СЕМЬ ИСКУССТВ

Первый день и почти весь второй мне хотелось есть, но начиная с третьего дня, чувство голода перестало меня мучить. Так прошло шесть дней, а в середине седьмого дня меня вызвали с вещами из одиночной камеры в комнату (что-то вроде канцелярии), в одной стене которой было небольшое окошечко. Через него мне подали прочитать постановление, что я приговорен к году заключения, но в связи с амнистией досрочно освобожден. 

МОЙ АРЕСТ И ТЮРЕМНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

[Первая публикация] Борис Ильинский

(публикация, подготовка текста, введение и эпилог: П.О. Ильинский, О.Б. Ушакова; фотографии и документы из семейного архива О.Б. Ушаковой)

Предыстория

Б.В. Ильинский родился 17 ноября 1897 года в семье священника Вячеслава Александровича Ильинского и его жены Анны Ивановны в селе Васильевском Удимской волости Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии. Вдвоем со старшим братом Александром, которого в семье называли Лелей (разница в возрасте у них была всего 10 месяцев), они обучались в одном классе Устюжского духовного училища, а затем были приняты в Вологодскую духовную семинарию.

1915 году Леля вышел из семинарии и поступил в Юрьевский (Дерптский) университет на физико-математический факультет, почти сразу был призван в армию и направлен в школу прапорщиков, после окончания которой воевал с немцами на Северо-Западном фронте. Весной 1918 года после распада российской армии Александр в чине подпоручика вернулся домой в Великий Устюг, где его отец о. Вячеслав служил священником в Георгиевской градской церкви, позже закрытой, но ныне восстановленной и действующей. В это время в Устюге уже установилась советская власть.

Осенью 1918 года демобилизованные офицеры и солдаты во главе с офицером Петром Юрьевичем Двужильным планировали провести контрреволюционный переворот в Великом Устюге. Заговор был раскрыт ЧК, предшественником ГПУ/ОГПУ, советской политической полиции 1920-х гг., Двужильный убит при задержании. У него было найдено письмо с планом организации мятежа. Начались аресты участников заговора, среди которых был и успевший скрыться Александр Ильинский. Он был объявлен в розыск и заочно приговорен к расстрелу. Какое-то время Александр скрывался в одной из отдаленных деревень у родственников, а потом перебрался в Петроград и поступил в университет на физико-математический факультет. Однажды в университете его увидела студентка-устюжанка, затем сообщившая в Устюг, что он жив (Александр перенес очень тяжелый тиф и семья, знавшая об его болезни, полагала, что он скончался). Родителям Лели удалось с ним связаться и передать через знакомых, что в Устюге известно о его проживании в Петрограде. Леля решил эмигрировать, ему удалось перейти границу с Румынией, а оттуда переехать в Варшаву, где он поступил в Варшавский Политехнический университет.

Борис Ильинский остался доучиваться в духовной семинарии и окончил ее в 1917 году первым учеником, получив направление для продолжения учебы в Петербургскую Духовную Академию. Однако революционные события изменили его планы. Он какое-то время работал учителем в школе, потом был канцеляристом, контролером, статистиком и уездным руководителем Всероссийской переписи населения, а в 1921 году поступил в 1-й Петроградский (с 1924 г. — Ленинградский) медицинский институт, который до 1918 г. назывался Петроградским Женским медицинским институтом, и сообщил об этом брату в Польшу. В институте Борис познакомился с Аней, своей будущей женой — она неоднократно упоминается в его рассказе. На протяжении трех лет (1922-1924) Борис неоднократно посылал брату в Варшаву учебники по разным предметам., а позднее дважды пересылал ему от родителей небольшие суммы денег через Госбанк.

***

Моя переписка с братом (она носила чисто семейный характер), а еще больше мои денежные переводы в Варшаву привлекли внимание органов ГПУ. Я был вызван для объяснения на улицу Дзержинского в управление ОГПУ, где после вполне откровенного разговора со следователем о моем брате мне было предъявлено обвинение в том, что я не сообщил в Устюг органам ГПУ о готовившемся белогвардейском заговоре, хотя я не имел о нем никакого представления, и к тому же к моменту его раскрытия меня не было в Устюге. На вопрос о Леле (следователю конечно было известно, кому шли мои денежные переводы) я без всякой утайки рассказал ему все о том, почему и когда он оказался в Польше, и почему я пересылал ему посылки и денежные переводы. По требованию следователя я все это написал на бумаге, которую он сразу же мне дал.

