После заседания Конфликтной комиссии кипящий Мандельштам, вероятно, звонил Ахматовой, после чего начали «разогреваться» и другие ленинградские писатели. 25 мая сама Ахматова телеграфировала Пастернаку: «Прошу передать Мандельштаму писатели возмущены травлей сообщите конкретный материал будем протестовать. Ахматова».
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ
И ПЕРЕВОДЧИКАХ
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
В Конфликтной комиссии и на Исполкоме ФОСП
Окончание публикации этого «романа с продолжением» в «Литературке» не означало прекращения самой травли-дискуссии.
Еще 13 мая 1929 года ФОСП (руководитель — Канатчиков) в заметке «От редакции», помещенной в «Литературной газете» (ответственный редактор — Канатчиков) анонсировал создание «Комиссии для разбора обвинений, предъявленных Мандельштаму Литгазетой» (А кто председатель? — Канатчиков!). В комиссию, кроме него, вошли также юрист Николаев и двое писателей — Богданов и В. Львов-Рогачевский.
Первое же — от 13 мая — действие комиссии: письмо Львова-Рогачевского Горнфельду с запросом об отношении к «Делу»:
«Ввиду того, что Примирительно-Конфликтной комиссии ФОСП предстоит рассмотреть конфликт между т.т.Заславским и О.Мандельштамом в связи со статьей Заславского в «Литературной Газете» № 3 и письмами в редакцию «Л.Г.» (№ 4) просим сообщить, каково Ваше отношение к этому делу в настоящем положении»[1].
20 мая Горнфельд ответил Конфликтной комиссии ФОСП: «В ответ на предложение Конфликтной Комиссии сообщить, каково мое отношение к столкновению между Д. Заславским и О. Мандельштамом, должен сообщить следующее:
Я считаю, что характеристика приемов М-ма, данная Заславским в Литературной Газете, в основе правильна. На основании знакомства с обстоятельствами дела, а равно исчерпывающем знании текста «Уленшпигеля» и всех русских его переводов и изданий, я утверждаю, что в статье Заславского нет ни клеветы, ни подтасовок, ни умолчаний. «Оскорбительные сопоставления» там действительно есть, но повинен в них Мандельштам и первый сделал их не Заславский, а я. // В частности, если после печатного заявления ЗИФа о том, что М-м является только редактором перевода, его нельзя формально обвинить в переводческом плагиате, но все же напрасно ссылаться на меня для его обеления: в моих словах нет ничего кроме насмешки. Он ведь сам не отрицает, что исправлен перевод Карякина без помощи подлинника, но посредством моего перевода. Ясно, что редактор, заменяя неудачные выражения Карякина более удачными, взятыми из другого перевода без ссылки на переводчика, приписывает себе его литературный труд. Это мелочь, но ведь в таких мелочах заключается задача редакторского исправления, не говоря уж о сверке с оригиналами, который Мандельштам произвести не мог. // С горьким недоумением прочитал я письмо писателей в Литературной Газете № 4, тем более, что среди этих писателей не мало таких, которых я высоко ценил не только за художественные достоинства, но и за общественно моральную вескость их произведений. Обманутые, они вводят теперь в заблуждение общественное мнение. Они говорят об ответе М-ма мне, полном достоинства, не зная, что я осветил как должно это достоинство в ненапечатанном и прилагаемом письме в редакцию ”Вечерней Москвы”. К сказанному в этом письме я хотел бы прибавить один вопрос. М-м винит меня в ”омертвении социальной и товарищеской связи, на которой держится литература”. Я спрашиваю: кто повинен в таком омертвении, — тот ли писатель, который получив от издательства подряд, пользуется для исполнения этого подряда чужим трудом, или тот, кого он поставил в необходимость жаловаться на это общественному мнению? // Своевременно я отказался от разбора моего возмущения М-мом как в государственном, так и в товарищеском суде. Я считал, что могу ограничиться оглаской дела, о котором, казалось мне, не может быть двух суждений. Вижу, что вера в здравый смысл и здоровую литературную общественность в известной степени обманула. Состояние здоровья, вот уже ряд лет приковывающее меня к комнате, мешает мне приехать на разбор дела и там лично отвести те новые доводы, которые могут быть придуманы для самозащиты, перешедшей в нападение. Мне остается поэтому просить Конфликтную Комиссию защитить всемерно мое достоинство и мои моральные интересы, в отстаивании которых, прошу этому верить, с самого начала не было ничего личного»[2].
