СЕМЬ ИСКУССТВ

Вынужденный отъезд из страны Эткинд перенёс с достоинством. Заново защитил докторскую диссертацию в Сорбонне, стал профессором Десятого Парижского университета (Нантерр), где проработал до 1986 года, а после выхода на пенсию продолжал читать лекции в ведущих университетах Западной Европы, США, Канады. Самое же главное — продолжал активно и плодотворно проявлять себя во множестве ипостасей.

Екатерина Эткинд

[Дебют] ШУТИТЬ РАЗРЕШАЕТСЯ, ДОРОГИЕ РОДИТЕЛИ

Предисловие Ефима Гофмана

С любовью, и — без напыщенности

Как часто нас тяготит напирающая со всех сторон, сочащаяся во все щели звериная серьёзность! В последнее слово предыдущей фразы так и хочется вместо второй буквы «е» вставить «у» — и… чувствуем при этом, что разговор, казавшийся вяловато-пресным, сходу оживляется. Крошечная, почти микроскопическая щепотка доброго юмора воистину творит чудеса!

Подобные превращения ощущают, конечно же, все люди. Но особенно чутки к ним профессиональные филологи. А также — писатели, поэты, эссеисты, или, иначе говоря, те, кто постоянно работает со словом, и потому предельно отчётливо осознаёт его способность вбирать в себя, отражать и воплощать тончайшие движения человеческой души.

Шутливые стихотворные экспромты, забавные и оригинальные дарственные надписи на книгах, остроумные фразы, каламбуры, или даже попросту какие-то единичные потешные словечки, повисающие в воздухе… Казалось бы, всё это — детали такие же эфемерные, как засушенные осенние листья, фантики от конфет, этикетки распитых бутылок. Но ведь кто-то подобные вещи собирает! Значит, ценит, ощущает их как знаки, фиксирующие, сохраняющие память о мгновениях жизни.

То же самое касается и шутейных фантиков из словесной ткани. Штрихи подобного рода есть смысл, по возможности, сберегать, поскольку существенно обогащают они наше представление о тех или иных неординарных личностях, их судьбах, атмосфере времени.

Не удивительно, что не только в домашних архивах, но и попросту — в памяти многих видных представителей литературного и филологического мира, их родных и друзей, хранится немало подобных материалов. В отдельных случаях эти сюжеты намеренно и целенаправленно коллекционируют, и тогда — образуется рельефное собрание вроде, скажем, хорошо известной, давным-давно изданной в твёрдом переплёте, с обилием иллюстраций и комментариев «Чукоккалы», название которой складывается, как мы помним, из слов:

Чуковский и Куоккала.

Исследователь с мировым именем, выдающийся литературовед и переводчик Ефим Григорьевич Эткинд (1918–1999) методичным сбором подобных шуток не занимался. Хотя шутить и веселиться любил. А вот младшая дочь этого замечательного человека, Екатерина Ефимовна Эткинд, собрала то, что сохранилось и запомнилось, сопроводила непринуждёнными комментариями, вспомнила по ходу ряд милых, трогательных историй из жизни своей благородной, по-настоящему интеллигентной семьи, и в итоге — получилась та книжка, которую сейчас держит в руках читатель.

Сразу заметим, что есть здесь, в книге, своя «Куоккала» — дача в Ушково, под Ленинградом, где в 60-е — начале 70-х так уютно жилось семейству Эткиндов, где выпускалась домашняя стенгазета «Дранка», освещавшая в форме бодрых и смешных стишков самые разные события. Есть здесь, как и в «Чукоккале», искромётные альбомные записи-импровизации незаурядных, знаменитых людей, посещавших эткиндовский дом в разные периоды жизни — и ленинградский, и парижский.

Впрочем, так ли уж обязательны в данном случае параллели с теми или иными известными образцами жанра? «Не сравнивай, живущий несравним» — говорил великий поэт… Думается, что каждая из подобных (как и вообще, любых) коллекций ценна по-своему, отмечена неповторимым отпечатком личности её хранителя. Или, как в случае, о котором сейчас идёт речь, хранителей — во множественном числе.

Вернёмся, однако, к упомянутым выше двум периодам жизни Е.Г. Эткинда. Обусловлено это жёсткое, неумолимое деление надвое отнюдь не весёлыми, но — совсем напротив — чрезвычайно драматичными жизненными обстоятельствами. В 1974 году Эткинду и его семье пришлось покинуть родину. Обусловлено это было причинами, которые сам Ефим Григорьевич подробно и выразительно описал в своей автобиографической книге «Записки незаговорщика».

Блестящего учёного-филолога уволили из Ленинградского педагогического института им. Герцена, в котором он проработал 23 года, лишили профессорского звания и докторской учёной степени, исключили из Союза писателей, обрекли на существование в статусе неблагонадёжной персоны. Неприемлемым для властей было то, что Эткинд оказывал помощь опальному Солженицыну, хранил у себя экземпляр сверхкрамольного «Архипелага ГУЛАГ», выступал свидетелем защиты на процессе по обвинению молодого Иосифа Бродского в тунеядстве. Иными словами, благородно поддерживал гонимых, в результате чего — и сам стал гонимым.

Вынужденный отъезд из страны Эткинд перенёс с достоинством. Заново защитил докторскую диссертацию в Сорбонне, стал профессором Десятого Парижского университета (Нантерр), где проработал до 1986 года, а после выхода на пенсию продолжал читать лекции в ведущих университетах Западной Европы, США, Канады. Самое же главное — продолжал активно и плодотворно проявлять себя во множестве ипостасей.

На ипостасях Эткинда позволю себе сконцентрироваться по-особому. Все они оказали большое и важное влияние на мою собственную судьбу.

Первая из ипостасей, с которой довелось мне соприкоснуться — Эткинд-переводчик. В те далекие годы, в начале 80-х, десятый том собрания сочинений Томаса Манна мною, шестнадцати-семнадцатилетним, был зачитан до дыр. О том, что именно Эткинд перевёл такие яркие, пробуждающие живую мысль статьи Манна, как «Достоевский, но в меру», «Германия и немцы», я узнал несколько позже (просто потому, что поначалу в оглавление не заглядывал и фамилиями переводчиков не интересовался). А узнав, воспринял как обстоятельство знаменательное.

