СЕМЬ ИСКУССТВ

Сидя в самолёте между облаками и Господом, под впечатлением разговора с Бродским, АБ пришла в голову, непонятно откуда взявшаяся строка: «Поэт — это завтрак Бога». АБ пытался писать стихотворение дальше, но ничего не получалось. Тогда он понял, что написал стихотворение, состоящее всего из одной строки, и посвящённое Иосифу.

Марк Яковлев

ИСПОВЕДЬ-ЭХО О ВСТРЕЧАХ С АНДРЕЕМ БИТОВЫМ

«Поэт — это завтрак Бога».
Андрей Битов

«Не всему, наверно, в этой исповеди следует верить…»
«Преподаватель симметрии. Роман-эхо»
Перевёл с иностранного Андрей Битов

Преподаватель физики и возмещение морального ущерба, нанесённого судьбой

Писатель Андрей Битов (АБ) родился в Советском Союзе. Читатели — автор этого текста и его преподаватель физики тоже родились «в самой читающей стране мира». Читая в школе на уроке физики (тайно, под партой) роман Эриха Марии Ремарка «Три товарища», автор получил первое в своей жизни замечание от учителя. После второго замечания, учитель физики отобрал книгу Ремарка у ученика и прочитал её сам, дома, потому что тоже родился «в самой читающей стране мира». Возвращая книгу, преподаватель сказал: «Хороший роман, у нас так никто не пишет».

Пытаясь переубедить преподавателя в том, что «у нас так никто не пишет», автор продолжал читать (тайно, под партой), только что вышедшие книги Андрея Битова «Дачная местность» и «Аптекарский остров», а преподаватель отбирал их и читал до­ма. Я «подсовывал» учителю, отобранные мной книги, а он «подсовывал» мне самые трудные «задачки со звёздочкой» из учебника физики Знаменского: угол падения равен углу отражения.

У преподавателя физики получалось лучше: я принимал участие во всех физмат олимпиадах школьников, даже получал почётные грамоты, но несмотря на «задачки со звёздочками» начал писать первые стихи:

Мне всё же хочется понять
И докопаться до основы,
Как крестник мат олимпиад
Мог променять число на слово?

В качестве возмещения морального ущерба, нанесённого на уроке физики, судьба четверть века спустя наконец-то вспомнила об авторе и забросила его в родной город Ремарка — Оснабрюк. Там часто посещая музей и архив писателя-пацифиста, автор продолжал читать романы, письма, брачные свидетельства, завещания и другие документы Ремарка. Складывались живые образы писателя и его жены Ильзы Ютты Замбона, на которой Ремарк был женат дважды: первый раз в 1925 году по любви, а второй раз в 1938 году фиктивно, чтобы спасти её и вывезти из нацистской Германии в Америку.

22 июня 2001 года — в день рождения писателя-пацифиста и одновременно в день 60-летия начала самой кровопролитной войны, автор, не замечая саркастической метафоры времени, показывал музей и архив Ремарка президенту русского Пен-клуба Андрею Битову. Президент русского Пен-клуба прилетел в Оснабрюк на вручение премии мира имени Э.М. Ремарка белорусской писательнице Светлане Алексиевич. Внимательно рассмотрев в архиве Ремарка генеалогическое дерево писателя, Битов разочарованно сказал: «А я-то думал, что его настоящая фамилия Крамер, и даже написал в 70-х годах статью о Ремарке, в сущности, ничего не зная о нём».

Тогда автор понял, что надо не читать, а писать о Ремарке пьесу. «Даже лучше киносценарий, — сказал Битов, когда-то учившийся на сценарных курсах, — и сразу на двух языках: на русском и на немецком. Поскольку современные немцы знают о Ремарке ещё меньше, чем современные русские». Это была первая литературная «задачка со звёздочкой» Андрея Битова, заданная мне. Так родилась пьеса «Ремарк и Замбона, или дважды жена». Автор выражает благодарность Андрею Битову за поданную идею пьесы, а Роману Виктюку за желание поставить пьесу о Ремарке с Валентином Гафтом в главной роли.

Неожиданный звонок жены, или «Прилетающий Монахов»

В четверг жена позвонила мне из Оснабрюка, где мы жили, на работу в Штутгарт. Такое бывало крайне редко, и толь­ко, когда что-нибудь случалось. Вот и в этот раз я с тревогой подумал: что-то произошло!? Пока живы пожилые родители, в первую очередь, всегда думаешь о них. Как писал Бродский: «Это время тихой сапой убивает маму с папой».

— Он приезжает! — взволновано сказала жена.

— Кто он? — не понял я.

— Твой любимый писатель!

— Пушкин что ли? — пошутил я, поскольку от сердца отлегло… Никто, слава Богу, не умер, не ушёл, а всё наоборот — кто-то пришёл, вернее, приезжает.

— Да, нет, не Пушкин, а тот, кто написал «Пушкинский дом»!

— А, Битов! — воскликнул я радостно, — когда и где он будет?

— В эту субботу, в 10 часов утра церемония награждения Светланы Алексиевич премией Ремарка, а в 11 — фуршет в саду отеля Walhalla.

— Но сегодня ещё только четверг, — возразил я неуверенно.

— Надо уже сейчас звонить и бронировать места на фуршет в отеле, так как будет много людей, а тебе срочно надо брать билет на самолёт! — Сегодня только четверг, — повторил я, — до субботы ещё два дня. А это надо решить обязательно сегодня? — тянул я резину, думая о работе.

— Да, это надо решить именно сегодня: «В четверг, и больше никогда!» — решительно заключила «умная жена». Этой фразой она добила меня окончательно. Жена произнесла пароль: вспомнился фильм Анатолия Эфроса «В четверг, и боль­ше никогда» по сценарию Андрея Битова с Олегом Далем в главной роли. Я подумал: когда ещё будет такой шанс познакомиться с Битовым?

— Хорошо, — согласился я, — звони в отель, а я закажу билет на самолёт!

Церемония награждения в ратуше:
«Мой путь идёт дальше. От одного человека к следующему»

АБ произнёс в ратуше «Хвалебную речь Светлане Алексиевич». Он тоже был блокадный ребёнок, «последний свидетель», закончив свою речь словами: «И я скажу тебе, Светлана, от имени „Последнего свидетеля“ — спасибо!» С. Алексиевич произнесла в ратуше «Благодарственную речь», закончив её словами: «Мой путь идёт дальше. От одного человека к следующему».

Всегда самое интересное — фуршет после награждения

Мы пришли за четверть часа до начала фуршета, и нашли столик, откуда хорошо видно небольшую площадку, где будут произносить речи, и в то же время в углу, там не толпились гости и корреспонденты газеты «Neue Osnabrücker Zeitung».

— Пока я не вижу его, к фуршету все пришли «без галстуков», — сказал я жене, оглядывая площадку, где уже собралось довольно много чиновников мэрии, гостей и корреспондентов.

— Видишь, спиной к нам в чёрном пиджаке и белых брюках стоит мужчина?

— Ну, вижу мужчину в белых штанах из Рио де Жанейро…

— Это Битов! — указала мне моя, всё знающая жена. — Подойди к нему, — скомандовала она, — и скажи, что ты прилетел из Штутгарта, за 800 километров, и только чтобы познакомиться с ним. О том, что у тебя в Оснабрюке жена, дети и что лежит в твоей сумке — ни слова! А я пока закажу пива на троих.

«Только волей пославшей меня жены» я подошёл к АБ.