Итак, Горнфельд, повторил свои обвинения и отошел в сторону: мол, ничего личного!
В тот же день свое письмо написал и Мандельштам, но адресовал его не в канатчикову Комиссию, а выше — в Исполбюро ФОСП, которому еще доверял:
«В редакционном примечании к письмам в редакцию, помещенным в № 4 ”Литературной Газеты”, говорится, что ”по просьбе редакции разбором дела займется конфликтная комиссия ФОСП, решение которой будет опубликовано в одном из ближайших номеров нашей газеты”. // Я оспариваю право редакции ”Литературной газеты” давать дальнейшее направление тому «делу», которое поднял при ее содействии Заславский. С самого начала редакция ”Литературной Газеты” вела себя как заинтересованная сторона. Крайне резкий по тону и по выражениям фельетон Заславского был напечатан без всякой проверки и без каких бы то ни было редакционных примечаний. Между тем мое письмо и письмо группы писателей редакция сочла нужным сопроводить оговоркой: ”редакция оставляет на ответственности авторов писем, допущенные в них резкости тона и выражений”. Допуская подобное неравенство, газета фактически солидаризуется с Заславским и предрешает заключение конфликтной комиссии. // Кроме того, я заявляю, что случай с Уленшпигелем в издании ЗИФ’а не может служить предметом отдельного разбирательства в конфликтной комиссии. Этот случай составляет часть широкой практики издательств, выпускавших старые переводы без указания имен переводчиков в переработанном виде — с точно таким же титульным листом, с каким учитывая поправку ЗИФ’а вышел Уленшпигель. В эту ненормальную практику был вовлечен ряд крупнейших редакторов и литературоведов. Вопрос о способе использования старых переводов должен быть обсужден Исполбюро Федерации с учетом всего богатого материала, имеющегося налицо. Лишь после того, как Исполбюро вынесет общее суждение по этому вопросу, дело в котором конфликтующими сторонами являются — Заславский, поддерживаемый редакцией ”Литературной газеты”, с одной стороны, и авторы писем в редакцию — с другой — может быть передано на рассмотрение компетентного органа Федерации. // О.Мандельштам»[3].
Сохранился набросок рукой Мандельштама — не столько черновик, сколько конспект этого же письма:
«Газета все-таки инсценирует ”Дело Мандельштама”. Заславскому оставлена трибуна обвинителя. Канатчиков в конфликтной комиссии будет судить самого себя (он ее председатель). Вопрос об Уленшпигеле берется вне общей практики издательств. // Я требую: передачи дела во всем объеме в Исполбюро. Редакция показывает основную передержку Заславского, умолчавшего про общую ненормальную практику, от которой я, единственный из всех, еще до начала травли в печати, начал резкий отход. // У меня есть список изданий, подобных Уленшп<игелю> (десятки книг, имена Луначарского, Нусинова, Левидова (тот же Уленшпигель Горнфельда(!) и т.д.). // Не допустите инсценировки ”дела”. Мандельштам»[4].
21 мая мандельштамовский вопрос рассматривалася на заседании Исполкома ФОСП, которое вел Сутырин[5]. В нем приняли участие 22 члена Исполкома, в том числе шестеро из тех 15 писателей, что выступили в защиту Мандельштама (Олеша, Зелинский, Пастернак, Пильняк, Фадеев и Катаев).
Проект постановления по вопросу о Мандельштаме был подготовлен Фадеевым. Он, хоть и лег в основу пункта пятого из протокола № 10 заседания ФОСП, принятого на заседании 21 мая 1929 года, но все же претерпел серьезные изменения. В частности, выпали фразы:
«2) что аналогичная работа Мандельштама, опытного и квалифицированного редактора и переводчика, над Тилем Уленшпигелем не является в этой связи чем-либо исключительным, 3) что, вместе с тем, подобная практика обработки переводов не является нормальной»[6].
Это именно тот самый «пятый пункт», не-публикация которого в «Литературке» неделю спустя (27 мая) вызвала сильнейшее возмущение Мандельштама.
