СЕМЬ ИСКУССТВ

Пока бомбят Украину,
Пока все идет по плану,
Ты ходишь, ссутулив спину,
Шатаешься, словно спьяну.

Елена Дунаевская

МУЗЫКА В МЕТРО

О господи боже, но скучно-то как!
Каляки-маляки, узор закаляк,
Как будто размытые фрески
По той стороне занавески.
А с этой — салаты и праздничный вздор,
Бессвязный застольный идет разговор —
Играем во взрослые фанты,
Обходим молчанием факты.
А факты, как тени, стоят за окном:
Что больше болеем, что скоро умрем,
Что, кажется, жизнь проиграли,
И не отыграться в финале.
И все наши предки в тумане стоят,
Кивают, как ветки, и в окна глядят.
И вроде бы рады помочь,
Но мы их не видим сквозь ночь.
И наши ошибки, и список потерь
Зачем перед ними закрыли мы дверь?
И все говорим о хорошем…
И плачет за дверью, заброшен,
Немытый ребенок, побитый зверек —
Душа, не готовая влиться в поток —
Безличный, бесстрастный поток бытия…
И я не пойму, что здесь делаю я.

ХХХ

Безнадежность и безмятежность —
Вот по скользкому насту лыжи.
И к животным детская нежность —
А иначе никак не выжить.
Безмятежность и безнадежность —
Деревяшки на смену крыльям.
И прощаешь себе оплошность,
И не бесишься от бессилья.
И скользишь с улыбкой неверной,
И боишься — вот-вот рванет —
И под лыжами снег в кавернах
Превращается в тонкий лед.

ХХХ

Пока бомбят Украину,
Пока все идет по плану,
Ты ходишь, ссутулив спину,
Шатаешься, словно спьяну.
Ты к этому не причастна,
И ты не голосовала
За тех, кто крошит их в мясо,
За тех, кто гноит в подвалах.
Была ты чернорабочей
С пропуском, Богом данным,
И думала — дом твой прочен,
А эти — из балагана.
У них бумажные стены,
Раскрашенные топорно,
Они мельтешат на сценах,
И пахнет от них уборной.
Они развлекают пролов,
Мы в городе вечном служим.
Но вдруг обернулись пролы —
Их души — шерстью наружу.
И будут в городе волки,
А в башнях — мыши и совы,
И канут, как в стог иголка,
И вера твоя, и слово.
Твой мир поделом разрушен:
Смирись со своей судьбою,
Затем что ты эти души
Бесам сдала без боя.

Разбирая семейный архив

Мне с этим жить: не сделала работы,
Я виновата в угасанье рода,
Простите, предки мощные, меня.
Раввины, инженеры, адвокаты,
Вы с этой жизнью справились когда-то,
Я не сумела, и вина моя.

На ваших фото вазы, кринолины,
Исполнены достоинства мужчины
И женщины, и дети хороши.
Я знаю, что все это — лакировка,
Нарядная для боли упаковка,
Но вы лакировали — от души.

Друг другу письма важные писали,
И на открытках — площадь при вокзале,
Собор или напыщенный музей…
И в закорючках писарских дипломы.
А после будет голод и погромы,
Потом посадки близких и друзей.

И будет много фото предвоенных,
Все в трещинах, но лица вдохновенны
У школьников, шагнувших за порог.
Год сорок первый. И вернутся трое
Из ста мальчишек. Все они герои,
Был героизм поставлен на поток.

Последний класс моей красивой мамы,
Любившей радость цепко и упрямо.
Ее дневник военный — не смерчи,
Не пыльный Чкалов с нищенской торговлей,
Не жизнь в эвакуации под кровлей
Чужой. Но фильм, где страсти горячи,

Все в стиле между Тэффи и Орловой,
Поклонник, слезы, и поклонник новый,
И мелодрама вся как крепдешин,
И сквозь него просвечивает солнце,
И все, конечно, как-то утрясется,
И не сломает головы кувшин.

Мединститут опять вернется в Питер,
И новый на жилье получен ордер,
Военная их посещает знать.
А про другую сторону медали
Мои родные как-то полузнали:
Такой инстинкт: удобнее не знать.

