©"Семь искусств"
  август 2023 года

Loading

Помню, как в свою очередь я написала Ритке возмущённое письмо по поводу того же Баскова, который, не узнав в записи голос Магомаева, назвал исполнение бездарным, а исполнителя ­— непрофессионалом. «Не прощу никогда», ­— резюмировала Ритка, и с тех пор на экране её телевизора Басков открывал рот молча.

Зоя Мастер

МОЙ МАГОМАЕВ

Зоя МастерМуслим Магомаев умер в день моего рождения. В эту субботнее октябрьское утро я ждала гостей. Тогда, в 2008, за длинными столами ещё было принято собираться большими компаниями: на стол подавалась домашняя еда, а одноразовые тарелки считались верхом неприличия и неуважения к гостям.

Осеннее солнце слепило через стеклянную дверь веранды. Кухня наполнялась ароматом пирога с вишней. Я начала накрывать на стол, включила телевизор, российский канал, и сразу же услышала голос диктора; почему-то, он пересказывал факты биографии Магомаева. На экране появилось фото и текст: народный артист, после продолжительной болезни, и как неизбежное — ушёл из жизни. Помню, я что-то вскрикнула или пискнула, потом на какое-то время перестала дышать — во всяком случае, так мне показалось, села на диван и расплакалась. Я совершенно не помню, что было потом, когда уже пришли гости. Что подарили, о чём говорили, и вообще, кто там сидел и нахваливал вишнёвый пирог. Я только помню ощущение потери, какую-то брешь, образовавшуюся во вселенной ­— моей вселенной, той её части, которая называется детством, юностью и музыкой.

Впервые я услышала голос Магомаева в абсолютно детском возрасте: шёл «Голубой огонёк», который субботними вечерами смотрели практически все: как обычно, выступления известных артистов разбавлялись подводками/вставками ведущих, какими­-то наивными репризами шутников-юмористов, пожеланиями космонавтов и героев труда. На этот раз — космонавты Титов, Быковский, Попович, Николаев — они из того, легендарного первого отряда, затем классика — Лемешев, Плисецкая, оперетта — невероятная, с совершенно заоблачной колоратурой Татьяна Шмыга, конечно, Зыкина, Пьеха, Трошин, Кристалинская, ну и непременные сатирики Миров и Новицкий. И вдруг среди всех этих «заслуженно заслуженных», по-настоящему народных, в кадре появляется немного неуклюжий в свой худобе, обаятельный парень. Муслим Магомаев — никому не известное имя. Он сидит за столиком и поёт на итальянском. Без акцента, в отличие от тогдашних советских вокалистов. И голос… Я переводила взгляд с экрана нашего чёрно-белого телевизора на маму, — слышит ли она то, что слышу я. Потом он спел ещё одну итальянскую песню — её объявили, как «Песню о любви». Позже я узнала её настоящее название — «Запретная мелодия». И снова — какое-то необъяснимое ощущение потрясения от этого голоса, манеры исполнения и непоказного, но истинного артистизма, данного природой. Как-то сразу и навсегда стало понятно, что такого дарования в советской эстраде не было и вряд ли будет, и не обменялись мы тогда с мамой восторженными, сегодня изъезженными эпитетами типа «великолепно, изумительно». Не было в них надобности, потому что до неприличия пошло звучат они при встрече с настоящим, единичным талантом.

С того субботнего вечера я стала покупать журнал «Кругозор», где среди всякой ерунды можно было найти голубенькие гибкие пластинки с голосом, который невозможно перепутать ни с чьим другим, узнаваемым с первой ноты. Я не знала тогда слова обертон, и, естественно, не подозревала, что именно обертоны создают неповторимость голоса и, соответственно, его узнаваемость, как в положительном, так и в отрицательном значении этого слова. Сколько уж баритонов с сильными, даже похожими тембрами, пытались перепеть репертуар Магомаева, но зачастую, слушать их — тяжёлое испытание. Про теноров типа Баскова, не к ночи произносить это имя, говорить вообще не приходится. И вроде интонируют чисто, и дыхание берут вовремя, и голоса хватает, а у особо одарённых получается петь не только ноты, но и музыку. Однако…, как говорила мама, получается типичное не то.

