Лечь на диван с «Литературкой», что ли?
Ведь, собственно, и дел особых нет.
Ещё не время начинать обед.
Я подожду, когда примчится с воли
проголодавшись, мой любезный внук.

Виктор Берлин

ОДИН ДЕНЬ

Скучная летняя поэмка

Обходит солнце наш просторный дом,
поочерёдно в каждое из окон
заглядывая любопытным оком —
сперва в одном гостит, потом в другом.
И так весь день по кругу. Дело в том,
что дом открыт всем направленьям света,
и только тёмным северным углом,
где узкая пристройка туалета,
он как бы втиснут в стену диких слив.

Однако утро. Двери отворив,
я выхожу и вижу: тень от дома
лежит высокомерно и весомо,
три четверти пространства покорив.
Её пока что время торжества,
однако отступленье будет скорым.
Там, в близком отдаленье, за забором
под терпеливым солнечным напором
уже слепит сиянием трава.

Не знаю почему, но мне с утра
не по себе. Неясная тревога.
День впереди, как чёрная дыра.
Дом выстыл за ночь, и знобит немного.
И боль моя особенно остра.
И мучит ощущение сиротства.
Но надо жить и, так сказать, бороться.
И приниматься за дела пора.

Необходимо выполнить программу:
ведро из туалета вылить в яму.
Отправиться в поход за молоком —
два километра по такой дороге,
что и здоровые заноют ноги.
Что говорить о бедных, о моих!
Зато в пути я непокорный стих
перетряхну, раздвину, обкорнаю,
для рифмы скромно что-нибудь привру
и как-то загоню его в строфу.
А что потом получится — не знаю.
Быть может, запишу и разорву.

Но час истёк, и я пришёл домой.
Теперь сходить к колодцу за водой,
минут пятнадцать посидеть на стуле,
сняв сапоги, чтоб ноги отдохнули.
Потом заняться утренней едой.
Сварить, допустим, рисовую кашу.
Потом поднять заспавшегося Пашу.
Он крепко спит, укрывшись с головой,
а пятки беспокойные наружу.
Сейчас я сочный сон его нарушу:
— Пора вставать! Уж поздно, мальчик мой.

Он что-то пробурчит из-под подушки.
Потом, когда тарелки, ложки, кружки
я достаю, он, как ядро из пушки,
вдруг вылетит из комнаты своей.
Ему уже не терпится. Скорей!
Небось заждались парни и подружки
за домом на истоптанной горушке.
Он среди них верховный дуралей.

Я должен сделать вид, что рассердился,
чтоб он почистил зубы и умылся,
и кашей не побрезговал моей.
Он ест. Но выпить чашечку какао
уж не заставит сила никакая.
— Так я пошёл! — он крикнет из дверей.
Но я ему в ответ пробарабаню,
чтоб не забыл открыть парник и баню.
Он фыркнет что-то вредное про них,
но открывает баню и парник,
чтоб тут же торопливо удалиться
тропинкой, что в окне передо мной.
А мне ещё с посудою возиться,
убрать постель и, наконец, побриться,
и выйти на крыльцо и удивиться,
что день в разгаре и в разгуле зной.

Ну да, уже давно в разгаре день.
Участок залит солнечным потопом.
Не выдержав сраженья с солнцем, тень
благополучно спряталась под домом.
И там они с котом в обнимку спят
до вечера, как два родные братца.
Ни за какое дело больше браться
мне неохота, одолела лень.
Пройду по огороду между гряд.
В углу с клубникой стану на колени
и прополю один хотя бы ряд,
одолевая этот приступ лени.

Но пот струится, но слепни гудят
и перед носом вьются неприятно.
И солнце жжёт. И я спешу обратно
в свой тихий дом, где всё ещё прохладно,
и я прохладе этой очень рад.

