Этим судьбоносным утром я просто хочу с удовольствием провести время. Без чьей-либо помощи выпить крепкого чая с лимоном из моей антикварной чашки. Я устала от своего размеренного существования, устала начинать каждое утро с «оценки моей боли по шкале от одного до десяти в «Личном дневнике боли», который оставила мне медсестра. В общем-то, мне не свойственно следовать инструкции.
ЗАМЕНИТЬ НЕЗАМЕНИМОЕ
Рассказ об иммигрантских вещах
Перевод с английского Натальи Стругач
Светлана Бойм
Оригинальная чашка «Royal Victoria & Albert» была куплена на складе, которого больше нет, в Коллинсвилле, штат Коннектикут. Я помню, что только эта чашка стояла на полке без этикетки как «новая». У чашки на глазури были мелкие трещины и коричневое пятно, некое воспоминание о прошлых любителях чая. «Аутентичная», — сказал продавец, — «Сделана из костяного фарфора. Любимая чашка чей-то бабушки». Я конечно понимала, что это была не моя бабушка, но это не важно.
С тех пор, как я иммигрировала из Ленинграда в Бостон, я пристрастилась к американским блошиным рынкам, дворовым распродажам и бесплатному антиквариату, который чудесным образом появляется в городе в так называемые «гаражные дни». Мы были слишком бедны, чтобы покупать новые товары для дома, мы искали сокровища в мусоре: журнальные столики с отсутствующими изогнутыми ножками и инкрустациями, туалетные столики с разбитыми зеркалами, часы без стрелок, книги о том, как изменить свою жизнь, и предметы из костяного фарфора «без пары». Охота за мусором была формой нашей жизни. И это было забавно. Мы покупали чужие сувениры и делали их своими.
«Трещина на этой чашке довольно глубокая, — сказала я продавцу. — Могу я получить скидку? — «Нет, —ответил он,— Это финальная распродажа». В тот день, когда я разбила чашку, у меня были свои мелкие трещины, сломанные большеберцовая и малоберцовые кости и развалившийся брак. Чтобы избежать повторной травмы, мне пришлось научиться ковылять по дому на одной ноге. Когда наши кости целы, мы ходим так, как дышим, — бездумно. Мы доверяем нашим ногам, чтобы они нежно лишали нас корней и помогали благополучно приземлиться в ближнем зарубежье.
Однако теперь все снова пошатнулось. Второй дом, который я создала для себя в Бостоне, перестал быть родным. Он превратился в лабиринт перемещенных предметов, сувениров из прошлых жизней, подарков забытых друзей, удлинителей, не связанных ни с чем, книжных страниц с острыми краями, которые ранят пальцы до крови. Прыгая в нескользящем носке цвета «больничный бежевый», я чувствовала, что я была здесь, как разведчик на секретном задании, который изучает каждый порог, каждый торчащий гвоздь, каждую щель в деревянных половицах. Скелет моего дома открылся мне. Я прошла его историю, как полосу препятствий.
Этим судьбоносным утром я просто хочу с удовольствием провести время. Без чьей-либо помощи выпить крепкого чая с лимоном из моей антикварной чашки. Я устала от своего размеренного существования, устала начинать каждое утро с «оценки моей боли по шкале от одного до десяти в «Личном дневнике боли», который оставила мне медсестра. В общем то, мне не свойственно следовать инструкции. Как перемещать предметы в пространстве, как унять зуд, как вести жизнь без риска, как ходить, не сгибая колено. Мне нравится придумывать свои собственные правила. Например, как целоваться на костылях. Надо выполнить три простых шага. Выбрать часть тела человека, которого вы собираетесь поцеловать, зажать костыль подмышкой, наклонить вперед верхнюю часть тела и вытянуть шею. Только нежность, никаких обязательств. Убедитесь, что вам не отказало чувство юмора.
