Олег Донских: Люди и файлы

Гуди вышел из клиники, уселся в свой «Ягуар» теплого цвета кофе с молоком и, хлопнув дверцей (что случилось с ним едва ли не впервые), объехал, ругнувшись, некстати запарковавшийся прямо перед ним старый «Фольксваген» и газанул к себе домой, ведя машину резче, чем обычно. Домашних визитов у него сегодня, честно сказать, не было.

[Дебют]Олег Донских

ЛЮДИ И ФАЙЛЫ

Доктор Гуди

Олег Донских Все начинается со спины.

Доктор Гуди не любил больных рабочих. Он любил деньги. Когда рабочий заходил к нему в кабинет, он всегда требовал: чтобы тот для начала раскрыл рот: заглядывал туда, убеждался, насколько этот рот ему противен, и потом с мрачным удовлетворением переходил к продолжению консультации.

— Ну, что у вас? — участливо спрашивал он, надеясь на что-нибудь серьезное.

— Спина болит.

Доктор Гуди не любил больные спины, но уважал их за то, что с ними часто что-то происходит.

— И как это случилось? — Это доктор Гуди всегда спрашивал из чистой вежливости: потому что заранее знал историю: «нагибаюсь. таскаю, неловко повернулся… согнуло… распрямиться до сих пор не могу…»

— Так… так. Понятно… Хорошо… Очень хорошо… Прекрасно…!

Потом доктор переходил к главному вопросу:

— А как вы собираетесь платить за визит?

— Да я еще не думал.

— А вы подумайте… Надо обязательно подать жалобу, это и вам хорошо, если примут, и мн-н-н… Да, в общем, это надо сделать обязательно.

— Я бы хотел знать, доктор, насколько это серьезно.

— Посмотрим, посмотрим.

Доктор Гуди мстительно мял спину, заставлял больного сгибаться и разгибаться, и под дробное пение позвонков начинал понятным только для него почерком писать историю болезни. Потом выписывал «панадол» — универсальное австралийское болеутоляющее — и направление на рентген.

Если рабочий продолжал отнимать его деньги (то бишь — время) глупыми вопросами, вроде «скоро ли пройдет? Как серьезно?» Гуди честно и внушительно объяснял, что до получения рентгенограммы ничего определенного сказать не может, что спину надо беречь, что справку об освобождении он выпишет, а на третий день надо прийти к нему. Он был хороший доктор и не хотел нести отсебятины.

По окончании утреннего приема он переходил к скромному, но здоровому обеду — поедал тюрьку из размоченных в теплом молочке мюслей, — а потом занимался счетами. Он сравнивал посланные из клиники счета с полученными суммами, со скорбным удовольствием убеждался, что полученное не только не больше: но даже меньше запрошенного, и звонил в страховые компании.

— Это доктор Гуди говорит, — тихо и грустно сообщал он очередному клерку. Да, вы можете мне помочь. Я послал вам два счета, один на $125.30 и другой на $64.45, что составляет в сумме, как вы догадываетесь, 189 долларов и семьдесят пять центов. Да, да, это по поводу … Именно. И вот я понял, что вы меня не любите. А что же я еще должен заключить? Ведь вместо указанной суммы я получил только $189.35… Конечно, я понимаю, что вы платите в соответствии с госрасценками. Вы говорите $64 05, а ведь я все расценки указал правильно, и должно быть $64 45. . . От какого числа? А до марта было меньше? Да-да, тогда все правильно, Но я просил бы в будущем…

Доктор Гуди не знал, чего он просил бы в будущем, кроме любви, смазывал разговор и набирал очередной номер. Убедившись, что многого не выжмешь, но с твердым сознанием, что надо держать «этот народ» в уверенности: что с ним «такие номера» не пройдут, он просматривал срочную почту и возвращался к приему больных.

Сегодня он обнаружил в почте письмо из страховой компании, содержавшее стандартную просьбу обследовать рабочего и написать отчет, в котором бы указывалось, связана ли болезнь \ травма рабочего с условиями производства, как быстро болезнь \ травма может быть излечена, и т. д. Доктор Гуди любил получать такие просьбы, потому что их обычно оплачивали быстро и, не торгуясь, платили больше госрасценок. Нынешний отчет касался рабочего по имени Дилан Бузи.

Гавин, клерк

Гавин, мелкий болезненный клерк большой страховой компании, не любил рабочих. Он любил сыщиков, которые следили за рабочими и представляли ему красочные отчеты. Из отчетов он выколупывал места, где свидетельствовалось, что поведение рабочего не соответствует поданной жалобе, т. е. что он ведет себя как нормальный человек: не охает на каждом шагу, а подторговывает на рынке, лихо играет в баскетбол, ездит на пикники… Заключения таких отчетов приводили Гавина в приятное холерическое возбуждение, он доставал файл выслеженного работяги, тщательно прочитывал заключения врачей и описания рентгенограмм с их «наблюдаются заметные изменения в такой-то части тела» и скромно представлял начальнику свои соображения о том, как лучше ущучить мошенника.

В этот день он возился со свежепоступившими жалобами, из которых, правда, одна доставила ему небольшую радость. Учительница из школы для умственно неполноценных сообщала о том, что клиент, которому она помогала забраться в автобус после экскурсии в парк, вдруг схватил ее за волосы, четыре раза стукнул лицом об инвалидную коляску, а потом жизнерадостно протащил ухом по автобусной ступеньке. В результате этих энергичных действий учительница заработала пару шишек, ухо было исцарапано, а под глазом и на других частях лица расцвели синяки. Она была не в состоянии проводить занятия в течение четырех дней и, по оценке директора школы, должна была потратить на лечение примерно триста долларов. Гавин зарегистрировал жалобу, смакуя детали и размышляя о том, что преподаватель такой школы получает в два с половиной раза больше, чем он, и что так ей и надо.

Закончив с жалобами, Гавин раздумчиво сжевал бутерброд, вышел покурить на улицу, понаблюдал, как медленно парит пеликан на фоне большого облака, подумал про себя «вот, сволочь!», вернулся на рабочее место и уставился на висевший прямо перед ним рекламный плакатик — «Правила безопасности: Думай о них! Говори о них! Исполняй их!» Про себя он давно переделал последнюю строчку на «В задницу их!!!» Но когда он стал придумывать, как осуществить последнее, зазвонил телефон.

— Гавин, страховая компания, слушает. Чем я могу вам помочь? Да, да, доктор Гуди, как поживаете? .. Я хорошо… Да, понимаю, сорок центов.Конечно, сейчас проверю… Извините, с этими компьютерами всегда так медленно… Да, правильно. Наконец! Видите ли, эту консультацию вы проводили месяц назад, когда расценки были на 40 центов ниже, поэтому оплата произведена правильно… Да, вы можете пометить у себя, что индексация… Ну что вы! Мы очень вас любим. … Практически никого так не любим, как вас.. Получаем от вас лучшие заключения… Вы, кстати, сегодня по нашей просьбе консультируете Дилана Бузи в три тридцать. Спасибо, всего вам доброго, до свидания.