Не помню точно, в каком году, — думаю, в самом начале шестидесятых, Магомаев давал несколько концертов в Кишинёве. Они проходили в «Зелёном театре», который в наши дни зовётся Teatrul de vară, то есть Летним театром. Собственно, он и был с 1957 года именно летним: мероприятия там проводились с мая по сентябрь. Рассчитанный на 1750 мест, он был построен в парке Комсомольского озера — самого красивого места отдыха кишинёвцев. Я с удивлением прочитала его новое название — Parcul Valea Morilor (Парк Валя морилор — Долина мельниц). Не знаю, может, до 1952 года, когда энтузиасты, за неимением техники, начали рыть это озеро по старинке, чем придётся, ­— (помню знаменитое фото Леонида Ильича Брежнева, в те годы руководившего республикой, с лопатой в руке на фоне котлована и деревьев неподалёку), — там и крутились мельницы, но в моём детстве их точно уже не было. Сомневаюсь, что они вообще когда-то там были. А в самом театре, напротив весьма заурядной сцены, под открытым небом располагались такие же незамысловатые, выкрашенные зелёной краской ряды длинных скамеек: на двух скреплённых досках сидишь, на две — опираешься, и на этих дощатых спинках белой краской обозначены места. Вокруг — парк, яркая, нарядная летняя зелень и высокое, в лёгких облаках небо. Скорее всего, это был август, поскольку мы с папой купили букет разноцветных астр: сиреневых и красных, а в середине — белых. Этот букет остался в памяти напоминанием о собственной стеснительности, закомплексованности, а может, о чём-то ином, чему я пока не подобрала название. На концерт мы шли пешком, так как жили от парка всего в трёх, довольно протяжённых кварталах. Затем надо было спуститься по каменной каскадной лестнице к озеру и, обогнув его, пройти по аллее к спрятавшемуся среди деревьев самому театру.

До лестницы я не шла, а летела, гордо держа этот самый букет, как знамя. Но чем ближе к театру, тем больше менялось настроение: мне стало тревожно, заболел живот, и я сникла, сама не понимая, что происходит. Мамы с нами не было — она уехала в дом отдыха, а папа не мог решить, то ли возвращаться, то ли не обращать внимания. Я очень хорошо помню то состояние непонятной, беспричинной встревоженности, взволнованности, и в то же время — предвкушения счастья. Мы сидели в центре, недалеко от сцены, и видеть Магомаева не на моргающем черно-белом экране, а вот так, на расстоянии нескольких рядов, было удивительно. Сначала меня раздражал мальчишка лет одиннадцати, занимавший с родителями места позади нас: он ёрзал, закидывал ноги в стоптанных кедах на спинку скамьи и постоянно жевал ириски, противно прицокивая языком. Я никак не могла отключиться, абстрагироваться от этого причмокивания и назойливого шелеста конфетных обёрток, но потом для себя решила, что этот паренёк вовсе не стремился тут оказаться, что ему скучно, а значит, он не виноват, и постепенно перестала обращать на него внимание. А может, у него закончились конфеты, и он задремал. Хотя вряд ли такое было возможно при шквале аплодисментов после каждой арии или песни. Люди не ждали окончания концерта: уже после первого отделения сцена была завалена цветами, но свой букет я держала на коленях… В конце второго отделения Магомаев сел за рояль и пел на бис. И снова — овации, крики браво, цветы. Правда, постепенно люди стали продвигаться к выходу, и папа ещё раз повторил: «Ну давай, иди уже отдай свой букет. Смотри, сколько детей выходит на сцену. Концерт почти закончился». Но я настолько стеснялась, что так и осталась сидеть со своими астрами в руках. Я принесла букет домой и потом рисовала уже растрёпанные цветы в стеклянной вазе, пока они окончательно не завяли.

