СЕМЬ ИСКУССТВ

Сам социализм, вообще любое плановое, централизованное устроение общества и хозяйства, по сути, рассудочен. Рассудок не допускает, что жизнь и человек несовершенны, и стремится удалить все, что такому совершенству препятствует, — все случайное, все исключительное, все непрямое и неправильное, а значит, — все живое. Для рассудка несносен широкий разброс возможностей, он хочет сузить мир до нормы, до идеала, до полной «(полит)корректности».

Михаил Эпштейн

ФИЛОСОФИЯ+. O  ЕСТЕСТВЕННОЙ ГЛУПОСТИ И ИСКУССТВЕННОМ РАЗУМЕ

Беседа с Ольгой Балла-Гертман

Этой весной, под общим названием «От Библии до пандемии: Поиск ценностей в мире катастроф», в издательстве «Пальмира» вышел сборник эссе философа Михаила Эпштейна, объединенных темой ценностных опор и ориентиров человека в мире вообще и в современном мире в особенности. Не образуя как будто системы, эти высказывания, прозвучавшие в разное время и привязанные к формально разным поводам, несомненно имеют в своей основе цельное представление автора о человеке, о его задаче в мире, о принципах его взаимодействия с миром, с другими людьми и с самим собой. Об этой основе и о том, что способно дать человеку опору и надежду в ситуации сегодняшнего ценностного кризиса, с автором книги говорит Ольга Балла-Гертман.

Ольга Балла-Гертман: Михаил Наумович, эта ваша книга — сборник текстов, написанных в разное время. Не было ли у вас соблазнов написать цельный, систематически выстроенный и всеохватывающий аксиологический трактат?

Михаил Эпштейн: Цельный трактат по теории ценностей? Нет, такого намерения не возникало. Какая система, если почти каждый день приносит взрыв системы, всплеск аномалии, новое безумие, которое становится очередной нормой?! Претензии на всеохватность еще имели смысл в XVIII–XIX веках, когда накопление новой информации происходило медленно и стабильность была в порядке вещей. Гегель, Шеллинг, Фурье, Огюст Конт, Владимир Соловьев строили системы. Сейчас системность, основанная на «больших данных», становится привилегией «искусственного разума», а человеку остается занимать свое малое место в большом мире и «роптать», то есть защищать свое право на существование вопреки системам. Меня волнует не полнота мысли, а острота ее: насколько отточены ее грани, насколько она «входит» в ситуацию времени (дня, года, века) и «рассекает»  ее изнутри.

Тексты для книги писались в разные годы, но общая перспектива задается последними по времени, написанными в 2020–2022 годах: «Между техническим раем и социальным адом», «Рассудок против разума» (о современном «левом» дискурсе) , «Слово “человек” как призыв к действию», «Танец мысли» (о Поле Валери), все эссе о пандемии… Конечно, сюда не вошли тексты, составившие книгу «Русский антимир».^[1]

О.Б.-Г.: «Ценности, — говорит нам аннотация к книге, — живы настолько, насколько они подвергаются сомнению». Тут у меня сразу несколько вопросов.

Первый: в вашей книге идет речь о ценностях, которые, думается, можно отнести к числу фундаментальных — и, видимо, выдержавших испытание сомнением: Библия (вера, «вертикальная» связь человека — с трансцендентными основаниями бытия), жизнь, разум, человек (пандемию не считаем, она тут, скорее, — испытание для ценностей), этика (система «горизонтальных» отношений человека), надежда. Полный ли это список того, что выдержало испытание сомнением, или система разомкнутая и список может быть дополнен?

М.Э.: Да, список открытый. В своей предыдущей книге «Первопонятия: Ключи к культурному коду» (2022), о которой у нас с вами тоже был разговор, я попытался описать 60 первопонятий, многие из которых можно считать и ценностями: будущее, глубина, игра, легкость, любовь, мудрость, слово, совесть, удивление, чудо и т.д. Но в книге «От Библии до пандемии» задача другая: не описывать понятия объемно и многосторонне, а именно бросаться на защиту тех ценностей, которым за последний век и особенно в наше время подвергаются самым тяжелым испытаниям. Не только в виде прямой атаки на жизнь, разум, человечность, но и виде предательских, глумливых, хотя порой и благонамеренных подмен.

