Когда переводил Рильке, я избегал знать или помнить то, как это делали другие. Наш диалог был без посредников, но диалоги были долгими: каждый перевод претерпевал, без преувеличения, десятки редакций. Критериями удачи были уловленная синтетичность и переданная целостность.
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ
И ПЕРЕВОДЧИКАХ
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
РИЛИКА
Рильке и Россия
«Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа»[1] — эти слова о Рильке из письма М. Цветаевой к А. Тесковой можно было бы поставить эпиграфом к разработке темы «Рильке и Россия».
Тема сама по себе благодарная и многогранная: Рильке — поэт (между прочим, и автор нескольких стихотворений, написанных в 1900–1901 годах по-русски), Рильке — пропагандист и посредник русской культуры в Германии (вплоть до попыток устройства выставок новой русской живописи) и Рильке — переводчик русской литературы («Слово о полку Игореве», «Чайка» А. Чехова, стихотворения М. Лермонтова, З. Гиппиус, С. Дрожжина, К. Фофанова). Сюда же относятся и неизгладимые впечатления от двух путешествий Рильке по России, так или иначе всплывающие в «Часослове», да и в других его книгах, не говоря уже об обширнейшей переписке.
А какие слова находил сам Рильке для России — «любимая духовная родина», «страна будущего»! 14 марта 1926 года он писал Леониду Пастернаку: «Россия незабываемая таинственная сказка… все это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни». Он видел в России лишь то, что хотел видеть: абсолютизируя и идеализируя ее духовную жизнь, он упускал из виду реальную. Более того, к реальной жизни у Рильке выработался своеобразный иммунитет: «Не думайте, что русская деревня, как бы она ни была жалка, изменит мой взгляд и чувство к России. Всюду найдете одинаковое количество грязи, и если она не на виду, — как в нашей (немецкой, европейской. — П.Н.) культуре, — то, значит, она ушла вглубь, что еще хуже!» (из письма к С. Шиль от 10 апреля 1904 года).
Страстное увлечение Рильке всем русским — литературой, живописью, иконами — вплоть до изучения русского языка и даже намерения получить в России службу и переехать туда (см. письмо к издателю и меценату А. Суворину от 5 марта 1902 года) — явление уникальное. Ни один другой европейский поэт или прозаик, побывавший раз или два в России, не испытывал и не жаждал ничего подобного!
Вне сомнения, Рильке — не без прямого влияния Лу Андреас-Саломе, энергичной пропагандистки творчества Л. Толстого в Германии, — находился под сильным впечатлением мифа «о русской душе». В своем несколько упрощенном противопоставлении индустриального Запада и патриархальной России Рильке душевно был всецело с Россией, страной-сказкой, страной будущего, которому она однажды явит свой глубинный духовный потенциал. Соответственно, русский народ виделся Рильке «народом-художником». Этим своим ощущениям, ставшим со временем твердыми убеждениями, Рильке остался верен до конца своих дней.
Рильке дважды приезжал в Россию: в 1899 году — это Москва и Петербург, встречи с Толстым, Л. Пастернаком, Репиным; в 1900 — это четырехмесячный маршрут Москва — Киев — Кременчуг — Полтава — Харьков — Воронеж — Саратов — Ярославль — Москва — д. Низовка, Тверской губернии, — Петербург.В центре обоих путешествий Рильке в Россию — встречи с Л. Толстым. Рильке видел в нем живое олицетворение своего идеала — исключительного художника огромной творческой мощи, художника-созидателя типа Микеланджело, из глыбы ваяющего божество. Толстой так сильно привлекал Рильке еще потому, что в его личности молодой поэт как бы воочию видел титанический конфликт кощунственного самоотказа от творчества, с одной стороны, и самого творчества, неистребимо прорывающегося через все отказы и запреты, с другой.
Тем не менее в оригинальном творчестве Рильке собственно русская тема почти не нашла прямого выражения. Исключений немного: «История о Господе-боге», несколько реминисценций в романе, несколько стихотворений — и все! На фоне восторженного отношения Рильке к России как к «духовной родине» это кажется просто удивительным, почти невероятным. Объяснение этому находится в одном из писем Рильке к Г. Гауптману: «…результаты моих обеих поездок в Россию, выкристаллизовываясь в моих размышлениях и одаривая меня как облагороженное воспоминание, представляют собой нечто до такой степени немое, интимное и нелитературное, что я все время борюсь с формой, с возможностью выразить их ценой потери…»[2]
Россия вошла в самое сердце Рильке, заняв одно из центральных мест в его системе философско-религиозных и эстетических взглядов, и уже оттуда, из сердца поэта, молча осветила собой все его творчество — один из сокровенных символов XX века.