— Скотина, — пробормотал Гавин, кладя трубку. И перешел к очередным делам.

Дилан, любитель пива

Дилан Бузи не любил начальство. Он любил пиво. Больше, чем девочек. Правда, они его не обижали — он им этого не позволял. Но пиво он любил больше. Еще полгода назад он играл в австралийский футбол, почти дошел до запасной скамейки «Святых». Но после того, как тренер начал очередной раз жучить его за пиво, он сказал тому все, что он о нем думал (а думал он о нем не положительно), а после этого и команде, которая терпит такое… Короче, он ограничил масштабы своей знаменитости кабаком «Веселый поросенок». Через несколько месяцев он обнаружил, что пиво стоит не так дешево, как казалось раньше, и решил устроиться на работу. Приятель, хороший мужик Брюс, порекомендовал его Стони — владельцу небольшого антикварного салона, название которого, «Королевское старье», Дилану понравилось. Он стал переставлять горшки, возить всякую рухлядь, таскать связки книг и ящики с посудой.

Первые три дня он был доволен. Тут ему надоело, и он взял пару дней отдыха. Потом он собрался с духом и без перерыва проработал четыре дня, и даже вышел в пятницу. Но когда с утра Стони послал его за какими-то этажерками, это оказалось чересчур: Дилан проезжал мимо «Поросенка», завернул туда и остался до вечера, играя в Таттслото, пропуская кружку за кружкой викторианского горького и ругая Стони, который пахал, как карла, и — гад! — хотел того же от подчиненных. Их, кстати говоря, было двое — Дилан и секретарша Марион. Марион Дилана интересовала ненамного больше, чем губка, которой вытирают пиво с прилавка; во-первых, потому что была старше его на пять месяцев, во-вторых, врала, что не любила пива (в это Дилан поверить в принципе не мог), и вообще много из себя строила.

Вечером в пятницу Стони пришел в кабак и сказал Дилану, что с понедельника тот может к работе не приступать, в салоне не появляться и что расчет и письмо об увольнении он получит по почте.

Дилан не слишком расстроился по поводу работы, но его возмутило отношение к рабочему человеку. Он честно заявил Стони, что никогда в жизни так добросовестно не трудился (что было истинной правдой), что если Стони был не в состоянии это оценить, то пусть катится колбасой, и пошел за очередной кружкой Но все-таки Стони его удовольствие нарушил, и Дилан ушел домой много раньше обычного. Не было еще и часа ночи, как он уже подходил к своему дому. Хороший мужик Брюс, вышедший зачем-то на крыльцо, удивленно поздоровался и спросил, что его принесло в такую рань.

— Он не дал попить мне пива Там, где чисто и красиво! — продекламировал Дилан. (Туг еще не поздно сделать отступление и сообщить, что на Дилана иногда накатывало, и из него выскакивали простенькие двустишия с глагольной рифмой, вроде «Пиво в банках презираем, пиво в кружки наливаем!», или «Если в кружку пиво льется, Дилан радостно смеется», и т. п. Потом он вырос до рифмы «пиво — красиво», и родилось: «Как в Виктории красиво! Здесь повсюду льется пиво!» Новые перспективы ему открыла рифма «кабак — дурак», и появилось «Если парень не дурак, он с утра идет в кабак!», и Дилан чувствовал, что это еще не все. Он даже подумывал стать профессиональным поэтом, но когда открывал книгу и видел сотни рифмованных строк, желание сразу пропадало).

Итак, неожиданно для себя он ответил соседу стихами и пошел было дальше. Но хороший мужик Брюс был не из тех, от кого можно так легко отделаться. Он завязал разговор, и Дилану пришлось объяснять, что Стони приперся к «Поросенку», потому что, видите ли, Дилан сорвал ему какой-то вонючий заказ, и уволил ни за что ни про что рабочего человека, который так добросовестно на него работал.

Слово за слово обнаружилось, что если уж странное образование, торчавшее над плечами у хорошего мужика Брюса, служило явно не для украшения, оно здорово пригождалось для другого: в этом пятнисто обросшем волосами котелке рождалось множество идей, которые звонким сухим горошком, не переставая, сыпались через криво прорезанную ротовую щель. Одна идея ошарашила Дилана своими замечательными перспективами.

— Ну на то, что ты у него в «Старье» потерял здоровье.. .— говорил сосед.

— Чье здоровье? — не понял сначала Дилан.

Хороший мужик Брюс, не потратив и двух часов, растолковал Дилану, что можно подать Стони жалобу на компенсацию, и пусть он за свое хамство выложит Дилану побольше недельного расчета.

— Да я же работал у него две недели. — сомневался Дилан.

— А хоть и час, — убеждал его хороший, просто замечательный мужик Брюс.

Когда же он даже предложил помочь Дилану эту жалобу составить, последние сомнения отпали.

Стони, старьевщик

Невзрачный, но упорный Стони не любил образованных. Он их всех считал прохиндеями. Стони любил простых парней. И когда ему пришлось брать рабочего, он, не долго думая, взял Дилана, про которого хороший мужик Брюс сказал, что проще не бывает. Когда же Дилан прогулял два дня в первую же неделю, а потом не привез заказ в пятницу, Стони не выдержал, громко сказал Марион, что народ совсем испортился, что простые стали не лучше образованных, пошел со зла в кабак и сообщил Дилану, что тот уволен.

В понедельник Стони таскал столы, потом, когда пришла Марион, поручил ей послать поганцу письмо об увольнении и уехал со слабой надеждой отвоевать пятничный заказ. На другой день вечером он привез несколько ящиков и, довольный собой, закрыл магазин и стал просматривать почту. Он сразу обратил внимание на замызганный конверт, вытащил из грудки других, оглядел в поисках имени отправителя, не нашел, брезгливо сунул мизинец под неровно приклеенный отвороток, разорвал мягкую оборотную сторону и вытащил нечистый бланк «Заявление рабочего на компенсацию». «Это какая-то ошибка», — подумал сперва он. Начал читать ученический почерк. Вспотел, икнул, крикнул «Марион!», вспомнил, что та давно ушла, встал, разбежался, пнул подвернувшийся под ногу ящик и, взвыв от боли, уселся на пол, лелея больную ногу.

Прочитал он перед этим следующее. Рабочий Дилан Бузи в графе «Описание инцидента» написал: «Двигал шкаф хруснуло в спине и балит сильнее». На оборотной стороне стоял день, когда произошел инцидент — 15 марта, и что того же числа оно — Стони поймал себя на том, что называет парня «оно» — что «оно», оказывается, сообщило о случившемся Марион.

Стони неплохо знал разговорный английский, и даже любил кроссворды, но тут все слова слиплись в комок где-то в самой отдаленной части головы, и ничего членораздельного он отклеить так и не смог. Он набрал номер страховой компании, ждал минут пять, пока до него не дошло, что до утра ему все равно никто не ответит, бросил трубку и, забыв про остальную почту, пошел домой. Он чувствовал себя курицей, которой еще не свернули голову, но уже шпарят и энергично ощипывают.