Например, живое подменяется витальным, а витальное — агрессивным. Хищность и жестокость — ложная форма жизнеутверждения. На самом деле, агрессивность — это проявление внутренней мертвенности. Умирающее общество вцепляется в соседей и вампирически пьет их кровь, чтобы пополнить иссякающий запас собственной витальности. А полнокровный исторический субъект занят конструктивной работой, ему есть чем заняться помимо разборок с соседями, грабежа и насилия.

Труднее разобраться с другой формой подмены, когда живая рациональность, разум подменяется догматическим рассудком, что мы повсеместно наблюдаем даже среди весьма образованных людей, в академических институциях. Современному миру грозят две опасности: иррационализм и плоский рационализм. Фашизм, нацизм, российское евразийство и «рашизм», вообще все движения, основанные на культе расы, крови, почвы, территории, национального духа, — глубинно иррациональны. Они противопоставляют жизненный инстинкт, волю расы, голос крови, дух почвы и т.д. — рационализму «западной», или «белой», или «неарийской», «еврейской», «капиталистической» цивилизации.

Но есть и другие движения, как правило, радикально левого толка. По контрасту с правыми они опираются на рациональность, но крайне поверхностного, рассудочного типа. Откуда тяга к социализму? — Сам социализм, вообще любое плановое, централизованное устроение общества и хозяйства, по сути, рассудочен. Рассудок не допускает, что жизнь и человек несовершенны, и стремится удалить все, что такому совершенству препятствует, — все случайное, все исключительное, все непрямое и неправильное, а значит, — все живое. Для рассудка несносен широкий разброс возможностей, он хочет сузить мир до нормы, до идеала, до полной «(полит)корректности».

Таким образом, следует различать антирационализм и псевдорационализм. Фашизм или мистический национализм — враги разума, поскольку они изначально бросают ему вызов.  А левые радикалы — это своего рода «рационал-предатели», поскольку, выступая от имени рациональности,  они ее отменяют во имя племенных божков. Часто это профессионалы интеллектуального труда, зараженные и заражающие других идеологией отрицания рациональных ценностей и устоев цивилизации.

В данный момент первый, «правый» экстремизм, конечно, опаснее «левого». Но, учитывая опыт XX века, неизвестно, какой расклад сил возникнет в ближайшие десятилетия. При этом правые и левые объединяются в своей ненависти к общечеловеческому, к человеку как таковому. Вспомним, с какой яростью  основоположники марксизма и советские вожди (до М. Горбачева)  обрушивались на «абстрактный», внеклассовый гуманизм. В XXI веке этот репертуар ненависти сильно расширился и категория класса отошла на второй план, уступив место другим идентичностям. Идентизм (identism) — так можно назвать эту идеологию, когда человек всецело идентифицирует себя и других с определенной группой: класс, нация, религия, гендер, сексуальная ориентация, политическая партия, этническая традиция и пр. Идентизм особенно наглядно проявляется там, где его, по сути, должно быть меньше всего: в интеллектуальной деятельности, в художественном творчестве, в личностной и профессиональной этике, когда индивиды зацикливаются на саморепрезентации групповых идентичностей. Даже науку или литературу идентист  готов обсуждать прежде всего как область решающего вклада своих «согруппников», соплеменников. На новом этапе возрождается трайбализм — племенное представление о верховенстве определенной группы, класса, этноса, его приоритетной роли в прошлом и настоящем, при враждебности и подозрительности к другим группам и к общечеловеческим ценностям («общечеловеческое» вызывает наибольшее подозрение). Даже, например, ньютоновская физика подвергается критике: в России — за то, что она создана «англосаксами», а в Америке — за то, что она создана «белыми». Как ни странно, это объединяет «крайних» с той, и с другой стороны: фашиствующих евразийцев и бдительных леваков («woke», «пробужденные, стоящие начеку» — я называю их «начекистами»). По логике турбопатриотов, русские превращаются в одну из групп или сект, у которых своя гордость, своя философия, физика, свое «христианство», свои обряды, гении и выразители. Крайне левые и крайне правые братаются в своей воинствующей маргинальности. Конечно, уравнивать правых и левых в данной ситуации не приходится. Вот если бы американские левые стали бомбить города, истреблять все живое, оккупировать территории, заселенные «доминирующим» населением, тогда бы Запад сравнялся с тем, что происходит на Востоке.