На публичные упоминания фамилии Эткинда в Советском Союзе к тому времени был наложен твёрдый запрет. Работы и книги Эткинда (как те, что ранее издавались в стране, так и, тем более, издававшиеся на Западе) раздобыть было невозможно. Вместе с тем, до изъятия десятитомника Манна из государственных библиотек у властей руки всё же не дошли. Таким образом, великолепный переводчик оказался вынужденным (выражаясь фигурально) говорить с читателем позднесоветского периода устами Томаса Манна. Более того, именно благодаря подобному непрекращающемуся разговору у читателей оставалась возможность приобщиться хотя бы к некоторым из эстетических и идеологических проблем, всерьёз волновавших самого Эткинда.

С Эткиндом-литературоведом соприкоснулся я значительно позже — в постсоветские времена. Событием явилось для меня знакомство с масштабной работой «Материя стиха» — она была написана Эткиндом ещё в Ленинграде, опубликована впервые в Париже, и лишь в 1998 году вышла в свет на родине автора. Поражала способность исследователя представить трёхвековое пространство русской поэзии как единое целое. По-особому впечатляла готовность Эткинда уйти от скучно-академичных клише, представить эстетику Серебряного века, новаторские, модернистские поэтические поиски как явление, существующее в культуре на равных с почтенной классикой — стихотворными вершинами XVIII–XIX столетий. Образцовый характер носит анализ произведений Цветаевой и Блока, Пастернака и Хлебникова, Ахматовой и Маяковского, занимающий весомое место в книге.

Но не менее чуток был Эткинд к литературе своего времени — второй половины XX века. Именно готовность откликаться на всё яркое, живое, неординарное, что возникает, зарождается на наших глазах, побуждает к бурным дискуссиям, по-особому подкупала меня в личности Ефима Григорьевича.

Почему, собственно говоря, Эткинд уделил столько внимания, вложил столько души в помощь молодому Бродскому? Именно потому, что в резком и ранимом юноше, органически не способном подстраиваться под бесчеловечные установки, навязывавшиеся государством, раньше многих увидел настоящего, большого поэта. Что побудило Эткинда к знакомству с Солженицыным? То, что опубликованная в 11-м номере «Нового мира» за 1962 год повесть «Один день Ивана Денисовича» явилась (вне зависимости от направления дальнейших путей её автора) событием, радикально трансформировавшим литературную и общественную атмосферу эпохи. Оставить подобное обстоятельство без внимания пытливый и неравнодушный ленинградский исследователь не считал для себя возможным.

Вместе с тем, заметим, что именно Эткинд (вместе с Симоном Маркишем) содействовал выходу на Западе в 1981 году эпохального романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», конфискованного КГБ, несовместимого с установками советской цензуры, но при этом — во многом не укладывавшегося и в систему солженицынских представлений. Именно Эткинд, был одним из первых, кто увидел в Юрии Трифонове незаурядного мастера, способного к постановке смелых и серьёзных проблем в подцензурном пространстве, и — проницательно разглядел в документальной повести «Отблеск костра» о судьбе отца писателя, репрессированного в 37-м, предвестие зрелой трифоновской прозы (впечатления эти были обозначены в неоднократно публиковавшемся письме от 17 апреля 1967 года, адресованном автору повести). Именно Эткинд приложил немало усилий к тому, чтобы обратить внимание мировой литературной среды на феномен Фридриха Горенштейна — предельно самобытного прозаика, не находившего себе места ни в официальных советских изданиях, ни в самиздате-тамиздате.

Особого разговора, на мой взгляд, заслуживает поддержка, которую оказывал Эткинд Андрею Донатовичу Синявскому — по-настоящему крупному писателю и мыслителю, видевшему высокое искусство и многоаспектную реальность в предельно свободном и дерзком ракурсе, отсидевшему (после нашумевшего политического процесса) лагерный срок в Советском Союзе и подвергавшемуся шельмованию во влиятельных эмигрантских кругах. Впрочем, подобная солидарность Эткинда с Синявским, проявлявшаяся в ситуации напряжённых диссидентско-эмигрантских полемик, отнюдь не удивительна. Оба они были людьми культуры, противившимися установке на тотальную политизацию существования, оба не принимали упрощённого, «чёрно»-«белого» подхода, одинаково присущего и догматически-«советскому», и радикально-«антисоветскому» образу мысли.

Сразу оговорю, что полемики подобного рода упоминаю не случайно. Именно на эти непростые, чрезвычайно волнующие темы для меня было по-особому важным напрямую поговорить с Ефимом Григорьевичем — и однажды, за два года до его кончины, такая возможность представилась.

В те времена статус Эткинда претерпел новые, существенные трансформации. Деятельность члена-корреспондента трёх германских академий, награждённого в 1986 году за заслуги в развитии французской культуры Золотой Пальмовой ветвью Франции, была наконец-то по достоинству оценена на родине. В 1994-м Ефиму Григорьевичу Эткинду были возвращены все учёные степени и звания, он стал часто ездить в родной Петербург. А в мае 1997-го — побывал в Киеве, поскольку участвовал в международной конференции по проблемам литературного перевода, проводившейся в Киевском университете.

О приезде Ефима Григорьевича в наш город я узнал совершенно случайно. В перерыве между заседаниями подошел к нему, представился, и — примерно полтора часа продолжался наш разговор.

Ефим Григорьевич охотно отвечал на мои вопросы. Тот факт, что проблемы, по-настоящему беспокоившие Эткинда, были небезразличными и для его случайного собеседника, автора этих строк, явно обрадовал почтенного профессора.

Сияющая улыбка Ефима Григорьевича навсегда осталась в моей памяти и душе. А особенно тронуло меня то, что не ощущалось в реакциях Эткинда ни малейшей тени высокомерия, ни малейшего стремления позиционировать себя в качестве надменного мэтра или гуру. Ощущение было такое, что человек этот буквально излучает дружелюбие и открытость.

Дух подобной открытости отчётливо ощущается и на страницах книги Екатерины Эткинд. Обратим внимание хотя бы на рассказ о встрече Нового Года, когда за праздничным столом собрались не только друзья самих Эткиндов, но также — юные подружки и друзья обеих их дочерей: старшей — Марии, и младшей (то есть — автора книжки). Поздравительные стихотворения, лежавшие на тарелках, были заранее заготовлены для всех гостей — равно как и для хозяев дома — без исключения (и — вне зависимости от возраста!). По всему чувствуется, что в доме Эткиндов подобные милые и тёплые проявления были нормой жизни.