Встреча с Рильке[3]
Моя личная встреча с Рильке произошла в начале 1970-х гг. — через его томик, выпущенный издательством «Искусство». Даже в переводе стихи поразили своей поэтической силой, сочетаньем «нездешности» и «безвременности» реалий, то есть их физической «нереальности», с поразительной лирической внятностью и реальностью душевной. Иными словами, возможность искать и находить в Рильке то, что ищешь и не находишь (или по крайней мере не формулируешь) в себе самом, захватывала, причем захватывала физически — как бы засасывала в воронку. Я в то время имел биографические основания быть притягиваемым таким глубинным магнитом, как Рильке, потому что и сам писал стихи, потому что был тяжело и, казалось, безнадежно влюблен, потому что находился в постоянном диалоге с самим собой. Вероятно, Рильке стал для меня одним из голосов такого диалога, поскольку его душевная субстанция, как самонадеянно казалось, была схожа с моею.
Материализацией и углублением этого диалога стала попытка перейти от бескорыстно пассивного, читательского, диалога к поэту к более рискованным и активным отношениям, сиречь к переводу. Детонатором послужило счастливое приобретенье в приснопамятном магазине «Дружба»[4] на улице Горького сначала маленького однотомничка, а потом и «инзелевского» трехтомника Рильке. Мое незнание немецкого (всего лишь добротный университетский курс на геофаке в объеме инъяза) показалось все же не достаточным для того, чтобы не рискнуть, — и я стал пробовать себя в этом жанре.
Переводы Рильке никогда не были для меня ни профессией, ни хобби. Мне удалось сохранить в этом рискованном деле почти то же бескорыстие, что и на этапе читательства.
Что я имею в виду? Я никогда не переводил механически или машинально, скажем, такой-то сборник отсюда досюда и т.п. Я всегда переводил какое-то одно стихотворение, выбирая его как бы полу-случайно, — на самом деле оно было «первым попавшимся», но первым попавшимся из тех, на которое я в тот момент резонировал, то есть именно тем голосом в диалоге, о котором я вскользь уже упомянул.
Я заметил за собой и то, что был склонен, нет, скорее способен к переводам из Рильке не во всякое время, а лишь тогда, когда мои внутренние переживания были в какой-то кульминации и когда я попросту не находил в себе иных слов, кроме тех, которые срывались с уст в «разговоре с Рильке». Это ставило мою «переводческую» работу в самый центр собственной поэзии («рилика» как кульминация лирики).
Только раз или два я переводил Рильке на других основаниях, как бы по внешнему, а не по внутреннему заказу (кажется, в виде задания на каком-то переводческом семинаре у Левика или Микушевича).
Когда переводил Рильке, я избегал знать или помнить то, как это делали другие. Наш диалог был без посредников, но диалоги были долгими: каждый перевод претерпевал, без преувеличения, десятки редакций. Критериями удачи были уловленная синтетичность и переданная целостность. При этом, разумеется, я ставил себе спартанские ограничения и в плане точности перевода, избегал «отсебятины» и «лирического трепа».
В 1978 году я напечатал подборку переводов из Рильке в многотиражной газете сеченовского мединститута «За медицинские кадры», дав ей название «Рилика» и предпослав предисловие, где дал, может быть, более точные формулировки того же, о чем пишу здесь и сейчас[5].
Продвижением своих переводов в широкую печать я не занимался, если не считать включения их в собственые поэтические книги — «Ботанический сад» (1997, где есть раздел «Рилика») и «Високосные круги» (2013, где переводы, как и остальные стихи, разнесены по годам написания).
Но совершенно счастлив тем, что их высоко оценил Аркадий Штейнберг, мой незабываемый учитель и старший друг.
Рилика: переводы из Р.-М. Рильке, Г. Гейне и Г. Табидзе
Из «Часослова. Книги монашеской жизни»
ВОСПОМИНАНИЕ
Und du wartest, erwartest das Eine…
И ты ждешь пробуждения камня,
Перемен ожидаешь в судьбе.
До предела раскроются ставни
И придвинутся бездны к тебе.