Если в поле зрения никого нет, просто прикоснитесь губами к вашей чашке из костяного фарфора и сделайте большой глоток. Итак, я взбираюсь на свою кровать на колёсиках, встаю на одну ногу, открываю дверцу стеклянного шкафа с помощью костыля и, едва держась за полку, берусь за ручку моей любимой чайной чашки. Я подвергаю себя опасности и рискую ради самой себя. Миссия выполнена! Семейная реликвия чашка «Royal Victoria & Albert» в моих руках в целости и сохранности. Я иду на кухню, неся чашку в руке, совершаю прыжки на одной ноге, перекладываю контейнеры с одной поверхности на другую. Я совершаю это с ловкостью опытного актера, наслаждаюсь своей новой способностью делать что-то самостоятельно. Я держу чашку за изящную ручку, подношу к губам позолоченный край и медленно пью. Приятно бездельничать. Это то, чего я не могу себе позволить, когда стою на своих собственных ногах. В этот почти идеальный момент звонит телефон. Я вскакиваю, чтобы ответить на звонок, как в старые добрые времена. Рука тянется за опорой, локоть ударяется о чашку, и я смотрю, как она падает, словно в замедленной съемке, и разбивается на крупные осколки. Я прекрасно знаю, что лучше не пытаться её спасти. Осколки реликвии разбросаны по черно-белой шахматной доске линолеума. Я не могу наклониться, чтобы собрать их. Единственное, что я могу сделать,— это обходить обломки с осторожностью. Приходится оставить всё как есть. Я не могу ничего убрать. Я даже не могу согнуть колено. Пока не придет первый гость, я буду жить рядом с местом аварии. Осколки костяного фарфора дразнят меня своими грубыми краями. Но не беспокойтесь обо мне. Я не сломлена. Меня пугает то, как быстро я отворачиваюсь от горя. Я научилась разрушать. Я овладела искусством проигрыша. Что утрачено, то утрачено. Чашка — это всего лишь чашка. Я держу за её позолоченную ручку, ещё более красивую, когда она ни к чему не привязана.
В течение нескольких часов ничего не происходит. Опускается вечер, вспыхивая зеленовато-голубым мерцанием. Тот самый цвет восточногерманской пленки Kodak из моего детства. Стук в кухонную дверь. Я совершенно забыла о визите моего коллеги. М. должен был принести мне файлы с недавнего собрания кафедры. М. доброжелательный, и в тоже время очень профессиональный. Я на мгновение задаюсь вопросом, что мне делать с домашним беспорядком. Он не обязан быть свидетелем этого. Должна ли я посмеяться или, может быть, деликатно попросить его выбросить осколки в мусорное ведро, потому что я не могу сделать это сама? Но тогда мне пришлось бы вдаваться в неловкие подробности о моих костях, которые могли иметь отношение только ко мне, пострадавшей. Не сочтет ли он это слишком интимным? Не нарушит ли это то ощущение личных границ, типичное для Новой Англии, которое делает наши отношения такими комфортными? Если бы он был русским, я бы попросила его, но нет, он не русский. Кроме того, он недавно потерял своего партнера; так что он может быть в трауре. А времени у него, безусловно, мало. М. приветствует меня с теплой вежливостью. Я не обращаю его внимания на то, что находится прямо перед ним, и он не упоминает об этом. Он проходит через мою забаррикадированную кухню, и мы приступаем непосредственно к работе. Мы прекрасно общаемся. Он извиняется, что пришел ни с чем: «с пустыми руками, как говорят по-русски». Выходя, он обходит разбитые осколки, как бывалый журналист руины в зоне боевых действий, или не замечая их или относясь к ним с осторожностью. Я не могу сказать. Мне нечего делать, мне остаётся только сочинить реквием разбитому костяному фарфору.
Однажды в самой глуши центрального Коннектикута мы остановились у старой мукомольной фабрики, превратившейся в антикварный склад, который сам по себе был наполовину руинами, наполовину строительной площадкой. Визит был коротким, потому что мы хотели успеть домой до наступления темноты. Скупое солнце Новой Англии готово было скрыться за горизонтом. Большинство экспонатов магазина уже были разложены по коробкам, поэтому казалось, что ты находишься на перевалочной станции, где иммигранты сортируют свои личные вещи. Я бродила между рядами разбросанных серебряных сервизов, огромных меховых шуб с оторванными пуговицами, ловя свое растрепанное отражение в очередном зеркале туалетного столика, прямо из фильма 1950-х годов. Внезапно мое внимание привлекла одинокая чайная чашка. Она не была частью какого-либо набора. Просто стояла особняком. Темно-синий и золотой фон, с букетами роз темно-розового цвета, цвета самой ностальгии. Запоздалое викторианское увлечение: королева, оплакивающая любовь всей своей жизни, прижимается губами к нежному ободку. Фарфор укреплённый пережжённой костью? Нет, дело не в этом.