На другой день он заставил Марион в течении часа клясться, что «оно» ей никогда ничего не говорило, что «оно» пьет пиво и не угощает, и что «оно» ей вообще никогда так уж сильно не нравилось.

Потом Стони звонил в страховую компанию, разговаривал с клерком, убедился, что так или иначе, а бумаги придется отправить; что он и сделал, сопроводив их неласковым письмом с требованием расследовать инцидент, и вернулся к своим ящикам.

Жалобы и доносы, как обычно

Через четыре недели после этих незначительных событий на столе Гавина лежал отчет доктора Гуди по поводу Дилана Бузи. Доктор сообщал анкетные данные, а потом констатировал случившееся: «Мистер Бузи утверждает, что повредил себе спину, когда двигал большой книжный шкаф. Хозяин, не желая лишней работы, не освободил шкаф от части книг, хотя Дилан ему на это указывал. Потом они двигали вместе этот шкаф на расстояние до двух метров. Они упирались спинами в стену и ногами толкали шкаф, куда надо. Во время этой тяжелой процедуры рабочий почувствовал какое-то неудобство, встал, не смог разогнуться, сказал, что пойдет покурит, потому что спина болит, и в этом согнутом состоянии вышел на улицу, где только после трех сигарет и баночки пива сумел выпрямиться. Когда он вернулся в магазин, хозяин уже закончил со шкафом и был занят другими делами. Рабочий сообщил секретарше Марион, что двигать шкаф неприятно, и пошел домой». Дальше в докторском отчете указывалось, что никаких жалоб на спину от данного рабочего ранее не поступало, что при поверхностном исследовании и на рентгенограмме обнаруживается некоторое изменение в определенной части позвоночного столба и что травма вполне могла быть результатом выполнения трудовых обязанностей в «Королевском старье». Тут же был приложен счет на 425 долларов с настоятельной просьбой уплатить в течение недели.

Гавин произвел оплату, предварительно высчитав, сколько получает дорогой доктор Гуди в час, за сутки, неделю, месяц и год, позвонил Стони, чтобы сообщить ему о заключении доктора Гуди и перевел жалобу Дилана из статуса «ожидающей решения» в статус «принятой». После этого он меланхолично занялся очередной жалобой. Бывший руководитель крупной промышленной компании просил возместить расходы на лекарства, массаж и акупунктуру общей суммой до 302 долларов. Жалоба состояла в том, что в течение последних двух месяцев перед уходом их компании ему пришлось довольно много печатать на компьютере. Это настолько разбередило его пальцевые суставы, через полгода после ухода с поста он обнаружил, что они ноют и требуют повышенного внимания. Гавин заинтересовался заработком «рабочего» (в системе, где он работал, все назывались «рабочими») и обнаружил, что он в двенадцать раз превышает его собственный. Тогда, затаив дыхание, Гавин пересчитал ее в двадцатигодовую, бескорыстно зауважал рабочего с такой зарплатой, пошел покурить и лишний раз обидеться на окружающую его дурость.

В это время лучик радости, блуждавший, как обычно, черт-те где, воплотившись в телефонный звонок, нежно коснулся Гавина:

— Гавин, страховая компания.

— Слышь, друг, это ты тут того, жалобами занимаешься?

— Да…

— Тут у тебя подал один бугай… Дилан Бузи.

— Простите, а смею я спросить, с кем я говорю?

— Тебе бугай подал жалобу… Брюс меня зовут… А сам работает. В «Веселом поросенке» ящики таскает, да и вышибалой прирабатывает…

Гавин оживился:

— Что ты говоришь, приятель?

— Точно говорю . и в трубке прерывисто загудело.

Вскоре за беспечным любителем пива было организовано негласное наблюдение.

Толстый Крис

Начальник отдела страховой компании, где работал Гавин, толстый Крис, чистопородный австралиец, не любил спешки. Он любил делать ставки, причем ему было безразлично, ставить на лошадей, на футбольные команды или просто вычеркивать несколько цифр в Таттслото. Он, как изюмина в хорошем тесте, зацепился в этой компании, подстраховав себя трехлетними курсами по технике безопасности и охране труда и здоровья, извлек из них то, что было полезно для его здоровья, и не желал в жизни больше ничего, кроме крупного выигрыша. . . ну, разве, еще одного.

Итак, толстый Крис нормально делал свое конторское дело, скучное, как пыльная паутина за старым диваном. Но он сегодня был доволен. Во-первых, вчера он удачно поставил на «Лысую мразь» и выиграл двенадцать к одному, во-вторых, когда он сегодня включил компьютер, то обнаружил послание от приятеля — фото дымящейся сигареты, торчащей из интересного дамского места. Он тут же в грифом «очень срочно» переправил это послание трем знакомым и одной знакомой.

Он услышал сзади довольное похрюкивание Гавина. Крис заставил его подождать минутку, а потом повернул голову и замер.

— Я насчет Дилана Бузи,… помнишь, который со спиной?

— Помню.

— Следователь прислал отчет: Бузи, видишь, подрабатывает в кабаке «Веселый поросенок» грузчиком и заодно вышибалой. Мы его можем теперь хорошенько подприжать.

Крис вник в ситуацию и проронил:

— Покажи-ка.

Пролистав отчет сыщика, где Гавин аккуратно отчеркнул ярким маркером нужные места, Крис сказал:

— Подготовь бумаги к согласительной комиссии.

— Хорошо, — буркнул довольный Гавин.

Пиво и любовь

Стони получил уведомление от страховой компании о том, что ответственность за жалобу мистера Бузи принята, и что в соответствии в законом работодатель несет ответственность за оплату первых десяти дней и медицинских расходов в размере 426 долларов. Стони уже давно понял, что мир катится к собачьим чертям, и не удивлялся. Он меланхолично готовил к продаже очередную горку посуды и пытался сообразить слово из семи букв с «н» посередке. Марион стало его жалко.

Вечером она пошла к ‘Веселому поросенку“ с твердым намерением пристыдить Дилана. Тот сидел в одиночестве на любимом месте у стенки и считал белые пузырьки в своей кружке.

— Привет, — сказала Марион и поджала губы, не решаясь сразу перейти к делу.

Дилан поднял на нее свои светлые глаза и сказал:

— Хочешь пива?

Марион растерялась и кивнула. Дилан встал и через минутку появился с двумя кружками пива, поставил одну перед девушкой, а вторую рядом со своей полуотпитой и продолжил счет пузырьков.

Пиво было вкусное, и Марион не знала, как начать разговор.

— Мелкие, трудно считать, — заявил Дилан, открыто и весело посмотрев Марион в глаза.

— А ты бы выбрал полегче занятие, — строго, как могла, сказала она, решив таким образом подступиться к теме.

— Трудное, но увлекательное. Пенку с пива не сдуваем, пиво с пенкой выпиваем, — после долгого молчания сказал Дилан и после новой долгой паузы спросил:

— Ну, как твой день, сильно был муторный?

