний сумрак,
Может, ты еще жив, недоумок,
жизнь прошла, а ты все еще жив…

Юрий Михайлик

БОРМОЧИ, ВОРОЖИ, ЗАГОВАРИВАЙ…

ххх

Что ни ночь — до умопомрачения —
зыбкий свет и приглушенный звук —
бьется жилка на пересечении,
на сплетеньи, на смятеньи рук.
Дальнее морское колыхание,
звезд мерцанье, ветра тихий звон,
и твое спокойное дыхание,
в этот ритм плывут со всех сторон.
Исчезая, мучаясь, пульсируя —
чья она — моя или твоя? —
бьется жилка, тонкая, счастливая,
горестная жилка бытия.
Как прозрачно утреннее зрение,
как трезвы полдневные слова…
Но она жива в стихотворении.
Нас не будет. А она жива.

ххх

Почерневшие шаткие сваи,
полусгнивший дощатый настил,
ножевыми по доскам словами —
позабыл — это значит — простил.
На оставленном старом причале
ни сетей, ни снастей, ни страстей,
да и небо вверху, за плечами
позабытого моря пустей.
Словно порваны бурей когда-то
унесенные в шторм невода,
и лохматые травы наката
в темных дырах качает вода.
Под холодным оставленным небом
жизнь свою собирая в горсти,
ни удачи не помня, ни гнева,
позабудь. Позабудь и прости.
Сбереги только шелест прибоя,
только пахнувший морем причал,
облака высоко над тобою,
только нежность и только печаль.

ххх

У тебя — перо, у меня — перо,
но мое перо не войдет под ребро,
и на серый асфальт с моего пера
кровь не будет капать среди двора.

На мое перо только нежность пойдет,
гуси-лебеди и высокий полет,
а в твоем — рукоятку свинцом залить,
чтоб надежней недруга приземлить.

Так о чем нам спорить, на каком языке —
вот твое перо у тебя в руке,
вот мое перо — на листе строка,
а что она горька, так и кровь горька.

Ты своим успеешь меня достать,
но и я свое отпущу летать.

xxx

Песок раскален. Но ил плодороден. И над реками жизнь взошла.
В шумерских текстах понятие «жизнь» обозначено как стрела.
Начала жизни, длинные корни уходят в века, во тьму.
Людей, написавших шумерский эпос, не нужно учить ничему.
Стрела была порожденьем мглы, ее поглощала мгла.
Шумеры — строители и счетоводы, знали, что жизнь — стрела.

Человек из шумерского города Ур от других возник берегов,
он привел своих верблюдов и коз, и старых своих богов,
он купил свою землю, построил дом, где жил со своей женой,
и деревья трех мировых вер росли за его спиной.
И когда они поднялись над ним, зашумев листвою своей,
оказалось, что он — последний шумер и самый первый еврей.

Эта жизнь текла, рвала берега, калечила все, что могла,
белой — в снегах, красной — в крови, жизнью была стрела,
с тугой тетивы, с убийственных рук посланная во тьму,
стрела, отпущенная судьбой каждому никому.
Никто не знает начал и концов, никто не знает судеб,
реки и руки крутых берегов на иле поднимут хлеб,

шесть тысяч лет — гекатомбы бед, раскаленный песок, зола…
Она попадает в любого из нас. Из мглы и во мглу — стрела.

ххх

Пустое дело —
ловля созвучий сачком.
Звенело, млело,
пело над каждым цветком.
Струна из полдня
билась, над ухом звеня,
все время помня —
до окончания дня, —
летя над лугом,
радугу выгнув в дугу,
над жарким кругом
радужных пчел на лугу.
Какое счастье —
танец любви и огня,
всевластье страсти —
до окончания дня.

ххх

Мы жили в стране беспробудной лжи,
неправдой покрытой сплошь
где что ни сделай, что ни скажи —
все это будет ложь.
Любимые дети своей страны,
незрячие жители тьмы,
во всю длину от войны до войны,
от Коми до Колымы.
В гнилом уголке при родном пауке
питаясь байкой простой…
А жизнь, пролетающая вдалеке,
она была клеветой.

ххх

Бормочи, ворожи, заговаривай,
ничего не стремясь уберечь,
это зарево, гарево, варево
перекладывай в ясную речь,
словно сад — перемытую, чистую,
и покинутую словно сад -,
то ли это осколки посвистывают
то ли райские птицы свистят.
Ворожи, предскажи неумеючи,
редким жаждущим не угоди,
на еще не просохшей скамеечке,
переждавшей все ваши дожди,
пережившей все бывшие истины
и дождавшейся новой судьбы
как грибы под намокшими листьями
и как вставшие в небе грибы.

ххх

Не добомбились еще, недолетались,
недошвырялись ракетами, палками и камнями,
в карстовых ямах, где прятался неандерталец,
или в секретной планетной погибельной яме…

Недоубили еще, все еще недолгали
самою низшею мерой в предкаменной эре,
сладкую кость с неожиданными мозгами
все же еще недогрызли в кромешной пещере.

Что ж нам осталось при этих пирах озверенья —
кровью и дымом в шершавых разгибах гранита —
тонкий рисунок, строка из стихотворенья —
в темных углах нечитаемого алфавита.

ххх

Всей яростью, хлещущей из войны,
вы, может быть, и правы.
Но есть над землей правота тишины,
и есть правота синевы.
А злоба и ненависть там, в глубине,
истают, сгорят дотла
в гекзаметрах о Троянской войне.
Если она была.

ххх

Жизнь прошла, а ты все еще жив.
Слабый отсвет в гардинах сочится,
и поет предрассветная птица,
новый день за окном предложив.

Там, во сне, как в далеком краю,
та же птица, а может, другая,
все, что ты уже знал, отвергая,
в незаслуженном счастье, в раю,

нарушает осеннюю тишь
чистым, точным, прерывистым звуком,
заоконным, плывущим над ухом —
жизнь ушла, а ты все еще спишь…

Этот всхлип по пути ухватив,
сон твой снится, и рвется, и длится,
иностранная странная птица
вспоминает случайный мотив.

Пробужденье, как смерть, отложив,
оплывает предутренний сумрак,
Может, ты еще жив, недоумок,
жизнь прошла, а ты все еще жив…