Бездельничая, человек открывает себя миру (в безделии есть большое незащищённое доверие ему, смелость доверия, авантюра доверия). Чем усерднее вовлекаешь себя в какую бы то ни было (да любую!) целенаправленную, систематически выстроенную деятельность, тем более себя от мира закрываешь. И даже запираешь на замки.
Ольга Балла-Гертман
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
О вытесняющем
О, как время (и близнец его, память) впитывается в предметы. Настолько, что сочится из них, что вытесняет их из самих себя, что растворяет их в себе, делая их плоть как таковую совершенно избыточной. Оглянешься — а предметов нет: одно сплошное (загустевшее, оплотневшее, надёжно слежавшееся) время.
То же, кажется, делает оно и с плотью мира в целом.
О единственно ценном
С нарастанием лет жизни понятия-чувства-интуиции «драгоценного» и «мимолётного / хрупкого / уязвимого / обречённого» срастаются до нерасторжимости, до тождественности, до тавтологичности. Ну, чуть ли не вплоть до того, что их вообще достаточно было бы называть каким-то одним общим словом. В начале жизни, разумеется, единственно ценным, единственно достойным внимания, усилий, чего бы то ни было мнилось только вечное / всеобщее / универсальное / неуничтожимое (и ближайший родственник его, «всемирное». «Жить надо всемирным», как одно самоуверенное дитя некогда сказало). И что ж? — Ныне всё более чувствуется: что стараться об этом вечном, что тратить себя на него, оно и без нас не пропадёт, и уж точно нас переживёт, и, право, не нашими усилиями. Только моментальное и обречённое, хрупкое и одноразовое драгоценно и достойно усилий внимания, которые, конечно, не отменяют его хрупкости и одноразовости, но — но — но…
О неисчерпаемом
А молодость со всеми её подробностями случается с человеком затем, чтобы всё последующее, всё оставшееся время можно было думать о ней, перетолковывать её, отчасти и повторять её — на новых носителях, но в какой-то мере ведь и на старых (о, это пластинка для бесконечного проигрывания), воссоздавать её. Чтобы она во всю остающуюся жизнь была ресурсом, запасом всяких образцов, хотя бы и отрицательных — для отталкивания и (столь любезного сердцу моему) преодоления.
(И надо ли повторять, что осень куда острее — потому что глубже, объемлющее — пахнет молодостью, чем какая-нибудь там летучая весна?)
Она нужна — для неисчерпаемости.
Прошлое и вообще-то специально заведено затем, чтобы тосковать по нему (и, соответственно, идеализировать его, преувеличивать и вообще домысливать). Оно — для того, чтобы тревожить человека, расталкивать его, сообщать ему внутреннюю динамику. Настоящее, конечно, тоже всё это делает, но, честно сказать, как-то мельче. Суетнее, что ли, поверхностнее. Для качественной динамизации внутренних пространств совершенно необходимо быть утраченным и невозвратимым, надёжно удерживаться в статусе утраты и невозвратимости.
Домобездомье
В пражской квартире, подробно помнящей мои пятнадцать-шестнадцать лет, не устающей мне их напоминать, всегда мне было неуютно — нет у меня там ни соответствующего мне места в пространстве, ни соответствующих мне форм этого пространства; вся эта квартира — история о жизни, состоявшейся в полноте своей без меня. Конспект этой жизни, понятный в общих чертах, но не читаемый в подробностях. Вроде бы моя пространственная биография, но от меня очищенная. Там — вечная аскеза и воздержание от самой себя, топтание на краешке самой себя (что, конечно, тоже полезный опыт, и ещё куда полезнее, пожалуй, самоутверждения). Там — вещи в том их состоянии, в каком — кому не мнилось в детстве? — можно их застать, если вдруг быстро-быстро обернуться: в их облике-без-тебя, к тебе не обращённом.