В отличие от Риты, моей подружки юности, с её девичьей восторженной влюблённостью, я была влюблена только в голос Магомаева. Естественно, мне нравилась его внешность, особенно та подкупающая, чуть стеснительная улыбка, с которой он принимал искреннюю, безусловную и зачастую надоедливую любовь публики. Но я не могла даже представить себя в роли фанатки, поджидающей его у подъезда дома или театра, визжащей от восторга в толпе таких же маньячек. Сомневаюсь, что я пошла бы на сцену за автографом. Мне всегда казалось, что автограф должен означать конкретную дружбу, знакомство или хотя бы отдалённую, но двустороннюю связь. Но, во-первых, я терпеть не могу толпу — по любому поводу, а во-вторых, я считала странным, бессмысленным и нелепым навязываться, выпрашивая автограф у постороннего человека, поскольку адресованные вроде бы тебе, эти слова, не несли в себе личностной связи и, стало быть, ничего не означали. Возможно, я была неправа, но мне вполне хватало пластинок, позже — магнитофонных записей и чёрно-белой фото-открытки из киоска, на которой Магомаев совсем молодой, улыбающийся, ­— такой, каким он был, когда пел «Королеву красоты» или «Шагает солнце по бульварам». У Риты всю жизнь на тумбочке стояла его фотография в нарядной рамочке. Так вышло, что «он» стал единственным свидетелем её одинокого ухода из жизни год назад. Видимо, Рита умерла во сне: у неё было больное сердце, которое много лет российские врачи лечили витаминными капельницами и оздоровительной гимнастикой. Она даже звонила Елене Малышевой, знаменитой ведущей программы о том, как жить и умереть здоровым, по горячей линии, пытаясь пробиться на приём в московскую клинику, но в Белгороде не оказалось квот, а с Малышевой дело скоропостижно заглохло.

Тогда в юности, именно от Риты я узнавала подробности личной жизни Магомаева: о его краткосрочном, но бурном романе с нашей местной оперной дивой Марией Биешу во время кишинёвских зимних гастролей 1964 года, о том, что у него есть дочь от первого брака, позже — о женитьбе на Тамаре Синявской, голосом и талантом которой я всегда восхищалась. По вечерам после занятий мы с Ритой наведывались в музыкальный отдел библиотеки им. Крупской, сначала с клавирами прослушивали всё, что требовалось по программе музыкальной литературы, оркестровки и анализа музыкальных форм, а потом, на десерт, по несколько раз слушали пластинку с записью арии Риголетто «Cortigiani, vil razza dannata», записанную Магомаевым. Через много лет, просмотрев фрагмент из фильма 1971 года «Поёт Муслим Магомаев», я увидела, что он в точности повторил постановку этой сцены, сыгранной Тито Гоби двенадцатью годами ранее: те же костюмы, то же актёрское решение, мизансцены, декорации, и голос, ничем не уступающий кумиру Магомаева.

Потом мы с Риткой потерялись: она бросила музыку, окончила филфак, вышла замуж, уехала в Норильск на заработки, закончив там учительскую «карьеру», — в Белгород. Я — учиться в Москву, потом в эмиграцию, и только через двадцать лет — звонок, и сразу после дежурных «привет, как ты, как жизнь, всё ли в порядке?», вопрос: «Ты ведь знаешь, Муслим умер?» Наверное, странно читать, как очень взрослые, давно живущие на разных континентах женщины, помимо детей, внуков и личных проблем, продолжали интересоваться ушедшим в лучший мир кумиром их детства и юности, продолжали слушать и обсуждать всё, что касалось его творчества и биографии. После очередного выпуска какого-то пародийного шоу, где, широко расставив ноги и раскинув руки, участник копировал Магомаева, я не сомневалась, что в виртуальном почтовом ящике меня будет ждать пространное сообщение от моей подружки, заканчивающееся безапелляционным «убить готова сволочь эту, на святое покусился, гад!»

Помню, как в свою очередь я написала Ритке возмущённое письмо по поводу того же Баскова, который, не узнав в записи голос Магомаева, назвал исполнение бездарным, а исполнителя ­— непрофессионалом. «Не прощу никогда», ­— резюмировала Ритка, и с тех пор на экране её телевизора Басков открывал рот молча.