В какой-то из трех дней между 22 и 24 мая состоялось заседание Конфликтной комиссии, явно подтвердившее ее анти-мандельштамовский курс и претензию на судебный статус. Это хорошо видно из письма Горнфельда Дерману от 25 мая:
«Сердечно Вам благодарен за представительство по ”моему” делу. Я ведь его не хотел и не хочу: я никого к суду не привлекал. Но так выходит, что Конфликтная Комиссия хочет судить: ну и пусть. Однако: какова мощь энергии Мандельштамовской, в конце концов выйдет, что я с Карякиным его обокрали»[7].
27 мая он писал Р.М. Шейниной:
«По делу Заславского — Мандельштама я бы мог тебе написать целую книжку — уж расскажу лично. Должен был состояться суд в Конфликтной комиссии (вы об этом читали), и Абрам Борисович был там в качестве моего представителя, но Манд. струсил, взял свою жалобу против Заславского обратно и добился от Правления Союза Писателей предписания Конфликтной Комиссии дела не разбирать. Комиссия однако протестует и хочет разбирать дело в июне, — когда Абрам Борисович приедет из Полтавы. Из членов Комиссии особенно ругал Мандельштама Маяковский — едва ли по принципиальным, верно, по личным мотивам»[8].
Но, спрашивается, что за комиссия такая? Да еще с участием Маяковского и готовая хоть месяц ждать возвращения из отпуска представителя Горнфельда!
27 мая Горнфельду — о той же Комиссии и о ее заседании — написал и Заславский:
«И до заседания ясно было, что создалось положение преглупое и невыносимое для Манд. и для писателей. Идея Конфликтной комиссии возникла исключительно на предмет того, чтобы не печатать моего письма (ответа писателям) и таким манером смазать все дело. Но этот номер не прошел. Запугать меня (— а меня запугивали!) не удалось, в письме к редактору «Литературной Газеты» я взял высокую ноту, ясно было, что я перенесу вопрос в общую печать, да и слишком наглым был тон писательского манифеста. После бурь внутриредакционных и внередакционных (даже весьма вне), мое письмо, как Вы знаете было напечатано, и даже к нему поставлена была точка как к последнему слову в печати.
Конфликтная комиссия потеряла после этого всякий смысл для тех, кто эту идею родил. Братья-писатели оказали Манд. услугу поистине медвежью. При всяком составе Конфликтной Комиссии разбирательство его дела было бы для него убийственным. И тогда был пущен в оборот нехитрый трюк. Исполком Федерации советских писателей — то есть те же писатели, которые выдали Манд. фальшивый аттестат, провели суд над ним и над собой. Конфликтная комиссия и редакция ”Литературной Газеты” (т.е. Канатчиков) постановили протестовать, негодуют и т.д., но не верю я, чтобы они довели протест свой до конца. Думаю, что дело увязнет в болоте ”литературных нравов”. // Надо было бы, конечно, поднять теперь вопрос именно о нравах этих. Поведение писателей стоит поведения Манд. Но подымать надо мне — кроме меня в данных условиях некому, а я этого не сделаю, и объясню Вам почему не сделаю. // Во всей истории с Манд. есть кроме общей и принципиальной стороны такая сторона, о которой в печати говорить неудобно, но которая сыграла немалую роль в мотивах выступления писателей: это жалость к Манд. А он, действительно, жалок. Он, правда, превосходно умеет и играть на жалости. Но положение создалось для него подлинно убийственное. Он наказан, — по заслугам. Я имел возможность убедиться, что письмо писателей, дав ему моральное утешение, нисколько не помогло его репутации. После публикации Вашего письма он сброшен с пьедестала, на который пытался выкарабкаться. Думаю, что дело послужит уроком не только для него, но и для других халтурщиков, и для издательств. // Настаивать на разборе дела во что бы то ни стало значит добивать Манд. Скажу по совести — не подымается у меня на это рука. Лично мне редакция Литературной Газеты напечатанием моего письма дала надлежащее удовлетворение. А у меня есть некоторые впечатления, которыми я могу поделиться только с Вами — они слишком уж личные. // Я считаю, конечно, что я прав был по существу и делал правое дело, когда подымал вопрос о халтуре в образе Мандельштамовом. В этом смысле я по-прежнему подписываюсь под каждым словом моего фельетона. Но я не стал бы с такой же убежденностью защищать тон моего фельетона. То же, да не так же надо было писать. Ваше письмо столь же (и даже гораздо более) убийственно по содержанию, но написано оно так, как надо. А я писал не так, как надо. // То, что на другой день после моего фельетона М. по телефону (я никогда с ним не встречался и не знаком с ним) обругал меня площадными словами — дело второстепенное. Но до меня дошли слухи, что с ним приключились обмороки, что он публично рыдал, что он говорил о самоубийстве, что на посторонних он производит впечатление не совсем нормального и т.