СЕМЬ ИСКУССТВ

После того, как дама выгнала меня, применив, можно сказать, физическую силу, я стала бояться «Пушкинских гор». Перед экскурсией в Михайловское я пребывала в страхе столкновения с этой лошадью (она была похожа на лошадь), скачущей на меня и сбивающей с ног. Это дама была одним из символов диктатуры заповедника, так хорошо подмеченной Довлатовым в «Заповеднике». Как правило, утром я встречала Довлатова, отправляющегося на встречу с экскурсантами, который искренне жалел меня, хотя я не жаловалась.

Мина Полянская

Пушкинский заповедник

Довлатов, Горенштейн и другие

По окончании филологического факультета ЛГПУ им. Герцена я в семидесятых училась на курсах «Литературный Петербург-Ленинград» со специализацией «Пушкин в Петербурге» и с семинарами, проводимыми пушкинистом Вадимом Эразмовичем Вацуро, которого коллеги справедливо назначили «Моцартом отечественной филологии, излучавшим поразительный свет». Не забуду, как вдохновенно он читал нам Вяземского, Боратынского, Веневитинова, Дельвига — всех тех, кому Пушкин в любви своей признался: Но всё люблю, мои поэты/ Счастливый голос ваших лир.

Мне вручили редкостный диплом с записью: «Пушкин в Петербурге». Единственные в своём роде пушкинские курсы просуществовали недолго, и сегодня я знаю только ещё одного человека, обладающего дипломом с записью: «Пушкин в Петербурге».

ГЭБ! Так грозно называли Ленинградское бюро экскурсий, расположенном в роскошном здании бывшей Английской церкви на набережной Красного флота, ныне снова Английской набережной. Уникальное пристанище искусствоведов, историков и литераторов мигом развалилось в начале перестройки.

Лет десять тому назад мне довелось проехать мимо здания бывшей Английской церкви, творения Джакомо Кваренги. И, несмотря на то, что я знала, что оно должно сейчас вот-вот возникнуть, и, несмотря на то, что ждала встречи с ним, я с трудом его узнала! Оно потускнело, сгорбилось даже.

Среди моих бывших коллег оказались в будущем известные литераторы — Владимир Шубин, автор книги «Поэты пушкинского Петербурга», Ирина Вербловская (книга о Петербурге Ахматовой «Горькой любовью любимый»), а также внештатные экскурсоводы Иван Толстой («Отмытый роман Пастернака»), Самуил Лурье («Литератор Писарев», «Разговоры в пользу мёртвых»), Сергей Довлатов и…я назвала далеко не всех.

Между тем ещё живы бывшие коллеги, ожидающие, что объявится бывший «ГЭБовец» и напишет о нём книгу. Впрочем, одна книга уже есть: «Роман с ГЭБом» Ирины Елиной.

У меня было 16 литературных тем, среди них — пушкинские. Двухдневная экскурсия с ночёвкой на влажных простынях «Пушкинская горы» была самой трудной, но оплачивалась хорошо: 25 рублей. И внештатные экскурсоводы, безработные филологи, историки, искусствоведы, питомцы Ленинградского университета, Академии художеств и пр., буквально выпрашивали у наших диспетчеров эту экскурсию, тогда как я, штатная, загруженная экскурсиями в пределах города, старалась увильнуть от пушкиногорской.

400 километров — это много для поездки в Пушкинские горы в душном, набитом людьми, львовском автобусе по плохой дороге. А следовало говорить о дорогах пушкинского времени — теперь у нас дороги плохи, мосты забытые гниют — не пропустить домик Станционного смотрителя, читать дорожные стихи Пушкина, отшельнические, печальные, блистательные — на большой мне, знать, дороге умереть Господь судил.