Вместо этого я вижу свою так и оставшуюся девственницей тетю Мирру в темной блузке: ее первая любовь, мальчик, с которым они только раз поцеловались, погиб в Сталинградской битве. Робкий поцелуй на лестничной клетке, дружеская открытка, легкий румянец, когда тебя застал любопытный сосед. Было это или нет, мы никогда этого не узнаем. После войны многие женщины в моей семье овдовели или не вышли замуж. Тетя Мирра жила вместе с тетей Бертой в тщательно убранной полутемной комнате, уставленной фарфоровыми статуэтками пастушек с обнаженной грудью и их розовощеких спутников, которые вдували горячий воздух во флейты в форме большеберцовой кости. У стены стояли стеклянные шкафы, заполненные сувенирами из разрозненных чайных сервизов. (Не играйте с ключом, дети!) И вот она: королевская семейная реликвия чашка Royal Victoria & Albert или ее идеальная копия. Тетя Мирра получала почти эротическое наслаждение, заглядывая в темные уголки шкафа и пытаясь обмануть время, стирая его патину. Сверкающий чистотой фарфоровый шкафчик, отражавшийся в двойном зеркале, придавал слишком заставленной комнате иллюзию глубины.
Такие шкафы, наполненные причудливыми коллекциями чашек, игрушек и сувениров из мест, где никто не побывал, можно было найти во многих послевоенных советских квартирах. Большинство этих квартир в центре Ленинграда были коммунальными; за великолепными городскими фасадами, украшенными маскаронами, экзотическими зверями и колоннами всевозможных ордеров, скрывались темные дворы, черные лестницы и тускло освещенные квартиры с перегородками, разрушающимися от ветхости. Стены длинных коридоров, ведущих к общей кухне и туалету, где примерно посередине, была нарисована тонкая синяя линия, были украшены бесконечными списками инструкций и правил, регулирующих поведение в обществе. Но комнаты открывались в другой уютный мир с маленьким оазисом красоты, уединенным уголком в коммунальной квартире с вонючими туалетами и без душа. Шкаф обычных диковинок был алтарем личных мечтаний из другой эпохи, ни по-настоящему советский, ни потребительский.
Разнообразие объектов было ограниченным и предсказуемым, и только паутина семейных историй делала подобные экспозиции единственными в своем роде. Возможно, я последний неуклюжий рассказчик из династии перемещенных лиц, «с иными способностями», как говорят в Америке. Я знаю историю понаслышке и по книгам. Я только представляю, свидетелями каких исторических и личных потрясений стали эти объекты. В конце 1920-х годов проводилась кампания против «домашнего хлама», которая пропагандировала очистку от посторонних предметов, включая порочные фарфоровые статуэтки, оставшиеся от классовых врагов, чрезмерно декоративные фарфоровые чашки, комнатные растения вроде фикуса, несущие семена буржуазного уюта, контрреволюционных желтых канареек, сидящих в клетках, которых советский поэт Маяковский предложил задушить, по крайней мере, поэтически, если не буквально. «Скорее головы канарейкам скрутите, чтобы коммунизм канарейками не был побит», — писал он в поэме «О дряни».