д. Грешный человек, я с некоторым скептицизмом относился к этим слухам. По-моему, мания величия страхует Манд. от других видов душевного заболевания. Но надо же так случиться, что на другой день после того, как мне передали эти слухи, иду я по бульвару и вижу у человека на скамейке развернутый лист газеты и траурное объявление — большими буквами — «Мандельштам». Через полчаса выяснилось, что это другой Манд., но эти полчаса — памятны и неприятны мне. // Я нахожу, что вторичным опубликованием Вашего письма — в московской печати — при условиях, когда внимание всей литературной братии обращено на это дело — Манд. наказан достаточно строго, и самый вопрос по-существу поставлен более серьезно, чем это было сделано в статье “Потоки халтуры”. // Я отдаю себе отчет в том, что для очень и очень многих письмо писателей, обвиняющих меня в клевете, ”сознательном утаивании” и т.п., может быть более авторитетно, чем мой ответ или даже чем Ваше письмо. Но я не очень боюсь этого, и хотя надо было бы довести дело до конца и разоблачить все безобразие писательского выступления, предпочитаю уйти с поля битвы — только потому, что литературная драка с писателями по необходимости связана с добиванием Мандельштама»[9]
Прямо не письмо, а слезница какая-то! Сентиментальный, уходящий с поля боя киллер, не могущий на поминках удержать горечь слез?!..
Ленинградские писатели и «Комсомолка»
После заседания Конфликтной комиссии кипящий Мандельштам, вероятно, звонил Ахматовой, после чего начали «разогреваться» и другие ленинградские писатели. 25 мая сама Ахматова телеграфировала Пастернаку: «Прошу передать Мандельштаму писатели возмущены травлей сообщите конкретный материал будем протестовать. Ахматова»[10]
В Ленинград отправилась Надежда Яковлевна — организовывать коллективное письмо местных. Она остановилась у Ахматовой, и квартирка в Фонтанном Доме стала на время своеобразным Смольным — штабом защитников Мандельштама, лелеющих планы свергнуть ненавистный канатчиковский режим. Только матросов с пулеметными лентами недоставало!
Сам виновник подобных аллюзий покинул свой шалашик в общежитии ЦЕКУБУ и перебрался к телефонизированному свояку на Страстной, откуда телеграфировал в свой штаб вечером 27 мая:
«Передаю точно сегодняшние разговоры. Зелинский: писатели не хотят разрыва Канатчиковым дальше постановления Исполбюро своих требованиях не пойдут. Фадеев: Канатчиков оскорблен моим заявлением как председатель редактор газеты. Фадееву он обещал не настаивать Комиссии напечатать постановление после Секретариата когда неизвестно. Словам Фадеева, новое выступление писателей обострит положение Федерации. Вмешательство Комсомольской находит желательным. Выписка находится редактора Комсомольской который пожелал запросить товарищей Федерации порядке воздействия. Статья идет независимо всего очевидно среду[11]. Выписку вернут телеграфирую завтра точно. Подробно информируй писателей воздержись всяких советов таком деле важна абсолютно свободная инициатива. Телеграфируй Страстной 6»[12].
В ответной телеграмме в тот же день Н.Я. Мандельштам просила прислать ей «…телеграфом постановление, необходимое совещанию писателей вторник днем»[13].
Постановление — это, собственно, текст обращения в редакцию «Известий» или «Комсомольской правды», подписать которое предлагалось коллегам-писателям. Последних обзванивали двое — сама Надя и Павел Лукницкий. 28 мая в редакции «Звезды» состоялось многолюдное собрание, посвященное конфликту. Надежда Яковлевна, с документами в руках, сделала сообщение и зачитала проект письма, после чего, видимо, были дискуссия, какая-то корректировка, и в итоге 21 писатель[14] подписали письмо. Это — В.Саянов, В.Каверин, М.Слонимский, Н.Тихонов, И.Поступальский, П.Лукницкий, А.Моргулис, Б.Эйхенбаум, А.Ахматова, Ю.Тынянов, С.Семенов, В.Эрлих, М.Карпов, П.Журба, В.Пяст, М.Фроман, К.Вагинов, Г.Горбачев, И.Груздев, Б.Лившиц и З.Штейман[15].