На 80-м километре над рекой Оредеж возникало видение, дом — призрак, пустой, мистический. На фронтоне замка в одном старом романе была надпись: «Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете». Набоков надеялся, что когда-нибудь «на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением», по знакомой дороге подойдёт к своему дому. «Часто думаю, вот съезжу туда с подложным паспортом под фамильей Никербокер». О, я никогда не забуду этого момента опрокинутого бытия, когда о Владимире Набокове следовало молчать, чтобы не получить неприятностей не от ГЭБа, а от КГБ. Среди экскурсантов мог оказаться чёрный рецензент! Но мы исхитрились и стали сообщать о Набокове — переводчике Пушкина на английский язык. В начале перестройки мы с Дмитрием Старком примчались в Рождествено всем коллективом, изучали с «Другими берегами» в руках усадьбу, столетние деревья, и, кажется, увидели камень, о который споткнулась мама — Елена Ивановна Набокова, когда собирала грибы. Дом удержался и во время нацистской оккупации, и в советское время, запретившее произносить имя писателя, но был подожжён в 1995 году. Набоков предсказывал, что родовые гнёзда предков будут сожжены. Батовский дом сгорел в 1923 году, вырский — в 1944. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась весна. В 2002 году дом восстановлен по описаниям Набокова в «Других берегах» как Музей-усадьба Рождествено.

Дом и усадьба Пушкиных в Михайловском, Тригорское, где жили друзья Александра Сергеевича, и Святогорский монастырь, у стен которого похоронен поэт — это пушкинский заповедник, о котором и повествует знаменитый нынче довлатовский «Заповедник». Внештатный экскурсовод Сергей Довлатов в 1977 году снимал недалеко от заповедника комнату в тот самый период, когда меня «заставляли» ездить в «Пушкинские горы» два раза в неделю, а моему сыну было 8 лет. Сергей дружил с моей коллегой Татьяной Ашкенадзе — Пановой — Чистяковой, ближайшей моей соседке по Васильевскому острову: я жила на 14-й Линии, она — на соседней. Симпатичная Панова с рыжеватой косой через плечо и с фигурой Мэрилин Монро — я не преувеличиваю — была деликатным добрым человеком. Я очень любила Татьяну (она умерла, и на могильном камне высечено: Чистякова), готовую прийти на помощь всегда в самых экстремальных ситуациях. Дружба Довлатова с Татьяной была, насколько мне известно, платонической. Она от этой дружбы всё больше уставала из-за чрезмерных алкогольных возлияний и всё больше уклонялась от пушкиногорских вечеров с Довлатовым. Кстати, я случайно узнала, что бывший директор Тригорского Галина Фёдоровна Симакина, создавшая единственный «небутафорский» музей — усадьбу Тригорское, два года тому назад вернулась, слава Богу, в Пушкинские горы. В «Заповеднике» Довлатова Татьяна Панова и Галина Симакина не упоминаются. И нет в этом повествовании и той женщины, в которую Довлатов откровенно влюбился. Впрочем, я могу гиперболизировать не свою, а чужую любовь. Факт: я не увидела её в повести, где другие персонажи названы подлинными именами. Ну, что же… я тоже в своих воспоминаниях кое-что лукаво упускаю, и сейчас не всё, что сохранила моя память, изложу

А влюблён был Сергей Донатович в другую мою коллегу Наташу Антонову, нордическую блондинку с синими глазами. Наташа, моя коллега в литературной секции ГЭБа, достойно и с пониманием относилась к своей красоте. Довлатов написал стихотворение-жалобу директору нашего ГЭБа Марине Германовне Чарной о невозможности допускать такую красавицу в ГЭБ (а её и в самом деле потом пригласили на телевидение. Не из-за Довлатова).

 Директор, получив по почте «жалобу», вызвала Наташу в кабинет и спросила: «ЧТО ЭТО ТАКОЕ?» Мы читали стихотворение и хохотали до изнеможения. Там говорилось, что он, автор жалобы, всего— всякого в жизни повидал, и даже, бедняга, руку Кочетову жал. А вот такого чуда, как Наташа, никогда не встречал. Вот, надо же, вспомнила вдруг и подпись под жалобой: «Смогулия!» Больше — не помню.