Марион, собираясь с духом и приводя на память образ грустного маленького Стони, отпила из потной кружки и, было, начала.

— Знаешь, — неожиданно прервал ее мысли Дилан, — а ты красивей, чем мне показалось сначала. И он вдохновенно продекламировал:

— Как глаза твои красивы! Их сравню я только с пивом!

— Правда?

— Точно, — подтвердил пиволюб и в возбуждении родил двустишие:

— Даже прыщик на носу не затмил твою красу!

Марион, которая провозилась утром минут пятнадцать, стараясь сделать прыщик как можно незаметнее, да еще густо попудрилась перед тем, как идти в кабак, честно обиделась.

— Не хочешь, не смотри, А по отношению к Стони ты несправедливо поступил. Он пашет с утра до ночи, а ты пиво лакаешь.

— Он привык свои ящики таскать, а я привык пиво пить. Мы разные люди, перебил ее напор Дилан,— а прыща твоего почти не видно, это я так, для рифмы больше.

Новое упоминание о прыщике прострелило душу Марион, как железная скрепка, и она решила уже уходить, не допивая.

Но тут Дилан т а а а к на нее посмотрел!

— А у тебя много стихов? — неожиданно для себя самой спросила она, удивившись не столько вопросу, сколько нежности в сломавшемся голосе.

— Штук десять, не меньше.

— А ты их записываешь?

— Нет, я так помню.

— Ну и память у тебя! — восхитилась Марион, — почитай еще.

Дилан опять чуть было не начал «Даже пр.. .», но, вовремя сообразив, что это уже звучало, выдавил из себя свой старый, но еще не доведенный до совершенства шедевр:

— Пива в Мельбурне, как грязи. Я б из грязи не вылазил!

После пятой кружки Дилан осмелел настолько, что прочитал:

— Там, где пиво плещется, счастье мне мерещится.

И еще через пару кружек мечтательно и полувопросительно добавил:

— Кайф мы ловим всем на диво вместе с ледей в ванной пива.

Марион поняла его правильно, но практично сказала:

— Зачем его туда лить? Холодно же. Лучше просто посидеть в теплой водичке, а пиво попить из банок.

Дилан, который ни до, ни после не читал и не сочинял столько за один вечер, принципиально заметил старым своим стихом:

— Пиво в банках презираем, пиво в кружки наливаем!

— Дилан, ты — легенда, хотя и… свинья порядочная, — ласково произнесла раскрасневшаяся и очень довольная девушка.

— Ладно, — сказал еще минут через десять разомлевший Дилан, — заберу я эту жалобу.

— Подожди, — озаботилась Марион, — тебе уже начали по ней платить?

— А черт его знает, — беспечно ляпнул Дилан. Марион, выстроившая уже некие планы, тут же поняла, что в этих вопросах, как и во всех других, ей придется держать Дилана в своих веснушчатых ручках, и что сколько положено Дилан,… нет, они с Диланом… — нет, она для беспечного, но хорошего Дилана — получит, будь то по жалобе или как-то иначе… Стони жалко, конечно, но табачок, как говорится, врозь.

Гавин, файлы и неприятность

В этот день у Гавина состоялась неприятность, даже две. Он был человек очень аккуратный. Нег, здесь нужно кое-что уточнить… Несложно догадаться, что рядом с Гавином жили файлы. После того, как в повседневной рабочей суете кто-то подскальзывался, падал, ронял на себя ящики или инструменты или получал втык от начальника, к Гавину притекали бумаги, излагавшие эти подробности и выражавшие надежду раненого и оскорбленного на возмещение. Гавин не без тусклого конторского удовольствия превращался в повивального файлового дедку: тщательно заносил нужные данные в компьютер, потом доставал новые папки, чистенько выписывал на них имена и вновь присвоенные номера, подшивал туда все необходимое, производил предварительную оценку стоимости лечения, рассылал письма с просьбами помочь новорожденному. Получившие паспорта-номера и приодевшиеся в новенькие картонные одежки файлы-младенцы сначала жили отдельно от остальных, тихонько наращивая мышцы необходимыми заключениями, справками и счетами, а потом достойно переселялись на постоянное место жительства на основные стеллажи, где начинали самовлюбленно жиреть. Вскоре они перехватывали у дедки инициативу, и начинали указывать Гавину, и даже его начальнику, и даже выше Криса стоящим начальникам, что те должны делать. Иногда они заявляли, что их нужно отправить в согласительную комиссию или в суд, это они очень любили из-за обильной подпитки, благодаря которой после действа они становились в два-три раза полнее. Иногда они уходили в подполье, исчезая на несколько дней или недель, а потом обнаруживаясь на своем обычном месте. Иногда при хорошей жизни на них нападало желание размножаться, и рядом с жирным файлом, давно обзаведшимся подтяжками в виде резиновых колец, выстраивался рядок худеньких, но жадно смотрящих в будущее. Некоторые файлы умирали, не успев толком родиться. Так ничего не увидевший в жизни файл работницы, которая жаловалась на депрессию, вызванную словесным оскорблением ее женского достоинства, вдруг года через три получал союзника в виде жалобы на боль в коленке. Файл честно пытался доказать миру, что жалобу надо подарить ему на поправку, что они являются родственниками, что боль в коленке конечно же вызвана той непереносимой обидой, которое получила работница за три года до этого. Но, увы! его, маленького, тоненького и дешевенького, никто уже не хотел воспринимать всерьез. Зато жирные, в подтяжках, старые, захватанные и истрепанные файлы жили, как короли, и не спускали чиновникам никаких промашек. После изобретения компьютеров они жили двойной жизнью, одной ненадежной и призрачной в электронных кодах, и другой полнокровной, настоящей, бумажной. Требовали своих файловых удовольствий в полном объеме и ядовито мстили за непослушание. Так, например, сейчас они потребовали от Гавина, чтобы он их покормил дополнительными заключениями, и Гавин, зная их норов, хотел тут же заняться этим делом, но его отвлекли более срочные, потом опять более срочные. И файлы обиделись.

Итак, Гавин глубоко уважал себя за то, что был человеком аккуратным и образованным (он почти закончил двенадцатый класс). Вчера он отобрал несколько старых файлов для того, чтобы скопировать из них медицинские заключения и договориться о повторных. Гавин сперва уложил их стопкой на столе, но поскольку они, округло распирая папки, стояли неустойчиво и пьяно покачивались от малейшего толчка, он переложил стопку на пол рядом со столом. Придя утром на работу, Гавин обратил внимание: что папки исчезли. Сначала он решил, что их кто-то переставил на место, но, не найдя их там, забеспокоился, последовательно пересмотрел все места, где они могли оказаться хоть с какой-то вероятностью (и даже те места, где вероятности не было ни малейшей), и, не обнаружив их, всерьез запаниковал. Через какое-то время случайно выяснилось, что уборщица, увидев кучу старых захватанных папок на полу рядом с корзинкой для мусора, скрипя и ругаясь, добросовестно утащила их вниз и бросила в какой-то из мусорных ящиков.