А вот и подписанный ими текст:
«Появление в ”Известиях ВЦИК” статьи О. Мандельштама ”Потоки халтуры” вызвало фельетон Д. Заславского в органе Федерации Писателей ”Литературная газета”. Этот фельетон, напечатанный без всяких оговорок и, по-видимому, без необходимой в подобных случаях проверки фактов, не только опорочивает доброе имя О.Э.Мандельштама, но и грозит сорвать поднятую им на страницах ”Известий” кампанию за улучшение нашего переводческого дела. // Мы считаем, что метод редакционной подачи материала, последовавшего за этим фельетоном, превратил полемику по принципиальному вопросу в личную травлю О. Мандельштама. «Литературная Газета», которая в качестве органа Федерации Советских Писателей, должна сохранять необходимую в таких случаях объективность, этой объективности не проявила, допустив напечатание, после передачи дела в Исполбюро ФОСП, нового выступления Заславского. // Мы настаиваем, чтобы конфликт между Д. Заславским и О. Мандельштамом был в кратчайший срок рассмотрен органом писателей, в составе вполне авторитетных лиц. // Вместе с этим просим Исполбюро ФОСП вынести свое решение и опубликовать его в ближайшем номере “Литературной Газеты”».
Письмо это, для передачи в «Известия» или «Комсомолку», увез в Москву И. Груздев, передавший его — по оплошности? по коварству? — передавший его… в «Литературку», то есть Канатчикову![16]
Последний тут же нажал на нужные клавиши, потянул за нужные ниточки, после чего, вероятно, позиция некоторых из подписантов изменилась, а стало быть изменился и коллектив, так что коллективное письмо утеряло силу. Еще в тот же день, 28 мая, Д.И. Выгодский записал у себя в дневнике:
«Приехала Н.Я. Мандельштам обрабатывать общественное мнение писателей по поводу Осипа. Собрались писатели и подписали какой-то протест против Заславского, причем никто не знает в чем, в сущности, дело, никто не поинтересовался узнать. Зощенко отвечает на мой вопрос, ”как он это подписал” легкомысленно: ”наших бьют”. То же примерно сказал Никитин. То же сказал по телефону Слонимский. // Ленинградцы пишут протест, направляют его О.М., но после разговора с Канатчиковым забирают его обратно»[17].
В итоге: собрание — было, заявление с 21 писательской подписью — было, а толку — никакого, нуль. Фиаско? — Да, фиаско, пшик!
30 мая Пастернак писал об этом Цветаевой:
«У Мандельштама осенью случилось очень досадное недоразуменье с Горнфельдом, по вине одного издательства. Оно было улажено обоюдосторонними письмами в редакцию. В середине зимы он имел глупость и несчастье ”в общественном разрезе” поставить тему, одноименную с областью, в которой он проштрафился, или только, как хочу думать, благородно обжегся. Он напечатал в ”Известиях” фельетон о постановке переводческого дела в СССР, прекрасно написанный и показавшийся мне глубоко антипатичным. Он там называл изъяном дела то, что переводы поручаются (как бы сказать покороче) тем, кому бы я их только и поручал, т.е. людям нуждающимся, знающим языки, а не литераторам-специалистам. Это даже немного било по моим постоянным усильям и по моим симпатиям. Я люблю людей обыкновенных, и сам — обыкновенный человек. // Теперь против него поднята, действительно недостойная, травля, и как всё у нас сейчас, под ложным, разумеется, предлогом. Т.е. официальные журналисты, являющиеся спицами левейшего колеса, нападая на него, сами м.б. не знают, что в своем движеньи увлекаются приводною тягой правого. Им и в голову не приходит, что они наказывают его за статью в ”Известиях”, что это, иными словами, действия всяких старушек, от ”Известий” находящихся за тысячи верст. Это очень путаное дело. У нас против травли протестовало 15 лучших писателей (протестовали соседи старушек!), и я в том числе, сейчас в «Литературную Газету» прислан протест из Ленинграда с Ахматовой, Тихоновым, Толстым и другими подписями. И все это разбивается о какую-то невидимую стену, постановления комиссий, разбиравших его дело, не печатают, письма писательские обходят молчаньем. А сам он удивителен. Правда, надо войти в его положенье, но его уверенности в правоте я завидую. Вру — смотрю, как на что-то нежданно-чужое. Объективно он не сделал ничего такого, что бы хоть отдаленно оправдывало удары, ему наносимые. А между тем он сам их растит и множит отсутствием всего того, что бы его спасло и к чему я в нем все время взываю. На его и его жены взгляд, я — обыватель, и мы почти что поссорились после одного разговора. Напрасно я об этом с тобой заговорил. Неполнота рассказа тут равносильна искаженью»[18].