По сию минуту помнящаяся как озноб новизны (неотделимой от отрицания меня, успевшей к тому моменту хоть как-то сложиться, — первый качественный опыт собственной невозможности! как не идеализировать его, как не преувеличивать?), как жёсткое испытание новизной, эта квартира с тех пор всё повторялась и повторялась много необозримых лет вплоть до 2020 коронавирусного года, когда впервые возвращение туда сделалось невозможным и с тех пор всё возрастает и возрастает в своей невозможности. Отрицание меня давно сменилось в пражской квартире, насытившейся собственными содержаниями (в 1981-м — новенькая была! чистый лист, пиши что хочешь), — глухотой ко мне; теперь она насыщается этой глухотой ещё более. Я не в обиде, я понимаю, — это же моё чужое. Но чужое всё равно.
Не Бездомье, да, но и не Дом, а — что? Даже и не знаю… Нет такой категории. Промежуточное пространство. Лимб.
Наш московский, сам собою заросший уют с его избыточной склонностью к хаотизации, тёплый и подробный, всё-таки многое мне прощает. Слишком многое. — Но он ко мне добр. А пражскому Домобездомью всё равно.
О (не)возвращениях
…и дело-то не в том, что в Прагу нынче не поедешь. Дело в том, что как следует, по настоящему, в чистоте этого жеста вернуться вообще никуда нельзя. Возвращаешься, чтобы просто поговорить с городом — движениями и пешим ходом, как водится, — о своём (исчезающе-обречённом) «сейчас», — а тебя хватает за рукава, за плечи, за всё подряд твоя прошлая жизнь здесь (в которую ты бы и рада, пожалуй, вернуться совсем, заново в точности с нею совпасть, чтобы потом совсем-всё устроить иначе, — в 1982-й год, а?!.. — нет, никак не получается почему-то), и не пускает ходить просто так, и заставляет вспоминать, и требует какой-то непонятной эмоциональной ответственности перед нею (ну какая ответственность может быть?! — а она требует), и требует объяснить — себе ли, ей ли, не всё ли равно: почему всё прошло? Почему всё прошло так быстро? Почему всё прошло так, а не иначе? Почему ты не выполнила (выполнила мало и плохо; вообще не заметила; заметила, но не отработала) своих обязанностей, обещаний, врождённого и наговоренного долга? — всего, чем переполнена молодость, — в облике чего врывается в молодость главная, её образующая, материя, — будущее. И вот будущее, оказавшись уже прошлым, трясёт тебя, обхватив со всех сторон этим пространством: почему? почему?? почему?!!
А ты стоишь и не знаешь, что ответить.
Так что в нынешних непоездках в город начала жизни есть особенная, крепкая и ясная, в конечном счёте — освобождающая чистота невозможности.
Сильнее выбора
Поговоривши с Братиком, очень любимым человеком, принадлежащим, по странному стечению обстоятельств (слепая судьба пальцем ткнула, грубо говоря!), к (чужой и холодной для меня — не то чтобы прямо вот выталкивающей, но в целом довольно безразличной, не вызывающей внутренних движений к себе) чешской культуре, думала среди многого прочего о смысле случайности.
Вот эта случайная связанность родного и глубоко-внутреннего с чужим и внешним располагает, едва ли не против воли поворачивает к тому, чтобы в это чужое и внешнее всмотреться и вслушаться. Почувствовать глубину и правду тех, кто в этом живёт, кто на этом языке выговаривает и проговаривает всё, что для него важно.
Случайное — это то, что больше (и в каком-то смысле сильнее) выбора. Оно, навязанное слепыми обстоятельствами, для того и нужно, чтобы мы почувствовали и полюбили — хотя бы увидели возможность любить — то, чего никогда не почувствовали и не полюбили бы по собственному сознательному выбору.
Для прорыва ограничений, да.