— Андрей Георгиевич, здравствуйте! Я прилетел из Штутгарта, за 800 километров, чтобы познакомиться с вами, — повторил я фразу моей жены.

Битов окинул меня пронзительным взглядом с ног до головы и недоверчиво спросил:

— Пролетели 800 километров — это почти путешествие из Петербурга в Москву, и только для того, чтобы познакомиться со мной? И ничего более?

— Да, — соврал я, не моргнув глазом, — и ничего более!

АБ понимающе усмехнулся, как бы говоря: «Ну-ну, привирай дальше» и протянул мне руку, я пожал её, назвав своё имя. Рукопожатие у АБ было крепкое, не писательское.

— Может, выпьем пива? — предложил я с места в карьер, — уже жарко…

— С удовольствием! — он быстро принял моё предложение. — Только мне нельзя далеко отходить: я тут «свадебный генерал» и должен «толкнуть» ещё одну речь как президент русского Пен-клуба. А потом — свободен!

— Наш столик рядом, — показал я рукой. Мы подошли к столику, где уже стояло пиво. Я представил по имени, сидящую за столом даму, не говоря, как мне и было приказано, что это моя жена, а Битов не спросил, просто протянул руку и сказал: «Андрей». Взяли круж­ки, чокнулись, сказали хором «прост» и выпили пива. Напряжение первых минут знакомства спало и потекла беседа…

— Вы уже были в музее Ремарка? — спросил я АБ.

— Нет, не был. Да, что-то и не очень хочется идти в музей.

— Но там ещё и архив Ремарка, его рукописи, письма, брачные свидетельства, завещания, — перечислил я всё что прочитал в архиве.

— Ну, что я рукописей писателей не видел, что ли? Своих девать некуда, а о чужих и не говорю.

— Но в архиве есть фотографии женщин, которых любил Ремарк, — пришла мне на помощь до сих пор молчавшая жена, — и документальный фильм, где Ремарк, Марлен Дитрих и молодой Джон Кеннеди, совершают прогулку на пароходе.

— Если там женщины Ремарка, то пойдем, посмотрим! — согласился Битов.

Музей-архив Ремарка и «черкесская феска» Битова

Музей Ремарка в это время был закрыт. Я попросил директора музея доктора Томаса Шнайдера показать архив президенту русского Пен-клуба Андрею Битову.

Доктор Шнайдер согласился и пошёл вместе с нами.

По дороге в музей АБ спросил меня: правда ли, что настоящая фамилия Ремарка — Крамер и что он французский еврей?

— С чего это вы взяли? — удивился я.

— Я где-то читал об этом, — ответил АБ.

— Нет, это «утка»: пропагандисты Геббельса хорошо поработали и подробно изучили родословную Ремарка, начиная с 1720 года, пытаясь найти хоть какую-нибудь еврейскую пра-пра-бабушку или какого-нибудь еврейского пра-пра-дедушку.

— Ну и как, нашли кого-нибудь?! — с надеждой в голосе спросил АБ.

— Ничего не нашли — чистый ариец, характер нордический! Пришлось ребятам Геббельса запускать «утку».

— Какую «утку»? — поинтересовался Битов.

— Если читать фамилию «Ремарк» наоборот справа нале­во, то получится «Крамер». А Крамер, кричал Геббельс, французский еврей, не патриот Германии, специально подрывающий воинственный дух немецкого народа. Потому и написал антивоенный роман «Im Westen nichts Neues» (в русском изд. «На западном фронте без перемен»). Идёмте, посмотрим…

Мы вошли в музей, официально называемый — «Центр мира Эриха Мария Ремарка», и АБ сразу прильнул к генеалогическому древу писателя, внимательно изучая его.

Пытаясь избавить АБ от полного разочарования мифом, я вскользь заметил, что вторая жена Ремарка Полетт Годдар, урождённая Леви — еврейка по отцу, а Годдар — это девичья фамилия матери, Полетт взяла её, когда приехала в Голливуд.

— Ну, слава Богу! — облегчённо вздохнул Битов, — значит, я просто перепутал Ремарка с половинкой его второй жены…

АБ рассказал, что тоже долго искал и наконец раскопал корни своей фамилии.

— Неужели и вы тоже, как Ремарк? — пошутил я, — если фамилию Битов прочитать наоборот, то получится Вотиб, вполне подходит…

— Нет, — усмехнулся АБ, — фамилия черкесская.

— С чего это вы взяли? — опять удивился я.

— Нашёл под Анапой аул, «набитый Битовыми».

— Это ещё ни о чём не говорит, что-то вы не очень-то на черкеса похожи, — возразил я, хотя за всю жизнь не видел ни одного черкеса.

— А я вам сейчас докажу! — с улыбкой сказал Битов.

Он полез в карман пиджака, достал серую феску и надел себе на голову.

— А теперь как? — спросил АБ, хитро улыбаясь и довольный своим перевоплощением.

— Ну, теперь совсем другое дело — вылитый черкес! — подтвердил я, знаток черкесов — Из вас бы мог получиться хороший актёр, быстро входите в роль.

— А я играл в фильме у Сережи Соловьёва, но понял, что это не моё, — махнул он рукой.

— Почему же, у вас хорошо получается!

— Хороший актёр должен быть податливым, как пластилин, а я плохо подчиняюсь другим и не могу работать в команде, жуткий индивидуалист!

— А что ваше?

— Текст — это моё, — не задумываясь ответил Битов, — один на один с текстом, с языком — это моя стихия!

«Вдоль по Ремарковской»

— Ну что, пробежимся вдоль по Питерской? — бодро спросил я Битова.

— Не по Питерской, а по Ремарковской, — поправил меня АБ, — и не пробежимся, а внимательно посмотрим.

Мне показалось, что после рассмотрения родословной Ремарка, Битов начал интуитивно сравнивать свою жизнь с его жизнью. Мы пошли вдоль экспонатов музея, и я стал показывать АБ страницы рукописи писателя из романа «Im Westen nichts Neues». Книга вышла в 1929 году огромным тиражом — более миллиона экземпляров, и практически каждый немец прочитал страстный антивоенный роман. Роман был экранизирован в Голливуде и получил в 1931 году премию «Оскар».

— Но это не помешало немцам всего через два года выбрать канцлера войны, — сказал АБ, — художественная литература бессильна против тотальной пропаганды. Геббельс знал это и сумел оболванить немецкий народ… и меня вместе с ним своим «Крамером».

Битов внимательно рассматривал страницы рукописи Ремарка и его правки:

— Я долго накапливаю материал внутри себя, но зато пишу быстро и почти без помарок.

— Ремарк тоже написал «Im Westen nichts Neues» быстро, — ответил я.

— Значит у меня с ним есть что-то общее, кроме мешков под глазами, — удовлетворённо и не без самоиронии заметил Битов.

Мы рассматривали письма, брачные свидетельства Ремар­ка и Замбоны 1925 и 1938 годов, свидетельство о разводе, завещания и другие документы писателя. Фотографии его любимых женщин: Марлен Дитрих, Греты Гарбо, Наташи Палей, Полетт Годдар.

— Он всю жизнь любил один женский образ, фактически одну и ту же женщину, — сказал я.

— Сплошной Голливуд! — заметил Битов с восхищением и лёгкой мужской завистью.