Не случайным представляется то, что в эмигрантский период жизни к семье Эткиндов тянулись многие другие замечательные люди, оказавшиеся оторванными от родины: Синявские, Галич, Раиса Орлова и Лев Копелев… Для Виктора Платоновича Некрасова, очень неуютно и неуверенно порой чувствовавшего себя в эмиграции, дружба с Эткиндами (так же, как и с Копелевыми) была одной из важнейших отдушин.

Известно, вместе с тем, что атмосфера открытости, гостеприимства, отзывчивости определяла уклад семьи Эткиндов изначально. Не удивительно поэтому, что в книжке их дочери активно фигурируют имена старинных друзей дома, представителей подлинной ленинградской интеллигенции: Дьяконовых, Серманов… А с ещё одним близким другом Эткинда и его семейства, учёным-медиком, крупным специалистом в области онкологии Леонидом Самсоновичем Салямоном (адресованное ему задорно-шутейное двустишие читатель здесь, в книге, легко обнаружит!) мне довелось быть знакомым. На протяжении последнего десятилетия жизни Леонида Самсоновича я неоднократно бывал в его доме, и — имел возможность убедиться в том, что для этого одарённого, всесторонне образованного человека непреложной оставалась ценность, значимая для всего эткиндовского круга: прелесть человеческого общения.

Очень существенную роль в создании и поддержке особого духа дома Эткиндов играла супруга Ефима Григорьевича — Екатерина Фёдоровна Зворыкина (1918–1986). К ёмкой характеристике, которую этой удивительной, воистину необыкновенной личности даёт автор книги, позволю себе добавить лишь совсем небольшой штрих. Добродушное прозвище, которое придумал Екатерине Фёдоровне Виктор Некрасов, состояло… из уменьшительного имени и полноценного отчества: Катя Фёдоровна. Всего лишь, казалось бы, незатейливая словесная комбинация — а какой при этом возникает образ: обаятельный и, одновременно, величественный!..

Думается всё же, что нет смысла очень уж долго задерживать читателя, наверняка стремящегося перейти от предисловия — к чтению самой книжки. Хочется надеяться, что те, кто будет читать и перелистывать её страницы, написанные с любовью, и — без напыщенности, не пожалеют о потраченном времени. Люди, о которых здесь ведётся речь, равно как и конкретные эпизоды их существования (смешные и печальные, весёлые и — не очень) заслуживают того, чтобы о них помнили.

Ефим Гофман

Шутить разрешается, дорогие родители

Дорогим родителям посвящается…

«О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были»

/В.А. Жуковский «Воспоминание»/

«Казалося, ну, ниже
Нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь: уж мы в Париже,
С Louis le D’esir’e»

/А.К. Толстой «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»/

Так я надумала назвать свою первую книгу воспоминаний о родителях. Нарочно, не пишу моих, потому что они же и родители моей старшей сестры Маши. Говорят: «Родителей не выбирают». Да, это, наверное, так и есть. Но нам достались, как сейчас говорят, «эксклюзивные экземпляры». Как сказала одна папина коллега по университету в Нантере: «Их не надо ни с кем сравнивать, их надо ценить, любить, уважать и понимать». Каждый из наших родителей — это личность. У каждого из них были свои таланты, свои достоинства.

Вот именно об этом мне и хочется рассказать: про эти таланты и достоинства, и Вам, дорогой читатель, подать «под нужным соусом».

Это нелёгкий труд, но я попытаюсь сделать так, чтобы всем, кто будет читать эту книгу, было интересно.

Начинаем с нашей мамы — настоящая русская дворянка, с удивительным чувством пре— красного: живописи, архитектуры, музыки, литературы. Мама чудесно рисовала и очень мечтала поступить в Академию Художеств в Петрограде, но, по политическим причинам, её не приняли и она стала студенткой филфака Университета. Но любовь к рисованию не остыла. Благодаря её внучке Асе, которая щедро поделилась со мной, вы имеете возможность их увидеть в иллюстративном развороте.

Волшебно, хотя и не профессионально, играла на пианино. Вся наша семья очень любила слушать в её исполнении «Маленькую ночную серенаду» Моцарта (Однажды, даже играла в четыре руки с первой женой Солженицына — Н.А. Решетовской). Мама очень любила ходить на выставки и в музеи живописи, как в России, так и на Западе. Коллекционировала автопортреты Рембранта (в альбомах и открытках). Мы с отцом и с мамой ездили в Италию: Венеция, Флоренция, Феррара. Было это в 1979 году. Папа предложил ещё Падую, но у мамы уже не было сил. И вот тут она выдала нам такой экспромт:

«Ах, миленький мой
Не хочу я в Падую,
Я от этой от Феррары
Совершенно падую…»

Мамин большой талант — хозяйки русского гостеприимного дома. И в России, и во Франции. Однажды, на даче в Ушково, родители остались до понедельника, потому, что очень устали от приёма гостей. Наш папа тут же написал двустишие для стенной газеты «Дранка»:

«По понедельникам она едва шевелится! А почему ? Она — домовладелица».

Наша мама удивительно чувствовала настоящую русскую литературу: Л. Толстой, Ф. Достоевский. Самое любимое произведение — роман «Идиот», самый любимый герой — Князь Мышкин.

А в последствии один из любимых авторов — А.И. Солженицын. С ним завязалась дружба, и было даже совместное путешествие по России, на автомобилях. Правда, сначала наша машина была не в порядке и была отправлена телеграмма:

«Наш Москвич с подбитым носом, А поездка под вопросом…».

В конце концов, поездка состоялась, в августе 1967 года (см. фото в приложении).

Потом была послана телеграмма к дню рождения:

«Нету Вам ещё полста —
Вы догнали Льва Толста
А исполнится Вам сто
Вы догоните Досто(евского)»

И ещё одна поздравительная телеграмма Солженицыну:

«Золотое пьём Аи!

За любимого А.И. Чтоб его не штрафовало, И не трогало ГАИ^[1]. Чтоб к нему не приезжали, Ни Луи^[2], ни холуи…».

Это, насколько мне известно, сочиняли родители вместе.

Ещё один из самых больших маминых талантов — быть очень хорошей мамой.