Гавин избегался сначала в поисках той самой, а потом хоть какой-нибудь другой уборщицы, но через час понял, что ему придется рыться в мусоре самому, пока есть надежда, что ящики еще не вывезли. Ящиков было не так много. Он открывал крышки одну за другой с непереносимо тягостным сознанием того факта, что он, такой образованный, аккуратный и добросовестный, должен лазить по мусорным ящикам. Плюс он понимал, что теперь у Криса и других будет вечный повод смеяться над ним, чем они не преминут воспользоваться. Он лез в очередной ящик — хорошо, если было сразу видно, что старых папок там нет — и думал: вот она, демократия! — вместо того, чтобы делать свое высокопрофессиональное дело он (как будто никого похуже не нашлось!) роется в мусоре. А все из-за того, что родители не оставили ему даже пары миллиончиков, и он делал бы что-нибудь в охотку, и ни от каких бумажных капризов не зависел. И даже здесь он тогда намного лучше организовал бы работу, например, он уже давно предлагал одну дополнительную справку, которая . . . А ему даже пятидесяти долларов не дали за идею! А ведь с такой справкой можно было бы еще лучше ущучивать . . .А вон недавно пришла тут в контору одна крысешка, и уже через год поднялась на две ступеньки вверх, а он только подошел к тому чтобы на одну… Вот тебе и равенство возможностей! А она у него три раза спрашивала, как тот или другой счет оплатить. А ее повысили, а его нет… Нет, неправильно все это. Надо по другому, по справедливому… О том, что ему придется делать, если бумажные толстячки вообще не найдутся, ему даже думать не хотелось… Но они Гавина в общем-то любили, и всерьез вредить ему не хотели. Поэтому когда он открыл предпоследний ящик, он сразу увидел знакомые бока и резиновые подтяжки. Папки слегка отдавали помойкой, но выглядели вполне жизнеспособно и готовы были отдавать новые распоряжения.

Вечером Гавин, срочно отдавая файлам потребованную дань, среди других отправил в согласительную комиссию бумаги с просьбой о пересмотре жалобы Бузи Дилана в связи с появлением новых обстоятельств по делу. Потом он долго, терпеливо и очень вежливо объяснял не очень хорошо говорящему по-английски рабочему его права и обязанности, восемь раз подтвердил, что расходы на бензин, связанные с посещением клиники, будут ему возмещаться, подтвердил, что тот по всем вопросам может, не стесняясь звонить ему, Гавину в любой момент.

После полудня он обнаружил в своей почте еще одно письмо от следователя по поводу Дилана. Гавин прочитал:

«Просим проигнорировать предыдущий отчет, в котором указывалось, что в соответствии с данными слежки вышеупомянутый объект был замечен таскающим ящики с пивом в кафе «Веселый поросенок» и выводящим на улицу субъекта с очевидными признаками алкогольного опьянения на одежде и в поведении. Как выяснилось чуть позже, наблюдение велось за другим объектом, ошибочно принятым за искомого. Дело в том, что согласно правилам (пункт такой-то, параграф такой-то) наблюдение велось с расстояния, не позволявшего объекту заметить слежку, и появление другого объекта, совпадавшего с первичным по описанию ввело сыщика в заблуждение… Если вам все еще необходимы данные об объекте (жалоба номер такой-то), которые могут быть получены только с помощью методов сыска и отслеживания, мы готовы организовать новое наблюдение с максимальной скидкой, возможной в данном случае».

У Гавина появилось ощущение, что он облизал грязную пепельницу и закусывает окурком. Он уставился на письмо с его «объектом», «первичным» и «искомого», а потом пошел курить.

На другой день Марион сказала Стони.

— Ты бы знал, какие он классные стихи пишет!

— Кто?

— Дилан, конечно.

— Так он — стихоплюй! — воскликнул сразу оценивший ситуацию и донельзя довольный Стони. — Что же мне Брюс сказал, что он простой и необразованный!? Стихоплюй — это же еще хуже образованного! Вот гад, так гад! Разберусь с Брюсом.

— Поэт, а не стихоплюй! — вежливо, но твердо поправила его Марион.

Но Стони не обратил на ее слова внимания. Он не видел той принципиальной разницы между образованным и стихлоплюем, которую ощущала своей чуткой душой девушка. Осколки разрушенного до основания мира сразу начали складываться в прежнюю стройную картину, как фильм, прокручиваемый в обратном направлении, и вскоре мир предстал перед Стони в своей прежней чистой простоте. И за это Стони вовсе не так жалко уже было тех денег и нервов, которых эта микроскопическая историйка ему стоила.

Гавин и мечта

Гавин запил кофейком мягковато-невкусноватый макдональдсовский бутерброд и задумался, упершись невидящим взглядом в плакатик, посылавший в задницу обдуманные и обсужденные правила безопасности.

И тут к нему впорхнула большая голубая мечта. Она подняла его в небо и он оказался на 32-м — нет, на 57-м — этаже роскошного блестящего небоскреба. Они проплыли сквозь дверь, на которой висела тяжелая золотая табличка с надписью

Гавин
Начальник
Охрана здоровья

Гавин поправил мечту, и перед словом начальник появилось слово «Главный», а слова «Охрана здоровья» исчезли. Гавин посмотрел на исправленную табличку, удовлетворенно кивнул и позволил мечте плыть дальше. Мечта разместила его в светлокоричневом кожаном кресле в огромном, как ангар, кабинете. Убрано в кабинете было со вкусом: везде тускло отливало золотом, там и сям просверкивали небольшие, с голубиное яичко, бриллианты.

Обрисовалась очаровательная секретарша… голая… нет, так несолидно. скромно одетая, — черная, очень короткая юбочка и кружевная кофточка… нет, лучше голая… нет, все-таки несолидно… пикантно одетая… Да, обрисовалась пикантно одетая секретарша и, влюбленно глядя на Гавина, скромно пропела: — Мистер Гавин («Сэр», поправил мечту Гавин) — Сэр Гавин, в приемной Билли Гейтс.

— Подождет.

— И еще подъехал американский президент.

— Приму его через пять минут, а сейчас Криса ко мне. В кабинете образовался вспотевший Крис:

— Чем я могу вам помочь, лорд Гавин?

— Ничем, — сухо отрезал тот после должной паузы. Потом, не глядя на Криса, внушительно добавил:

— Не-хо-ро-шо!

— Б-б-удем с-с-т-т-аа-р-ратьс-с-я. — мычал впервые в жизни потерявшийся Крис, худея на глазах.

После новой паузы добрый Гавин произносит:

— Завтра надо ставить на жеребца Лапа Судьбы, один к ста. Иди и смотри у меня!

Крис растворился.

Затем короткий деловой разговор с президентом, который жаловался на боль в спине и коленках, вызванную низкопоклонством перед демократией. Гавин счел, что причина уважительная, и президент имеет право на компенсацию в размере двух годовых зарплат ежемесячно до конца дней. Президент выпорхнул из кабинета на розовых крыльях восторга.