— Не только Голливуд, — мы подошли к стенду сестры Ремарка Эльфриды Шольц. Сорокалетней сестре писателя, женской портнихе Эльфриде Шольц (урождённой Ремарк) отрубили голову на гильотине в берлинской тюрьме Маобит. Счёт за «оказанные услуги», за казнь, прислали младшей сестре Ремарка Эрне. Нацисты хотели послать счёт Ремарку, но не знали его точного адреса в Америке, а Эрна жила с отцом в Оснабрюке.

Во время вынесения приговора один из нацистских судей сказал, что мы не сумели поймать вашего брата, но вы ответите за него и за его книгу.

Больше всего АБ поразил контраст между красотой женщин, которых любил Ремарк, и жестокостью, с которой нацисты лишили жизни его родную сестру.

— Иногда за тексты писателю приходится расплачиваться собственной жизнью, — заметил Битов, — но это полбеды, самое страшное, когда писателю приходится расплачиваться за свои тексты жизнью близких ему людей.

Мы посмотрели документальный фильм 1939 года «Прогулка на пароходе»: Ремарк в компании с Марлен Дитрих, молодым Джоном Кеннеди, его отцом и другими известными людьми понравился АБ. Особенно АБ понравилась Марлен в короткой юбочке.

— Марлен потрепала много нервов Ремарку, — заметил я.

— На то женщины и существуют, чтобы трепать нам нервы! Вот ваша жена, — Битов кивнул в сторону моей жены, разговаривающей с доктором Шнайдером у дальнего стенда фильмографии Ремарка, — много вам нервов потрепала?

— Откуда вы знаете, что эта дама — моя жена?

— Я определяю отношения между мужчиной и женщиной в первые пять минут знакомства с ними, — засмеялся АБ и по-свойски толкнул меня кулаком в плечо.

Стало ясно, что первая наша с женой тайна, давно раскры­та, и я вернулся к Марлен, рассказав АБ интервью с режиссёром Билли Уайлдером, известному нам по фильму «В джазе только девушки». Билли Уайлдер говорил недавно по немецкому ТВ, что Марлен напоминала ему мать Терезу, только с красивыми ногами. Она всех жалела, как мать Тереза, и никогда не отказывала военным, бывшим на фронте: «Ещё вчера его могли убить! Понимаешь, убить! — говорила Марлен с ужасом, — неужели я откажу ему в такой малости?»

Билли вспомнил, как в 1946 году встретил Марлен в Париже и первым делом спросил её: «Ну, ты уже переспала с генералом Эйзенхауэром?»

Марлен отшатнулась от Билли, как от прокажённого, и с гневом произнесла:

— Как ты только мог такое подумать? Он же не был на фронте!

— Значит и мне ловить было нечего, — усмехнулся АБ, — я тоже не был на фронте, только в стройбате!

— Но Марлен стоит уважать за то, что она дважды отказалась от предложения Геббельса за бешеные деньги сняться в каком она захочет фильме, лишь бы показать немецким солдатам, что кинодива сотрудничает с нацистским режимом, — сказал я.

— Слава Богу, что бешеные деньги и тотальная пропаганда тогда ещё не всё решали — Битов посмотрел на Марлен, — от всего свободная личность, кроме любви и совести…

Интервью Ремарка немецкому телевидению в 1963 году сильно заинтересовало АБ, он надел наушники, чтобы послушать голос писателя.

— Ремарку в 1963 году было 65 лет, мне сейчас 64 года, — сказал Битов, глядя на экран и продолжая сравнивать себя с Ремарком.

— А теперь посмотрите на Ремарка и на меня, — АБ показал на экран и отошёл на пару шагов, чтобы я мог окинуть его взглядом. Сравнение было не в пользу Битова, и он это знал.

— И учтите, что пережил Ремарк, — продолжал АБ: бежал от кровавого фашистского режима, прошёл настоящую, а не выдуманную эмиграцию, его сестре отрубили голову за его книгу, за то, что его не смогли поймать, тем самым повесив на совесть писателя мучительное и пожизненное чувство вины…

— Андрей Георгиевич, вам тоже есть что вспомнить, — возразил я.

— Да, что я пережил? — спросил АБ. — Эмиграцию из Ленинграда в Москву? Невидаль какая! Не печатали мой «Пушкинский дом»? Так у нас все приличные книги не печатали! А книги Ремарка жгли на кострах! По сравнению с пережитым Ремарком, мои переживания — ерунда!

Мне понравилась рефлексия АБ, а говорил он совершенно искренне, без всякой игры и позы. Да и перед кем ему было играть: перед одним случайным знакомым, которого он видит первый и, может быть, последний раз в жизни?

Мы подошли к стене творчества Ремарка: по вертикали — названия всех 15 романов писателя, по горизонтали — более 50 языков, на которые они переведены. На немецком были изданы все произведения писателя, на английском почти все. Битов быстро подошёл к обложкам книг на русском и стал их рассматривать:

— Помню эту обложку, — он указал на книгу «Три товарища», — обложка моей юности! Первая оттепель, фестиваль молодёжи и студентов, время несбывшихся надежд… Позже АБ вспоминал то далёкое время оттепели и первую встречу с Ремарком:

«…Нам напечатали «Три товарища». И мы вышли на Невский в новом качестве. Мы были самые современные молодые люди: прочитавшие самую современную книгу, описавшую именно нашу жизнь и ничью другую… читая Ремарка, мы совершенно не думали, что это тридцатые, нам казалось — сейчас… Мы примеряли с чужого плеча, и как же нам оказалось впору! Мы обретали пластику, как первый урок достоинства… Мы стремительно обучались, мы были молоды.

Походка наша изменилась, взгляд, мы обнаружили паузы в речи, учились значительно молчать, уже иначе подносили рюмку ко рту. Могли и пригубить. Мы отпивали слова «кальвадос» или «ром», еще не подозревая, что наша водка, пожалуй, все-таки вкуснее. Обращение, пластика, достоинство… что следующее? Вкус. Первый урок вкуса, самый бесхитростный и самый сладкий. Подруги наши — все сплошь Патриции Хольман. Как быст­ро они научились двигаться среди нас, лучше нас и одеваться столь незаметно-изысканно! Господи, тогда и дефицита-то еще не было — во что же они одевались?

Однако так. Вкус… Вкус у нас в Питере возродился ни с чего, с нуля, как потребность, как необходимость, как неизбежность, как данность. И вот мы уже чопорные джентльмены: подносим розу, целуем руку. Да вот еще! После Ремарка не стыдно стало подносить цветы, особенно ворованные — белую сирень с городского сада…»

Больше всего в воспоминаниях АБ меня поразили первые слова: «Нам напечатали «Три товарища». Нам разрешили прочитать то, что 20 лет назад прочитал весь мир.

Запись в книге почётных гостей

— Напишите что-нибудь Ремарку в книге почётных гостей, — попросил я Битова.

— После нашей Одиссеи по музею Ремарка и её островам-экспонатам, — сказал АБ, — я стал воспринимать его не как коллегу по писательскому цеху, а как друга. Что можно пожелать другу в день рождения? АБ взял ручку и написал в книге почётных гостей:

Доктор Шнайдер и моя жена, стояли в стороне и обсуждали фильмографию Ремарка: почти все романы писателя были экранизированы в Голливуде, оттуда и гонорары. Мы подошли к ним, АБ поблагодарил директора музея и сказал, что в архив Ремарка надо регулярно привозить русский Пен-клуб в полном составе для постановки мозгов на место.

— Будем только рады! — ответил доктор Шнайдер, — у нас часто бывают гости из города-партнёра Твери.