Лечь на диван с «Литературкой», что ли?
Ведь, собственно, и дел особых нет.
Ещё не время начинать обед.
Я подожду, когда примчится с воли
проголодавшись, мой любезный внук.
Пока мы будем есть салат и лук,
нагрею суп вчерашний из фасоли.
Второе, слава Богу, тоже есть —
котлеты с макаронами, но есть
мы сразу их, наверное, не станем,
а, как всегда, до вечера оставим.
И ужина проблема решена.
А потому — да здравствует свобода!
И я ложусь с газетой у окна
до Пашиного отдохнуть прихода.

Так что там пишут наши мудрецы?
Да всё одно, такая нынче мода.
Правители, мол, воры и глупцы.
Правителями правят подлецы,
сидящие на шее у народа.
И быдло мы. И нам внушили СМИ,
во что поверить и кому отдаться.
Мне этот тон противен, чёрт возьми!
Пора с «Литературкой» распрощаться.
С тех пор, как Гущин воцарился в ней,
она глупее стала и грязней,
как и несчастный «Огонёк» когда-то.
Но я её читаю сорок лет!
Я к ней привык. Ты можешь дать совет,
подписываться дальше или нет?
Послать к чертям или пока не надо?

Но ты молчишь. Не слышишь, может быть.
Твои глаза обращены к вязанью.
Я спрашиваю снова: — Как мне быть? —
Ты отрешённо говоришь: — Не знаю. —
Ты примостилась у меня в ногах.
Мелькают спицы в маленьких руках.
И я смотрю в счастливом умиленье
на полные открытые колени,
на краешек рубашки в кружевах.

Как хорошо! Ты снова здесь со мной.
А я-то думал, что тебя не стало!
А ты сидишь и вяжешь, как бывало:
в халатике, с подушкой за спиной.
Как хорошо! Ты снова здесь со мной.
И лишь черты лица твои нерезки.
Наверно, это тень от занавески
размыла их воздушною волной…

Я вскакиваю. Грохот, треск и стук!
Влетает Паша. Заявляет вдруг,
что он идёт с ребятами купаться.
Пускай идёт. Мне надо разобраться,
где сон, где явь. И отогнать испуг.
Оглядываю свой пустой диван.
Так значит, бред. Мистерия. Обман.
Подушка передвинута и смята.
Ещё одна в ногах лежит в углу.
Газета распласталась на полу.
На ней очки сверкают виновато.

Сгибаюсь за газетой и очками.
Подняв, кладу на стол перед собой.
И чувствую, что сердце дало сбой,
колотит в грудь тупыми кулачками.
Я говорю ему: — Не тарахти.
Сиди себе, как цыпочка, в груди
и песенку свою тихонько тикай
моим печальным мыслям в унисон.
Я не Орфей — идти за Эвридикой.
Мне вся надежда на счастливый сон.

Однако, я сижу уже давно.
Уже мальчишка возвратится скоро.
А вот и он! Я вижу сквозь окно,
как, на верёвку около забора
швырнув небрежно скарб купальный свой,
идёт он к дому, внук мой дорогой,
весь в ореоле юного задора,
и машет мне приветливо рукой.

Обедаем. И Паша за обедом
рассказывает голосом победным,
что пацаны, назло девчонкам вредным,
сооружают в рощице шалаш.
Не помню уж, «прикольный» или «клёвый».
Я не в ладах с их лексикою новой.
— Ты плёнку мне, — он спрашивает, — дашь?
Я говорю: — На антресолях в бане
навалом прошлогодней этой рвани.
Годится на такой дворец, как ваш. —

Потом мы пьём: я кофе, он какао.
Потом он вдруг сорвётся, убегая,
едва не опрокинув табурет.
— Когда вернёшься?
— В восемь!
Значит, в девять.
А то и в десять. Что мне с ним поделать?
У парня о часах понятья нет.
На смену Паше появился кот.
Пересекает сцену и вначале
глядит в глаза мне строгими очами,
потом, пожав презрительно плечами,
идёт ко мне и боком ногу трёт.