«Вы советский человек, как же вы могли вообще помогать ему? Почему не сообщили нашим органам о том, что он находился в Ленинграде, и тем самым дали ему возможность уехать за границу? Разве вы не понимаете, что вы являетесь пособником врага Советской власти и несете за это ответственность? Значит, если вы узнаете, что готовится заговор против советского государства, то не доведете об этом до нашего сведения?» Я ответил, что получил сведения о том, что он в Ленинграде в письме, где сообщалось, что он находится в больнице в крайне тяжелом состоянии, болен сыпным тифом и даже не знал, остался ли он в живых. Вряд ли кому-либо пришла в голову мысль в таком случае идти с сообщением об этом в ГПУ. «Ну, а если в дальнейшем вам станет известно о заговоре против страны, вы также умолчите и тем поможете нашим врагам?» Мне не оставалось ничего другого, как ответить отрицательно на этот вопрос.

Затем мне было предложено подписать бумагу, что я сообщу органам ГПУ о противоправительственных мерах, готовящихся теми или другими лицами, и я подписал ее, после чего мне был дан ордер на выход из ГПУ. Что меня при этом поразило, так это то, что вместе с ордером на выход из помещения следователь дал мне записку со своим домашним номером телефона, по которому я должен передавать соответствующую информацию. Я ушел домой очень взволнованный и еще не полностью поняв то, что со мной только что случилось. Дома у меня находилось недавно полученное от папы письмо, в котором он сообщал, что ему не дает покоя местное ОГПУ, повторно вызывая его на допросы и подолгу задерживая его, и что он все ждет и чувствует, что ему грозит арест, если не хуже. Считая, что у меня также может быть произведен обыск, я уничтожил письмо, чтобы не подвести как-нибудь папу.

Лишь придя домой и проанализировав все случившееся и притом не сразу, я понял, что должен был быть записан в осведомители ОГПУ. Я знал, что ОГПУ имеет много осведомителей, информирующих его порой о самых мелких разговорах, которым при желании может быть придан характер антиправительственных поступков. Несколько дней я ходил сам не свой. Я привел в порядок свои несложные дела и уничтожил имевшуюся у меня переписку с Лелей. Наконец спустя два дня я позвонил по указанному номеру своему следователю и сказал, что беру свою подпись обратно и не могу выполнять те требования, которые мне предъявлены. На это последовало распоряжение немедленно явиться к нему по адресу [Ленинградского отделения ОГПУ]: дом 2 по улице Дзержинского.

30 апреля в клинике в конце рабочего дня я вызвал из ординаторской Аню и сказал ей о Леле и моей с ним переписке. Вместе с тем я передал ей имевшиеся у меня билеты на предстоящие в ближайшие дни спектакли МХАТ и просил их использовать. Как раз в этот день меня приглашала на свой день рождения Сима Авдеева (подруга Ани), потому я и помню дату — 30 апреля.

Я пришел к следователю 30 апреля 1927 года в два часа дня, и он с яростью обругал меня, обвинил в контрреволюции, в сокрытии белогвардейского заговора, в том, что я помог скрыться своему брату, приговоренному к расстрелу, и заявил, что я арестован, и меня будут судить за все это, а притом, как сотрудника ОГПУ, еще лишат права работы в Ленинграде. Вызвав дежурного, следователь приказал отвезти меня в тюрьму. Я под конвоем вооруженного ружьем солдата был направлен в дневные часы через город на улицу Воинова, в дом предварительного заключения.

Между прочим следователь сказал мне, что о моем участии в его работе будет поставлена в известность клиника для того, чтобы там знали, что я за человек. Кстати, при расставании после еще нашей первой встречи он сказал, что в случае отказа [сотрудничать] мне придется покинуть Ленинград и не получить возможности закончить институт, так как он думал, что я еще студент.

Меня поместили в одиночную камеру на третьем этаже в камере под номером, кажется, двадцать пять. Размер ее был три шага в ширину и шесть в длину. Окно расположено высоко и перед ним, закрывая его на две трети, находилась жестяная коробка, так что из камеры видно было только небо. Железная койка была прикреплена к стене, напротив нее находился умывальник, а ближе к двери, в которой имелся глазок, закрывавшийся на шарнире шарообразным щитком, находился унитаз. Трижды в день давалась пища и один раз выводили на прогулку во двор на пятнадцать минут.

При встрече, когда одного заключенного вели наверх с прогулки, а другого вниз, приветствовали друг друга: «Здравствуйте, товарищ!», независимо, знакомы вы или нет.  Через несколько дней в камере появился второй жилец. Им оказался капитан дальнего плавания Мельниц Мартын Александрович, в возрасте за сорок, ближе к пятидесяти годам, уроженец Либавы, семья которого имела собственное судоходство. Каким образом и для чего он оказался в СССР, так и осталось мне непонятным. Он оказался очень веселым, неунывающим бывалым человеком, исколесившим весь мир, много рассказывал о своих похождения, часто забавных, например, о том, как он, кажется, в Рио-де-Жанейро, ездил в зоологическом саду верхом на страусе или, выходя в каком-то порту, проводил время с женщинами.