Несмотря на это, во время крупных революционных преобразований в стране от времен Ленина до времен Сталина большинство советских граждан жили с личными вещами из другого времени, странно устаревшими и эксцентричными. Как они пережили раскулачивание, революции, переселения, а затем Вторую мировую войну и блокаду Ленинграда, я понятия не имею. Во время блокады тетя Мирра, должно быть, спрятала их в надежном месте, никто не помнит где. Она вложила в них остатки своей любви, завернув в их теплую ткань. То, что фамильная чашка тети Мирры уцелела, было чудом мужества и непредвиденных обстоятельств. Я помню, как это ненадежно поставленное сокровище раскачивалось в ящике комода, когда мы, дети, играли в наши непочтительные прятки. Что вы предпочитаете — прятаться или искать? Конечно, я хочу прятаться, стать невидимой и неподвижной и наблюдать, как мир может существовать без меня. Как глупо выглядит моя подруга, ищущая меня под оранжевым диваном-кроватью. Я обманула всех. О, нет! Теперь она идет в гардеробную! Я пряталась там неделю назад; о чем она думает? Как я беззвучно смеялась над слепотой искателей. Теперь я знаю, что мне нравилось прятаться, потому что я никогда не сомневалась, что меня найдут или, по крайней мере, что меня кто-то будет искать. Ты прячешься, чтобы тебя искали. Я разыгрывала свое собственное исчезновение, но перестраховывалась. И как только меня находили, я прыгала от радости, заставляя драгоценный алтарь покачиваться. «Эй, осторожнее! Не прыгай около буфета. Помни о чашках!» Добрая тетя Мирра обучала меня математике и угощала чаем, когда я находила правильное решение сложной головоломки. Очевидно, мы даже не могли мечтать пить из драгоценной чашки; мы только любовались ею издалека. Чай подавался в простой советской чашке с позолоченными красными петухами. По мере того как слабый чай в моей советской чашке становился тепловатым, фамильные розы на Royal Victoria & Albert источали тонкий аромат элегантного прошлого — не моей тети, а кого-то другого, прошлого, которое ей нравилось.
Почему-то в моей семье истории о дорогих и потерянных предметах сохраняются лучше, чем истории жизни людей. Мы больше говорили об интерьерах наших квартир, чем об истории жизни членов нашей семьи, больше о внутреннем убранстве, чем о внутренней жизни. Психотерапия была частью аппарата госбезопасности. Моя мама однажды сказала, что главное — это просто иметь еду и питье на столе, быть вместе и не копаться слишком глубоко в прошлом. Она не верила в жалобы или в то, что можно сломаться умственно или физически. Сумасшествие было не для нее. Она просто не могла себе этого позволить. У моей бабушки была старая вражда с тетей Миррой, и все дело было в костяном фарфоре, а не в жестоких судьбах его владельцев — никто не хотел этого касаться. Большинство членов их огромной семьи умерли молодыми — от массовых казней, войн и болезней. Все, что осталось, — это старые фотографии в экзотических костюмах, фарфоровые статуэтки, фамильные чашки и высокие голубые вазы, возможно, сделанные в Лиможе. Мою бабушку арестовали как «безродную космополитку» и отправили в лагеря в 1949 году; когда она вернулась в 1955 году, то была поражена, обнаружив, что ее тщательно спрятанный костяной фарфор и вазы пережили ее заключение. В то время никому не было особенно интересно слушать ее историю из ГУЛАГа, но все говорили о непреходящих вещах. Во время хрущевской оттепели в 1960-е годы мои молодые родители вели собственную кампанию против «домашнего мусора». Они хотели жить по-новому, в просторных комнатах и без груза прошлого. Старомодный чайный сервиз и вазы были отправлены в модное изгнание и перекочевали в шкаф нашей коммунальной квартиры. Я выросла с веселой чайной посудой, украшенной золотыми петушками, рядом с желтыми обоями с одуванчиками, ярко подсвеченными большими красными абажурами, сделанными в Югославии или Чехословакии, которые выглядели как дружественные НЛО. Старые вещи снова стали ценными, когда в возрасте двадцати лет я решил эмигрировать, ища свою собственную новую жизнь в другом месте, за пределами удушающей привычности города.