Вот теперь, мы добрались до талантов отца, которых так много. Я попробую раскрыть хотя бы малую часть их:

1. Талантливейший переводчик, основатель ленинградской школы перевода, лингвист, пушкинист (эта сторона занятий отца проявилась в книгах «Божественный глагол», «Симметрические композиции у Пушкина», «Стихи и люди»).

Здесь надо отметить его очень важный талант — написать о сложных вещах так, чтобы всем бы было понятно. В Ленинграде в Доме писателей был создан устный альманах «Впервые на русском языке»: звучали очень интересные переводы, как с английского, так и с французского, и немецкого языков (участвовали И. Бродский, М. Яснов, И. Шафаренко, И. Комарова, Г. Усова, Г. Бен, ещё многие другие). Во Франции отец собрал группу французских переводчиков, и они сделали перевод почти всех стихов Пушкина на французский язык в стихах. Дотоле на это осмелилась лишь М. Цветаева. И этот нелёгкий труд был вознаграждён в 1983 году премией Французской Академии. Далее пошли переводы М.Ю. Лермонтова и А.К. Толстого. В том же, 1983 году почти той же группой, был проведён устный альманах «Впервые на французском языке». Впоследствии эти переводы вышли в издательстве Découverte-Maspero под названием: «Poésie russe» Anthologie du XVIII-au XX siècle».

Отец умел и нас, своих детей, и наших друзей, заинтересовать русской литературой, поэзией. И не только русской…

Читал нам вслух «Одиссею» Гомера, вероятно, не надеясь, что мы сами её прочтём.

Устраивал литературные игры: давалась одна строчка из любого стихотворения. Требовалось отгадать автора и, если это возможно, прочесть всё стихотворение. Однажды отец принёс мне в подарок на день рождения папку «Пушкинская выставка в школе». Сказал: «Ты же очень любишь Пушкина, значит — пригодится».

И очень даже пригодилась.

В 1968 году мы с соседcкими детьми организовали пушкинский мини-музей, а наш папа пригласил на открытие много интересных гостей: Д. Гранина, Н. Долинину, Г. Семёнова и других. Удивительный талант отца — притягивать людей, как магнитом. Но самые главные, на мой взгляд, таланты — чувство юмора и неисчерпаемый оптимизм. Эти таланты были присущи обоим родителям.

Когда мы только приехали во Францию, наша мама очень грустила по своей сестре и по своей матери. Но папа ей сказал: «Кутик, не грусти, я защищу диссертацию, нам дадут французское гражданство, и ты сможешь поехать в Ленинград». Откуда он мог знать, что это будет возможно — никто не знал, но так и получилось.

13/VI 1975 года Защита докторской диссертации «Материя стиха»

Прошло ни больше, ни меньше, как 46 лет с тех пор, как в главном здании парижской Сорбонны наш отец с блеском защитил докторскую диссертацию на тему: «Материя стиха». Но я всё это помню, как будто это было вчера. Было, как и сейчас, очень жарко. Мы с мамой собрались в виде группы поддержки в Сорбонну. Мама спрашивает отца: «Ты что же будешь защищать без галстука? Конечно, Франция — свободная страна, но приличия никто не отменял». На что отец чуть хитроватым тоном ей ответил: «Кутик, я разве похож на сумасшедшего, одевающего в такую жару эту удавку? Раньше, чем мы войдём в зал — я галстук одевать не стану». И вот, приехали. Огромный зал амфитеатра. Народу — половина зала. Перед зрителями стоит длинный стол — это жюри… Если вы видели фреску «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, то вы понимаете, на что это было похоже… Отец стоял взволнованный, подтянутый, лицом к жюри, и рассказывал о своей книге, которая вышла, впоследствии, в издательстве Института Славяноведения в 1985 году. В комиссии жюри были, если я правильно помню, профессор Мишель Кадо и Жак Катто. Когда отец всё рассказал и ответил на все вопросы, его попросили выйти на минутку, пока жюри придёт к выводу. Потом его снова позвали и стали аплодировать. Ему объявили, что он получает высший бал, с поздравлениями и единогласно. После торжественной части все пошли в кафе «Selecte Latin». В Советском Союзе это называлось «Шмаус». Как не похоже это было на тот банкет, который был устроен после первой отцовской защиты в 1965 году. Начиная с публики… Но что делать, мы находились во Франции… Помню, как господин Кадо поздравлял отца. Речь, конечно, была произнесена на французском, но мама мне на ухо перевела. Вообще, очень много хорошего говорили про отца. И я очень гордилась им. Пили шампанское и заедали малюсенькими канапе — это такие бутербродики, на один кус. Вдруг, я увидела очень интересное блюдо — большая стеклянная салатница, полная льда, а на нём лежат запотевшие вишни. Для того, чтобы разложить эти вишни по мисочкам, требовалась такая же стеклянная поварёшка. Всё это было впервые и, наверное, потому — запомнилось.

Погуляли и вернулись домой, переполненные впечатлениями, жарой и едой. Когда отец получил официальную бумагу о защите, мы решили, что пора подавать на гражданство Франции. Собрали все нужные бумаги и отвезли в Префектуру верховьев Сены, так как жили мы тогда в парижском пригороде Сюрене.

Прошло некоторое время, позвонили из Префектуры, начали задавать всякие вопросы типа: все ли члены семьи владеют французским? Наш папа тут выступил в роли Барона Мюнхгаузена, убеждая — конечно, мы все говорим и читаем по-французски. Прошло ещё какое-то время, и нас пригласили в мэрию города Сюрена, и там вручили французские паспорта. Получив вожделенные документы, отец сказал маме: «Дорогой Кутик! Вот теперь можно попробовать тебе поехать в Питер. Но одну я не хочу тебя отпускать. Мои коллеги по университету Нантер, госпожа Женевьева и её муж Жозе Жоанне тоже едут в группе туристов. Поедете вместе».

НАШИ ФРАНЦУЗCКИЕ ДРУЗЬЯ В РОССИИ

Забавные сюжеты[*]

«ГРОМОВОЙ ПРИЕЗД»

Ленинград, июнь 1977 года.

После того, как наш отец защитил во Франции докторскую диссертацию и стал французским профессором, наша семья получила французское гражданство. Наша мама смогла поехать навестить своих мать и сестру, в Ленинград, в составе группы французских туристов. Вместе с группой поехали двое коллег из папиного университета — господин Жозе и его жена Женевьева Жоанне.