Через несколько дней мне было предъявлено обвинение в контрреволюционном преступлении по статье 58. Мельницу тоже было предъявлено обвинение по той же самой статье. Спустя некоторое время в камере появилась третья койка. Стало совсем тесно. Третьим моим соседом оказался довольно молодой человек (в возрасте около тридцати лет), несколько раз, по его словам, посещавшем итальянское посольство, с одной из сотрудниц которого у него было что-то вроде романа. Он был общительным, но не очень культурным. В дальнейшем его сменил какой-то нэпман (это было спустя семь месяцев), малоинтересный, получавший большие передачи. Я также стал получать систематические передачи с короткими записками, которые мне приносила Аня, сообщая, что их содержимое приобреталось за счет стоимости моих старых театральных билетов. Конечно, так было лишь первое время, а в дальнейшем передачи шли за счет товарищей по клинике, вернее, за счет моих бывших однокурсников, и очевидно, прежде всего самой Ани.

Изредка давали для чтения книги из тюремной библиотеки. Из них запомнилась мне небольшая книжка американского писателя [О. Генри] «Пыль Нью-Йорка», очень хорошие короткие рассказы в духе, близком к Чехову, а также критический очерк о Гейне, из которого мне запомнились стихи о «Молодке-счастье и старухе-горе». Так как я и мои соседи в общем вели себя спокойно, то дежурный по этажу надзиратель сравнительно редко заглядывал через глазок в нашу камеру. Периодически появлялся парикмахер. Но я решил не бриться и отпустил себе к концу своего пребывания в тюрьме довольно гнусную бороду и усы.

Во время прогулок мне, не помню уже кто, передал тюремную азбуку, так называемую «азбуку декабристов», известную большинству молодежи того времени, и я, очень быстро ее освоив, стал перестукиваться с обитателями соседних камер, а также по проходившему через камеру водопроводному стояку с жильцами верхнего этажа (хотя все они были малоинтересными людьми). Согласно этой азбуке, буквы русского алфавита распределялись по строкам. Шесть букв в строке, а всего пять полных строк. Был и другой вариант по пять букв в строке, но более употребителен был первый вариант.

Сначала стук обозначает ряд, затем спустя очень короткий интервал, быстро следующими один за другим выстукивается буква (положение ее в данном ряду) и по окончании слова дается прочерк пальцем по стенке (трубе камеры) или несколько быстро следующих друг за другом стуков и снова обозначается новый ряд букв и т. д. Окончание фразы обозначается двумя прочерками руки.

Передачи книг извне не разрешались, так что я был лишен возможности сколько-нибудь полезного использования своего пребывания на улице Воинова. Газет мы также не получали. Питание было неважное, но мы не голодали. Часть получаемых мною продуктов я давал Мельницу. Для мытья в душе давалось двадцать минут, во всяком случае, не более, если даже не пятнадцать. За почти восемь месяцев пребывания в тюрьме меня лишь два раза вызывали на допрос, притом ночью.

Ко дню десятилетия Советской власти была объявлена амнистия, которая распространялась и на некоторых политических преступников, в числе которых значился и я. Согласно ей, я должен был быть освобожден не позднее нежели через месяц. Однако прошел месяц, а меня не освободили, а лишь перевели в общую камеру, где было человек двадцать, в большинстве уголовников, среди них много молодых мальчишек, воришек-карманников. Там я провел несколько дней. Как раз в один из них был день передач. В числе нескольких других получил передачу и я. Получил ее и переведенный в эту камеру один нэпман, который всячески старался охранять свои продукты от подозрительных соседей. Я же кое-что из передачи дал явно недоедавшим мальчишкам. Те это оценили и моих продуктов не тронули. Зато у нэпмана почти все стащили. У меня все же кто-то незаметно вытащил из кармана носовой платок. Об этом я узнал, когда от воришки мой платок отобрали товарищи и вернули его мне, даже извинившись и сказав, что произошла ошибка. Узнав, что я врач, некоторые из них просили моего совета (помню, один спрашивал о вреде онанизма). У меня осталось представление, что многие из них могли бы стать хорошими людьми, если бы попали в надлежащую остановку и в окружение рабочих, которые дали бы им возможность приобрести ту или иную специальность.