В 2012 на Первом канале вышла передача «Достояние республики», посвящённая Муслиму Магомаеву, где прозвучало много замечательных слов в его адрес, а также песен из его репертуара. Создатели, ведущие, исполнители этого шоу стремились создать праздничную атмосферу; наверное, им это удалось. Но почему-то меня не оставляло ощущение неловкости. Да, старались все, понимая ответственность за прикосновение к идеалу исполнения, осознавая невозможность достичь того уровня владения голосом, артистизма, харизматичности, а главное, того, что дано природой и что невозможно выучить в консерватории. Постепенно я поняла, отчего мне было так некомфортно: на протяжении всей программы крупным планом показывали Тамару Синявскую, и каждый раз, глядя на её лицо, я видела неизбывную печаль, горе, которое не вылечит никакое время. Её глаза оживлялись во время достойных выступлений — Киркорова, Валерии, но было видно, что «Королева красоты» не попадающего в ноты и вообще изменившего мелодию Алексея Воробьёва, стала испытанием, как и вокал большинства участников, которым Синявская, в силу свой интеллигентности, вежливо аплодировала. В финале Гвердцители пела в дуэте с экранным Муслимом «Синюю вечность», и эти минуты, наверное, были самым мучительными. Знаменитые кадры, где Магомаев на обрыве у моря поёт написанную им песню, можно сравнить только с расковыриванием незажившей раны. Не отрывая взгляд от экрана, Синявская беззвучно проговаривала слова и таким образом боролась с подступающими слезами. Да, она сильная женщина, но та программа, как, впрочем, и другие, посвящённые Муслиму, дались, и до сих пор, по прошествии четырнадцати лет, даются ей нелегко. Так же, как и наше с ней интервью.

«Если ты не знала, что у Муслима есть сайт, по которому с ним можно было связаться, то возьми, пока не поздно, интервью у Тамары, — сказала Рита, прочитав мои беседы с Владимиром Спиваковым, Валерией Новодворской, Верой Васильевой, Людмилой Улицкой. — Как ты вообще могла упустить возможность поговорить с НИМ?» Она была права — я не подозревала, мне в голову не могло прийти, что связаться с Муслимом Магомаевым можно было простым нажатием кнопки. Эта упущенная возможность и сегодня, столько лет спустя, вызывает сожаление. Может быть, она — одна из причин написания этого текста. А другая — нет не ностальгия по советским временам и субботним «голубым огонькам». Другая причина — это ниточка в детство и юность.

Наше интервью вышло под заголовком «Главное — это чистая интонация». «В жизни, как и на сцене, важна интонация. Главное, чтобы она была чистой. Вот что важно», ­— подчеркнула Тамара Ильинична в конце беседы. И мне было предельно ясно, что она имела в виду. Вообще, задумывая то интервью, я хотела поговорить не только о Магомаеве, но и о самой Тамаре Синявской — на мой взгляд, одной и самых ярких солисток Большого театра, обладательнице невероятного, редкого по красоте и богатству красок голоса. Недаром её подруга Елена Образцова как-то ей призналась: «Будь у меня твой голос, весь мир бы у меня в ногах валялся». Естественно, мы начали интервью именно с разговора о карьере певицы, её оперных партиях, нынешних учениках. И вроде, всё шло неплохо, но довольно скоро я поняла, что Тамара Ильинична — закрытый человек, привыкший взвешивать каждое сказанное ею слово. Тем более, в беседе с незнакомым человеком, журналисткой, на интервью с которой она согласилась только потому, что об этом попросил Владимир Спиваков. Ответы о Большом, о российской эстраде были обтекаемы, и в какой-то момент я подумала, что интервью, каким я его задумала, не получится. А потом я рассказала свою детскую историю с неотданным букетом, и о том, что Муслим Магометович ушёл в мой день рождения. Она выслушала меня, помолчала и сказала:

«Да, я вас понимаю. У моей подруги Галины Вишневской день рождения тоже 25 октября. Видите, у неё тоже так совпало… В первую годовщину ухода Муслима она пришла меня поддержать».

Вот после моего «вольного отступления» наша беседа перешла в более доверительную тональность. Тем не менее, это интервью запомнилось мне, как одно из самых непростых. Конечно, мы говорили и о Муслиме. Мне в принципе неловко и не доставляет удовольствия рыться в воспоминаниях личного характера, а уж задавать болезненные вопросы в данной ситуации было бы верхом бестактности. Не сомневаюсь, что после первого же вопроса подобного толка, она прервала бы беседу. И правильно бы сделала. Мне стала понятна причина её закрытости: уход любви её жизни. Из её жизни. Я терпеть не могу пафос или высокий слог, но если кратко определить тон, звучание нашей беседы, — это неизбывная печаль одиночества и непреходящая боль потери.