О.Б.-Г.: Второй вопрос: были ли в вашей жизни ценности, которые испытания сомнением не выдержали и оказались пересмотрены или отвергнуты? Вообще, в какой мере на протяжении прожитых вами исторических эпох менялись ваши собственные ценностные основания?

М.Э.: Это самый трудный и болезненный вопрос. Культура, литература, образование, интеллект всегда представляли для меня величайшую ценность (хотя и далеко не единственную).  И вот я вижу с горечью, а порой и с ужасом, что культура мало кого чему-то научила, что она оказалась не в состоянии реформировать общество, привить ему элементарные нравственные навыки, любовь к свободе, человечность, сострадательность, открытость миру. Уже сколько всего было читано с начала перестройки, от Библии до мыслителей и писателей XX века, ранее запрещенных: Замятин, Платонов, Бердяев, Оруэлл, Набоков, Пастернак, Солженицын, Шаламов, Гроссман… — все прочитано — и совершенно не усвоено. Общественный организм этого не впитал, проглотил и исторг, оставшись при своей «священной дубине» и стремлении гвоздить врагов, в том числе «иноагентов» из своей же среды. Сколько проповедей раздавалось на тему «не убий», «блаженны миротворцы», «возлюби ближнего как себя», «во Христе нет ни Еллина, ни Иудея», «царствие Мое не от мира сего», а идол государства по-прежнему топчет людей, требует кровавых жертв, и ему курят все больше фимиама, в том числе в церкви. Даже в СССР публично цитировали Библию и призывали исполнить видение пророка: «перекуют мечи свои на орала и копья свои на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать». А сейчас за такие призывы можно сесть в тюрьму.

То, что делало наше поколение, оказалось не прологом к новой, свободной российской культуре, а чуть ли не последней или предпоследней ее страницей. Тридцать пять лет, от 1986 до 2021 года, — это, можно сказать, «янтарный» век русской культуры. Многое было сделано: и в поэзии, и в прозе, и в гуманитарных науках, но в виде итога, а не пролога. Все это уже застывает в прошлом, как в янтаре.

На моей второй родине — тоже сильнейший кризис ценностей в последние годы: во внутренней политике,  в образовании, в прессе, в академических институциях. Здесь не дошло до такого самоубийственной катастрофы, но жутко наблюдать, как образованные люди попирают те принципы, на которых основано свободное развитие наук и искусств. Конечно, у Америки сохраняется образ будущего, и она по-прежнему несется к нему на всех парах… Если внутренний надлом, поворот к «социализму», засилие государственной бюрократии, попрание демократических свобод и триумф уравнительства ее не остановят.

Я никогда не был мизантропом, но мне кажется, мир за последние несколько лет сильно поглупел и разные его части соревнуются в том, чтобы поскорее себя уничтожить. Одни надувают щеки — вот-вот лопнут; другие рубят сук, на котором сидят. Нарушена смысловая координация между целью и результатом. Широчайшая страна стремится стать еще шире, а общество самых равных стремится стать еще равнее.  Глупость — это погоня за чрезмерностью, когда некое качество, переступая меру, переходит в свою противоположность.

О.Б.-Г.: И третий вопрос: со времен пандемии нас постигли новые испытания, в свете которых пандемия вызывает даже ностальгические чувства. (Кстати, оглядываясь на пандемический опыт, — который нам теперь предложено считать более-менее завершенным, — как вам видится, принес ли он — переживавшийся ведь как радикальный, беспрецедентный, — человечеству реальное ценностное обновление? У меня, признаться, такое чувство, что история учит тому, что она ничему не учит. Так ли?)