О спасении неспасаемого
По сию пору (с юности, с детства даже) мнится: что вмещено в тексты, то спасено. Не в том только смысле, что оправдано (хотя и это тоже), но чуть ли не в буквальном смысле спасения от бессмыслия и смерти. Что письмо/записывание/описание (не потому даже, что его кто бы то ни было прочитает, — да хоть бы и никто: само по себе) — это магическая практика, даже если речь идёт о простой дневниковой записи (тихописи, кроткописи). Тем более, если нет.
Заряжаться
Разные места Москвы — аккумуляторы с плотно накопленным бытием — смыслами, предсмыслиями, состояниями, типами внутренних движений и их возможностями, — подсоединяясь к которым, всем этим заряжаешься.
Но для самой возможности такой интенсивной, увеличивающей подпитки необходимо терпеливо и каждодневно заряжать Москву на протяжении примерно полувека, можно и с лишним. — В результате — имеешь внешний аккумулятор, превосходящий тебя, который всегда с тобой; с которым не пропадешь никогда.
К оправданиям неорганизованности: Человек воздуха
Спихнувши некоторую часть большой работы и даже имея впереди следующие, не менее большие, части её, совершенно почему-то не хочешь делать эти следующие части при всей мучительной их неотменимости, именно из-за неё, — а, напротив того, хочешь болтаться и насыщаться необязательным — и тем воздухом, которого в необязательном, случайном, бессмысленном полным-полно.
Да, в обязательном, конструктивном, насущном тоже есть воздух. Но он другой.
Им, высокогорным, пронзительно-чистым, выпрямляющим и проясняющим, хочется дышать далеко не всегда.
Воздух необязательного тёплый и пёстрый. В нём летает — и лезет в нос, и щекочет его — всякая ерунда вроде бабочек, мошек, паутинок, опадающих листьев.
Давно понятно, что всё лучшее (живое, плодотворное, важное и т.д.) делается в промежутках между обязательным, в увиливании от него, в сложном многоуровневом сопротивлении ему и вопреки ему. В бессобытийном, внесобытийном пространстве, которое само по себе, которое ничем никому не обязано? (что, кстати, в явном родстве с его, важного, дословесностью.) — А обязательное тогда зачем? — Так вот, затем, чтобы эти освобождающие промежутки были! (Оно — как стены, без которых не будет комнат.) И чтобы острее чувствовался стиснутый и свистящий в них воздух.
Разбросанность даёт именно его — воздух между (разными) блоками деятельности, движение этого воздуха.
А «блоки деятельности» хороши разве для того, чтобы на них опереться — и от них оттолкнуться.
Страшно ценила я когда-то плотность проживания жизни — совсем недавно ещё, это чувство прекрасно помнится, легко воспроизводится, — плотность как можно бóльшую, чтобы тесно-тесно, чтобы ножа не просунуть между событийными блоками, — и уж конечно, жёстко-направленно (не слишком получалось, но очень хотелось). Теперь куда милей (тоже не очень пока получается, но ох как хочется) жить рассеянно, разбросанно — так, чтобы воздуха между событиями было как можно больше, — и не жёстко-направленно, но во все стороны, в режиме непредсказуемого ветвления.
Может быть, этот межсобытийный воздух тоже — оставление места небытию, уступание его ему — миру без себя.
И то, что именно в нём происходит самое важное, нисколько этому не противоречит.
О незащищённом
Бездельничая, человек открывает себя миру (в безделии есть большое незащищённое доверие ему, смелость доверия, авантюра доверия). Чем усерднее вовлекаешь себя в какую бы то ни было (да любую!) целенаправленную, систематически выстроенную деятельность, тем более себя от мира закрываешь. И даже запираешь на замки.
К упражнениям в бытии
Нет лучшего средства качественно почувствовать себя безнадёжно тупой, беспомощной и никчёмной, как начать писать что-нибудь. Опыт чистой безнадёжности, бессилия, скованности всех мыслимых движущихся частей собственного душевного организма. Живая невозможность, реальное отсутствие перспектив. Особенно когда вот-вот сдавать.