Друзья отца — все в орденских колодках,
Глоток надежды — как всегда, короткий,
А дальше — тишина и духота.
С работой скверно, и с надеждой тоже,
Но скажет мама, жизнь свою итожа,
Что эта жизнь неплохо прожита.

А я-то помню, что с изнанки свары,
Обиды и советские кошмары,
Что уплотнят, что уведут в тюрьму…
Что говорилось шепотом «евреи»,
Что дед стремился выиграть в лотерею,
А бабка что-то шила на дому.

И что отец мой сломленным остался,
И что бюджет семейный не срастался,
И страх и хаос пялились из дыр…
Но Божий дар был в юности у мамы:
Вцепляться в радость и любить упрямо
И видеть солнечным недобрый мир.

ХХХ

Год со смерти Яковлевой Галины Викторовны с
благодарностью ей и моему врачу ААК

В низком свете — лишь силуэты:
В блеклой ауре — пятна тьмы.
Ты — как житель иной планеты
Или — вышедший из тюрьмы.
Пусть украден в былое пропуск
И утерян культурный код,
Оживай, как шерстистый крокус,
Разевающий синий рот.
На лягушке лягушка скачет,
Листья палые, ломкий наст.
Боль и цель ничего не значат.
Свет безжалостен. Бог подаст
Птичий хор на лесном кладбище.
Жизнь пузырится меж могил.
Ну и что, что осталась нищей?
Бог учительниц подарил.
Непреклонны и одиноки
Словно ростры на фоне скал…
Плохо помню ваши уроки —
Помню тех, кто преподавал
Две готические святые,
Деревянны, тверды, сухи,
Вы остались от той России,
Где ценили, как честь, стихи.
Врач, учитель — равновелики:
Дарят мир, говорят: «Владей»
Пятна светлые — ваши лики
Между темных плывут людей.

ХХХ

Ни достоинства, ни отваги…
За надеждой закрылась дверь.
И на белом листе бумаги
Четко видится слово «Зверь».
Многоликий и многорукий
Зверь, обученный убивать…
И жена в багрянице, сука,
Восседает на нем опять.
То оскалится, то запляшет,
Рассыпаясь на сто фигур,
То платочком расшитым машет.
То — стальной раздает гламур…
Превращается зверь в колонну,
Танков, что на Ирпень ползут,
А она — оптоволоконный
С голубыми ногтями спрут.
Аллегория так прозрачна,
Только что с ней делать душе,
Что стоит с узелком невзрачным
На шестнадцатом этаже.
И окно ей, и дверь открыты,
А она стоит, бормоча:
«Лорелея, Россия, Литта,
Кровь безумного скрипача»

ХХХ

Весне, как школьнице, плевать на беспорядок,
Везде разбросаны чешуйки и сережки,
А полумертвый город ждет разгадок,
Березы курит, словно козьи ножки.

Зеленый дым — надежда наркомана,
Вертлявость школьницы, и рот его щербатый.
Увы, с небес не прозвучит осанна,
И брат не извинится перед братом.

Ей — брекеты, надежды и секреты,
А у него — лишь чаянье свободы.
Но остаются просьбы без ответа,
И тучи полковые — без отвода.

Советский май идет заре навстречу:
Черемухи тугие бигуди,
Стальные зубы, мускулы, и плечи…
И холодок отчаянья в груди.

ХХХ

Большие деревья на ветру

Лохматы, как русалки и шишиги,
Зеленые, с ленцою, переростки
Стоят и смотрят мимо скучной книги
С лепниной и страницами в полоску
Туда, где тверди не разнять с водою,
И слово с музыкой почти не брезжат,
И облака лиловой чередою
Проходят над балтийским побережьем.
О, город мой из каменных конспектов,
Прочитанных поспешно и с любовью…
Как ласточка, в песчанике проспектов
Душа искала место для гнездовья.
Теперь, учебник каменный отбросив,
Гляжу опустошенными глазами
В ту даль, где ничего с тебя не спросят
И ты едва ли выдержишь экзамен.