Та иезуитская наивность, с которой это написано, сочетаясь с точным пониманием действия приводных ремней травли, в итоге оборачивается двойственностью отношения: при внешней поддержке — даже не нейтралитет, а внутреннее осуждение (за наезд на «старушек», за презрение к «обывателю» и т.д.). Конечно же, поэты не рассорились на этом, но испытанию свою дружбу — подвергли.
Письмо писателей до «Комсомолки» не дошло, но газета все равно откликнулась — статьей под заголовком «Инцидент исчерпан», подписанной инициалами «И. Б-С.» и появившейся 2 июня:
«— Я пригласил вас, товарищи, сюда, чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам едет ревизор… Примерно так начал свою речь тов. Г. Сандомирский — заведующий литературным отделом ГИЗ. Впрочем, о ревизоре он ничего не сказал: неприятное известие состояло в том, что в ”Известиях” появилась статья О.Мандельштама, и статья эта говорила о недопустимо косной, болезненной постановке производства иностранной литературы.
Не один наш читатель стал жертвой этого переводного хаоса. Не один раз пресса, в том числе и ”Комсомольская Правда”, поднимала против него свой голос, и статья, напечатанная в ”Известиях”, не принесла бы ничего нового, если автор ее не коснулся бы самой кухни, в которой изготовляется переводная литература. В плохом качестве кадров переводчиков, в плохой организации переводного дела нашими издательствами видит О. Мандельштам причину того, что перевод иностранного писателя часто превращается у нас в перевод… бумаги.
<…> Госиздат немедленно откликнулся на статью и созвал совещание переводчиков, т.-е. лиц, непосредственно связанных с издательством, но не сумел привлечь к этому делу литературно-общественные силы.
Мы приветствуем даже и этот, пока слабый и робкий, почин Госиздата — первого издательства, откликнувшегося на статью Мандельштама. За ним должны были бы последовать и другие издательства. Но сейчас дело затормозилось. Вместо того, чтобы говорить о конкретных способах ликвидации хаоса в переводческом деле, стали говорить об О. Мандельштаме, как о… халтурщике.
В ”Литературной Газете” — органе «Федерации советских писателей» — появилась статья тов. Д.Заславского, в которой вопрос ставится так: к лицу ли О.Мандельштаму говорить о халтуре в области перевода, когда он сам-де и есть первейший такой халтурщик? И в доказательство тов. Заславский приводит историю с ”Тилем Уленшпигелем” — книгой, якобы переведенной тов. Мандельштамом.
Но вот выяснилось, что тов. Мандельштам не переводил книги Костера ”Тиль Уленшпигель”, а только редактировал ее старые переводы по заданиям издательства, выяснилось, что марка переводчика была поставлена на титульном листе без его ведома и им опротестована в печати, что редактирование переводов ни в коем случае нельзя считать плагиатом; что неуказание имен переводчиков — плохая, но крепкая издательская традиция. Все это лишь основные элементы того литературного бедствия, против которого поднял голос тов. Мандельштам. При этом тов. Мандельштам ясно указывал, что переводчики принуждаются к таким редактурам обычаями, утвердившимися в наших издательствах, и соглашаются с ними только в силу отсутствия другого спроса на их труд.