Гавин потребовал вертолет, … передумал, и мечта в черном, длинном, как гусеница, лимузине покатила его к «Веселому поросенку» ущучивать прохиндея Дилана. По дороге Гавин позвонил в кабинет доктора Гуди и сказал:

— Впредь будете за свои заключения получать не больше ста сорока трех долларов и трех центов!

Мечта открыла ему кабинет доктора Гуди, где, уронив ложку в тюрьку, доктор, зеленея и задыхаясь, сползал с кресла на пол. Добрый Гавин смягчился и поднял цену до ста сорока трех долларов пяти центов. Доктор стал, подергиваясь, оживать. Доброта Гавина безгранична:

— Ладно, сто сорок три доллара семь центов.

Доктор Гуди оживился и, не дохлебав тюрьки, полез в рот очередному бедолаге.

И вот Гавин сидит в сияющем лимузине, скрытно остановившемся прямо напротив «Веселого поросенка». Не проходит и минуты, как из кабака выскакивает верзила и, озираясь вокруг, в порыве гнусного корыстолюбия начинает лихорадочно таскать и укладывать какие-то ящики. Но мечта подтаскивает его к полуоткрытому окну лимузина, откуда Гавин строго выдает:

— Жалобу подал, а сам работаешь?!

Верзила плачет, и добрый Гавин прощает корыстолюбца.

Тут мечта делает его все выше и выше, он, огромный, поднимается над городом — голова почти в облаках, ловит восхищенные взгляды толпы и провозглашает:

— Правила по охране здоровья! — И как продолжение у него совершенно неожиданно вылетает, — В задницу их! И потом, после краткого раздумья, добрый Гавин гремит:

— Ладно, ломайте кости, — оплатим!

И под восторженный хруст костей он растет еще выше. Гавин смотрит на футбольные поля, где бегают, толкаясь маленькие бугайки, и приказывает:

— Святые! Если не выиграете, лишу компенсаций!

И он видит: фигурки задвигались быстро, как перегретые молекулы.

Он растет еще выше, поднимается над всей землей, смотрит на бессмысленное копошение внизу, уже не различая деталей, и понимает, что надо сказать что-то вовсе выдающееся. В голове вертятся футбол, Диана, Элвис… «Да! Вот оно!»:

— Демократия — это я!!! — грохочет его голос. «Надо добавить еще что-то, очень справедливое, чтобы совсем осчастливить человечество» — задумывается он.

Вокруг его головы парят пеликаны, ласково, как пикантная секретарша, заглядывающие ему в глаза, и нежными движениями обвевают его гениальную голову. Вдруг один из пеликанов нагло пикирует, и на носу у Гавина повисает мягкая теплая капля, он пытается смахнуть ее с носа, но непослушная капля начинает трястись, дребезжать и уворачиваться. И тут его еще резко придавливает не к земле почему-то, а к письменному столу в его роскошном кабинете! огромным файлом, который шелестит ему в ухо: «Дурачок! Демократия — это я. Кратия — это я, я — кратия!» В это время капля, дребезжа, лезет к нему прямо в ноздрю… Гавин чихает.

Трещит телефон.

— Гавин, страховая компания, слушает… Чем я могу? Да, доктор Гуди, еще как любим.

Гавин и новая неприятность

Оно все бы ничего… Но ясно было, что простым лазаньем по мусорным ящикам для Гавина дело не кончится. Эта ясность порхала по комнатам компании, выглядывая из озабоченных личиков ответственных и безответственных клерков и клеркш. Не потому, что к Гавину плохо относились: здесь ни к кому не относились ни плохо ни хорошо. Никто всерьез ни к кому никак не относился. Мало ли с кем случайно оказался рядом на рабочий день, хотя бы он превратился в неделю, год… Ему продолжали безразлично улыбаться и даже пригласили на очередной пикник. Нет, это отношение родилось в головке Гавина и стало себя достраивать и всячески укреплять. А поскольку он был человек мнительный, отношение быстро укрепилось. Короче говоря, что-то у Гавина крякнулось внутри. Он автоматически продолжал барабанить по клавишам и вгонять скрепки в бумажную ткань, но мысли его крутились вокруг мусорного ящика, раздаваясь по спирали все шире и шире. Воспалилась думалка у Гавина.

Гавин ехал с работы и, глядя на ползущие рядом машины, похожие на мыльницы, думал свою обычную мыслишку: как же это всех угораздило забраться в эти мыльницы на колесах в одно и то же время и ехать в ту же сторону, что и он. «Ну еще эта с работы едет, понятно, а та бабуся куда? Чего ей не сиделось около деда? Поперлась в такое время, ползет как черепаха, сама боится, а туда же… Он яростно засигналил впереди стоящей машине — «А эта красотка, тоже мне! Чешется, сидит. Еще и зеркальце повернула, чтобы видеть себя получше! И помаду приготовила, чтобы у следующего светофора губы красить. Поди и тушь еще, чтобы и у других светофоров пеньком не торчать… Ну вот, чуть не врезалась, так и надо… Жаль, чуть-чуть не считается. А эта рядом в «Порше» сидит, тоже что-то у себя под носом ищет. Ты вперед смотри, а не под нос себе!» Гавин не любил женщин-водителей. Не уважал их маленькие слабости. Впереди засверкали голые густоволосатые ноги. «Тебя только не хватало, — закипел Гавин на велосипедиста. — Дышишь выхлопными газами, друг природы. Не нашел другого места здоровье гробить. Хочешь — гробь, а другим ездить не мешай. Теперь переться из-за тебя двадцать километров в час. И ноги еще кривые. Их спрятать надо куда подальше от стыда, а ты полощешь перед моим носом, да еще и татуировка с драконами…» Гавин не любил велосипедистов, а заодно и грузовики.

Гавин остановился перед светофором и с неприятным любопытством смотрел в зеркало заднего вида, как старичок-водитель копается в носу. «Ну, конечно, бриллианты у тебя там, алмазные копи… ты еще на вкус попробуй… Нос-то здоровый. Гавин с этими мыслями потянулся влево, чтобы прикрыть стекло левой дверцы. В это время он услышал сердитые гудки вокруг, повертел головой и, обнаружив, что именно ему сигналит носастый старичок, быстро посмотрел на зеленый светофор, выпрямился, нажал на газ и страшно рассердился на старичка «Ну куда ты спешишь, старый? Вам с бабусей сидеть и тихо в носах ковыряться, а я с работы еду, устал… Секунды потерпеть не можешь, мне нервы треплешь… » Но от старичка его вдруг отвлекла неприятность в спине. Выпрямиться-то он выпрямился, но сидеть ему было неловко, и он чувствовал, что неловкость эта растет. Он съехал в левую линию, потом решил остановиться, но парковки у поребрика на улице Мильтона не было, он свернул и стал в тупичке Шекспира, предварительно убедившись, что там не было указателя «только по разрешению». Заглушил мотор, поставил на ручной тормоз, открыл дверцу, стал правой ногой в лужицу на мостовой и не смог выпрямиться. Изображая собой кран над умывальником, он задом захлопнул дверцу и вокруг машины затрюхал к тротуару, цепляясь рукой за поясницу. Пробуя не усиливать боль, он в течение минуты покачивался, постепенно выпрямляясь, и, утвердившись более-менее в устойчивом двуногом положении, стал думать, что делать дальше.