— Одной Твери на всю Россию мало, — тихо заметил АБ, — но я эту фразу доктору Шнайдеру не перевёл.

«Доставайте вашу книжечку», или «Поэт — это завтрак Бога»

Выйдя из музея и продолжая обсуждать фильмографию, моя «умная жена» и доктор Шнайдер быстро пошли в сад ресторана. «Пролетарии всех стран маршируют в ресторан», — процитировал я Бродского. «В этих шкарах ты как янки», — подхватил и продолжил Битов, и я понял, что он хорошо знает стихи Бродского. Мы остановились под аркой, у дверей городской библиотеки Оснабрюка и АБ спросил:

— Здесь есть мои книги?

— Конечно, — и на русском и на немецком. На немецком: «Человек в пейзаже» и «Пушкинский дом», а на русском — почти всё.

— Ну, тогда доставайте вашу книжку, — удовлетворённо сказал АБ.

— Какую книжку? — удивился я, поняв, что АБ, кажется, разгадал нашу вторую тайну.

— Которую вы привезли из Штутгарта, чтобы показать мне, и которая лежит в вашей сумке, — хитро улыбаясь, и подмигнув мне, ответил АБ.

— Откуда вы знаете, что я пишу?

— Я нашего брата-литератора, не то, что за версту, а даже за 800 километров чую, — засмеялся АБ, и ободряюще похлопал меня по плечу, — доставайте, покажите!..

Смущённый тем, что АБ обо всём давно догадался, я достал из сумки книжку своих стихов, и протянул её Битову. Теперь уже он, удивлённый, внимательно посмотрел на первую обложку книжки, на портрет Иосифа Бродского, потом на последнюю обложку, на портрет Осипа Мандельштама, и произнёс:

— Отчаянный вы парень! Просто самоубийца! Поместить свои стишки между портретами Бродского и Мандельштама — это какую же надо иметь смесь наглости и смелости?

Я молчал, ожидая разгрома.

— Хотя только так и надо! — продолжал Битов. — В литературе без веры в себя — вообще нечего делать! Можно посмотреть два предложения в предисловии?

Я кивнул.

АБ открыл книжку и вслух прочитал:

«Предисловие автора, или Объяснительная (в любви) записка: Я, Яковлев Марк Одиссеевич, 19-энного г.р., «турецко-подданный», давно живущий в Германии, но всё ещё говорящий и пишущий по-русски, проснулся «ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана» в своей постели в Штутгарте. Подняв с земли газету «Правда», небрежно брошенную почтальоном у порога моего «замка», Муза, родившаяся с Пушкиным в один день, влетела в открытое окно моей спальни, положила газету «Правда» на туалетный столик, инкрустированный Фаберже, и тихо произнесла голосом несчастного Сальери: «Нет Правды на Земле!..»

— Действительно ваша Муза, — АБ кивнул в сторону, ушедшей с доктором Шнайдером жены, — родилась в один день с Пушкиным?

— Есть Правда на Земле! — подтвердил я, — каждый год шестого июня отмечаем два дня рождения: моей жены и Пушкина.

— Значит, близняшка, — удовлетворённо заключил АБ, — тогда ещё пару строчек…

— Да, хоть три! — согласился я, затаив дыхание.

«Слава Богу, что где-то ты есть!
Слава Богу, звонить ещё можно,
Память, в сущности, вечная месть,
Но её пропускает таможня».

«Письмо в оазис» и вторая «литературная задачка» Битова

АБ захлопнул книжку и, глядя на портрет Бродского, задумчиво сказал:

— Это точно, «память, в сущности, вечная месть…», потому что уже не позвонишь.

Вдруг Битов стал вспоминать как, улетая из Нью-Йорка в конце декабря 1995 года, за месяц до смерти поэта, позвонил Бродскому перед самым отъездом в аэропорт. Бродский обрадовался, что можно передать «письмо в оазис», однако не было времени его привезти — Битов спешил в аэропорт. Как известно, «Бог сохраняет все; особенно — слова прощенья и любви…» и Бог задержал рейс. АБ вернулся в Нью-Йорк, ещё раз позвонил Иосифу и сказал, что вновь появилась оказия передать «письмо в оазис». Он может приехать и забрать его, чтобы не нагружать Бродского перед третьей операцией на сердце. Но поэт приехал сам к прозаику, и они около часа проговорили. Они, возможно, предчувствовали, что это — их последний разговор, поскольку «никто никогда ничего не знает наверняка».

Сидя в самолёте между облаками и Господом, под впечатлением разговора с Бродским, АБ пришла в голову, непонятно откуда взявшаяся строка: «Поэт — это завтрак Бога». АБ пытался писать стихотворение дальше, но ничего не получалось. Тогда он понял, что написал стихотворение, состоящее всего из одной строки, и посвящённое Иосифу.

— Мне не очень понятна ваша строка, — сказал я Битову.

— Мне тоже не очень понятна эта строка, и я сам не могу её до конца осознать, она прилетела откуда-то свыше, как откровение, — ответил АБ, — это скорее было предчувствие, чем стихотворение. После смерти Иосифа строка приобрела какой-то каннибальский оттенок.

— Да, похоже, — согласился я.

— Но Иосиф понял, — продолжал вспоминать АБ, — когда я позвонил ему в Америку в январе 1996 года, за две недели до смерти, и прочитал эту строку, он сказал: «Что же тут непонятного?»

— Поэты предчувствуют откровения, — заметил я, — у Яна Сатуновского есть такие строки: «Поэзия — не пророчество, а предчувствие. Осознанные предчувствия — недействительны».

— Иосиф подтолкнул меня написать «Пушкинский дом», вернее, судилище над ним, — сказал Битов. — Вы были знакомы с Бродским? — задумчиво спросил АБ.

— К сожалению, нет! Но я знаком с ведущим исследователем его творчества Валентиной Полухиной…

— Вот и напишите о Бродском не на прямую, а косвенно, взглянув на поэта глазами его исследователя — это самое интересное, косвенный взгляд, особенно женский!

— Вы сами рисовали обложки? — спросил АБ.

— Нет, конечно, рисовал художник из Самары Всеволод Рухмалёв, мы с женой устраивали ему в прошлом году в Оснабрюке персональную выставку.

— Портрет Мандельштама очень хорош, — я в рисунках разбираюсь, — сказал Битов, — а портрет Бродского, по-моему, демонизирован, но оригинален и притягивает…

— Жена художника вспоминала, что однажды Всеволод не мог долго уснуть, нарисовал портрет поэта за одну ночь, а потом узнал, что этой ночью умер Бродский.

На Битова произвело сильное впечатление такое удивительное совпадение дат в разных частях Земного шара. Битов, вообще, придавал большое значение случайностям, дням рождения и смерти, знакам зодиака, восточному календарю, необъяснимым снам…

Два сна о двух поэтах

— Прочитайте короткий стишок из книжки, только, ради Бога, книжку не дарите — свои девать некуда, — попросил автор «Пушкинского дома». Я открыл наугад книжку и прочитал стихотворение «Сон»:

Мне ночью снился странный сон,
В котором поменялись роли
Двух исторических персон:
В заснеженном январском поле
Убит не Пушкин, а Дантес…
А Пушкин в сани быстро влез
На ноги кинул старый плед,
Назад взглянуть уже не смея,
Озябшие ладони грея
О еще теплый пистолет…

Мир снов — он все, наоборот,
События переитожит:
Поэт не мертв, поэт — живет,
Но, видно, что-то его гложет…
Который век, который год
Вдоль Мойки медленно идет,
Ни строчки написать не может.