Я тогда постеснялась задать вопрос о том, почему она, как жена, ничего не сделала, чтобы отодвинуть столь раннюю смерть мужа. Я имела в виду его привычку не просто курить, а выкуривать по несколько пачек в день, что, без сомнения, повлияло на состояние сосудов сердца: гипертония, атеросклероз сосудов, стенокардия — в 66 лет, и болел он задолго до этого, с трудом ходил, задыхался. Но продолжал прикуривать от одной сигареты — другую. Не имея права судить, тем более, осуждать, я понимаю: диктовать что и как делать человеку с таким характером, каким обладал Муслим, — невозможно. Но в то же время, не могу избавиться от чувства досады по поводу такой вот «пассивной» любви.

И ещё несколько слов о любви.

На мой вопрос:

«Тамара Ильинична, в одном из интервью Вы заметили, что «к людям Муслим Магометович относился с открытым сердцем, но, как показала жизнь, в одностороннем порядке». Как это понять, принимая во внимание всенародную любовь к Магомаеву?»

«Знаете, когда любят все, это всё равно, что никто», — ответила она.

Я не привожу ответ полностью, но смысл понятен. Особенно пронзительно он звучит сегодня, когда «всенародная» любовь к недавно обожествляемым артистам одномоментно меняется на хамскую ненависть, издевательское отношение к ним самим, их детям, семьям, творчеству, на оскорбительные заявления лишить званий, отнять собственность — только за то, что их мнение не совпадает с нынешним официальным, только за отказ выступать на псевдо-патриотической сцене театра абсурда. Представляю ли я Магомаева на этой сцене среди артистов, лишённых азов человеческого воспитания? Мог ли он позволить себе участвовать в концертах или новогодних передачах рядом с откровенно бездарными, пошлыми «поющими трусами обоих полов», мог ли сам выйти к публике с призывом «поднять ручки вверх и похлопать» в такт песенке, — как принято нынче напрашиваться на долгие и продолжительные аплодисменты и вызовы на бис? Мог ли жить напоказ: с воодушевлением рассказывать на всю страну о своей личной жизни, пускать в свою ванную, спальню, гардеробную журналюг с камерами? Мог бы с лакейской угодливостью и подобострастием говорить то, что от него хотели слышать «вершители судеб», так называемая элита? Безусловно нет, а с последним, в форме какой-то речи, призыва, подписи, не думаю, что к нему, в принципе, посмели бы обратиться. Как не смели обратиться к Ростроповичу, Вишневской, Плисецкой, Синявской…

В своей книге воспоминаний Магомаев описывает случай, произошедший с ним на приёме в Назарете, когда мэр города, подвыпивший коммунист-араб, стал выкрикивать лозунги типа «Да здравствует Советский Союз, а Соединённые Штаты — долой! И всех американцев… туда-то и туда-то! И хорошо, что грохнулся этот их «Челленджер»! Пускай американские корабли бьются, а советские «Союзы» пусть себе бороздят просторы вселенной!» Магомаев посчитал унизительным выслушивать подобный бред, тем более — петь для подобных персонажей. Он просто ушёл, хлопнув дверью. «Такой у меня характер, — объяснил он, — хамство должно иметь предел».

Сегодня у хамства нет предела, как нет его в дилетантстве, совмещённом с откровенным воинствующим невежеством, непреодолимым зудом лакейства и «таинственной страсти к предательству». Чистая интонация — редкость, и она не в цене ни в жизни, ни на сцене. «Зачем перешагивать в другой век? — писал Магомаев. — Со сцены я ушёл. Ушёл незаметно, без громких заявлений. Не хочу, чтобы люди начали замечать постепенный уход сцены от меня! Сцена — одушевлённый организм, который любит и вдохновляет таланты и терпеть не может бездарностей, людей случайных, которых она со временем всё равно сталкивает со своих подмостков. Поэтому артист должен уважать сцену и не пользоваться её терпением. Прекрасный певец Пласидо Доминго в своей книге написал, что надо уйти, не дожидаясь, когда будут говорить:

«Как, он ещё поёт? Да он же сам себя не уважает». Кстати, очень давно, когда я только появился на эстраде, стал известным, в статье в одном из популярных тогда журналов я сказал, что каждый уважающий себя певец должен знать свой срок, что сам уйду с первой «качкой» в голосе. Было мне тогда немногим более 20 лет».