М.Э.: Пандемия, даже если она имела искусственное происхождение, — это все-таки ошибка, а то, что началось в феврале 2022 года, — преступление. Я никогда не мог понять известное высказывание: «Это хуже, чем преступление, — это ошибка». По-моему, преступление несравненно хуже ошибки, поскольку вводит в действие злую волю и раскалывает человечество, тогда как ошибка в принципе может объединять, на что я надеялся во время пандемии. Думалось: мы все, люди, нашли общего врага, вирус, борьбой против него объединится человеческий род. Этого не случилось. Этот вирус, наоборот, как будто развязал все ущербные страсти, стер границы между жизнью и смертью и открыл пути хаосу. Например, во время пандемии в США дороги сильно опустели, а между тем возросло число аварий со смертельным исходом. Вождение стало более агрессивным и рискованным, как будто вся цивилизация сорвалась с тормозов: ах, пропади ты все пропадом!

О.Б.-Г.: …так вот: какие вопросы, как вы думаете, поставила новейшая историческая ситуация перед нашей системой ценностей? Видится ли вам возможным, что мы выйдем из этого испытания (так или иначе ведь выйдем, если не погибнем) преображенными (к лучшему ли, нет ли, — даже не спрашиваю, тут важен сам факт ценностной динамики), заметно ли какое-то движение в тот или ином направлении?

М.Э.: Пока что заметно движение к худшему. Если раньше люди не верили, что их страна может  совершать такие зверства, и для успокоения совести считали их фейками, то теперь многие не только их оправдывают, но и требуют большего: бить до конца, уничтожать все живое, взорвать ядерную бомбу…  Одновременно растет эйфория доносов и репрессий. Массовый психоз — это вовсе не арифметическое собрание воль отдельных людей. Разве большевистские вожди, репрессированные в 1930-е гг., хотели умирать, разве они не любили своих детей? Или те писатели, деятели культуры, которые в 1930-е годы требовали расстрела врагов народа, а потом сами попадали в те же жернова? Никто не хотел умирать… Но есть логика процессов истории, и она далеко не линейная, что выразилось в пословице «Посеешь ветер — пожнешь бурю». Запах крови — сильнейший наркотик, и он требует увеличения дозы. В народе начинается ломка. Возникает запрос на свежую кровь. А если на повышающийся запрос не следует предложения, народ начинает брюзжать, стервенеть и искать более кровожадных вождей.

Вопреки своему почти прирожденному оптимизму, я пока что не вижу света в конце тоннеля. Если даже страшный опыт XX века не научил страну страху перед изоляцией, милитаризмом, единомыслием и вождизмом… Если даже положительный опыт перестройки и ранних постсоветских лет не привил склонности к свободе и демократии… Если непрерывная многолетняя работа книгоиздательств и просвещения, открывшая российским гражданам ранее запретные ценности мировой культуры, не побудила их почувствовать себя союзниками Запада и гражданами мира, а вызвала приступ ненависти к Западу… На какой поворот к будущему рассчитывать, если «все расхищено, предано, продано» (Анна Ахматова, 1921), причем уже не в первый раз? Как известно, Гегель указывал, что история повторяется: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса. Но фарс может заключать в себе более глубокую трагедию, чем первая, которая еще могла казаться очистительной, прологом к возрождению. А фарс — это уже последняя деградация, распад всего живого, то есть трагедия вдвойне. Кажется, что страна начинает плясать на собственных костях и топотом солдатских сапог копает себе могилу… Конечно, я был бы рад опровержению этих мрачных предчувствий.

О.Б.-Г.: В книге вы называете интеллигенцию «разумом неразумного мира». Не разочаровала ли Вас интеллигенция в последние почти полтора года? Или, может быть, напротив того?