Моим родителям пришлось изыскивать деньги, чтобы платить бесконечные взятки и гонорары, чтобы сделать возможной мою эмиграцию. Вазы моей бабушки продавались по дешевке, торговаться было некогда, время решало все. Я эмигрировала еще в 1980-х годах, до перестройки. В то время я не могла взять с собой почти никаких ценностей, только один чемодан и девяносто долларов на человека. Я была молода и не слишком заботилась о вещах. В последний момент мама упаковала мою чашку с «золотым петухом», потому что она слышала, что в далекой Америке все пьют из бумажных стаканчиков. Не столь драгоценная в моей русской жизни, чашка стала бесценным воспоминанием об эмиграции. Когда человек переезжает из страны запланированного дефицита в страну запланированного устаревания, трудно сохранить свои привычки и умонастроения. Возможно, именно поэтому в Америке рамки часто ценятся больше, чем сами произведения искусства. Рамки прибиты гвоздями к стенам вашего дома; картины являются временными и переносными. Люди говорят, что в целом я справилась хорошо, я выучила новый язык и стала говорить кратко. Я вышла замуж за американца и попыталась построить второй дом. Я прошла ассимиляцию. Я сама купила стеклянные шкафы и кое-какие безделушки в винтажном магазине под названием «История» на Массачусетс-авеню, который недавно закрылся. Мой бывший муж, пацифист, коллекционировал игрушечных солдатиков из прошлых времён и постоянно сражался в воображаемых битвах. Я собрала свою собственную разношерстную армию русских глиняных героев, троек, толстых мадонн, кентавров с балалайками и волшебных птиц со свистульками под хвостами. Я купила новые чашки русского императорского фарфора под названием «кобальтовая сетка».
В отличие от моих заботливых тетушек, я постоянно пользовалась своей драгоценной чайной чашкой, не откладывая ее ни на черный день, ни на светлое будущее. В истории нашей семьи костяной фарфор оказался более крепким, чем его владельцы. Тетя Мирра была права: молодое поколение так и не научилось обращаться с вещами осторожно. Однажды я разбила свою старую чашку с золотым петушком, которую носила с собой в иммигрантском чемодане. По правде говоря, я не выбросила её в мусорное ведро. Я много раз планировала это сделать, но не сделала. Возможно, я положила осколок с обезглавленным красным петухом в какой-нибудь иммигрантский шкаф. Не поймите меня неправильно. В основном я выношу мусор по расписанию и даже отдаю его в переработку. Но иногда трудно расстаться с красивой вещью, поэтому я временно храню ее в шкафу, между архивом и мусором. Но к чему ведет эта история? Что снова собрало бы эти разбитые осколки воедино. Теперь, когда моя бывшая родина распалась на части, к лучшему или к худшему, а моей бабушки и тети Мирры больше нет, кого волнуют эти осиротевшие вещи? Моя жизнь стоила того, чтобы потерять их, верно? Я рада, что уехала и путешествовала налегке. С легкостью пришла свобода. Как только вы покидаете дом, другие потери становятся менее значимыми. Шок от того, что все закончилось, сначала причиняет боль, а затем становится привычным. Это как анализ крови. «Только уколю», — говорит медсестра. — Извини, придется уколоть еще раз… Твои вены такие тонкие. Сожми кулак. Дыши глубже. Смотри в сторону. Хорошо. Ещё один укол, дорогая. Кровь течёт так медленно, но у нас всё получится». Кровопотеря делает тебя немного легкомысленной.
Лежа посреди домашнего разорения, я вспоминаю о своих забытых печалях.
Разорение означает «крах», но это также о том, что осталось, о том, что напоминает о прошлых мечтах о будущем и альтернативных течениях истории. Смеющиеся маскароны на потрескавшемся фасаде моего ленинградского дома, построенного иностранным архитектором, улыбаются мне. Я помню одуванчики на желтых обоях, разорванные страницы газеты «Правда», примерно за 1974 год, висящие в нашем неотапливаемом общем туалете, аромат одеколона Красная Москва, который распыляли, чтобы скрыть вонь. Мы макаем печенье «Мария» в слабо заваренный чай, смеемся над одной и той же шуткой под французскую пластинку, играющую где-то на заднем плане. “Падает снег, ты не придёшь, сердце моё охватывает грусть.” Я не помню точно, кто такие «мы», но мы все чувствуем себя как дома. Только это не то, что ты думаешь. Я действительно не хочу туда возвращаться. У меня нет планов возвращаться в нереальный мир. Я бы хотела ковылять вперед, в будущее без костылей, двигаться дальше, найти другую страну для эмиграции, как делала всю свою жизнь. Вместо этого я спотыкаюсь. Я натыкаюсь на то, чего не вижу. Может, я и не скучаю по потерянным вещам, но я скучаю по тому, чтобы рассказывать историй о них. Мне не хватает того, кому можно было бы рассказывать истории о потерянных предметах. Ты меня слышишь? Разве я прошу слишком многого?