Жили они в гостинице «Европейская», в самом центре Ленинграда (рядом с Русским музеем). Однажды наша мама вошла в номер супругов Жоанне и увидела картину: у окна сидит Женевьева и что-то шьёт. Между ними произошёл такой загадочный разговор:

Е.Ф.: «Что Вы делаете, Женевьева? Что Вы шьёте?

Ж.Ж.: «Я пришиваю ‘Нету’» (Тут нужен небольшой комментарий: в Советском Союзе во всех официальных гардеробах верхнюю одежду вешали за небольшую петельку на воротнике. На Западе все пальто и куртки вешают на плечики).

Е.Ф.: «Что такое Вы пришиваете? Я не поняла».

Ж.Ж.: «Знаете, куда бы я ни пришла: театр, библиотека — мне везде в гардеробе говорят: «Гражданочка, у Вас ‘нету’. Ну вот я и решила, что эта петля называется ‘нету’».

«Пятак, да не так»

Чтобы лучше понять российскую жизнь, наши французы передвигались по Ленинграду пешком. Но однажды Женевьева воспользовалась автобусом. В те времена, везде — в автобусах, трамваях, троллейбусах — стояли кассы самообслуживания: опускаешь пятак (пять копеек) — берёшь билет. Если вы опустили больше, то собираете сдачу с пассажиров. Женевьева уже приготовила свой пятак. Но с ней рядом стояла женщина, которая хотела собрать сдачу с 15 копеек.

«Дама, пожалуйста, не опускайте!» — сказала она Женевьеве. Наша Женевьева посмотрела на неё, потом на свой пятак и сказала сама себе: «И чем мой пятак хуже других?». Пассажирка ей ответила: «Ваш пятак — чудесный, нисколько не хуже других, но я опустила в кассу 15 копеек и теперь хотела бы получить гривенник, понимаете?». Женевьева произнесла такую фразу: «Ну раз так, конечно, вот вам мой пятак».

«ОШТРАФОВЕ» (ochtrafové)

Даже французы умеют придумывать новые полурусские-полуфранцузские глаголы, например: «Оштрафове». Ясно, что корень русский — штрафовать, но приобретший французское окончание -ве.

Однажды наши французы гуляли по Питеру. Они всех убеждали, что неправильно перешли Большой Проспект Петроградской стороны. В результате, их оштрафовали на 50 копеек, и выдали им квитанцию. Но мне кажется, что они это сделали нарочно, чтобы получить на память советскую квитанцию. Когда они вернулись в Париж и пришли к нам в гости, то оставили нам в память о поездке эту квитанцию, прибавив к ней небольшое четверостишие (см. фото в приложении):

«Le Bégemot ochtrafové
Pour n’avoir pas emprunté
Devant la tour des pompiers
Le passage souterrain
Se plaint.»**
Зверь ленинградский июнь 1977 г

Тут надо сделать небольшое отступление и кое-что объяснить: Бегемот — это мифический персонаж, который произошел от резиновой игрушки. Это член семьи Жоанне.

«ТРИ В ПЯТЫЙ»

Однажды, во время пребывания в Ленинграде, заболел Жозе Жоанне — то ли простыл, то ли где-то от кого-то заразился. Женевьева пошла в аптеку за каплями от насморка.

Там, у неё был такой разговор:

Ж.Ж.: «У вас есть капли от насморка?» Аптекарь: «Да, платите три в пятый».

Ж.Ж.: «Я не поняла, что это значит — три в пятый?»

Аптекарь: «Чего, не наша что ли, не русская? Чётко же сказала: «три в пятый». Три копейки в пятый отдел. Теперь понятно?» Ж. Ж.: «Спасибо, теперь поняла».

Если вернуться к отцовскому таланту юмора, то не надо забывать о его интереснейшей коллекции — «323 эпиграммы», выпущенные в издательстве «Синтаксис» в 1988 году (к 70-летию отца, 26/II). Примерами из неё я и закончу предисловие:

«Если ты не согласен с эпохой, Охай!» (Ю. Тынянов)

«Нам, товарищи, нужны
Подобрее Щедрины, И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали».
На Михаила Левидова^[3]

«Левидов от ума большого
Решил затмить Бернарда Шоу^[4],
Но то, что хорошо у Шоу,
То у него нехорошоу».

Согласитесь, дорогой читатель, человек без чувства юмора не смог бы собрать такую книгу. А вот такая эпиграмма самого отца:

«Нет, я не Раскин — я другой, Я правую пишу ногой».

(Е. Эткинд.)

Оптимизм с большой буквы.

Именно эти два качества папы и мамы дали нам силы преодолеть всё, выпавшее на нашу долю, а этого было не мало. Однажды, уже в Париже, наш папа усадил нас вокруг стола и сказал:

«Ну, дорогие мои девочки,
Казалося, ну ниже нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь: уж мы в Париже, С Louis le Desiré».

Однажды, уже во Франции, когда наша мама серьёзно заболела, была в клинике, ей поставили насос, который поставлял нужное лекарство. По-французски это помпа (la pompe). Когда, уже вернувшись домой мама говорила с папой по телефону, то сказала: «Я готова тебя встретить с помпой^[5]!»

Я думаю, что тем, кто хочет узнать подробнее о жизни моего отца, имеет смысл прочитать автобиографические книги Е.Г. Эткинда «Записки незаговорщика» и «Барселонская проза».

Хочу только сказать в заключение этого предисловия, что у нас с сестрой были исключительные родители, и я понимаю, что есть люди, которые нам по-хорошему завидуют. Стремлюсь через эту книгу выразить нашим маме и папе высочайшую благодарность за всё то, что они смогли нам привить: любовь к литературе, к музыке, живописи и, вообще, к тому, что сами ценили и любили. Мне хочется надеяться, что эта книга, вам, дорогой читатель, понравится и наши истории поднимут вам настроение.

С уважением ко всем. К. Эткинд.

Ещё добавлю. Эта книга состоит из 5 частей:

1. Просто всякие домашние стихи, по любому поводу. Поздравительные телеграммы.
2. Дарственные надписи на книгах.
3. Фрагменты из дачной стенной газеты «Дранка».
4. Шутят друзья Эткинда.
5. АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ / Несколько коротких историй.

Всё, что здесь собрано, абсолютная правда, без какой-то фантазии с моей стороны.