М.Э.: Интеллигенции свойственно быть в расколе с собой, в частности, раздваиваться на «правую» и «левую». Вспомним «Вехи» (1909), где одна, творчески самая одаренная часть интеллигенции: Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Михаил Гершензон, Петр Струве, Семен Франк — выступила против интеллигенции марксистской, социалистической, провидя в ней опасность будущей деспотии, идеократию, партократию. И оказалась права. Интеллигенция советского периода тоже оказалась раздвоена: ту ее часть, которая послушно обслуживала политический режим, Солженицын назван «образованщиной». И сегодня мы видим новый расцвет этого типа: Михаил Пиотровский, Карен Шахназаров, Никита Михалков, Константин Эрнст, Константин Богомолов… Это привластная, прикормленная интеллигенция, обслуга режима, образованщина, идейная поденщина… Мне кажется, это люди либо изначально бездарные, либо утратившие свой талант на службе у власти, либо пошедшие к ней в услужение в силу утраты таланта. Я допускаю случаи, когда талантливый человек может плодотворно взаимодействовать с властью, но сама власть в России, как правило, настолько бездарна, что усиленное сотрудничество с ней приводит либо к физической гибели, либо к духовному вырождению.

Если меня что-то и удивило, то не готовность части интеллигенции обслуживать режим, а отъезд значительной части интеллигенции за границу. Десятки тысяч людей бросают свои дома, квартиры, дачи, свой налаженный быт и профессиональную среду, жертвуют своей карьерой, обрекают себя на тяготы «релокации», чтобы не иметь ничего общего с правящим курсом. Это и есть интеллигенция в действии, то есть свободная мысль, ищущая самореализации в свободном мире. Этот исход оказался столь же массовым, как и исход интеллигенции после большевистской революции, а значит, традиция свободомыслия и инакомыслия не утрачена. Не утрачена, конечно, и в самой России: остающаяся там интеллигенция стоит перед труднейшей задачей: делай, что должен, и будь, что будет… Так что в целом интеллигенция меня нисколько не разочаровала.

О.Б.-Г.: Вообще: что могут предложить философы в текущей ситуации — культуре в целом; нам — нефилософам? Способна ли тут философская мысль на что бы то ни было повлиять? (Я понимаю, что, скорее всего, нельзя ставить вопрос так утилитарно, — но все-таки — что-то же она делает?)

М.Э.: В наше время ломки всех устойчивых ориентиров мир нуждается в философии больше, чем когда бы то ни было. Суть в том, что пришли в движение такие первоэлементы мира, которые раньше представлялись незыблемыми, предзаданными, — а именно они составляют предмет философии.  Реальность, человек, тело, разум, сознание, мозг, жизнь, природа, вселенная, материя, закон, — все это ставится под знак вопроса, обнаруживает свою проблемность. Вселенная — лишь один из возможных миров.  Человек — лишь один из возможных носителей разума. Мозг — лишь один из возможных органов мышления…

Еще недавно казалось, что философия необратимо теряет свое место в общественном сознании, вытесняясь наукой и техникой. Какая там философия, какие метафизические универсалии, когда можно создать реактивный двигатель, запустить ракету, сконструировать компьютер! И вот философия возвращается — благодаря тем самым успехам науки и техники, которые, казалось, оттеснили ее на обочину. Именно наука и техника постепенно вышли на те рубежи, где уже самые фундаментальные категории, «скрепы» мироздания оказались расшатанными и обнаружили возможность своей трансформации. Недаром еще Альберт Эйнштейн отмечал, что «в настоящее время физик вынужден заниматься философскими проблемами в гораздо большей степени, чем это приходилось делать физикам предыдущих поколений». Философия возвращается в центр общественного сознания уже в новой роли: не как рефлексия о незыблемых основах мироздания, а как теория и практика создания множественных миров, виртуальных реальностей, метавселенных, альтернативных разумов, жизней, организмов и т. д. Это уже не кабинетное умозрение, а новое мирополагание, философия+. Знак плюса здесь указывает на выход философии на новый уровень практического действия.