Чем чаще повторяешь — тем менее тебе страшны подобные состояния (просто принимаешь как должное). Тем менее тебе вообще что бы то ни было страшно.
С другой (на самом деле с той же самой) стороны: человек, у которого получается хотя бы один небольшой текст в день, — всё-таки уже хоть немного заслужил звание человека, правда?
(Ведь человек — это только возможность самого себя. Он — почему-то то, что всё время делается и заслуживается, всё время усилием, которое каждый Божий не то что день, а час приходится возобновлять. Есть разные способы вывести себя из возможности — способной так и не осуществиться — в явь.
В общем-то все эти тексты, обречённые кануть в Лету ещё прежде своего написания, — не более, чем средство для этого.
Отдельный вопрос, что совсем без средств — хотя бы и без этих — тут не обойтись.)
До основанья. А затем.
Ночью все привходящие, вторичные, суетные обстоятельства существования отступают, и остаются в чистом виде, в чистом взаимодействии друг с другом два образующих его начала: жизнь и смерть. Нетрудно догадаться, за кого из них представительствует упрямица-работа — выдаёт себя за единственного её представителя, за единственное её доказательство. Поэтому так в неё и вцепляешься.
Жадная потребность в бытии — это, конечно, протест против смерти и смертности. Вот и продолжаешь нуждаться в бытии и посланниках его — чувственных впечатлениях, даже когда уже эти впечатления и не лезут никуда уже, и сил недостаёт с ними справиться. А они-то на самом деле, в точности как Розанов сказал об общении с людьми, «убавляют душу, а не прибавляют».
Одинокое же доделывание недоделанного (недоделываемого) — это такое самообразующее, аутопойетическое занятие, (почти) независимо от предмета приложения усилий.
Сидишь вот так в тишине, пишешь какую-нибудь ерунду — и чувствуешь, как по миллиметрику нарастает самость, содранная впечатлениями до каменистого, бесплодного основания.
Об обречённом
Да ведь и чтение — и даже простое нахватывание книг, прочитать иные из которых со всё большею вероятностью не хватит жизненного времени — это, гораздо прежде всех самообразовательных, самовоспитательных и самоутверждательных забот, — стремление переупрямить небытие. (Писание, разумеется, тоже; но в чтении, мнится мне, бытия всё-таки гораздо больше — хотя бы уж потому, что в писании одно только твоё, пишущего, существование, а в книгах — многие и многие.) Книги ведь аккумуляторы бытия, и простое соприкосновение с ними уже даёт мощную бытийную подзарядку, не говоря уже о глубоком в них погружении.
Господи, вся жизнь уходит на то, чтобы противостоять небытию, а потом оно — сколько ни усердствуй, сколько ни торжествуй, не избыточествуй — всё равно побеждает. Стоит ли стараться. Даже вопросительного знака не ставлю.
Но как сладостен процесс этого старания. Не вопреки своей обречённости — как раз благодаря ей.
К практикам сопротивленья: Шар
…а ведь счастье — тоже сопротивление небытию, и одно из самых активных и внятных. И да, человек, раз уж он боец на стороне бытия (обречённость на поражение здесь, разумеется, не имеет ни малейшего значения, скорее уж всё обостряет, — как и его личные, исторические и т.п. обстоятельства), — как читано было в дневнике В.Я. Проппа, и уж точно не он первый об этом подумал, — просто обязан быть счастливым. Это входит в состав его, так сказать, фундаментальных, онтологических обязанностей и, может быть, первейшая из них.
(Коренное же определение счастия повторяю и подтверждаю: оно — полнота жизни и соответствующая ей внутренняя выпрямленность, расправленность во все стороны. Счастье — утверждение бытия, сказанное всем своим существом внутреннее «да» ему, — огромный шар.)