— Вы действительно думаете, что если бы Пушкин убил Дантеса, то он бы не мог писать дальше? — спросил Битов. — Интересная мысль: или поэта убьют, или он убьёт, но тоже писать не сможет, что для поэта равносильно смерти. Значит, у поэта, при любом исходе дуэли, не было выхода?

— Не знаю, это был только сон, «неосознанное предчувствие», и я его просто записал, как вы записали строчку в самолёте из Нью-Йорка в Москву.

— Мне года три назад тоже приснился сон, где Иосиф приходит ко мне в гости в Питере, и мы продолжаем тот незавершённый разговор в Нью-Йорке. Затем я говорю ему, что надо позвонить в Америку его жене, друзьям Юзу, Мише, сказать, что ты живой, а он только махнул рукой…

Прошло уже пять с лишним лет со дня смерти Бродского, когда мы говорили с АБ первый раз в Оснабрюке, но мне показалось, что АБ ведёт дальше тот последний разговор с Иосифом в Нью-Йорке, никак не может его закончить и всё время возвращается к нему. Потом, при каждой нашей встрече с АБ, откуда ни возьмись возникало имя Бродского, или строчка его стихов, или его рисунок, или история, связанная с ним. Однажды, АБ вспоминал как в самом начале 70-х, сдав рукопись «Пушкинского дома» в ленинградское издательство (где её не напечатали), он встретил Бродского. Прозаик сказал поэту, что отнёс рукопись в издательство, а поэт ответил прозаику, что получил письмо от Набокова.

Думаю, три собеседника преследовали Битова всю жизнь: Пушкин, Набоков и Бродский, и он вёл с ними постоянный внутренний диалог.

— Нет, отчаянный вы парень, — повторил ещё раз АБ: Пушкин, Бродский, Мандельштам — какие собеседники! — Кто у вас там следующий? — спросил Битов.

— Следующая Цветаева и «Елабужская баллада». Но у ме­ня в книжке находится и алиби: на форзацах, между портретами выдающихся поэтов и стихами автора, есть два фото и венок из одуванчиков, охраняющие стихи от, как бы это сказать точнее…

— От Мани Величкиной, — подсказал Битов.

— Да, от неё любимой, от мании величия, — подтвердил я и показал два фото.

У меня там алиби: между портретами поэта и стихами есть два фото 1969–1999, и венок из одуванчиков, охраняющие автора и его стихи от мании величия.

АБ усмехнулся, увидев два фото внутри:

— Оригинально сделано! — Тридцать лет жизни, а венок всё тот же. Хорошо всю жизнь писать одну и ту же книгу, которая не кончается…

Битов спросил, кто я по гороскопу?

— Близнец.

Он обрадовался, сказал, что мы близнецы-братья.

— А кто вы по восточному календарю?

Я ответил, что не знаю, он спросил мой год рождения, что-то про себя посчитал и воскликнул:

— Вы братец-кролик!

— По специальности братец-кролик — математик и программист, — упреждая АБ сказал я, — ремесленник будущего.

— Мне как раз нужны будут консультации по геометрии и программированию, поможете?

— Конечно, помогу по геометрии, буду вашим Пифагором Ремарковским! Но зачем вам ещё и программирование?

— Мне один древний программист говорил, что в 70-х годах, чтобы отличить в тексте программы цифру «0» от буквы «О», цифру нуль перечеркивали палочкой.

— Да, так и было, — подтвердил я, ещё писавший программы в нулях и единицах.

— Вот вам мой адрес, будете в Москве — предупредите заранее и заходите. АБ достал листочек, написал на нём адрес ПЕН-центра и факс, а я оставил ему свой телефон.

Потом, когда я бывал в Москве или проезжал через этот огромный город, всегда старался увидеться с АБ, связывался с ним заранее и говорил:

— Это звонит Пифагор!

АБ обычно спрашивал:

— Сам Пифагор Самосский?

— Нет, — отвечал я, — сам Пифагор Ремарковский!

Это стало нашим паролем и отзывом.

— Кстати, как у вас с немецким? — спросил Битов.

— Хуже, чем у Томаса Манна, — скромно ответил я.

— Плохо, должно быть лучше, чем у Томаса и Генриха Маннов вместе взятых!

— Знаю, да вот не получается написать лучше, чем «Смерть в Венеции».

— Тогда я дам вам телефон моей очень хорошей переводчицы из Мюнхена, она напишет по-немецки лучше, чем вы. Иногда перевод бывает лучше оригинала. Нужен будет перевод — позвоните ей, скажите, что от меня, — АБ взял из моих рук листочек с адресом ПЕН-центра и дописал имя, фамилию и телефон переводчицы. Позже АБ представлял себя как «переводчик с иностранного». Я позвонил «переводчице переводчика» …через 18 лет, когда АБ уже не было в живых, сказал, что я от Битова. Переводчица, на протяжении многих лет работавшая с Битовым и хорошо его знавшая, ничему не удивилась…

«От одного человека к следующему»: от Ремарка к Нобелю

Вернувшись в сад ресторана, мы подошли к Светлане Алексиевич и ещё раз поздравили её с получением премии Ремарка. У всех было приподнятое настроение.

— Светлана Александровна, — пошутил я, — ваш путь идёт дальше: от одного человека к следующему. Надеемся, от Ремарка к Нобелю?

Все засмеялись, и я тоже засмеялся, понимая, что это шутка, совершенно несбыточная мечта. И только Битов, стоявший рядом, не засмеялся, а посмотрел на меня и тихо произнёс: «Вашими бы устами, да мёд пить…» Уста Светланы Алексиевич при этом мечтательно улыбались. Через 14 лет Светлана Алексиевич станет Нобелевским лауреатом по литературе, а Андрей Битов был первый, кто поверил в это. В каждой шутке — есть доля шутки, но шутя и мечтая будь осторожен — мечты иногда сбываются!

Инаковость Битова, или «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?»

Инаковость Битова, непохожесть его текстов на все другие, была для меня очевидна с первого же чтения, начиная с «Аптекарского острова». Мучил один вопрос: почему наши «бдительные цензоры» пропускали его тексты в печать? В текстах АБ не было ни добычи угля, ни выплавки чугуна и стали, а был рассказ «Бездельник», пристальное внимание к внутреннему миру человека.

Но больше всего в АБ меня поражало как он был открыт и как естественно держался с только что увиденным человеком. Казалось бы, выдающийся современный русский писатель, переведённый на множество языков, лауреат литературных премий и президент российского Пен-клуба должен был бы давно быть покрыт «толстым слоем бронзы», через который невозможно пробиться простому смертному. Конечно, моему самолюбию льстило общение с такой незаурядной личностью. Однако для меня, как «человека, пишущего», более важной была способность АБ делиться творческими идеями, вдохновлявшими меня. С подачи АБ я написал книгу пьес и книги о Бродском и его любимом коте Миссисипи.

Но кто я был ему? Зачем ему был нужен случайный знакомый, кого он видит первый и, возможно, последний раз в жизни? Я знал ещё одного такого открытого человека — Мстислава Ростроповича. Относить эту открытость и естественность общения с Битовым только на свой счёт, мне показалось странным. Я думал, что и с другими людьми АБ держался точно так же, но решил проверить и спросил у людей, которые были знакомы с Битовым.