Поскольку по происшествии месяца меня не освободили, меня это возмутило, и я решил в знак протеста объявить голодовку, после чего подал прокурору заявление-протест о неприменении ко мне амнистии, в котором сообщал о своем решении. Мне предложили собрать все свои вещи, обыскали меня, чтобы убедиться, что у меня нет с собой никаких продуктов, и перевели в камеру-одиночку. Так как там было достаточно прохладно, я надел на себя все, что у меня было, и, конечно, переданную несколько месяцев тому назад Аней мою меховую шубу и потребовал кипяток. Дежурный [в ответ] на повторные мои требования мне в нем отказал. Тогда я поднял шум, стучал кружкой в дверь и, наконец, когда явился старший надзиратель, заявил ему, что я требую не еду, а горячую воду, в которой мне не имеют права отказать. Я знал, что лишение воды не позволит мне долго выдержать голодовку и что горячая вода, наоборот, поможет ее продлить. Наконец, мне удалось добиться своего. Чтобы не тратить лишние силы, я старался почти все время лежать, завернувшись в шубу.

Первый день и почти весь второй мне хотелось есть, но начиная с третьего дня, чувство голода перестало меня мучить. Так прошло шесть дней, а в середине седьмого дня меня вызвали с вещами из одиночной камеры в комнату (что-то вроде канцелярии), в одной стене которой было небольшое окошечко. Через него мне подали прочитать постановление, что я приговорен к году заключения, но в связи с амнистией досрочно освобожден. Не потребовав от меня никакой расписки о прочтении, мне выдали взятые у меня при аресте вещи и бумаги, и дали пропуск на выход из тюрьмы. Меня от слабости пошатывало, но все же я благополучно добрался (как будто пешком) до своей квартиры на ул. Широкой. Это произошло в середине декабря.

Моя хозяйка очень мне обрадовалась. Сказала, что в день моего ареста в моей комнате был произведен обыск, забрали найденные под матрацем конверты писем моего брата и сказали, что студенты обычно там прячут свои бумаги, допрашивали ее о моих знакомых.

При моем освобождении меня не поставили в известность, что на мне остается не снятая судимость по 58-й статье. Об этом я узнал лишь в 1949 году, когда мою жену изгнали из Свердловской больницы, где она работала врачом, в том числе и за висевшую на мне неснятую судимость.

Конечно, я постарался первым делом привести себя в более или менее приличный вид, но выросшую у меня бороду решил сохранить как воспоминание о проведенных в тюрьме почти восьми месяцах. Первые дни я постепенно переходил к нормальному питанию, зная, что сразу наверстывать потерянные мною килограммы не годится. День, кажется, на третий я навестил Аню, чтобы поблагодарить ее за ее большое внимание и заботы обо мне. Мое появление, да еще с бородой, конечно произвело на всех членов семьи Ани большое впечатление.

На следующий день после посещения Ани я явился в клинику, где меня хорошо встретили. За время моего отсутствия большинство моих однокурсников ее покинуло. Кроме Ани, там остался только Анатолий Маркин, который был зачислен в штат рентгеновского кабинета. Остальные, не получая никакого вознаграждения, не смогли дольше работать в клинике и уехали в свои родные места. Помню, как отозвав меня в сторону, Михаил Яковлевич Хазанов по секрету спросил, не был ли я связан с какой-то социал-демократической организацией, и был как будто разочарован, получив от меня отрицательный ответ. Позднее он оставил работу в клинике и как-то исчез, так что об его дальнейшей судьбе я так и остался в неизвестности. Не исключаю того, что он был репрессирован, так как внезапно прекратилась его научная дальнейшая работа и публикации, а он несомненно был способным врачом и научным работником.

В один из ближайших дней после моего освобождения я был на квартире Георгия Федоровича [Ланга] и откровенно рассказал ему решительно все, что со мной произошло, вплоть до того, что мой следователь угрожал мне, что в клинику будет сообщено о моей якобы роли как осведомителя. От Ланга я узнал, что это действительно было ему сообщено (как и кем, я не счел возможным его спрашивать). Георгий Федорович, как я понял, не придал этому значения и, по-видимому, просто не поверил, а если даже и поверил, то после моего с ним разговора понял, что следователь хотел отрезать мне путь возвращения в клинику.

Приложение

Письма Бориса Ильинского из тюрьмы своей будущей жене

15.09.1927

Славная Аня!

Поздравляю тебя с наступающим днем Ангела и желаю тебе исполнения твоих самых заветных желаний. Спасибо за открытку от 6-го августа. Это первая и пока последняя весточка от моих друзей. У меня перемен нет, сижу в ожидании приговора. Здоровье, пошатнувшееся было в июле-августе (аппендицит), теперь поправилось. Настроение у меня в общем хорошее. Пребывание здесь, впрочем, начинает уже надоедать. Единственное развлечение — книги (дают по четыре книги на неделю). Привет всем. Пиши.