Мы убедились в том, что проделанная тов. Мандельштамом работа над ”Тилем Уленшпигелем” во много раз превосходит работу его коллег в этой области. Мы пересмотрели редактуру крупных знатоков иностранной литературы, редактировавших переводы Франса, Гофмана, Гейне и т.д. Сплошь и рядом редактура их сводится к полному воспроизведению текста старых переводов (при чем имена переводчиков не указаны), с ничтожными изменениями отдельных слов, или оборотов (точь-в-точь, как «прозвенела труба» и «прозвучала фанфара» — пример, который бросает в лицо Мандельштаму Заславский). В некоторых из этих переводов оставлены все, явно нелепые фразы, неуклюжие обороты, более того — просто дикие искажения и даже пропуски царской цензуры. Мы можем отослать читателя к любопытной заметке, помещенной в № 5 журнала «Звезда», где рецензируются нелепейшие издания «Лирики» Гейне под редакцией П. Когана[19]. Автор заметки доказывает, что сейчас изданы искаженные и искалеченные царской цензурой переводы (очевидно, в этих случаях редактор не сверяется с подлинником), и заканчивает указанием, что причина появления в наше время таких диких переводов лежит за кулисами литературной кухни. Именно эти-то кулисы и показал в своей статье Мандельштам. На общее болезненное явление обратил внимание общественности не кто иной, как тов. Мандельштам. Больше того, история с «Тилем Уленшпигелем» так и осталась бы незамеченной в общем потоке переводных книг, если бы тов. Мандельштам сам не забил тревогу и по этому частному случаю.
Что же делает тов. Заславский? Он опрокидывает на Мандельштама обвинение в халтуре (в тексте его статьи звучит даже определенное обвинение в плагиате), подменивает общее явление частным случаем и пытается снять с общественной повестки дня вопрос о переводной реформе, — ибо «не к лицу Мандельштаму поднимать этот вопрос».
По этому частному случаю начинается форменная травля Мандельштама — одного из значительнейших мастеров литературы, отдавшего 9 лет своего труда советской переводной книге.
В защиту Мандельштама выступает с письмом в печати группа литературных деятелей — Фадеев, Сельвинский, Авербах, Пильняк, Всеволод Иванов и др. В ответ на это тов.Заславский печатно подтверждает свое обвинение в плагиате. Редакция ”Литературной Газеты” на этом письме тов. Заславского ставит точку. Дело переходит в исполбюро ”Федерации писателей”. Исполбюро постановляет: принимая во внимание, что переделка старых переводов иностранных авторов и их переиздание повседневно практикуется сейчас издательствами, исполбюро считает, что инцидент Мандельштама — квалифицированного опытного переводчика и редактора — и тов. Заславского является следствием не частного, а общего явления, характеризующего положение переводческого дела в СССР. Поэтому исполбюро постановляет: частный инцидент Мандельштама — Заславского считать исчерпанным… опубликованием всего фактического материала по этому поводу в ”Литературной Газете”.
Но материалы эти порочат Мандельштама? Порочат! Значит, инцидент не исчерпан. Исполбюро с этим не считается. Оно молчаливо отходит в сторону. Кого устраивает это слабое, половинчатое постановление? После письма писателей оно звучит насмешкой. Все делается, чтобы создать хоть иллюзию какого-то ”суда” над Мандельштамом, которого он не заслуживает. Какой материал имеет в виду исполбюро? О киевском плагиаторе Черняке Заславский, действительно приводит материал, но где же списки книг, десятки и сотни переизданий, вышедших тем же порядком, что и ”Уленшпигель”? Где, наконец, перечень всех редакторов, вовлеченных в такую практику? Где материалы, освещающие инициативу издательств в этом деле? Где обследование сотен авторских договоров, которыми регулируется работа? Под двойной академической редактурой у нас выходят еле тронутые карандашом безграмотные переиздания классиков (например, Гофман, том 1, в ”Недрах”[20]). А работа Мандельштама, с его упором на живую социальную речь, почему-то выставляется к позорному столбу.
Нужно вновь во всю ширь поставить принципиальный вопрос о переводной литературе. А то мы видим, что комиссия Госиздата начинает работать все тише и тише. За Госиздатом уже никто из других издательств теперь не шевелится. Вопрос о дикой, хаотической организации переводческого дела фактически снят с повестки дня. Мы снова со всей резкостью ставим его в порядок дня. Мы ждем ответа от наших издательств. Мы требуем прекращения травли тов. Мандельштама»[21].