Наташа говорила, что знакомство с Довлатовым было для неё культурным шоком из-за его диссидентских, подпольных рассказов. Могу себе представить, как интересны были устные новеллы о самиздате и петербургских встречах с современниками-коллегами: «В самом центре был такой сгусток адресов, если можно так выразиться. На расстоянии считанных минут друг от друга жили на улице Рубинштейна Рейн и Довлатов. Совсем недалеко, на улице Правды — Толя Найман. Буквально за углом, на Разъезжей — талантливый прозаик Игорь Ефимов, на дни рождения которого собиралась большая компания: те же Довлатов и Рейн, Бродский и Найман, Попов и Кушнер.

На Рубинштейна, например, того обилия баров и магазинов, что нынче, в помине не было. Но отчасти это искупалось комнатой Рейна в маленькой коммуналке, где собирались не худшие люди. Или величественными прогулками огромного Довлатова с собачкой» (Яков Гордин).

Исчезла Наташа, никто из моих бывших коллег не знает, где она, солнышко телевидения, как её называли. Где ты, Наташа? Вспомни наше прекрасное путешествие всем литературным коллективом в Карпатах! Отзовись!

Довлатов и в самом деле читал стихи Есенина вместо Пушкина: Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет. А публика подмены не замечала. Однажды за его спиной возник директор заповедника Семён Степанович Гейченко, которого мы панически боялись, прослушал изумленно, спросил у приближенных: «Кто такой? Что он несёт?» «Убрать?» — спросила дама в шелках В. Зажурило — автор одной из бесчисленных книг о пушкинском Петербурге, жена литературоведа Мануйлова. Гейченко ответил не сразу, а подумавши: «Нет, пусть остаётся, что-то в нём есть». Натура поэтическая, безусловный эстет, аристократ духа, Семён Степанович учуял «своего человека», поэтическую его натуру, меж тем как писателя Довлатова тогда никто не знал, поскольку в России его не публиковали. А в Нью-Йорке Довлатов время от времени издавался, и последние три книги были опубликованы за деньги автора в издательстве Слово/Word у Ларисы Шенкер, о чём я знаю от самой издательницы, ныне покойной, которая ещё подчёркивала, что мою книгу о Горенштейне она издала бесплатно в порядке исключения (бесплатно она издавала только Битова и Горенштейна). Я чту память Ларисы Шенкер, «фаната Горенштейна», как её называли, тем более, что умерла эта личностная, яркая женщина_, при трагических обстоятельствах.

Вернусь к легендарному Пушкинскому заповеднику, который Довлатов справедливо изобразил авторитарным и фальшивым. Однажды Зажурило выгнала меня (из-за многословия выгоняли многих) с группой экскурсантов из зала, где находилась экспозиция лицейских друзей Пушкина. Коллеги меня предупреждали: «Запомни, Мина! Если ты не успела проговорить «Пушкин», если сказала «Пу», а в это время за тобой и твоей группой откроется дверь со следующей группой, то «шкин» обязана ты, вылетев пулей с группой, сказать в следующей комнате. Я золотого правила не выполнила, а рассказывала с пафосом об Александре Горчакове, будущем и последнем канцлере России, посетившем опального поэта с риском для карьеры. Но невзначай просёлочной дорогой мы встретились и братски обнялись! Влетела Зажурило, схватила меня за плечики, схватила больно! и прошипела: «О блестящей карьере Горчакова вы расскажете в следующий раз!» Мои экскурсанты возмутились «Как вы смеете так обращаться с нашим экскурсоводом!» Дама затем встретилась нам во дворе. Почему-то она прогоняла петуха. И кто-то из моей группы закричал: «А вот петуха вы не имеете право прогонять. Он мемориальный».

А с мемориальными экспонатами было совсем плохо. В основном это были вещи пушкинского времени, но к Пушкину отношения не имеющие, ну, а бильярд, на котором Пушкин (Онегин) в два шара играет с самого утра, был и вовсе современный. Как справедливо писал Иосиф Будылин в 2009 году в книге «Пушкинский заповедник», «практически ничего подлинного в тех местах и не сохранилось — только природа, деревья, да и то далеко не все. Все дома, в которых сейчас развёрнуты музейные экспозиции, перестраивались и уже неоднократно. Аллеи пересаживались, вещи подбирались, пруды выкапывались. Не так уж многое сохранилось, из рукотворного — и вовсе самая малость».