Гавину надо было размяться, и он медленно, как бы взвешивая себя на аналитических весах, тронулся к улице Мильтона. (Надо честно заметить, что про великого автора «Потерянного Рая» Джона Мильтона Гавин знал ровно столько, сколько про Шекспира, минус имя, а про Шекспира он знал примерно столько же, сколько средний студент отделения английской литературы Мельбурнского университета, знание которого полностью исчерпывается одной фразой «был такой парень».) Пока Гавин продвигался к улице Мильтона, у него созрело решение зайти к врачу. К счастью, почти на углу оказалась клиника, куда он и зашел. Народу было немного.

— Мне бы к кому-нибудь, — сказал Гавин секретарше, — спина невозможно болит.

— Конечно-конечно, — заворковала секретарша, — я вас пропущу к тому доктору, который быстрее освободится, у нас сейчас три доктора принимают.

Она попросила у Гавина карточку, но он только вспомнил, что у него карточки нет. И тут ему пришла в голову роковая мысль — «а что если у него профессиональная травма? Оно ведь так и есть, он же спину повредил, пока эти чертовы файлы доставал, по ящикам мусорным лазил, а потом их поднимал в неудобном положении и еще наверх волок… »

— Я по системе охраны труда, — сказал он, — за эту консультацию я наличными заплачу, а потом вам пришлют номер моего дела.

Гавин, поскрипев, уселся на средней паршивости диванчике, протянул ноги — так было полегче — и обнаружил себя рядом с чересчур веселым ребенком, который, задиристо поглядывая на маму, разбрасывал из пластмассового ящика игрушки. Гавин попробовал отвлечься и уставился в телевизор.

По телевизору передавали рекламу похоронного бюро «Хороним с удовольствием». После того, как вальяжный владелец убедил зрителей, что ему еще рано показывать качество услуг на собственном примере (но он готов со скидкой и удовольствием предоставлять их другим), на экране образовался резвый человечек, которому бюро недавно помогло за умеренную плату похоронить отца. Пожилой юноша в подтверждение качества услуг взахлеб хвалил бюро, объяснял, что нигде родителей так хорошо не хоронят, и что он получил истинное наслаждение от знания обряда и качества обслуживания, и что он теперь знает, как и где хоронить родственников и друзей, и что он готов хоронить отца еще не раз. Показав счастливца, телевизор дал добро рекламе туалетной бумаги — из-за эвкалипта резво выскочила женщина и, оправляя платье, со счастливой улыбкой пошла к стоящей при дороге машине, где ее ждала семья. Она только что воспользовалась туалетной бумагой фирмы «Наждак для задницы» и кокетливо поводила соответствующей частью своего тела, всячески демонстрируя, как ей хорошо.

— Гавин, — услышал вдруг клерк голосок секретарши, — пройдите, пожалуйста, к доктору Гуди, кабинет налево.

Гавин осторожно поднялся, внимательно вслушиваясь в свою спину, и тронулся в кабинет, стараясь не наступать на пятки, от которых, как ножом, резало вверх. Поспешая таким манером, он вдруг ощутил под ногой что-то твердое (это было цветное деревянное колесико), инстинктивно дернул ногой, и грохнулся назад, треснувшись головой о спинку диванчика.

Сознания Гавин не терял, но ощущал все размыто и неосновательно. Оказался он на белой клееночке, а в лицо ему уставились невзрачные глазки доктора Гуди.

— Ничего страшного, — говорил доктор, — ушиб, правда, приличный, но должно быстро пройти, хотя направление на рентген я вам выпишу, на всякий случай.

Гавин жалобно посмотрел на доктора (в голове у него толкли зерно и никак не могли закончить) и неожиданно для себя попросил:

— Доктор, а можно мне выписать свидетельство о нетрудоспособности? Я недавно на работе спину повредил, поэтому и упал сейчас.

— Почему нет? Откройте рот, пожалуйста, — сказал по привычке доктор Гуди, но спохватился, поняв, что это лишнее, и добавил, — Впрочем, ладно, приходите через пару деньков, а завтра на рентген.

Секретарша, глядя на несчастного молодого человечка, сочувственно спросила, не нужно ли ему вызвать такси. Гавин вник в вопрос и отрицательно покачал головой, отчего толокня в голове еще усилилась, и пошел к машине… Про жалобу он забыл, но жалоба-то его не забывала. Не успел он сойти с последней ступеньки, как вслед ему выскочила секретарша и вручила бледно-синюю тонкую бумажку — свидетельство о нетрудоспособности на три дня.

Доктор Гуди и скандальная мамаша

Когда ушел хилый клерк, доктор Гуди с удовольствием подумал, что скоро рабочий день заканчивается, и что он уже принял сегодня сорок человек, а это минимум тысяча двести долларов. Напоследок оставалась мамаша с радостным ребенком.

— Ну, что у нас? — привычно загудел доктор, — на что жалуемся?

— Он кашляет, доктор. Днем ничего, а как спать ложится…

— Хорошо, хорошо… — Доктор Гуди привычными движениями сначала сунул ребенку в рот деревянную палочку, потом ткнул стетоскопом ребенка в грудь и спинку и, не слушая болтливую мамашу, стал выписывать панадол и антибиотик.

— Всего вам доброго.

Мамаша, которая прождала около полутора часов и планировала обсудить по крайней мере еще три вопроса (даже выписала их на бумажку), растерялась и затараторила:

— Как же. Так что с ним, доктор? У него кашель не проходит уже недели четыре… Ночью потеет сильно… — она стала трясущимися руками доставать мятую бумажку.

— Ничего страшного. Попьете лекарства, которые я выписал, в легких чисто. Сейчас многие болеют. До свидания.

— Вы ведь его даже не послушали! — начинала возмущаться растерявшаяся было мамаша. — Он ночью так потеет и начи…

— Послушал, — честно заявил Гуди, — в легких чисто. До свидания. — Он открыл дверь, — распишитесь, пожалуйста, в форме.

До мамаши дошло, что разговаривать больше не о чем. Она растерянно стала собирать веселящегося малыша, который был, в отличие от родительницы, очень доволен, что все так быстро закончилось.

К мамаше подошла секретарша и попросила подписать форму. Та уже было взяла ручку и остановилась.

— Я не буду подписывать, — заявила она.

— Простите, как же это? Вы же были на приеме!

— Какой это прием! ? — не посмотрел, не послушал. Я три часа тут с ребенком торчала… Никогда больше в вашу поликлинику

— Это ваше право. Можете выбрать другую, но вы обязаны оплатить прием. Доктор Гуди прекрасный специалист, он принял сегодня сорок человек. — Бедная девочка секретарша так растерялась, что только сказав, поняла, что про сорок человек она сморозила зря.