В связи с выступлением «Комсомолки» Заславский писал Горнфельду 4 июня: «…думаю, что Вы ознакомились с текстом постановления Исполбюро Федерации советских писателей. Но, возможно, Вам осталась неизвестной статья в ”Комсомольской Правде”, направленная против этого постановления (в воскресном номере). Автор, не заглянув в святцы, бухнул в колокола. Он прав, протестуя против этого постановления и требуя общественной оценки всей истории. Но он полагает, что постановление было принято в обиду Мандельштама и не знает, что это было сделано в защиту его. А вместе с тем повторяет те обвинения против меня, которые были и в соборном послании писателей. Это меня не удручает. Но возмущает то, что автор говорит о художественных достоинствах мандельштамовской халтуры и в особенности, о «упоре на социальную речь», в то время, как работа Мандельштама сводилась именно к кастрации социально-революционной стороны ”Тиля”, как по содержанию (выброшены песни Тиля и целый ряд глав), так и со стороны стиля: грубовато-революционный язык Тиля заменен бесстильной манной кашей Мандельштама. Я написал резкий ответ ”Комсомольской Правде”, который, вероятно, не будет напечатан. // Дело, однако, не в этом. Анафема 15 писателей меня не испугала. Но откровенно скажу: положение может измениться, если руку к делу приложит Максим Горький. Он тут[22], его наверно обхаживают, не сомневаюсь, что Мандельштам наплакал ему в жилет и вызвал жалость к себе. Может выйти досадная ерунда, которую распутать не так легко будет. Я с Горьким знаком мало и не вижу оснований говорить с ним или писать ему об этом. Думаю, что не плохо было бы, если бы Вы ему написали и просто предупредили, что в этом вопросе надо выслушать обе стороны, и нельзя доверять братьям писателям. Не сомневаюсь, что Ваше письмо будет для Горького решающим в этом деле. Впрочем, может быть, я по незнакомству с литературными кругами говорю ерунду, — тогда извините меня и только черкните в ответ два слова»[23].
Тут примечателен сам испуг Заславского, «бесстрашного» от переполнявшей его правоты, — испуг из-за приезда Горького! Ну как же: разбросанная им интриганская сеть — в опасности! Разницу в весовых категориях — своей и Горького — Заславский прекрасно понимал, как и то, что решающей в словесной схватке является именно вес, а не аргументация. Одного чиха «буревестника революции» было бы достаточно, чтобы сдуть и размести все его хитроплетения далеко по ветру.
Примечания
[1] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.584. Л.26. На бланке Примирительно-конфликтной комиссии ФОСП, за № 135.
[2] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.584. Л.28-29.
[3] РГАЛИ. Ф.1893. Оп.1. Д.1. Л.1.
[4] РГАЛИ. Ф.1893. Оп.1. Д.1. Л.42-44.
[5] Сутырин Владимир Андреевич (1902–1985) — писатель, кинодраматург, литературный критик, член секретариата ФОСП. В 1928-1932 гг. генеральный секретарь Всесоюзного объединения ассоциации пролетарских писателей. Летом 1933 г., после роспуска рапповских организаций уехал на строительство Беломорско-Балтийского канала, работал начальником Туломской ГЭС.
[6] РГАЛИ. Ф.1893. Оп.1. Д.6. Автограф А.А. Фадеева. Судя по тому, что проект сохранился у Мандельштама, он был с ним согласован.
[7] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.49-50.
[8] РНБ. Ф.211. Оп.1. Д.267. Л.17-17об.
[9] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.5-8.
[10] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11в. Список рукой П. Н. Лукницкого.
[11] 29 мая.
[12] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11б.
[13] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11б.
[14] Сам Мандельштам в набросках «Открытого письма советским писателям» пишет о 22 писателях.
[15] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11д.
[16] В архиве Лукницкого. С.138-139.
[17] РНБ. Ф.1169. Д. 41. Л.??.@
[18] Марина Цветаева, Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922-1936 годов. М 2004. С.508-509.
[19] Имеется в виду издание: Гейне Г. Лирика / Ред. П. С. Коган. М.: Гиз, 1928 (Сер.: Русские и мировые классики).
[20] Гофман Э.Т.-А. Собрание сочинений в семи томах. / Пер. с нем.. под редакцией З.А. Вершининой. М.: Недра, 1929.
[21] Комсомольская правда. 1929. № 124. 2 июня. С.4.
[22] В Москву Горький приехал 31 мая 1929 г.
[23] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.9.