Глава I Просто всякие домашние стихи, по любому поводу. Поздравительные телеграммы.

Дорогие читатели!

Первая глава — это просто домашние стихи, на тему и без оной. Это поздравительные телеграммы ко дню рождения, к Новому Году, или по случаю события культурной жизни. Примеры говорят сами за себя:

Лето на даче в Ушково. Все члены семьи и друзья в сборе. Собрались, чтобы пообщаться, или, как сейчас говорят, «потусоваться». Вдруг, приезжает наша подруга Оля и сообщает: «Я записалась на курсы фехтования!». Пока все задавали вопросы, наш папа тут же сочинил экспромт:

«Все пришли на этот пир,
Даже мастера рапир! —
Раздави со мной полбанки,
Кандидатка в Д’Артаньянки».

Праздновались дни рождения, и конечно, наши родители готовили подарки и поздравления в стихах. Вот, например, Маша на своё 15-летие (14/XI/1961) получила в подарок лыжный костюм и стихи:

«В костюме новеньком зелёном,
Что куплен матерью с отцом,
Катайся по Ушковским склонам,
Не ударяя в грязь лицом».

А вот дружеские поздравления Елене Феликсовне Пуриц^[6]:

«Поздравляю Вас, тем боле, Что невежа я и скот. Позабыл совсем, что Оле Был 12-ого год».

(1951 г.)

И снова Е.Ф. на Новый Год:

«Елена, дочь — Феликса Пурица,
Пусть плачет капризная дочь
Сегодня — не следует хмуриться,
Сегодня — весёлая ночь!»

И ещё одно:

«Заболела наша Кура
37 температура
Кукареку-кукареку
Побежал петух в аптеку
Из-за этих дохлых куриц,
Не попал сегодня к Пуриц».

Вот ещё — новогодние стихи на тарелку.

Встреча Нового Года в Ушково. Весёлая, дружная компания из родственников, друзей родителей и — наших с Машей. Сначала все накрывали на стол, состоявший из того, что привёз каждый (зимой наш ларёк не работал). Потом, взяв корзину с бокалами и бутылками, вооружившись лопатами, отправились к ближайшей ёлке на горке (Правда, при ближайшем рассмотрении, она оказалась сосной). Картина нашего шествия, надо сказать, была впечатляющей… Вы, наверное, видели картину «Крестный ход в Курской губернии» — И.Е. Репина. Только у нас, вместо хоругви, — были лопаты. В общем, приходили к месту встречи, расчищали площадку и зажигали костёр. На сосну вешали подсвечники. В это время отец находил на спидоле «Маяк» — слушали поздравления Генсека и пили шампанское. И, вдруг, на этой импровизированной сцене, появилась Ядвига Кукс — жена папиного младшего брата, и профессиональная балерина. Она вылетела в танце из балета «Весна священная».

Это был сюрприз!

Вернулись домой, где уже ждало нас угощение. А на тарелках — приготовленные поздравительные стихи.

Кое-что сохранилось:

«Неплохая марка Быть супругой Марка».

«Для всех для нас Горит Свеча!
Но ярче всех — для Гурвича!»^[7]

Ещё было такое:

(для моей подруги Милы)

«Ни Тенякова, ни Наталия,
Но так изящна ваша талия,
Что даже муза эта, Талия
Смущённо думает: да та ли я?

А вот мамина сестра Н.Ф.^[8] нашла на тарелке такой текст:

«Красавица, ума палата,
Знаток салатов и болот
Наталья, Ди,
Она же Тата!»

А вот ещё письмо Н. Ф.:

«Татуся!

Зайди к владеющей коровой Красавице Золотарёвой. Скажи, что я уехал в среду И в пятницу опять приеду. Пускай затопит котелок В четверг.

Твой Александр Блок».

Машина подруга Соня Фридман нашла на тарелке вот такое:

«Какой носок,
Какие бровки,
У этой Фридман
ФилоCофки!»

Для Машиного и Сониного друга Саши Долинина, такие строчки:

«Не оставьте без вниманья — Здесь сидит Долинин Саня».

Нашей маме папа сочинил:

В начале 60-х годов в Вашем доме праздновали Новый Год, Ваша мама надела платье с воротником, фасон которого (воротника) называется «Мария Стюарт»

«Мария Стюарт, в этот год Мне за тебя тревожно.
Увы, попасть на эшафот
И в наши дни возможно!»^[9]

(Лингвист, переводчик, автор …)

Были стихи — как бы записки для друзей.

Писателю Д.А. Гранину (1919 — 2017). Малеевка. Дом творчества.

«Кто хочет дыни и арбуза,
Не по кусочку, а от пуза,
Тот должен в праздничной одежде,
Быть в 6 часов в третьем коттедже».

Поздравление с Днём Рождения Моисея Ильича Кирпичникова^[10].

«Сахалинская гречиха,
Гималайские пионы,
Тёмно-синие ирисы
Не идут на компромиссы
Все шумят и все кричат:
Поздравляем Кирпича»

Флора Ушковская

Были и стихи-поздравления с большим культурным событием — премьерой в Большом Драматическом Театре спектакля по пьесе немецкого драматурга Б. Брехта «Карьера Артура Уи», в переводе на русский нашего отца. Было это давно, в 1963 году.

Спектакль этот наделал много шума. Если кому, в самом деле интересно, пусть прочтёт новеллу «Обошлось» в автобиографической книге Е. Г. Эткинда «Барселонская проза» (СПБ; Академический проект, 2001 г. С. 397).

Есть ещё одно интересное упоминание спектакля — в книге С. Юрского «Игра в жизнь». Глава называется «Опасные связи» (изд. Вагриус; M. 2003 г. С. 117).

После премьеры был банкет, и вот тогда наш остроумный отец написал всем участникам поздравления в стихах. Я запомнила только то, что было посвящено С. Юрскому, который играл роль Джузеппе Дживолы — его прототипом был гитлеровский министр пропаганды Геббельс :

«Бертольд Брехт и сам доволен,
Глядя из загробной ложи
На ужасный лик Дживолин
В исполнении Серёжи».

Однажды я собралась на концерт С. Юрского. Зная, что наш Мэтр коллекционирует Крокодилов, — разумеется, не живых, а фигурки — купила в подарок смешную подставку для календаря с крокодилом и телефоном. Отец тут же сочинил стихотворение:

«На концерты к Вам ходила, И всё время Вам кадила, И дарю Вам крокодила! Ваша Катерина».