30.09.1927

Славная Аня!

Твои предположения о моем скором освобождении, как видишь, пока не оправдались. Перемен в моем деле пока нет, по крайней мере, мне ничего нового неизвестно. Работаю сейчас, как уборщик, и живу в общей камере. Здоровье последнее время пошаливает; сказывается между прочим, перенесенный здесь мною аппендицит (по-видимому, после него остались довольно солидные спайки). Настроение в общем хорошее. Передачи продуктовые прошу носить мне пореже, так как я могу пробыть здесь еще неопределенное время. Мне прямо жаль тебя и всех носящих мне передачи; слишком уж много хлопот я вам доставляю. Большое за них спасибо. Привет всем.

17.10.1927

Дорогая Аня!

Открытку от 27-го сентября получил. Спасибо за нее; здесь ведь так приятно получить весточку с воли. У меня есть за вчерашний день новость: вчера меня официально поставили в известность, что следствие по моему делу окончено, и что дело передано в Коллегию ГПУ для окончательного решения. Обещали на днях дать приговор. Интересно, каков будет финал этой истории.  Если приговор мне и действительно объявят на днях, в чем я сомневаюсь, и если мне будет дана высылка, то отправят меня вероятно на следующей неделе. Надеюсь, что если теперь попросить о свидании, то его дадут. Впрочем, очень об этом просить тебя не смею, так как возможно есть большие очереди на свиданье. Живу я в остальном без перемен. Привет всем товарищам и знакомым.

Эпилог

В дальнейшем Александр Ильинский переехал из Варшавы во Францию, где прожил до конца своей жизни в 1981 г., похоронен в Париже. Семья узнала об этом только в конце 1990-х гг., когда сын Бориса, Олег, нашел вдову Лели, свою французскую тетю. По выходе же Бориса из тюрьмы его переписка с братом оборвалась навсегда. К тому же сразу после Октябрьского переворота начались гонения на духовенство, и их отца это очень скоро коснулось. Первый раз о. Вячеслав был вызван и допрошен органами в день «исчезновения» своего сына. Ничего путного он сообщить «товарищам» не мог, поскольку в момент побега сына отсутствовал. Однако это обстоятельство послужило дополнительным поводом для многочисленных арестов и обысков о. Вячеслава, начиная с того самого 1918 г. По-видимому, после ареста Бориса семья Ильинских сочла за лучшее больше не наводить справок о старшем сыне (такие возможности им предоставлялись, но очень редко, примерно раз в десятилетие).

Судьба самого о. Вячеслава сложилась трагично. Он, как и почти все его друзья и сослуживцы, был несколько раз арестован и в 1937 г. приговорен по статье 58 к десяти годам работ в исправительно-трудовых лагерях, где погиб в 1942 г. от болезней и хронического недоедания. В 1965 году был полностью реабилитирован.

В 1992 г. Борис Вячеславович написал письмо в прокуратуру и просил предоставить ему его личное дело для ознакомления с материалами по поводу его ареста в 1927 г., и в 1993 г. получил вот такой ответ.

Уважаемый Борис Вячеславович!

Из документов архивного фонда Управления Министерства безопасности РФ по Санкт-Петербургу и области установлено, что в соответствии с постановлением Коллегии ОГПУ от 16 января 1928 г. Ильинский Борис Вячеславович из-под стражи освобожден.

Дело на основании амнистии  ЦИК СССР к Х-й годовщине Октябрьской революции прекращено.

Другими сведениями Управление МБ РФ по С.-Петербургу и области не располагает.

К сожалению, каких-либо документов и фотографий не обнаружено.

Добавим, что Б. В. Ильинский всегда рассказывал, что освободили его как раз под Рождество (и сын священника, к тому же семинарист-отличник здесь вряд ли ошибался), из чего вытекает, что в январское постановление Коллегии ОГПУ его благополучно вписали задним числом.

Примечание

Текст взят из воспоминаний Б.В. Ильинского. Их более ранняя часть (по 1921 г.) опубликована в книге: Б.В. Ильинский, В.А. Ильинский. Вологодские семинаристы на перекрестке эпох. Сост.: П.О. Ильинский, О.Б. Ушакова, М., 2022. Оригинал находится в семейном архиве О.Б. Ушаковой. Слова, стоящие в квадратных скобках, добавлены составителями для прояснения смысла. Разделы «Предыстория» и «Эпилог» написаны составителями.