— И что?! — возопила мамаша, — вы хотите сказать: что он всех добросовестно выслушал, прощупал, диагноз поставил… ?! Так, как он принимает, он может и сто в час, — тут женщина проявила недюжинные актерские способности и, изменив тембр голоса так, что он действительно стал напоминать гудин, спародировала прием, протараторив за полсекунды «Проходите, так, что у вас, у меня хорошо-хорошо-хорошо, вам панадол, мне за прием, антибиотик, антибиотик, антибиотик, панадол, следующий!»

Гуди уже собрал свой дорогой толстенький чемоданчик и вышел из кабинета, намереваясь проверить, скольких он принял. Секретарша мышкой, спасающейся от злого кота, метнулась к нему:

— Миссис не хочет подписывать форму.

— Как? Почему? — Гуди с таким хамством еще не сталкивался, но быстро совладав с собой, он обратился к женщине.

— Я же вас принял, выписал рецепт. Если что-то вас не устроило, ваше право не приходить больше к нам, но вы обязаны расписаться в форме. — И внушительно добавил:

— Всякий труд должен быть оплачен!

Женщина уже достаточно разогрела себя на молоденькой секретарше и теперь со страстью накинулась на доктора:

— Я ждала-ждала с дитем — два часа! А вы полминуты не потратили, это что? труд? а поди сотню в карман хапнете!

— В таком тоне я не буду с вами разговаривать, — строго сказал Гуди, убежденный, что он защищает не только свой карман, но и свою честь. (Ему было приятно думать, что у него есть честь, хотя он давно о ней не вспоминал, но интуитивно исходил из презумпции ее наличия.) Мамаша же была глубоко убеждена в обратном, и выразила это убеждение очень красноречиво: сначала она уже за четверть секунды повторила свою версию приема, потом со слезами забормотала как она ночами не спит возле потненького беспокойного дитяти, и т. д. И т. п. — «А тут по три часа ждешь! С ДИТЁМ! — выкрикивала она, — А потом даже не пощупают, не послушают!»

Брезгливо поглядывая на истеричку и «дитё», которое смотрело-смотрело и вдруг тоже ударилось в рев, Гуди тихо спрашивал секретаршу:

— А чего они ждали так долго?

— Она ждала-то всего час двадцать, а говорит — три часа. А то бывает и дольше ждут, и ничего, — шептала близкая к слезам девушка.

— А у нее было назначено?

— Было, она даже немного раньше пришла… Но вы сами просили тех двоих пропустить, а потом тот еще, который упал… — И секретарша тоже заплакала.

Постепенно тупея и зверея от всей этой мокрой глупости, Гуди сначала хотел было махнуть рукой на причитающиеся ему тридцать долларов. Но, во-первых, кровных долларов стало щемяще жалко, а, во-вторых, он не мог позволить запачкать свою докторскую честь. Тем более при девушке-секретарше, на длинные ножки которой он украдкой посматривал. Он интуитивно решил, что его честь по крайней мере тридцать-то долларов стоит… Потом он подумал, что, может быть, стоит вернуться в кабинет и поговорить с мамашей… Ну нет! Он же сказал, что прием закончен, значит все, что надо, сделано — ребенка выслушал, рецепт выписал, а так получится, будто он и в самом деле провел консультацию не так, как следует. Нет! Так нельзя! И он пустил в ход еще один аргумент:

— Зачем вам нарываться на скандал? Вы ведь все равно платите не из своего кармана, а из государственного. Так что подпишите форму, и мы на этом закончим.

— Что это за карман такой? — огорошила его мамаша. — Что это за карман, куда один лазит, а другой не может? За такой прием мне надо в этот карман лазить и густо зачерпывать!

Гуди такого поворота совсем не ожидал и даже растерялся, как продавец парфюмерного магазина, у которого ни с того, ни с сего потребовали объяснить, как пользоваться противогазом.

— А вам-то за что?

— А вам? — отпарировала заплаканная женщина.

— Я учился, я — врач, а вы кто?

— А я — мать! Одинокая! У меня ребенок на руках. Я ночи не сплю, а тут у вас часами сидишь, помощи не дождешься, только деньги берете. Идите, вон там сядьте под деревом, повесьте себе на грудь дощечку «Врач», и бормочите «Панадол — антибиотик — панадол — антибиотик… пусть вам — такому хорошему платят, кто сколько может. Разницы никакой, там вы будете сидеть или в кабинете, только так честнее получится!

На это ни воображения, ни терпения у доктора уже не хватило. Он противным (но как он сам считал — внушительным и солидным) голосом подвел итог:

— Ну, хватит. Не хотите подписывать — не надо, будем через суд решать. И еще за оскорбление… А сейчас я пошел. У меня еще домашние визиты, больные.

Доктор Гуди подхватил чемоданчик и двинулся к двери, пытаясь не слушать доносившееся сзади «Карманные визиты! Здесь мало хапнул, так еще по домам…!»

Гуди приехал домой, принял душ и стал собираться в ресторанчик, где они раз в неделю ужинали с приятелем. Он в данное время жил один, потому что жена его гостила у их общих друзей на севере Италии — она любила искусство. Заплаканная растрепанная мамаша никак не хотела выскакивать из его помытой и душистой головы. Он сердито вспоминал ее несуразные реплики, скандальный тон Неожиданно ему пришло на мысль, что, судя по набрякшей коже под глазами у нее, по-видимому, не только недосыпание, но и почки… Он набрал клинику:

— Послушайте, Барбара, как там эта скандалистка?

— Ох, доктор, бывают же такие! Но все хорошо. как только вы ушли, она подписала.

— Ага! Ее ребенок игрушку кинул и окошко разбил, она на него накричала, заплакала, подписала и ушла.

— Слава Богу! Больше ее ко мне, пожалуйста, не записывайте! — Конечно, конечно, доктор Гуди.

— Да, что еще надо? … послушал, выписал рецепт. — Ему хотелось узнать, как секретарша относится к происшедшему.

— Ой, доктор, бывают же такие … такой врач замечательный — в десять раз больше надо платить, а они…

От этой защиты ему стало как-то не по себе (хотя мысль о десятикратной оплате ему приятно погладила душу), и он задал вопрос, ради которого, собственно, и звонил:

— Сколько я принял сегодня?

— Сейчас проверю…обычно вы сами. Да, тридцать восемь … нет… тридцать девять человек.

— Хорошо, всего вам доброго! До свидания.

Гуди вообще-то держал свою клинику в Сити. В этой он бывал только раз в неделю: ему почему-то нравилось место, да и доктор Хазелофф был его приятелем. Еще год назад Хазелофф попросил его заменить на месяц одного врача, который уезжал в отпуск. И Гуди прижился, хотя по статусу независимого эксперта и прочая, он, конечно, не был простым терапевтом. Да и пять тысяч в месяц на дороге не валялись.

Он аккуратно оделся и поехал в ресторан.

(окончание)