Семейные скороговорки

Однажды наши родители, зная, что обе наши двоюродные сестры, Оля и Ксеня, c трудом произносят букву «Р» — придумали для них скороговорки:

«Над кроватью бра — ура!
Над диваном бра — ура!
Будьте, граждане, добры,
Сосчитайте наши бры!»

Тут, конечно, допущена некоторая «вольность дворянства» — ибо слова бры в русском языке не существует.

Вторая скороговорка нуждается в некоторых комментариях:

Клара Лавровна Орлова — заведующая учебной частью нашей 167 школы.

Лавра — Свято-Троицкая Александро-Невская лавра — мужской православный монастырь на восточной оконечности Невского проспекта в Санкт-Петербурге. А вот и сама скороговорка:

«Школа Клары Лавровны Орловой расположена у Лавры».

Попробуйте, потренируйтесь!

Было совсем маленькое, но очень ёмкое двустишие, для верного друга Л. Салямона^[11]:

«Эй, дружище Салямон,
Ставь на бочку самогон!»

Вот и весь запас домашних стихов, которым мне подвернулась оказия поделиться с вами, дорогие читатели.

Глава II Дарственные надписи на книгах

Это очень интересная тема. Она, я думаю, заслуживает целой диссертации. Наш отец прошёл очень серьёзную школу филолога и переводчика. Количество книг, им написанное, не помещается в одной библиографии. Я могу перечислить лишь часть из них:

«Об искусстве быть читателем»
«Разговор о стихах»
«Материя стиха»
«Божественный глагол»
(Пушкин, прочитанный в России и во Франции)

«Симметрические композиции у Пушкина» «Там, внутри…»

И ещё, многие и многие другие…

Но не все способны надписать свою книгу так, чтобы эта самая надпись играла не менее важную роль, чем сама книга (или — статья).

Наш отец, Ефим Григорьевич Эткинд, был филологом с большой буквы. Ученик В.М. Жирмунского, Г.А. Гуковского, С.С. Мокульского.

Отец был не только литературоведом, но и лингвистом. Владел французским, немецким и чуть-чуть английским. Именно благодаря знанию языков отцу в студенческие годы удался розыгрыш, описанный в новелле «Маркиз де Лапюнез» из книги Е.Г. Эткинда «Барселонская проза» (СПБ; Академический проект, 2001 г. С. 317).

Вот такая небольшая история, произошла с отцом в годы жизни в Ленинграде.

«Язык»

Однажды отца на выходе из педагогического Института им. Герцена (где отец преподавал много лет) остановил журналист и попросил ответить на несколько вопросов.

Один из них, был такой: «Ефим Григорьевич, известно, что Вы владеете несколькими языками. А какой для Вас самый любимый?» / Прошу заметить, что вопрос был задан более чем серьёзно/. В ответ на это отец улыбнулся и хитро ответил: «Телячий».

Но это было небольшое, лирическое отступление.

Наш отец был большим специалистом в области литературоведения, но юмор при этом не покидал его. Даже очень серьёзные книжки он умел так надписать, что у получателя невольно появлялась улыбка, даже у самых почтенных учёных мужей.

За примерами далеко ходить не надо: переводчику, другу и коллеге Льву Гинзбургу отец надписал статью о Метерлинке

«Эх калинка-малинка моя,
Здесь статья про Метерлинка моя»^[12]

В то же время, отец подарил Н.А. Сигал Жирмунской^[13] эту же статью, с надписью

«Прими в подарок Нинка,
Статью про Метерлинка.
Хоть и был он мракобес,
А не хуже всех “Принцесс”»

А это уже намёк, пишет В.В. Жирмунская, на мамину вступительную статью к роману Мари Мадлен де Лафайет «Принцесса Клевcкая», опубликованному в 1959 году. (Взято из воспоминаний В.В. Жирмунской в сборнике «Здесь и там», Спб; Академический проект; 2004 г. С. 304).

Было и так, что отец приехал в гости к Жирмунским в Комарово с подарком — томиком Гёльдерлина, в издании которого он принимал участие. Этот томик он снабдил дарственной надписью:

«Милые Виктор Максимыч и Нина!
К вам обращается тень Гёльдерлина.
Хоть я звучу некрасиво и блёкло
На диалекте российских осин,
Всё же узнают про смерть Эмпедокла
В…в, Т…в, Марфа и Фекла,
Так, что не сетуйте!

Ваш Гёльдерлин».

А вот ещё про Жирмунских.

Надпись отца, перефразировавшего А. Блока:

Мы любим все — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все — и острый галльский смысл.
И сумрачный германский гений».

Это — Блок.

А это — Эткинд.

«Семейство ваше не боится числ,
На благо юных поколений
Соединив Сигальский острый смысл
И сумрачный Жирмунский гений».

А Владимиру Ефимовичу Шору^[14]:

«Французская стилистика
Не колдовство, не мистика,
А творчество писателей
Без фигового листика».

А Нине Яковлевне Дьяконовой была такая надпись, на сборнике со статьёй о романе Э. Золя «Западня»:

«По десять раз на дню
Читай про “Западню”.
Быть может “Западня”
Напомнит про меня.
Ведь есть и в наши дни
Такие западни».

Были и надписи, сделанные уже на Западе.

Ефим Эткинд написал книгу: «Кризис одного искусства» (“Un art en crise”).

Он подарил её своим старинным друзьям — Илье Захаровичу Серману и его жене Руфь Александровне Зерновой^[15]:

«Шёл я верхом,
Шёл я низом,
Занимался “Un art en cris’ом…”»

(Дорогим моим друзьям Руне и Илье Серманам от всегда тоскующего по ним автора. 8.12.)

Вот ещё пример — шутливый отзыв-двустишие на книгу М.Г. Эткинда о Чюрлёнисе «Мир, как большая симфония» о литовском художнике и композиторе Чюрлёнисе^[16] (Л., Искусство, 1970 г.).

«Зачем среди зловония
Твердить, что мир — симфония?»

Марк Григорьевич Эткинд (1925 — 1979) — брат Е. Г. Эткинда, искусствовед, читал лекции по русскому искусству в Институте Герцена. Характеризуя искусство Чюрлениса, М. Эткинд писал, что это «словно романтический полёт в мир чистой и светлой сказки, полёт фантазии в просторы космоса, к солнцу, к звёздам».