По моей просьбе зав. редакцией журнала «Звезда» Галина Кондратенко написала о первой встрече с АБ:

«Знакомство с Андреем Битовым — невероятное везение в моей жизни… познакомилась уже поздно — в редакции, — скорее всего в 2005… я смотрела на него открыв рот и стеснялась, конечно — классика и кумира молодости увидела, но его простота в общении с первого же раза покорила меня… уже через несколько раз его прихода в редакцию — он сидел в моей комнате, ждал, пока освободятся „главные“ и присоединятся к нам… могу сказать, что умнее человека я не встречала (хотя общалась с умнейшими людьми, на самом деле, так мне везло)… А.Б. был совершенно особенным — обычно он произносил монолог, и в нём рождалось столько мыслей — бесконечная работа мозга — и все это он излагал в такой точной, уже литературной и понятной форме, что можно было только внимательно слушать и наслаждаться… это всегда был праздник для меня… бывал и веселый… и учил меня, например, как правильно резать лимон — и пить водку с только так нарезанным лимоном (с тех пор у меня только „лимон по Битовски“)… я как тот зануда, которо­го спросили — как живешь — и он стал рассказывать), но я так любила его, что вот, не могу остановиться)… Пересматривала его книги, подаренные мне — какие замечательные, нестандартные, шутливые и разные надписи… иногда думаю — за что мне такое счастье выпало…»

Писатель Сергей Бардин вспоминает, как впервые оказал­ся дома у АБ в те «замечательные» годы, когда при чтении Набокова легко могли отобрать не только книгу, как у меня отобрали Ремарка на уроке физики, а взамен дать почитать не задачник Знаменского по физике, а соответствующие статьи уголовного кодекса. Как только Сергей вошёл в комнату АБ, тот, не говоря ни слова, закрыл дверь на ключ, полез под кровать, долго шарил там, выбирая из «там-издатовской», под кроватной библиотеки то, что надо, и наконец, вылез с охапкой ксерокопированных, ничем не скреплённых листов.

— На, читай! — сказал гордый своим подарком Битов, и сунул охапку листов Сергею. Сергей посмотрел на первый лист и прочитал: Владимир Набоков «Дар». Это был «дар» Андрея Битова писателю Сергею Бардину. Действительно, о чем можно говорить с писателем, если он не читал «Дар» Набокова?

— Писатель — это, прежде всего, читатель! — говорил Битов.

«Случайный попутчик в поезде» и вытеснение по Фрейду

Последний разговор Битова и Бродского был в конце декабря 1995 года в Нью-Йорке. Через три года АБ приснился сон, когда к нему в ленинградскую квартиру приходит Иосиф, они продолжают последний неоконченный разговор в Нью-Йорке, и АБ говорит Бродскому, что надо бы позвонить в Америку и сказать друзьям, что ты жив… Ещё через три года АБ рассказал в Оснабрюке «случайному попутчику в поезде» о последней встрече с Бродским и о стихотворении-строчке, посвящённой ему. Всё это говорит о том, что долгое время волновало и не давало покоя АБ. Почему люди иногда делятся со «случайным попутчиком в поезде» самым сокровенным?

Возможно, портрет Бродского на обложке сборника стихов послужил просто начальным зёрнышком в перенасыщенном растворе памяти о поэте, вокруг которого стали вырастать хрустальные кристаллы воспоминаний. АБ возвращался к ним потом неоднократно. Доктор Тишкин, герой романа Битова «Преподаватель симметрии», сказал бы, что эти воспоминания — «симметричные отголоски теории вытеснения Фрейда» и отсюда желание поделиться ими. Не случайно одна из глав «Преподавателя симметрии» так и называется: «О — цифра или буква?» (Freud´s Family Doctor).

Как измерить бесконечность, или «Жизнь как мера длины»

В один из моих приездов в Москву и «консультаций по геометрии» АБ спросил, что такое точка и как измерить бесконечность? Он был склонен к аналитическому мышлению. Я взял листочек в клеточку и задал ему «задачку со звёздочкой»: нарисовал два отрезка длиной 3 см и 6 см и спросил, в каком отрезке больше точек?

АБ понял, что задачка не такая простая, как кажется на первый взгляд, и ответил, что точек и в маленьком, и в большом отрезке бесконечно много, но где больше — не знает. Тогда я соединил концы отрезков линией, провёл её до пересечения с осью ординат, а из полученной точки С нарисовал луч, пересекающий оба отрезка.

АБ посмотрел на рисунок и, размышляя вслух, проговорил:

— Для каждой точки малого отрезка найдётся только одна точка на большом отрезке и наоборот, значит количество точек на маленьком и на большом отрезке одинаковое? — Да, — подтвердил я, — и это называется в математике взаимно-однозначное соответствие.

— Но ведь наши жизни и жизни великих писателей — тоже отрезки, а значит их можно сравнивать и искать между ними это самое взаимно-однозначное соответствие! — воскликнул АБ.

Не ожидая такого поворота разговора от математики к метафизике, я молчал, а АБ продолжал рассуждать:

— Если взять за эталон короткую жизнь Пушкина и сравнить с моей жизнью, «что оказалась длинной» (строка Бродского, прим. автора), то в моей жизни найдётся точка, соответствующая Болдинской осени. А с другой стороны, Иосиф писал:

«Так способен Луны
снимок насторожить:
жизнь как меру длины
не к чему приложить».

Эти рассуждения АБ ещё раз убедили меня в том, что он вёл постоянный внутренний разговор с Бродским.

Притяжение и тень текста

Помню, как в другой приезд, АБ интересовала тема «чёрные дыры», и он меня расспрашивал об этом. Но я ответил, что в этом разделе физики мало что понимаю, поскольку читал на уроках физики Ремарка и Битова.

— И что они писали по этому поводу? — усмехнувшись, спросил АБ.

— Ремарк писал, что чёрная дыра — это война. А Битов писал в «Преподавателе симметрии», что чёрная дыра — это «белая кнопка», и если нажать на «белую кнопку», то в «чёрную дыру» может провалиться весь мир.

— А вы сами-то, что думаете по этому поводу? — снова спросил АБ.

— Чёрная дыра обладает такой гигантской силой притяжения, что за её пределы не может вырваться даже свет. Поэтому мы видим только её симметричное отражение, только тень «чёрной дыры». Точно так же мы видим не оригинал текста, а только его отражение — тень текста. Все писатели — переводчики с Божественного оригинала на языки народов мира.

— Значит, — подняв палец вверх, сказал Битов — существуют тексты, как чёрные дыры: попадая в них и начиная читать, читатель, как частичка света, притягивается и уже не может оторваться от них, вылететь за их пределы, всю жизнь крутясь внутри этих текстов. В большинстве случаев — это поэтические тексты, но есть и прозаические «чёрные дыры». Вот вам и задачка по метафизике: какова должна быть структура текста и сила его притяжения, чтобы, прочитав первую строчку, читатель уже не мог оторваться от текста?

Как-то в шутку, а может быть, и всерьёз, мы обсуждали с АБ, аналогично закону всемирного тяготения Ньютона, «закон всемирного тяготения текстов»: если две массы притягиваются между собой, то и два текста должны иметь силу притяжения. Причём, АБ утверждал, что «тяготеющие тексты» могут быть написаны на разных языках, поэтому «закон тяготения текстов» является всемирным.

«Полёты во сне и наяву», или беседы на невидимой стороне Луны

Кроме фильма-пароля по сценарию Битова «В четверг, и больше никогда», были ещё два фильма-пароля для нашего поколения: фильм А. Тарковского «Андрей Рублёв» и фильм с Олегом Янковским «Полёты во сне и наяву».