Магомаев своё слово сдержал, хотя мог петь и радовать своих слушателей ещё долгие годы, — в отличие от Пласидо Доминго, который выступает до сих пор и грешит не то, что «качкой», а такой тремоляцией, таким дрожанием голоса, что звуки порой проваливаются, западают. Не все великие обладают силой воли и самоцензурой, не все способны «перестать что-то доказывать» и оставить сцену, чтобы «не стать пародией на самих себя». По собственному признанию, заметив изменения в голосе, Магомаев перестал получать удовольствие от пения. И это стало главной причиной его раннего ухода со сцены. Возможно, мастодонтам советской эстрады, ныне — шоу бизнеса, сделать это сложнее за неимением иных талантов и увлечений. (Не буду перечислять поимённо живых и ушедших, не обладавших умением посмотреть на себя со стороны или не сумевших осознать, что омолодить ГОЛОС ботоксом или чем-то ещё — невозможно). Но Магомаев был талантлив во всём: в композиции (компьютерной в том числе), аранжировке, оркестровке, живописи, лепке, писательстве, общении с посетителями своего сайта. И хотя смысл жизни для него был в музыке, в пении, завершение концертной деятельности не только не стало трагедией, но в какой-то мере принесло свободу. Как человек настроения, он порой отменял гастроли или концерт, потому что не мог заставить себя петь, как он говорил — специально. Если у него пропадало желание петь, выход на сцену становился невозможен, и, прекрасно понимая, что билеты раскуплены, что люди ждут гастролей, он их всё же переносил. Просматривая старые газеты, журналы, я искала ответ на вопрос, почему он так редко приезжал в наш южный гостеприимный город. Моя подружка не исключала, что дело было в Марии Биешу: «Точно тебе говорю, — Тамара поставила условие: никаких встреч». Ну, эти догадки догадками и остались. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, после начала 60-х, в Молдавии Магомаев больше не выступал. Иначе я не пропустила бы это событие, и на этот раз уж точно отдала букет. В книге его воспоминаний я нашла другой ответ: в отличие от своих коллег, гастролировавших в течение года, Магомаев ездил с выступлениями гораздо реже — в общей сложности месяца два, причём, в большинстве своём — летом, потому что в принципе не любил зиму из-за подверженности частым простудам и бронхитам. (Хочется опять вернуться к вопросу о пачках сигарет!). Но записей при этом, у него гораздо больше…

К 60-летию был выпущен альбом из четырнадцати дисков. На одном из них записаны арии композиторов ХVI — XVIII вв., на другом — арии из опер. Мне кажется, эти записи — те самые бриллианты, о существовании которых знают немногие. Не умаляя заслуг Муслима Магометовича в развитии советской эстрады, я всегда сожалела о том, что классическая музыка в его репертуаре звучала всё реже, особенно с экрана телевизора. И это очень обидно, потому что, по собственному признанию, в своё время оставив оперную сцену и перейдя на эстраду, он ставил классику превыше всего. Да, он очеловечил советскую эстраду, и, безусловно, никто до сегодняшнего дня смог спеть «Чёртово колесо» с этим взлетающим «э-э-х-х!», «Мелодию», «Благодарю тебя», «Лучший город земли», «Синюю вечность» и множество других произведений лучше, чем он. Да, он исполнял не песни на тексты, а написанные для него талантливыми, лучшими композиторами и поэтами музыку и стихи. Но точно так же, классика, спетая его неповторимым голосом, с его абсолютным пониманием музыкального материала, воспринимается так, словно и эта бессмертная музыка была написана для него. Послушайте арии Pergolezi, Stradella, Caccini, Giordani, Hendel, романсы Чайковского в его исполнении, и может быть, вам тоже повезёт услышать, увидеть, ощутить струящийся свет совершенства, достичь которого дано не многим творцам. Признаться, эту музыку я слушаю только наедине с собой, чтобы избежать неловкости за те невольные слёзы, которые она вызывает от соприкосновения с вечным: с изысканной, соразмерной красотой и безукоризненной гармонией, которые словами не объяснить. И песни Бабаджаняна и Пахмутовой, даже в исполнении Магомаева, после прослушивания музыки барокко, как-то не воспринимаются. Впрочем, струны у каждого настроены по-разному…