О некоторых видах аскезы
Если бы меня дёрнула нелёгкая на старости лет отважиться куда-то уехать из отечества, мне — в порядке мыслительной авантюры — упорно воображается в качестве возможной страны поселения Эстония (туда не поеду точно, никто мне, нам там и рад не будет, куда скорее напротив, — но воображать ничто не запретит, воображение всего точнее). Именно потому, что совсем, жёстко, качественно чужая, не склонная внушать ложных надежд сокращения дистанций — родная единственно угро-финской ритмикой речи, от которой делается беззащитно-горячо на каких-то таких уровнях существа, куда рассудок не проникает, потому что делать ему там нечего, там и без него всё понятно (чего нет, скажем, в Латвии — и поэтому о ней, при всех тяготениях к северо-западу, к Северо-даже-Западу, с больших букв, как к состоянию мира, не мечтается совсем; чего нет в Литве, которая, помнится, морочила голову многими (лже)узнаваемостями, с чего бы, — понятно же, что не верю, — соблазняюсь и не верю). Ну, Финляндия разве ещё, с тем же чужероднЫм, родночужим угрофинством. (А почему в таком случае не в Венгрию, хотя бы теоретически, на уровне всё того же воображения? — А вот как раз потому. Совсем горячо, совсем огонь.) — Именно благодаря тому завладевают они воображением, что своими не будут, не могут быть никогда, что не обещают счастья, что гарантируют полноту строгого одиночества — и ничего другого. — Эмиграция воображается мне как аскеза, которая должна быть выстроена по определённым правилам. (Хотя смотришь через соцсети на иных уехавших — и очень уверенно мнится, что у них как раз это означало, означает обретение новой, глубокой, значительной полноты жизни. Впрочем, о других такое мнится всегда.)
Да, ещё, конечно, (Финляндия-то с Эстонией) — из-за общей эстетики пространства, из-за холодного даже летом, несогреваемого и отстранённого, стального и острого небесного света. Это, собственно, — самое главное.
Только воздух и свет
Ах, создан мир из воздуха и света. Всё остальное — их, почти ноуменальных, загустевание, оплотневание, отвердение. Разные его степени — вплоть до очень больших.
Эта воздушно-световая основа мира становится особенно очевидной ранней весной (да разве ещё поздней осенью), когда ни снег, ни листья своим чувственным мороком не застилают её.
Об иновидении
Исторические бедствия как предмет внимания, конечно, поневоле превращаются из фигуры в фон — на который, в свете текущих оперативных задач (на самом деле — из защитных соображений, не всегда и осознаваемых), можно и не смотреть и вследствие того как будто совершенно не видеть. Фон этот, однако, такого свойства, что пропитывает все видимые на нём фигуры, отравляет их и, в конечном счёте, разрушает их.
А с ними и наблюдателя.
О преодолении априорного
…да вообще всё, что бы ни случалось с человеком, — систематически и настойчиво отучает его от (естественного, априорного человеческого) эгоцентризма, потому что о том только и долбит, что — дело не в тебе, не в тебе, не в тебе… И внутренний взгляд — в пределе, в идеале — расфокусируется, меняет фокус. Начинает видеть не себя, но мир.
(Но нечто нечеловеческое в этом, без сомнения, есть.)
К ресурсам убывания
Кто прётся в диктуемое (самим себе навязанной) традицией новогоднее странствие с прорвой недописанных текстов и будет их там вечерами дописывать, тот до такой степени я, что можно бы уже и поменьше.
Дома, понятно, свобода (только тут она и есть, да ещё внутри себя). (А в чужих краях — аскеза и вериги, — да, наверно, растящие, — а может быть, в мои лета уже и нет, — уже и не так, как хочется надеяться). В молодости надо было ездить, в юности, в детстве, — когда всё шло, летело в топку роста и моментально там сгорало, когда всё становилось ресурсом для — ну для всего, для всего вообще. — А теперь — ну не в ресурс же для убывания это обращать? (Хм, почему бы и нет?) — С помощью странствий и впечатлений начала жизни запасаешься топливом и провиантом в дальнюю дорогу, всё пригодится. Но теперь-то почти уже приехали.