Возвращаемся к началу. В фабричный городок в Коннектикуте, а не в Ленинград. Я снова просматриваю на складе выставленные домашние вещи, когда понимаю, что я там не одна. Я, конечно, с тобой, мой бывший муж-американец. Ты прятался там, на заднем плане моей истории, или, скорее, ты вообще не прятался, просто ждал меня в машине, нетерпеливый из-за моих ошибок и блужданий, но в то же время дающий мне время. Конечно, тогда мы были вместе. Мы ездили навестить твоих родственников в Коннектикут, и эта поездка в антикварный магазин стала моей маленькой наградой за все неловкое молчание и напряженность, через которые мы прошли. Вместе мы чувствовали себя в безопасности, ты и я, может быть, не очень доверительно, но по-домашнему. Мы не анализировали это, просто играли в наши утешительные прятки на фоне джазовой музыки. Мы не сталкивались с трудностями, мы понимали друг друга с полуслова, как я привыкла в своем советском прошлом. В моем втором доме было несколько тускло освещенных уголков, как и в моем первом. Твои наполеоновские солдатики мирно сосуществовали с моими русскими куклами. Все страсти и борьба за власть были просто древней историей. Ты никогда не любил чай, но я все равно могла бы рассказать тебе свои истории, слушал ты меня или нет. Ты посмотрел на мою фамильную чашку со смесью безразличия и нежности и сказал что-то незабываемое, вроде: «Мило. Почти новая.» Теперь я сломалась. В этом беспорядке негде спрятаться. Всё слишком запущенно. Комнату не проветривали целую вечность. Скорей, я должна пойти в другую сторону, выбрать иной путь в своей истории, дорогу, по которой еще не ходили. Возвратимся в темную комнату тети Мирры, последуем за ее первой любовью, одноногим лейтенантом с хриплым голосом и дымным дыханием. Что, если он вернется с войны с медалью, дважды позвонит в колокольчик, как обычно, и мудрая тетя Мирра в крепдешиновом платье и с бигуди в волосах простит ему его мимолетные измены военного времени? И фамильные чашки будут позвякивать за хрустальным стеклом «Дин» долго и счастливо. Звонит телефон. Я беру трубку осторожно, не торопясь. Это моя подруга Кати. По легкой дрожи в моем голосе она понимает, что что-то не так. «Ну же, — говорит она. «Иногда чашка — это просто чашка. Она даже не твоя.»
«Нет, — говорю я, всхлипывая. — Это не просто чашка. За ней стояла целая история». «Хорошо», — как ни в чем не бывало говорит Кати. — «Давай посмотрим. Ты пробовала www.replacetheirreplacable.com ?» В спешке я набираю в Google «Чашка Наследие принца Альберта». Меня перенаправляют с одной домашней страницы на другую. Я нетерпеливо провожу курсор мимо бесконечных веджвудских английских пейзажей, мимо цветущей японской сакуры и золотых одуванчиков на императорском русском кобальте, около 2013 года. Наконец-то, вот оно. Светлый брат моей чашки с бликами, сделанными в фотошопе. Букет немного отличается, но вы знаете, розы и есть розы. Эта чашка «как новая» с несколькими трещинами и фирменными знаками. Я очень спешу. Я без колебаний расстаюсь со своей персональной информацией, оставляю номер своей кредитной карты, код безопасности, свой адрес, номер телефона, девичью фамилию моей матери. Кого волнует кража личных данных, когда вы можете заменить незаменимое? Какую чашку я заменяю? Моей тети или мою собственную? Не отвлекайте меня. У меня нет времени для сомнений, моя онлайн-заявка не может ждать. Я ставлю на выздоровление. Эта чашка будет моей, как новенькая, с примесью пережженной кости, мелкими трещинами и розами в цвету.