Вскоре после того, как был опубликован «Преподаватель симметрии, роман-эхо», моя дочь получила надолго командировку в Москву. Для постороннего читателя эти два события не были связаны между собой, но в моей голове они сразу аукнулось эхом: появилась возможность летать «во сне и наяву» к дочери в Москву, а если повезёт, то встречаться с АБ и говорить с ним о его книге. Мне было многое непонятно в сложном почти 400‑страничном романе, как когда-то было непонятно в единственной строке Битова: «Поэт — это завтрак Бога». Но «ему мало было Бога, — он привлек в доказательство математику», как сказано в эпиграфе к роману-эхо.

Самое необычное заключалось в том, что хотя многое было непонятно, текст книги необъяснимым образом притягивал, как «чёрная дыра», и завораживал воображение, как «неосознанное предчувствие», несмотря на очень глубокое, и много объясняющее, послесловие к книге Ирины Сурат «Между текстом и жизнью (Формула трещины)».

Книга «Преподаватель симметрии» напомнила мне колокол из фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», а убелённый сединами автор — мальчишку, сотворившего этот колокол, но дрожащего от страха: зазвучит колокол малиновым звоном или нет? Вернее, книга даже не один колокол, а семь колоколов, целая колокольня, огромная полифония звуков. И эти колокола входят один в другой, как русские матрёшки. Переводчик Андрей Битов включает в себя автора книги, «усталого учёного» Э. Тайрд-Боффина (Э.Т-Б.), автор книги включает в себя своего героя — писателя-прозаика Урбино Ваноски, а писатель-прозаик, в свою очередь, героев своих книг: Гумми, Давина, Тишкина, чудаковатого русского изобретателя ракеты на Луну, вместо которой получился, как всегда, самогонный аппарат, автора «теории всемирной симметрии» (не путать с «теорией всемирного тяготения» Ньютона), влюблённого в местную, несимметричную ему, певунью Маню Величкину, и других героев романов Урбино Ваноски. Таким образом, переводчик АБ включает в себя всех «Мань-матрёшек» и все «колокола романа-полифонии».

Герой книги Урбино Ваноски — Гумми — прекрасно колол дрова, «силой своей играючи» и знал тайну любви. Ремарк любил всю жизнь образ одной и той же женщины, а Битов пишет всю жизнь один и тот же роман «про себя»: он и «Бездельник», и Лёва Одоевский из «Пушкинского дома», и «Улетающий Монахов» и переводчик, автор и герой «Преподавателя симметрии». Меняются герои и романы, но все они — о самом себе.

Парадокс Битова и взаимно-однозначное соответствие жизни и текста

Парадокс Битова в том, что человек, родившийся в страшном 1937 году, ставшим нарицательным в народе из-за массовых репрессий и беззаконных убийств, вырос в одного из самых свободных современных русских писателей-прозаиков. А «Преподаватель симметрии» самый свободный роман Андрея Битова.

Битов всегда писал только то, что хотел, как хотел и всегда «про себя», глубоко вглядываясь в собственную душу и открывая её читателю — одному и миллионам. Здесь кроется, по-моему, причина того, что, встретив в Оснабрюке одного читателя, он раскрылся и стал говорить с ним так же, как он писал в своих книгах для миллионов. Такая удивительная открытость присуща немногим писателям, как правило, людям, закрытым от читателя, а «встреча автора с читателями» — это спектакль в постановке самого автора. Но чем глубже внутренний мир человека, тем проще он во внешнем общении.

Проблема читателя «Преподавателя симметрии» — услышать ЭХО колокольни Битова. Но услышав его, читатель захочет понять, как устроена колокольня, какова конструкция её текста. «А разве можно понять того, кто хочет понять?» — говорит Тишкин. На мой взгляд, читателю книги лучше всего оставаться на уровне неосознанного, интуитивного, как в Библии — на уровне откровения и веры.

Проблема писателя «Преподавателя симметрии» находится в другом измерении: поставив точку, а не многоточие, в конце последнего предложения, т.е. закончив роман, писатель делает текст конечным, счётным. Каждый символ текста — бук­ву, цифру, знак препинания и даже пробел — пустоту между словами, можно пронумеровать, посчитать. А жизнь писателя несчётна, и не потому, что она продолжается после точки в конце последнего предложения, а потому что отрезок жизни состоит из бесконечного числа точек-мгновений. Получается несчётная жизнь больше законченного и счётного текста, ради которого эта жизнь, собственно, и была дарована прозаику. Чтобы сравнить жизнь с текстом и найти между ними взаимно-однозначное соответствие, писателю нужен бесконечный, незаконченный роман…

Поэтому у многих писателей остаётся незаконченный роман-многоточие, роман-пунктир, роман-предчувствие. Незаконченные романы остались у Пушкина, Гоголя, Кафки, Пруста, Набокова, Ремарка и многих других писателей. Неслучайно последнее предложение романа, который Битов писал почти 40 лет, звучит так: «— Ну тогда, может быть, еще НЕ КОНЕЦ» и точка в конце последнего предложения не поставлена. Но постскриптум к роману содержит точку в конце: «После каждого приличного автора должна остаться неопубликованная рукопись», — цитирую Ваноски из нашей единственной (оказалось, последней) беседы. Я выступил открывателем и публикатором «Исчезновения предметов», с чего и началась моя успешная издательская карьера». Э.Т-Б.

Между незаконченным романом, книгой жизни, несчётным текстом и несчётными мгновениями жизни писателя можно попытаться найти взаимно-однозначное соответствие, как между отрезками разной длинны. В конце концов, Урбино Ваноски нажал на кнопку, поставил точку и провалился в «чёрную дыру» собственного текста. Он слился с ним, растворился в нём. Так жизнь писателя, как из капельницы, перетекла в текст. Как писал поэт о Льве Толстом «Чудо-юдо: нежный граф превратился в книжный шкаф».

«Преподаватель симметрии» Битова и «Вымышленные истории» Борхеса

Перед одним из полётов в Москву я сунул себе в сумку маленькую, тоненькую, величиной с ладонь, книжечку, чтобы было что почитать в самолёте. Люблю читать в дороге и всегда беру с собой какую-нибудь книгу, до которой дома не доходили руки за неимением времени. Открыв книгу, и держа её на коленях, под откидным столиком в самолёте, точно также, как в школе под партой, когда читал Ремарка и Битова, я стал читать Хорхе Луиса Борхеса «Вымышленные истории». Мне нравится его проза за игру ума и свободу мысли, за тоже самое, за что люблю и прозу Битова.

— Книжечка вышла в городе Битова, — подумал я и на первой же странице прочитал: «Труд составителя толстых книг, труд того, кто должен растянуть на пятьсот страниц мысль, полное устное изложение которой занимает считанные минуты, тяжкий и изматывающий, сродни безумному бреду. Лучше поступить следующим образом: сделать вид, что эти толстые книги уже написаны и предложить читателю их резюме, какой-то комментарий к этим текстам».

— Так это же и есть «Преподаватель симметрии»! — воскликнул я вслух. На мой возглас прибежала перепуганная стюардесса и спросила, надо ли мне что-нибудь?

— Да, — ответил я, — мне надо поговорить с Битовым!

Первое, что сказал АБ, когда мы с ним встретились:

— Только, пожалуйста, не говорите, что вы прилетели из Штутгарта, за 3000 километров, чтобы увидеться со мной!