У братьев Эткиндов было много общего: благородство, простота, дружелюбие, высочайший профессионализм.

Надписи друзей на книгах

Но интересно и то, что друзья отца и нашей мамы тоже дарили книги, и тоже с остроумными надписями (хотя и не всегда на своих книгах):

«Пусть пополнится библиотека,
В день прекрасных 17 лет!
Шлю Вам стаю друзей Человека
И приветственно вою им вслед».

1969 г.

Шура Раскин^[17]

Книга называется «Мой пёс». Автор: Здислав Вдовинский (Издательство Спорт Варшава; 1969).

Ещё А. Раскин

«На что мне физика,
На что мне химия
На что мне русский (ха-ха!) язык
Когда сердечно люблю Ефима я
Когда давно я к нему привык».

(Из поэмы «Ефимиада», гл. XXIV-ая, письмо сельских учителей, 26/II-1954 г. Москва. На книге В. Катаева «Белеет парус одинокий»).

Примерно в 1957 — 1959 годах вышел в свет перевод поэмы «Дон Жуан», сделанный Т.Г. Гнедич.

Об этой, поистине героической истории, предлагаю прочесть новеллу Е. Г. Эткинда «Победа духа», которая вошла в книгу

«Барселонская проза» (С. 380).

Как написал отец: «Горжусь тем, что на титульном листе Т. Г. Гнедич написала мне стихотворение октавами, кончающееся словами благодарности за помощь, которую я оказал ей в трудные дни»:

«Давно мы с Вами встретились признаться
Зелёный семафор был нам открыт –
Мне “25, а Вам 13” –
Как мой лукавый Байрон говорит.
С тех пор мы изменились, может статься
Но наша дружба весело горит —
Хотя теперь хочу заметить всё же —
Вы только на пять лет меня моложе.
Хочу я строки легкие свои
Закончить добрым дружеским “спасибо”
За пламенные книги и статьи,
За то, что Вы не хищник и не рыба,
За то, что даже злые холуи
Бездарностью назвать Вас не могли бы,
За то, что Вы крылаты, черт возьми!
Люблю дружить с крылатыми людьми!!!»

22/X-1964 г. Т. Гнедич.

Но хочу вернуться к отцовским надписям.

Однажды, уже в годы жизни на Западе, у отца вышла книга «Там, внутри. О русской поэзии XX века» (Спб : Изд. Максима, 1996).

(Тут нужен небольшой комментарий: я в то время занималась переплётом книг, а отец — очень много путешествовал).

А надпись, хотя и не в стихах, но очень красноречивая:

«Моей дорогой помощнице, секретарю, советчице, кормилице дочке Кате, “Переплётной птице” от перелётного отца» (26/VI — 1996 г., Пюто).

Или — более юмористическая надпись, опять же в стихах:

«Как ты, Катрин меня не мучай,
Ты мой любимый комсостав!
Я ж подпишусь на всякий случай:
Твой лучший друг профессор Паф!»

(Это было написано на книге про интеллект собак).

А вот ещё одна надпись, которую стоит процитировать здесь:

«Дорогой моей дочке, теперь уже совсем взрослой Катерине, любящей Пушкина даже по-французски». Подпись: Отец с нежной любовью. Это было написано на книге:

А.С. Пушкин. Избранная поэзия в переводах на французский язык. М.; Издательство Радуга; 1999 г., 27/IX-1999 г.

Хочу добавить ещё одну отцовскую надпись на его «Материалах к библиографии», составленным преданным учеником, М.Д. Ясновым^[18] и П.Л. Вахтиной.

А надпись была такая: «Любящей дочке Катеришке, чтобы она всё это прочитала. О. Петербург, 22/V-1999 г.».

Наверное, если ещё поискать, то список надписей можно было бы продолжить…

Я заметила, что на Западе отец реже стал делать надписи.

Как объяснить сей феномен, я не знаю. Может быть, писать такого рода экспромты, на французском, — все же, не так легко, как по-русски? Или, может быть, французы, не так понимают игру слов, как русские?

Не забудем также, что юмор русский и французский — не во всём сходны.

(А может, отцу просто не хватало времени и сил?).

(окончание)

Примечания

[1] ГАИ — Государственная автомобильная инспекция.

[2] Имеется в виду советский журналист Виктор Луи.

[3] Михаил Левидов — русский советский писатель, драматург и журналист.

[4] Бернард Шоу — выдающийся английский драматург и романист.

[5] Встречать кого-нибудь с помпой, это — с музыкой и цветами, под фанфары.

[6] У Е.Ф. день рождения 15/IV, а у дочки её Оли — 12/IV.

[7] Имелась в виду Светлана — Машина подруга, которую дома звали Свечка, и которая была замужем за Мишелем Гурвичем.

[8] Наталья Фёдоровна Зворыкина была учёным-геоботаником.

[9] Это — из воспоминаний А. А. Раскиной (1942 г.).

[10] М.И. Кирпичников (1913 — 1995) — российский ботаниксистематик.

[11] Л. С. Салямон (1917 — 2009) — врач, учёный, друг детства и юности Эткинда.

[12] Эткинд Е. Театр Мориса Метерлинка // Метерлинк М. Пьесы. — М.: Искусство, 1958.

[13] Н.А. Сигал-Жирмунская (1919 — 1991). В.М. Жирмунский (1891 — 1971).

[14] Надпись на книге «Семинарий по французской стилистике». В 2-х томах. Пособие для студентов пед. вузов. В.Е.Шор (1917 — 1971) — филолог, специалист по немецкой литературе.

[15] Р.А. Зернова (1919 — 2004) — писатель, переводчик. И.З.Серман (1913 — 2010) — литературовед.

[16] М.К. Чюрлёнис (1875 — 1911).

[17] А.Б. Раскин (1914 — 1971) — писатель, сатирик, сценарист.

[18] Яснов М.Д. (1946­2020). Российский поэт, сотрудник Публичной библиотеки Санкт­Петербурга, переводчик, редактор, детский писатель.

[*] Все четыре истории написаны со слов моей матери, Е.Ф. Зворыкиной.

** Бегемота «оштрафове» за то, что он не воспользовался подземным переходом перед пожарной вышкой. Он жалуется… (Вольный перевод с французского)