Я говорю ему: — Ну что, балда?
Не знаешь, что ли, где твоя еда?
Чеши, давай, скорей к своей лоханке.
Там «вискас» твой и блюдечко сметанки,
а рядом в чашке чистая вода.

Он понял всё. Он шествует к обеду.
Он горд собой. Он одержал победу.
Он защитил законные права.
Прижавшись к полу, сер и импозантен,
он жадно ест. И хвост роскошный сзади
в такт челюстям шевелится едва.

Но стало жарко. Разогревшись за день,
дом стал, как печь. И дух в нём неприятен.
И сколько можно чахнуть взаперти?
Давно пора подняться и уйти.
Вдохнуть благоуханный летний воздух,
полюбоваться видом грядок пёстрых,
полезный труд какой произвести.

Я выхожу. Как изменился день!
Наверное, и солнцу стало лень
слепить и жечь. Глядит с улыбкой грустной,
как, выбравшись из-под укрытья, тень
преодолела край участка узкий,
через забор в соседний огород
перебралась и беспардонно прёт
по грядкам с самосадом и капустой,
распахнутыми крыльями кусты
смороды и крыжовника вбирая.
И хочет дотянуться до сарая.
Пройду по огороду между гряд.
В углу с клубникой встану на колени.
И дополю несчастный этот ряд,
который утром бросил из-за лени.
Перемещаясь на карачках, рву
кудрявую колючую траву,
как будто она в чём-то виновата.
А в голове случайных мыслей вата:
куски своих и не своих стихов,
переживанье разных пустяков —
чужих обид и собственных грехов,
тупое пережёвыванье слов,
не сказанных кому-то и когда-то.
Фантазии, что высказать нельзя.
И, кажется, что подниму глаза
и дверь неторопливо отворится.
Ты выйдешь, озираясь, на крыльцо.
Панамой скрыто милое лицо.
Чуть опершись на тонкое перильце,
ты медленно спускаешься с крыльца,
ступенька за ступенькой, до конца,
чтоб в мареве июльском раствориться.

А вот и Паша! Надо ж, не забыл!
А я его ругал за юный пыл,
за вечную забывчивость мальчишью.
Но он пришёл, и мы теперь вдвоём
поужинаем, огород польём,
макая лейку в чахлый водоём.
А там и вечер. И пора затишью.

Садится солнце. Круглый красный глаз
глядит в окно унылою химерой.
Тень по всему пространству расползлась,
изнемогла и стала бледно-серой.

Я вновь один и снова как-то сник.
Малыш, небось, придёт, когда я лягу.
Сижу один и мучаю бумагу.
Пишу тебе письмо. Ведь я привык
писать тебе, когда мы разлучались.
Я каждый день писал, как вёл дневник.
Ещё твои подруги восхищались,
а после огорчались, возмущались,
мужьям своим устраивая втык.

И вот сейчас пишу тебе опять.
Да почты нет такой, чтоб переслать
моё письмо. Поэтому в тетрадь
записываю по порядку
перипетии прожитого дня,
мыслишки, посетившие меня,
расходы, сновидений лихорадку,
придуманные поутру стихи
и разные другие пустяки —
всё заношу — зачем? — в свою тетрадку.

Но грустным получается рассказ.
С трудом цепляю вереницы фраз.
Бессмысленность и безысходность мучат…

Но на часах, я вижу, первый час!
Где этот неуёмный лоботряс?
И как ему шататься не наскучит?
Когда-нибудь он у меня получит!
Что ж, лягу, не дождавшись, как всегда.
Вот только надо выпустить кота:
уже стоит у двери и канючит.

И я ложусь, чтоб услыхать сквозь сон
стук двери, умывальника трезвон,
и как в шкафу посуда забренчала.
Сейчас мой внук умоется слегка,
холодненького выпьет молока.
А дальше ночь.
А дальше всё сначала.

Июль 1999 — июль 2000.