Семён Степанович Гейченко обставил застеклённую веранду своего особняка, мимо которого нельзя было не пройти, таков был экскурсионный маршрут, с подлинными старинными самоварами (он умер в 1994 году, оставив на произвол судьбы своё осиротевшее детище — заповедник).

После того, как дама выгнала меня, применив, можно сказать, физическую силу, я стала бояться «Пушкинских гор». Перед экскурсией в Михайловское я пребывала в страхе столкновения с этой лошадью (она была похожа на лошадь), скачущей на меня и сбивающей с ног. Это дама была одним из символов диктатуры заповедника, так хорошо подмеченной Довлатовым в «Заповеднике». Как правило, утром я встречала Довлатова, отправляющегося на встречу с экскурсантами, который искренне жалел меня, хотя я не жаловалась. У меня сложилось впечатление, что это очень хороший, добрый человек. В один из своих приездов я утром, перед экскурсией (Тригорское, Михайловское, Святогорский монастырь) встретила Довлатова, которому я, к тому же ещё и худенькая, наверное, не доставала до плеча, с Наташей Антоновой. Он повторил несколько раз: «Вот я её побью!»

Я приветливо помахала им рукой. Больше я Довлатова никогда не видела. Так это довлатовское со мной и осталось: «Вот я её побью».

Довлатов вместо Горенштейна. Середина девяностых

О скандале «Довлатов вместо Горенштейна» я сообщила ещё в 2003 году в книге

«Я — писатель незаконный….». Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна. [1]

Настоящая слава российская Сергея Довлатова стартовала спустя пять лет после его смерти с трёхтомника: Сергей Довлатов. Собрание прозы в трёх томах, иллюстрации Александра Флоренского, 3 тома. Лимбус-пресс, СПб, 1995. Трёхтомник был издан вместо двухтомника моего берлинского друга писателя Фридриха Горенштейна, который был уже готов к печати. Сейчас это моё заявление о Довлатове, «раскрученном» до чрезвычайности, может показаться парадоксальным. Но я — живой свидетель скандалов с Лимбус-Прессом и метаний в отчаянии Фридриха Наумовича Горенштейна по квартире.

Таким образом, ушедший из жизни в девяностом году Довлатов, безусловно соблюдавший цветаевскую «круговую поруку ремесла», не допускавший выдавливания одного писателя за счёт другого, сделался нечаянным виновником очередной писательской неудачи одного из крупнейших прозаиков второй половины двадцатого века Фридриха Горенштейна. И вот уж кто не желал зла Горенштейну — так это Довлатов (моё заявление не касается ленинградских его собутыльников Наймана и Рейна, которые, кстати, и Довлатову не помогали, а Анатолий Найман создал на Высших сценарных курсах такую конфликтную ситуацию, что Горенштейна исключили с курсов).

После того, как в Москве в издательстве «Слово» в 1992 вышел трехтомник Горенштейна, книги его в России не издавались. Причем, строго противоположно логике рынка. Трехтомник разошелся сразу. Но в России, видимо, даже «книгопродавцы» немного поэты — живут не хлебом единым, но идеей, мнением, слухом, авторитетом. У российских издателей сложилось мнение: Горенштейн — писатель «некассовый». «Некассовый» — таков был сомнительный комплимент критики.

Дальновидный издатель петербургского издательства «Лимбус-Пресс» уверял, что если издаст роман «Место», то непременно прогорит. Он прервал с Горенштейном контракт, пожертвовав пятьюстами долларами, которые заплатил в качестве аванса. Горенштейн написал издателю письмо:

«Уважаемый, господин Тублин! («уважаемый» приписали мы, высылавшие факс): Прошу вернуть рукописи моего двухтомника, которые Вы, продержав два года, так и не издали, поступив по отношению к моей книге, мягко говоря, неприлично. В тот же период Вы издали тонны Довлатова и прочего. Но, мало того, Вы ещё и не вернули тексты! Прошу выслать их по адресу…»

Тексты тогда присылались по почте, и претензия Горенштейна была серьёзной: где мой текст? верните текст романа «Место». Который некогда на папиросной бумаге контрабандой Андрей Кончаловский переправлял ему через границу.