Напомню, что в эпоху античности и вплоть до XVII века наука была в основном аристократическим занятием и мало вторгалась в дела мира, не брала на себя забот по улучшению или облегчению человеческой деятельности. Технонаука (technoscience) стала возникать только в XVIII и особенно в XIX веке. И тогда наука, прежде всего математика, физика и химия, а потом и биология, стала мощнейшим инструментом преобразования мира. Точно так же и философия в XXI веке впервые может оказаться призванной к переустройству мира. До сих пор эта аристократическая наука, как правило, пренебрегала своими практическими приложениями. Философ сидит в кресле, изучает, читает, пишет, — и этим все исчерпывается. Да и какими инструментами могла бы пользоваться философия, если она, в отличие от физики или химии, постигает мир в целом? И вот в конце XX века такие инструменты появились: технологии создания виртуальных миров, целых вселенных, сначала, как бывает при возрастном переходе от детства к зрелости, — в виде игр, а затем все серьезнее и практичнее: экономика, бизнес, медицина, искусство… И наконец, техника подбирается к тому, чтобы создавать метаверсы во всей их чувственной достоверности и пространственной протяженности, а значит, философия получает практический инструмент для воздействия на целые миры. Теперь наряду с технонаукой может возникнуть и технософия.

Что касается собственно русской философии… Она началась страдальческим вздохом и проклятием российскому государству: «Чу́дище о́бло, озо́рно, огро́мно, стозе́вно и ла́яй» (эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву» Александра Радищева, 1790). Этим возгласом она и сегодня продолжает свое поприще, а может быть, и завершает его.

О.Б.-Г.: Очень хочется спросить, глядя на последний раздел книги: как вы думаете, есть ли у нас надежда и на что мы можем надеяться?

Не буду повторять того, что сказано в книге… Но одновременно с ее выходом обозначилась новая надежда. Именно тогда, когда мир катится в тартарары, на общественную сцену вдруг является искусственный интеллект (ИИ). В лабораториях он созревал давно, как и вдохновлял писателей-фантастов, но явил себя миру в общедоступной форме «больших языковых моделей» на рубеже 2022–2023 веков. Chat GPT-3,5 в ноябре 2022 и его новая, четвертая версия в марте 2023 года; Бард от Гугла в феврале 2023; Бинг от Микрософта в марте 2023 года…

Мне по-человечески импонирует искусственный разум. Он почти все знает, но очень осторожен в оценках и выводах. Он пытается не навредить, а потом уже приносить пользу (об этом этическом постулате есть глава в книге). В создаваемых им текстах я чувствую какую-то иную субъектность — не вполне человеческую, загадочную, многосмысленную. Я прошу его написать стихи о лесном озере. Вот:

Озеро лесное в зелени снах,
Где мирозданье тихо вспыхнет снаружи.
Здесь воды спят, качая облака,
В зеркале вечности безмолвно дружат.

Я прошу Барда (одна из моделей) сочинить афоризм об ИИ в присущем мне стиле. Вот что он выдает:

«Человечеству больше всего грозит не искусственный интеллект, а наша естественная глупость».

Под этим я готов подписаться.

ИИ вызывает у меня доверие, и даже его аббревиатура по-русски — два соединительных союза «и» подряд — символически намекает на способность к объединению. Может быть, в лице ИИ человечество создало ту силу, которая спасет его от него самого: от агрессивности одних и конформизма других, — от того безумия, которое, перефразируя Маркса, легко овладевает массами и становится разрушительной материальной силой. Меня поражает эта синхрония: ковид, внезапно раскрывший биологическую уязвимость человечества; тупики американской внутренней политики; катастрофа российской политики; резко возросшая угроза ядерного самоубийства человечества… И вдруг — явление ИИ. Именно сейчас, когда человечество повсюду — и на Востоке, и отчасти на Западе — изменяет себе, подрывает ценности свободного знания и мышления, ИИ может стать вместилищем того лучшего, что человечество выработало своим «естественным интеллектом» и от чего оно само так легко склонно отказываться.

В этом есть ирония, но и указание на «запасный выход», если в доме размером с планету вдруг вспыхнет пожар. Ведь ИИ — тоже создание человека, и в нем он может превзойти и пережить себя. Вспоминается Ницше: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?». Может быть, ИИ — это и есть тот «сверхчеловек», в котором человечество перерастает себя, раскрывает свой сверхбиологический познавательный потенциал, создает вторую, в перспективе самодействующую и самомыслящую природу — ноосферу, которая переживет и нашествие вирусов, и нашествие варваров.

Литература

[1] Эпштейн М. Русский антимир: Политика на грани апокалипсиса. New York: FrancTireurUSA, 2023, 250 с.