Но смеркается в книжном киоске,
Золотят корешки стеллажей.
Ты грустишь о своем отголоске
И о прожитой жизни полоске,
И о женщине, вновь не твоей.
Сам ты видишь теперь: это было!
На холме пред тобою стоят
Страх ушедшего года и сила,
Сила ужаса, образ милый
И молитвы неспешный обряд.
1975
********
Da neigt sich die Stunde und rührt mich an…
И час изогнулся, коснулся меня,
И колокол гулко вздохнул,
И вспенились чувства, неровности дня,
Чеканя под тающий гул.
Ничто не свершилось. Все только и ждет:
Увижу, увижу ли я?
И каждую вещь мой зрачок обожжет,
И каждая малость — моя!
По золоту абрис высокий веду,
Любовью неясной маня.
Мне все по плечу…
Но у всех на виду
Душа покидает меня.
1976
********
Ich liebe mein Leben in wachsenden Ringen…
Я жизнь полюбил за широкие круги,
Растущие срезы во плоти мирской.
О, где ты, последний, желанный, упругий?
— дождусь ли я встречи с тобой?
Вкруг Бога кружусь я, вкруг гордого замка,
но только не знаю пока,
чем сам становлюсь я — ни звука, ни знака
о том. За веками века.
1976, 1997
********
Ich habe viele Brüder in Sutanen…
Как много братьев у меня на юге
Живет в монастырях, и в тень от лавров
Оправлена сутан их чернота.
Мадонны им привычны, и я грежу
О богоносных юных Тицианах…
Зачем я так с собою откровенен?
Мой смутный Бог подобен паутине
Корней, сосущих молчаливо землю.
Его крылами поднимаясь в небо,
Я покидаю навсегда деревья,
Что подо мной широко распростерлись
И машут мне ветвями на ветру.
1975
********
Wir dürfen dich nicht eigenmächtig malen…
Не нам тебя писать по произволу,
О Сумрачный, откуда вышел свет.
Ты прячешься за струнами виолы,
Замешан в глину и введен в сонет,
— лишь в сердце не было тебя и нет.
Полотна воздвигая словно стены,
Штрихами башен прошлое столбя,
Мы не щадим клокочущие вены,
— и лишь тогда ладони вдохновенны,
Когда мозолями касаются тебя.
1975
********
Ich lebe meines Wiesens Dunkelstunden…
Я так люблю ту сумрачную пору,
Когда мой дух с самим собой толкует,
Когда, как будто почерк в старых письмах,
Мне жизнь моя далекой и прошедшей,
Забытой, как легенда, предстоит.
И знание приходит, что я внемлю
Судьбе иной, гораздо больше этой…
И словно дереву над детскою могилой,
Мне открываются утерянные грезы,
В последний миг забытые младенцем.
1975, 1987
********
Du Nachbar Gott, wenn ich dich manchmal…
Я за тобой давно уже слежу,
Сосед мой Бог, и, если не расслышу
Дыхание твое, — тебя я разбужу
Протяжной ночью грубым стуком в крышу.
И если некому воды тебе подать,
Нахлынет одиночество или просто так, —
Знай, что я рядом и готов к тебе вбежать,
Помочь готов, — подай лишь только знак!
Нелепая и тонкая стена
Нас разделяет и стенанья глушит!
Но, может статься, в эту ночь без сна
Твой слабый зов ее разрушит?!
Ее сложили из Твоих икон,
Стоящих пред тобой, как письмена,
И, если развести во мне огонь,
То и во мне забрезжит глубина!..
Но разум мой отнимется, скорбя,
— без родины, без крова, без тебя.
1975
********
Из «Новых стихотворений»
МОЛИТВА
Ночь, только ночь, и в ней растворены
Белесые и пестрые предметы.
Рассеянные краски тишины
Безмолвием и сумраком одеты.
Дозволь и мне от благости твоей
Вкусить и убежденьем причаститься…
Мой разум на свету не стал светлей,
А жизни мимолетные частицы
Меня гнетут, и я под их пятой,
Сковал мою ладонь стальной покой.
Вот скромное кольцо в моей руке,
И свет вокруг — но между ними мало
Доверья…
Что ж, дорогам вдалеке,
Наверно, в сумраке ветвиться и пристало…
1977
Из книги «Жертвы лар»
ОСЕННЕЕ НАСТРОЕНИЕ
Как в комнате больного, воздух тает
И за дверями тихо смерть стоит.