— «Правду говорить легко и приятно», — процитировал я классика, не пытаясь обмануть АБ, как когда-то в Оснабрюке, — прилетел к дочери, а заодно, и поговорить с вами.

— Вы всегда совмещаете приятное с полезным: прилёт к родственникам — то в Оснабрюк, то в Москву, а встречаетесь со мной, — усмехнулся АБ.

— Ну, доставайте, вашу очередную книжечку из сумки, Пифагор Ремарковский!

Я полез в сумку, достал книгу Борхеса «Вымышленные истории» и протянул её АБ.

— А я-то думал, что вы уже пьесу о Ремарке на двух языках привезли, — разочарованно сказал АБ.

— Всё готово, и даже с перевыполнением плана! — рапортовал «передовик производства» Пифагор Ремарковский. Изданы две пьесы: «Золотая Адель» — об истории картины Густава Климта и «Ремарк и Замбона» на трёх языках — русском, немецком и английском, — и показал АБ обложку книги «Две пьесы на трёх языках».

Потом я спросил Битова, какое название пьесы ему больше нравится: «Ремарк и Замбона», или «Дважды жена», или «Шесть минут до смерти»? АБ заинтересовался:

— А причём здесь «Шесть минут до смерти»?

— Ремарк считал, что писатель должен быть всю жизнь свободным, и жениться только за шесть минут до смерти, чтобы было кому его проводить и помахать в последний путь рукой. Одна минута на подпись брачного свидетельства и одевания колец, а ещё пять минут на последний разговор. АБ сказал, что название «Шесть минут до смерти» ему нравится больше других, в нём присутствует «последний пятиминутный разговор».

— Только, ради Бога, не дарите! — как всегда предупредил АБ, — складывать некуда.

Битов открыл книгу Борхеса, прочитал подчёркнутые строки: «Лучше поступить следующим образом: сделать вид, что эти толстые книги уже написаны и предложить читателю их резюме, какой-то комментарий к этим текстам».

— Верно подмечено, — сказал АБ.

Он спросил, как мне его роман-эхо «Преподаватель симметрии»? Я ответил, что книга напоминает колокольню с её полифонией, но кое-что я в книге не понял.

— Что же там непонятного?! — теперь уже АБ повторил фразу Бродского.

— Мне непонятен источник текста, который притягивает, когда читаешь книгу.

— Мне в Библии тоже не всё понятно, как раз непонятное и притягивает! — ответил АБ.

— В Библии притягивает Бог. А если воспользоваться «теорией всемирной симметрии» доктора Тишкина, и симметрично отразить от Бога строку, посвящённую Бродскому, «Поэт — это завтрак Бога», то получится: «Прозаик — это ужин Бога». Верно ли это?

— Думаю, верно… Если поэт — это завтрак Бога, прозаик — это ужин Бога, — медленно произнёс Битов, — выходит, драматург — это обед Бога!

— Между прочим, — продолжал АБ, — Иосиф говорил, что для поэта естественно написать пьесу, т.е. стать драматургом, у него у самого есть две пьесы.

— Может быть, это естественный путь для «человека — пишущего»? — спросил я, — стихи, пьесы, проза — завтрак, обед и ужин Бога…

— У Пушкина и у Бродского — это было именно так, — согласился АБ.

Никогда не знаешь, какой разговор будет последним

Написать о Битове, о нашей первой встрече в Оснабрюке, я собирался уже давно. АБ меня отговаривал: сначала напишите о Ремарке и его дважды жене, потом напишите «об окрестностях Иосифа», глазами исследователя его творчества, потом напишите о любимом коте поэта Миссисипи, а потом уже напишите обо мне.

Я написал книгу «об окрестностях Иосифа»: о трёх женщинах, чьи судьбы пересекались с судьбой Бродского, о поэтическом и хореографическом спектакле Алвиса Херманиса «Бродский/Барышников», о Бродском в 4-х мерном пространстве, и проводил её презентацию на книжной ярмарке non/fiction 2017. Битов представлял там же книгу о Пушкине «Арион. От Михайловского до Болдинской осени» с рисунками поэта на полях рукописей, иллюстрациями Бенуа, Масютина, Фаворского.

«Мой путь идёт дальше», — говорила Светлана Алексиевич. Мой путь тоже шёл дальше, но шёл не сам по себе, а меня по нему вёл, сам того не ведая, «мой Вергилий». Он вёл меня от «Преподавателя физики» через «Дачную местность», через «Аптекарский остров», через рассказ «Бездельник», через «Пушкинский дом», через «Улетающего Монахова» к «Препода­вателю симметрии», к дантовскому раю.

С АБ всё было как с моим школьным преподавателем физики, только наоборот. Я задавал ему задачки по математике и физике, а он задавал мне задачки по литературе: написать пьесу о Ремарке и его дважды жене, книгу об «окрестностях Иосифа», книгу о путешествии с любимым котом поэта Миссисипи… Угол падения был равен углу отражения — и в этом была всемирная симметрия жизни, как учил нас доктор Тишкин.

Последний раз мы виделись на книжной ярмарке non/fiction за год до смерти АБ. Я разглядывал какой-то стенд, АБ подошёл сзади, положил мне руку на плечо:

— Ну, доставайте вашу книжечку из сумки, Пифагор Ремарковский!

У него был характерный с хрипотцой голос, я сразу узнал его, и не оборачиваясь ответил:

— А с чего это вы взяли, что у меня в сумке книжечка?

Я достал книгу и протянул её Битову со словами:

— Андрей Георгиевич, только не пугайтесь, дарить не буду!

АБ опять долго, как в Оснабрюке много лет назад, молча смотрел на обложку книги, что-то вспоминая, на фотографию Иосифа с котом Миссисипи, на белый рисунок кота на фоне «чёрной дыры», а потом тихо сказал:

— Хорошая метафора: сначала кот Миссисипи живой на руках у Иосифа, а потом он смотрит на нас с обратной стороны книги-Луны, из бесконечной «чёрной дыры». Большинство на­ших вечных собеседников уже давно смотрят на нас из темноты.

Пытаясь отвлечь АБ от грустных мыслей, «передовик производства» бойко отчеканил:

— Мы планируем с героинями книги организовать презентации в городах, где они живут: в Риме, Лондоне, Милане, Москве, в городах, где был показан спектакль «Бродский/Барышников» и в родном городе поэта Питере.

— Вот и напишите вашу Одиссею с котом Миссисипи по городам и весям мира. Это вам моя третья «литературная задачка». А потом уже обо мне напишите…

АБ полистал книгу и сказал, что я как всегда удачно использую форзацы: на них были оригинальные рисунки Иосифа Бродского, включая рисунок кота Миссисипи, из архива одной из героинь книги Эвелины Шац.

Битов давно болел, однако мне не приходило в голову, что я вижу АБ последний раз в жизни, и веду с ним последний разговор, как он когда-то с Бродским: «Никто никогда ничего не знает наверняка. Глядя в широкую, плотную спину проводника, думай, что смотришь в будущее…»

АБ был моим проводником, и я думал, что смотрю в будущее, а оказалось, что этот пятиминутный разговор был последним. Все люди смертны, но никогда не знаешь, какой разговор будет последним, и когда наступят те «пять минут до смерти», о которых говорил Ремарк. Не было никакого неосознанного предчувствия, что «прозаик — это ужин Бога», что так быстро стемнеет и наступит непроглядная ночь без Луны и без звёзд.