Петербургский прозаик Александр Мелихов, издававшийся тогда в строгих чёрных переплетах в издательстве «Лимбус-Пресс» в серии «Мастер» (это слово высечено на золотом поле), уверял меня, что беседовал с издателем по поводу Горенштейна, но тот, как заворожённый кем-то, твердил: если издам, то не продам. Я с изумлением слушала писателя, чья проза не то что массовому, но и «узкому» читателю не по зубам. И, надо же, издают… Говорю здесь не о качестве произведений, а о широте и, соответственно, покупательной способности целевой группы. Если уж говорить о чисто «конъюнктурной» стороне дела, такой немаловажной стороне в мире жаждущих, то книги Горенштейна — вполне рыночный «товар», что и подтвердил книжный рынок 2010-х годов. Проза Фридриха Наумовича в эпоху книжного безвременья и заметного спада русского литературоцентризма, всё же интересует читателя.

Горенштейн пытался объяснить неприятие своих книг в российских издательствах, не пускающих его к читателю, и говорил, что случайности здесь нет — все закономерно. Нынешние писатели, которых он иногда ещё называл «наши писатели», и издатели принадлежат к общей субкультуре. Как бы остры ни были у них разногласия, трения, конкурентная борьба — они могут сосуществовать, поскольку книги, мировоззрения их, даже будучи разными, друг другу не мешают. Тогда как культура, к которой принадлежит Горенштейн, прекратила своё существование в тридцатые годы, поэтому книги его мешают «нашим писателям».

Он противопоставлял себя шестидесятникам, а заодно и Довлатову, который был скептиком — семидесятником. Довлатов — тоже не советский писатель, не шестидесятник и уж конечно не постмодернист. Профессор МГУ писатель Владимир Новиков, на редкость миролюбивый и дружественный литературный исследователь, так объясняет явление Довлатова, творчество которого Горенштейн назвал попросту «капустником»: «Довлатовское остроумие стратегически нацелено на преодоление пропасти между «высоким» и «низким», на выработку того «среднего штиля» (то есть сдержанно-достойного, уравновешенного, коммуникативно ясного, демократичного, соотнесённого с жизненной реальностью во всем её объективном объёме информационно-повествовательного дискурса), создание которого является самой насущной проблемой современной литературной культуры. Общий пафос этой художественной стратегии можно обозначить следующим остроумно-серьёзным афоризмом Сергея Довлатова: «Гений — это бессмертный вариант простого человека» («Записные книжки»).[2]

Ну, что ж, поживём — увидим, кто есть кто. Или же не доживём, и такое бывает. Между тем, ещё Алексей Константинович Толстой, как всегда остроумно, заметил:

Способ, как творил Создатель,
Что считал он боле кстати,
Знать не может председатель
Комитета о печати.

А мы, смертные, можем только гадать: как там, на Олимпе, относится к своему бурному возвращению в Россию эмигрант Сергей Довлатов, получивший полное и безусловное признание (его творчество изучают в школе, установлены ему монументы, памятные доски, названы его именем улицы). Может, и не очень доволен, может, и среагировал бы на ажиотаж вокруг себя так: «Ребята, да что же вы такой шум устроили. Прекратите сейчас же!» А что до эмигранта Фридриха Горенштейна, то он точно заботился только о прижизненной славе. «Мне нужно сейчас, а не потом», — говорил он. И утешеньем служит мне надежда: в иных мирах для лучших из лучших всё же есть «литературный» уголок, где все равны перед законами искусства. Его узрел в своих видениях флорентиец Данте. Это — «novile castello», благородный Лимб, где продолжается дискуссия о сущности истинного искусства, которой не будет конца.

6 августа 2023

Примечания:

[1] Мина Полянская. « Я — писатель незаконный….» Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна». Слово/ Word, New York, 2003.

[2] Владимир Новиков. Астроумие. — Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. — СПб.: «Звезда», 1999.