Муслим Магомаев, как все по-настоящему великие музыканты, никогда не считал себя великим. Слово звёздность в его словаре не присутствовало. Какому ведущему или журналисту в здравом уме пришло бы в голову назвать его королём, императором или звездой чего-то, хотя именно на протяжении десятилетий был он самым известным и самым народным артистом той эстрады, которая нынче заслуженно называется шоу-бизнесом, а то, что она производит — попсой. Возвращаясь к «звёздности», Магомаеву одному из первых сделали предложение заложить именную звезду, по примеру голливудских, у гостиницы «Россия». Но он, для которого кумирами были поистине великие Энрике Карузо, Марио Ланца, Тито Гоби, отказался, посчитав эти «бетонные звёзды» — глупостью.

«Ходит народ, топчет имя ногами. Зачем это нужно? Слава сиюминутна. Все мы пребываем на этой земле временно. За свои дела каждый из нас будет отвечать там… А земная мишура — это ведь суета».

Конечно, суета. Тем бесценнее, когда среди этой бесконечной, порой пугающей суеты, появляются такие личности, как мой Муслим Магомаев.

2023

Share

Зоя Мастер: Мой Магомаев: 5 комментариев

  1. Анатолий

    Это был великий мастер и настоящий человек, в противоположность Кобзону и иже с ним. Честь ему и слава!

  2. Елена

    Спасибо за Ваш рассказ. У меня был чем-то похожий случай: работала на областном радио, договорилась через помощника Магомаева взять у него интервью после концерта. Концерт кончился, я пошла за кулисы. И увидела толпу разгоряченных поклонниц, ринувшихся к его гримерной. Я не смогла быть в этой толпе. Не знаю, что подумал тогда МММ. До сих пор стыдно, что мог ждать (при его обязательности!). Но сделать с собой ничего не смогла.

  3. A.B.

    Зоя Мастер:
    «Скорее всего, это был август, поскольку мы с папой купили букет разноцветных астр: сиреневых и красных, а в середине — белых. Этот букет остался в памяти напоминанием о собственной стеснительности, закомплексованности, а может, о чём-то ином, чему я пока не подобрала название…
    Представляю ли я Магомаева на этой сцене среди артистов, лишённых азов человеческого воспитания?…Мог ли жить напоказ: с воодушевлением рассказывать на всю страну о своей личной жизни, пускать в свою ванную, спальню, гардеробную журналюг с камерами?
    Мог бы с лакейской угодливостью и подобострастием говорить то, что от него хотели слышать «вершители судеб», так называемая элита?
    Безусловно нет, а с последним, в форме какой-то речи, призыва, подписи, не думаю, что к нему, в принципе, посмели бы обратиться. Как не смели обратиться к Ростроповичу, Вишневской, Плисецкой, Синявской…
    «Ходит народ, топчет имя ногами. Зачем это нужно? Слава сиюминутна. Все мы пребываем на этой земле временно. За свои дела каждый из нас будет отвечать там… А земная мишура — это ведь суета».
    Конечно, суета. Тем бесценнее, когда среди этой бесконечной, порой пугающей суеты, появляются такие личности, как мой Муслим Магомаев.
    2023.»
    ————————————————
    Когда шум за стеной,
    Как прибой, неослаблен,
    Омут комнат недвижен
    И улица газом жива, —
    Раздаётся звонок,
    Голоса приближаются:
    Скрябин.
    О, куда мне бежать
    От шагов моего божества!

    Близость праздничных дней,
    Четвертные.
    Конец полугодья.
    Искрясь струнным нутром,
    Дни и ночи
    Открыт инструмент.
    Сочиняй хоть с утра,
    Дни идут.
    Рождество на исходе..

    Петербургская ночь.
    Воздух пучится чёрною льдиной
    От иглистых шагов.
    Никому не чинится препон.
    Кто в пальто, кто в тулупе.
    Луна холодеет полтиной…
    Б.Л. Пастернак
    Июль 1925 — февраль 1926
    https://pitzmann.ru/pasternak-905.htm

  4. Ася Крамер

    Зоя, спасибо! Отлично, просто отлично! С такой душой написанный текст — просто завораживает….

    1. Зоя Мастер

      Спасибо, Ася. Я долго собиралась написать этот текст, наверное, года полтора, а когда пришло время, записала его за два вечера. Я просто обязана была это сделать: для себя и для Риты.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.