И поездки, столь насущные в молодости, — оказываются попыткой сделать вид (перед кем!? ясно, что перед собой, никого другого это не волнует), что ты ещё молодая. Что-де если и не всё, то уж точно многое впереди. — Фигушки вам.
Куда я положу набранный в поездках ресурс, на какие полки, для чего я теперь уже его использую?
Ну, по крайней мере, — как повод для (освобождающих) мыслей и чувств о тщете всего сущего. Это да, это пожалуйста. (Драгоценность и тщета, осмысленность и тщета, как опять же известно, не только отменяют друг друга, но даже прямо-таки друг друга требуют.)
Но что-то мне подсказывает, что это какая-то уж очень расточительная трата вещества жизни.
(Сейчас-то я вообще думаю, что, разъезжая по пространствам, человек теряет время — в буквальном смысле теряет его из виду, — пространство отвлекает своими броскими приметами, и чем более оно чужое и экзотичное, тем более и отвлекает, канал внимания забивается приметами и предметами пространства, иной раз и до полной непроходимости, и время перестаёт быть видимым.)
А мысли и чувства о тщете всего сущего достигаются и более дешёвыми и простыми средствами. Они просто являются сами.
Есть блуд труда
Перед отъездом — перед очередным выдиранием себя из родимого контекста — неизменно, в порядке внутреннего ритуального действия (надо прожить; не проживёшь – не выедешь) нападает преддорожная лихорадка: «зачем я куда-то еду, — ноет она в терпеливые уши, — зачем вообще куда-то ездить, сколько бы я сделала, если бы сидела дома…».
А вот хватит делать. Дорога — освобождение, в том числе и от блуда труда, который у нас в крови; от спутанного с ним в единый клубок тщеславия, мелкой гордыни самоутверждения, нервического расчёсывания внутренних ран и попыток теми же средствами счесать их обратно (а не счёсываются!), навязчивого зуда, побуждающего непременно преодолевать хаос и аморфность (нет бы довериться хаосу и аморфности! Послушать их правду! Большая свобода для такого нужна. Не выросла ещё).
Перестать мелко самоутверждаться — и впустить в себя дорогу.
Разновидность смирения, да. Как всякое смирение — открывающая перспективы.
На полях
…и только чудесность мира, самоценная, безусловная, непостижимая и властная, до задохновения доводящая чудесность мира не перестаёт удерживать на себе внимание и быть важнее всего прочего.
Всё прочее — только пометки на её полях.
И всё живо
А Новый год своими мигающими огоньками и мишурой уверенно, совершенно безошибочно и независимо от любой мыслимой реальности обещает счастье, уют, защищённость, соразмерное тебе и благоволящее тебе будущее. Никакая реальность и никакая история здесь ни при чём, мы в пространстве мифа, отменяющем время, с его вечным и надёжным возвращением. Праздники высвобождают нас из истории. Вот ведь парадокс: Новый год, связанный, казалось бы, по самому своему смыслу со страшным — с необратимостью времени, с наступлением небывалого, необжитого, с утратой невозвратного, с приближением сами-знаете-чего — унаследовав атрибуты Рождества — это ведь они вокруг нас мигают цветным и золотистым, это они обещают добрые чудеса (и не врут: в пространстве мифа так и есть), — превратился в собственную противоположность. Он возвращает нас на луговину ту, где время не бежит, где нет никаких утрат, где всё сохраняется для нас в счастливой целости — и всё живо. Да, это такая игра, но кто в неё не играет, тот останется бедным и плоским. Это игра в объёмность зрения, в иные возможности. Это способ их прожить.
Как мало надо человеку для счастья и чуда: мигающие цветные огоньки.