ХХХ

У меня нет ни музы, ни гения,
Лишь бессмысленный лепет дождя.
В нем вычитывать стихотворения —
Как цепляться за дверь, уходя.
Эти люди со светлыми лицами
В душном мороке белых ночей —
Неужели вы стали убийцами,
Не узнав во вралях палачей?
Или просто вы речи их слушали
Так, как я — бормотанье дождя
И с открытыми фосфору душами
Принимали реченья вождя?
Оттого эти лица и светятся,
Эти волосы льются, как лен,
И пастельные платья невестятся,
И плывет по закату Харон.
Музыканты, жонглеры и пестрые
Из петуний в траве парики,
И танцуют фигурки на острове,
Словно бледное пламя, легки.
Праздник жизни, позор и забвение,
Мотыльковая легкая стать…
И не знаешь, искать ли спасения,
Или этих убогих спасать?

ХХХ

Рыцарь превращается в дракона,
Музыка качается в метро
Тащатся бездомных миллионы
По полям, раскрашенным пестро.
И следишь за картой разномастной,
Где стрельба и стрелочки вразлет,
И о чуде просишь безучастно,
Твердо зная, что — не пронесет.
Поле ржи, и лжи, и поле боя —
Все смешалось в бедной голове,
Достоверно только поле воя
И презренье к извергам в Москве.
Поле воя, словно темный полог,
Виснет над бездомной головой,
Грубыми подпорками распорот,
Шпилем и початком над Невой.
И порой сверкнет в прорехах солнце,
Мявкнет кошка, затрепещет клен,
Но надежда кровью обернется
И всклекочет рыцаредракон.
И сиди, считай свои потери,
Словно в ребра воткнуто перо,
И спасайся от двойного зверя
Только зыбкой музыкой в метро.

ХХХ

Знамена осени поруганы,
Ее не радуют дары,
И оскверненными хоругвями
Лежат осенние ковры.
И волчьи контуры прозрачные,
Глазами красными горя,
Скользят по городу, охвачены
Дегтярным чадом октября.
И я бреду в дырявом коконе
Воспоминаний о родне,
Чья жизнь прошла по краю, около,
Но сохранилась лишь во мне.
Семейная археология:
Я разгребаю старый хлам
Глядят на вычуры убогие
Родные тени по углам.
Перчатки, перья страусиные
И перламутровый лорнет
От жизни, всосанной трясиною,
Отстали здесь на сотню лет
Три поколения научные
Старели в страхе и трудах,
И были звания их звучными
И молчаливою беда…
Уют советский, молью траченный,
Мезуза в ломаной корзине,
И у судьбы глаза прозрачные,
Как у лисицы в нафталине.
Стихи и проповеди Галины,
Ее шиньоны и меха,
И двух профессоров регалии —
Все рассыпается в руках.
И я с рассеянной улыбкою
Касаюсь стрелок на часах,
И мне осталась память зыбкая
Об ауре и голосах,
Любила их сильней, чем думала,
Не доверяла им сполна.
Теперь тотальное безумие
Накрыла личная вина.
Вручили мне чужое пришлое,
Мы с ним друг друга не спасем…
И одаряю ближних крошками,
Ведущими в погибший дом.

ХХХ

1.

Гиацинтов острые сосочки,
луковиц тугие кулачки..
Это если ты дошел до точки,
Если каменеешь от тоски.
И кошачий профиль горбоносый
Тонет в переливчатом жабо,
А глаза, прозрачны и раскосы,
Вопрошают: «А тебе слабо
Забываться в мудрой полудреме,
Как в пещере с ладаном — кумир,
Развлекаться мелочами в доме
И плевать на полоумный мир?»

2.

Это — крысиный король
Или клубок змей?
Я и моя боль
Бредем со свечой своей…
В коричневой полутьме,
В царстве кривых зеркал…
Ты не в своем уме…
Как ты сюда попал?
Кто-то у трапа стоит
И дает интервью.
Где-то роддом горит,
Где-то несчастных бьют.
Люди в костюмах шлют
Мальцов умирать в грязи…
Люди в пижамах ждут,
Что гром врагов разразит…
Это клубок змей
Или Медузы лик…
Ну же, проснись скорей,
Собственный слыша крик.

3.

Перед лицом пустоты
Трудно расставить стол,
Трудно полить цветы,
Вспомнить, за чем ты шел.
Кажется, Новый год?
Скатерть — да — разложить.
Встал — хризантемой — кот.
Значит, придется жить.
Кот — островок тепла,
Мост между черных дней…
Зверь вне добра и зла
Спит на тахте моей.