По мокрым крышам слабый блеск мерцает,
Как будто свечка меркнет и чадит.
А в водостоках ливень хриплый злится,
Рвет ветер листья и швыряет ниц,
И облаков унылых вереница
— как вспугнутая стая старых птиц.
1979, 1981
Из «Книги картин»
ОСЕНЬ
Die Blätter fallen, fallen wie von weit…
А листья падают, слетают издалека,
Как будто в небе облетает сад…
А листья все кружат, все спорят с пустотой…
И грузная земля, и звезд воздушных рой
Плывут в ночи пустынной одиноко.
Взмахни руками — и лети вперед.
Мы все кружим по вечности безбрежной,
Но есть же Кто-то, кто ладонью нежной
Благословляет вечный наш полет.
1978
********
Der Tod ist groß…
Смерть велика,
а мы лишь целина.
Не охранят смеющиеся маски
От неподкупных, неподвижных глаз.
Порой, посередине жизни, без опаски
Плывем и философствуем —
она
Меж тем уже плывет —
посередине нас.
1985
********
НАРОДНЫЙ НАПЕВ
Богемские, нехитрые напевы!
Как вы тревожите меня и бередите,
И в сердце проникая, словно девы,
— его, как девы, горечью дарите.
Когда ребенок тихо запоет,
Картофеля пропалывая поле,
Мелодия протяжная зовет
Бродить всю ночь в тоске по воле.
И можешь ты бог весть зачем, куда
Уйти, пропасть, не возвратиться…
Что на душу легло — то навсегда
В ней сохранится.
1985
ПЕСНЯ ЛЮБВИ
Чем душу мне сдержать, чтобы она
К душе твоей не льнула, не тянулась?
Как развести их и оставить врозь?
Желал бы я торжественного сна
своей душе — чтоб долго не очнулась,
чтоб в нежном сумраке мне сладостно спалось,
хотя б твоя в тот миг над бездною качнулась…
Но все, что нас обоих бередит,
В созвучие смычок соединит –
не будет музыки согласней и чудесней!
Но мы натянуты на грифе на каком?
Какой скрипач нас трогает смычком?
О, сладостная песня!
1977
ИЗ ГЕНРИХА ГЕЙНЕ
Из книги “Лирические интермеццо”
О, как прекрасен образ твой!
Мне снился сон: я был с тобой.
Но ты бледна, больна… И вдруг
Я твой недуг постиг, мой друг.
Вопьется смерть в твой алый рот,
тот побелеет и замрет.
Небесный свет из кротких глаз
Уйдет — и все погаснет враз.
1979
*****
Улыбчивым летним утром
Я вышел в прохладный сад.
Цветы меж собой шептались,
А я был им вовсе не рад.
Цветы меж собой шептались,
И мне доносилось вослед:
“Не стоит грустить и сердиться
На нашу сестрицу, поэт!..”
1979, 1997
ИЗ ГАЛАКТИОНА ТАБИДЗЕ
Уходишь…
И муки уносишь,
словно косишь сырую траву.
Кто сказал, что судьбу свою косишь?
— ты сегодня рожден наяву.
Уходишь…
Ни в тягость, ни в радость
ты цветам и тебе — цветы.
Ты впервые вкушаешь благость:
что же лгут, что несчастлив ты?
Уходишь…
Без тени грусти.
И не нужно кровли иной.
В каждый дом тебя каждый пустит,
упоенного тишиной.
Уходишь…
Завидная участь.
В добрый путь! — мы глядим вослед…
А пространство зовет, летучась,
и бессмертья зажегся свет.
1977, 1982
Примечания
[1] Цит. по: Азадовский К. М. Р. М. Рильке и А. Н. Бенуа. Переписка 1900–1902 гг // Памятники культуры. Новые открытия. 1976. М.. 1977. С. 75.
[2] Цит. по: Азадовский К. Р.М. Рильке и Л.Н. Толстой // Русская литература. 1969. № 1. С. 147.
[3] Впервые: [Ответ на анкету переводчиков Р.М.Рильке] / Лысенкова Е.Л. За строкой информации (переводчики Р.М. Рильке о своем труде) — Магадан: Кордис, 2002. C-58-60. (Тираж: 100 экз.).
[4] Магазин книг, выпущенных в социалистических странах.
[5] Номер у меня есть, но его надо искать и найти, что стало бы для меня сейчас подвигом.
